Exegi monumentum
Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,
И назовёт меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
Александр Пушкин
(Строки, выбитые на пьедестале памятника поэту)
Неувядаемый венец
Как весело было писать юному Пушкину эти озорные и дерзкие строчки!
…Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Речь в них – о весьма плодовитом и столь же бесталанном графе Дмитрии Хвостове, жаждущем великой посмертной славы и ставшем при жизни притчей во языцех. А уж как хохотали современники над нелепостями, которыми изобиловали его высокопарные оды, – Пушкин, смеясь, величал графа «отцом зубастых голубей»!
Юношеская дерзость обратилась неожиданным пророчеством – памятник самому Пушкину, творение скульптора Опекушина, вернее, его пьедестал, действительно увенчан лавровым венцом!
Именно с этого незабываемого дня – 6 июня 1880 года – когда в Москве на Тверском бульваре, близ Страстного монастыря был воздвигнут памятник Пушкину, берёт свое начало традиция отмечать день рождения русского гения!
Немного предыстории. Идея создания памятника поэту принадлежит выпускникам прославленного Царскосельского лицея. И первоначально задумывалось установить его в Царском Селе: близился полувековой юбилей Лицея. Где же, как не здесь, и стоять памятнику самому знаменитому лицеисту?!
Имя принца Петра Ольденбургского, к слову, имевшего счастье дважды встречаться с Пушкиным, навеки соединено с историей создания славного монумента. Именно к нему, попечителю Императорского Александровского лицея, – к тому времени Лицей из Царского Села был переведён в Петербург и переименован, – обращают свои надежды выпускники-лицеисты. Пётр Георгиевич лично передал их прошение Александру II, ведь с монархом его связывали тёплые дружеские отношения, возникшие ещё с юных лет.
И когда на царский стол легло прошение от бывших лицеистов с просьбой установить памятник Пушкину, на нём появится резолюция монарха: «Согласен, и памятник поставить в Царском Селе, в бывшем Лицейском саду».
История распорядилась по-своему: памятник поэту в Царском Селе был сооружён много позже, и видеть его Александру II не довелось. Но зато императору предстояло стать августейшим «крёстным» московского монумента, – его высочайшим указом создан Комитет по сооружению памятника Пушкину! А председателем был утвержден принц Пётр Ольденбургский, внук императора Павла I, истинный почитатель русского гения.
Почти одновременно, в 1860 году, была объявлена и первая подписка по сбору средств на сооружение памятника любимцу всей России. Но собранных тогда тридцати тысяч рублей было явно недостаточно.
В 1870-м академик Яков Карлович Грот, бывший лицеист и поклонник поэта, стал инициатором новой подписки: рубли и полушки стекаются со всей России. На памятник Пушкину жертвуют все: купцы, чиновники, крестьяне, августейшая чета, дьячки, гимназисты, горничные, великие князья и княгини, офицеры, студенты… Во всенародной «копилке» более ста шестидесяти тысяч рублей – огромные по тем временам деньги, коих, увы, так не хватало при жизни поэту.
В чреде государственных дел Александр II не забывал следить за ходом дел учреждённого им комитета. Известна служебная записка его председателя принца Петра Ольденбургского (1876): «Государь император… в 18-й день сего декабря Всемилостивейше повелеть изволил, чтобы модель академика Опекушина была поставлена для предварительного личного обозрения оной Его Величеством в Белой зале Зимнего дворца».
Есть в том некая мистика: будто повинуясь монаршей воле, Пушкин вновь явился во дворец! Но не в парадном одеянии. И не изменяя былым привычкам.
В длинном сюртуке, с наброшенным поверх него плащом. Правая рука его (больше ей никогда не взять перо!) заложена за борт сюртука, левая – чуть отведена назад, за спину; в ней – дорожная шляпа. В великой задумчивости склонил он голову, созерцая из небытия нечто, ведомое ему одному…
Государь осмотрел конкурсную модель (известен даже день – 23 декабря), вылепленную в глине в размер будущего монумента, и остался доволен: царское одобрение было получено.
Именно император Александр II повелел: памятник Пушкину до́лжно воздвигнуть в Первопрестольной, «где монумент… получит вполне национальное значение». Что и свершилось: торжества, посвящённые его открытию, прошли в Москве. Правда, предстоящее празднество, приуроченное ко дню рождения поэта 26 мая, пришлось перенести в связи с трауром по императрице Марии Александровне.
Принц Ольденбургский немало порадел, чтобы в Москве, на Страстной площади встал в своей величественной простоте памятник Пушкину. В тот знаменательный день Петра Георгиевича чествовали как самого дорогого и почётного гостя.
Обращаясь к нему, городской голова Сергей Михайлович Третьяков, знаменитый меценат и коллекционер, произнёс прочувственную речь: «Приняв памятник этот в свое владение, Москва будет хранить его как драгоценнейшее народное достояние!..»
Славное торжество долго ещё помнилось москвичам. Под колокольный перезвон и гимн «Коль славен» (его грянули сразу четыре военных оркестра с хорами певчих) с памятника поэту спало покрывало, и… всех охватил небывалый восторг: раздались крики «Ура!», в воздух полетели цветы и шляпы. Достоевский и Тургенев, Аксаков и Островский, Майков и Полонский – весь цвет русской литературы – стали свидетелями и участниками незабываемого народного празднества. Многие гости и депутаты от всевозможных обществ имели в петлицах белые бутоньерки с золотыми инициалами: «А. П.»
Принц Пётр Ольденбургский, сын великой княгини Екатерины Павловны, заслужившей некогда лестные отзывы Пушкина, был знаком со всеми детьми поэта, приглашёнными в Москву в те памятные июньские дни.
«Августейший председатель бывшего Комитета по сооружению памятника, подойдя к членам семьи великого поэта, поздравил каждого из них в отдельности и в сопровождении… высокопоставленных лиц и семейства Пушкина обошёл памятник», – сообщала одна из московских газет.
Журнал «Живописное обозрение» представил на своих страницах поистине живописные портреты детей Пушкина: «Старший сын, гусарский полковник, пожилой с проседью, небольшого роста, коренастый, представляющий собой обычный тип армейского офицера; младший – брюнет с окладистой бородой был несколько более похож на отца. Дочери – обе представительные дамы, одетые в глубокий траур, стройные, высокие, изящные. Обе по внешности пошли в мать, известную московскую красавицу». Сыновья поэта – Александр и Григорий Пушкины, дочери – Мария Гартунг и графиня Наталия фон Меренберг – возложили к подножию монумента венки из белых роз и лилий. Первым то сделал старший сын Александр Александрович, – возложенный им венок к подножию памятника отцу был «совершенно белый с белыми лентами». Пьедестал памятника был обвит лавровыми гирляндами.
Бронзовый Пушкин словно собрал всех, уже поседевших, своих детей. Вместе братья и сёстры встретились в Москве, у памятника великому отцу, приехав из разных городов и усадеб, не ведая, что встреча та будет последней…
Фёдор Достоевский в письме к жене в Старую Руссу не преминул сообщить ей: «Видел… и даже говорил… с дочерью Пушкина (Нассауской)». А ранее, в начале того же года, он заочно знакомится с ней благодаря посланию из Германии Анны Философовой, где та сообщает о встрече в Висбадене с Наталией Александровной: «Её фамилия графиня Меренберг, хотя она замужем за принцем Нассауским. Так странно видеть детище нашего полубога замужем за немцем».
На открытии памятника встретился с графиней фон Меренберг, своей уже давней знакомой, и Иван Сергеевич Тургенев. Ранее он приезжал в немецкий Висбаден, чтобы обговорить с ней условия публикации писем Пушкина жене. Именно Наталии Александровне, младшей дочери поэта, и достались от матери те драгоценные послания.
В тот праздничный день Тургенев возложил свой лавровый венок, вернее, прикрепил его к пьедесталу памятника, произнеся пламенную речь: «Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек!»
Блестящие ораторы сменяли друг друга, овации публики не скончались. Дамы и барышни утирали глаза кружевными платочками, а молодые люди кричали громогласное «Ура!».
«Когда кончилось торжество, толпа хлынула к памятнику и кинулась на венки, – писал репортёр – Спешили сорвать кто лавровый, кто дубовый листок, кто цветок с венка на память о торжестве. Много венков таким образом разобрано. По бульварам видели множество людей, возвращавшихся с листьями и цветами от венков Пушкина».
И как тут не вспомнить провидчески ироничных строк творца «Онегина»!
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
Пушкинские «лавры» потрепала не одна – сотни рук, и довольно изрядно. Вместо венков, растащенных поклонниками на сувениры, выросли горы из букетов ландышей и фиалок – пушкинский памятник буквально утопал в живых цветах…
Вновь летит письмо в Старую Руссу к «Ея Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской»: «Милый мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента прошло вчера, где же описывать? Тут и в 20 листов не опишешь, да и времени ни минуты. Вот уже 3-ю ночь сплю только по 5 часов, да и эту ночь также».
Апофеозом тех пушкинских торжеств в Москве стала блистательная речь Фёдора Достоевского в зале Благородного собрания, произнесённая им на заседании Общества любителей российской словесности и вызвавшая небывалый восторг публики. Гром аплодисментов сменился шквалом оваций – все буквально вскочили со своих мест: кричали, обнимались, плакали, а особо чувствительные дамы даже падали в обморок.
«Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлёк, примирил. Он доставил минуту счастья и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слёзы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокоодарённого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций».
Потрясённый журналист убеждал читателей: «Человеческое слово не может претендовать на большую силу!»
Достоевскому и определено было вывести самую ёмкую и верную формулу: «Пушкин есть пророчество и указание».
Дорога к Пушкину
В тот свой последний приезд в родной город Фёдор Михайлович поселился в «Лоскутной», роскошнейшей московской гостинице, стоявшей прежде на Тверской, близ Иверской часовни. Именно из «Лоскутной», особо любимой русской интеллигенцией (гостиничный тридцать третий номер долгое время, вплоть до революционных событий, украшал портрет великого писателя), Достоевский отправлял восторженные письма жене Анне Григорьевне, здесь готовился и к ярчайшему своему выступлению, дани памяти Пушкину.
Исторической гостиницы давным-давно нет: она снесена в 1930-е годы, и ныне на её месте – вход в подземный торговый центр «Охотный Ряд». Но в Центральном историческом архиве Москвы хранится гостиничный счёт на имя знаменитого постояльца, из коего можно узнать, что Фёдор Михайлович, как настоящий москвич, частенько заказывал себе самовар. И свечи, чтобы в их тусклом мерцающем свете писать эти нетленные строки: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
А по соседству с «Лоскутной», в гостинице «Дрезден», стоявшей на Тверской площади и выходившей окнами на Тверскую, на особняк генерал-губернатора («Дрезден» словно вобрал в себя старые стены прежней гостиницы «Север», где не единожды во время приездов в Москву жил Александр Сергеевич), остановился старший сын поэта, «флигель-адъютант Его Императорского Величества», полковник и в скором будущем генерал-майор Александр Пушкин.
Пути обоих – и Фёдора Михайловича, и Александра Александровича – в тот памятный день 6 июня 1880 года удивительным образом совпали: и Достоевский, и Пушкин – оба они спешили к Тверскому бульвару, где вот-вот должно было спасть покрывало и явить взорам величественный в своей простоте памятник любимцу России…
«С девяти часов утра густые толпы народа и многочисленные экипажи стали стекаться к площади Страстного монастыря. Более счастливые смертные, обладавшие входными билетами на площадь, занимали места… <…> Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками; четыре громадные, очень изящные газовые канделябры окружали памятник; сзади виднелись восемь яблочковских электрических фонарей», – повествовал журнал «Будильник».
А газета «Молва» жёстко спорила с возможными критиками: «Тому, кто понимает, памятник скажет всё, что нужно, а для праздно глазеющих ворон и так довольно уличных представлений разных порядков и наименований…»
Возле памятника скромно стоял его создатель Опекушин, потрясённый столь великой любовью к русскому гению. Радостному удивлению Александра Михайловича не было предела, когда незнакомцы старались ближе придвинуться к нему, пожать руку, сказать лестные слова. То был и его час славы!
Праздник всколыхнул всю столицу. «Верьте мне на слово – несчастный тот человек, который не был в Москве на пушкинском празднике!» – заключил свой отчёт газетный публицист.
Упрёки и сожаления
Но были и недовольные. К примеру, дочери Евдокии Ростопчиной, – её поэтическое дарование ценил Пушкин, частый гость в доме графини, – пеняли организаторам торжеств на то, что к подножию памятника не были возложены венки и ленты, присланные ими из Италии и Франции. Вполне вероятно, что венок, посланный итальянской поклонницей поэта, был сплетён из живых лавровых ветвей! Вот он, «таинственный венок»…
Простишь ты нам, что речь, тебе родная,
Вплела шипы в лавровый твой венец,
Теперь мы все сошлись на праздник мая —
Твой первый день приветствовать, певец.
Так в тот знаменательный день поэтически чествовал великого собрата некий Садовников.
Ещё один – верно, заслуженный упрёк: пушкинский монумент не был окроплён святою водою, как то было при открытии памятников Державину, Ломоносову и Карамзину, – ведь Пушкин умер верующим христианином.
И совершенно неясный укор. Находились те, кто возмущался: почему памятник светлейшему князю Воронцову в Одессе, «украшенный тремя превосходными барельефами и отлично исполненный», стоил в два раза дешевле памятника Пушкину в Москве?! Что ж, время всё расставило по местам. Да и кто помнит ныне о всесильном некогда властителе Южного края России? Пожалуй, лишь то, что доставил поэту немало горьких минут, за что и был «награждён» им беспощадной эпиграммой…
«Венок на памятник Пушкину» – сборник, собравший бесценные свидетельства о пушкинских днях не только в Москве, но и по всей России, – увидел свет в достопамятном 1880-м. Ещё один нерукотворный венок поэту, увенчавший его память.
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца…
Сам же памятник был окружён чугунными тумбами, увитыми бронзовыми венками и соединёнными массивной цепью из свитых лавров. Кстати, и чугунная цепь не устояла в тот день под народной лавиной, – каждому хотелось приблизиться к памятнику, прикоснуться к его подножию, будто бы к стопам самого поэта…
На мраморном пьедестале красовался бронзовый лавровый венец, пронзённый пушкинским пером, словно сердце стрелой. Пушкинский памятник на Страстной полюбился москвичам, и, по свидетельству очевидца, горожане, «проходя мимо статуи, почтительно снимают шляпы с головы и этим молчаливым знаком глубокого уважения публично заявляют о том, кто явился и зачем среди этой бесцветной жизни».
«Бессмертная бронза»
Как и полагается гениальному творению, пушкинский памятник обрёл свой мифический нимб из легенд и преданий. Одна из самых романтических легенд: будто бы траурный кортеж с телом возлюбленной поэта Анны Керн на своём скорбном пути встретился с бронзовой статуей Пушкина – памятник везли на Тверской бульвар, к Страстному монастырю.
Так в последний раз они повстречались,
Ничего не помня, ни о чём не печалясь.
Так метель крылом своим безрассудным
Осенила их во мгновении чудном.
Так метель обвенчала нежно и грозно
Смертный прах старухи с бессмертной бронзой,
Двух любовников страстных, отпылавших розно,
Что простились рано, а встретились поздно.
Баллада Павла Антокольского – поэтическое воплощение удивительной легенды. Но есть и достоверное свидетельство Правдина, артиста Малого театра. Майским утром 1879 года Анна Керн (во втором замужестве Маркова-Виноградская), за несколько дней до кончины, под окном своего московского дома, что на углу Грузинской и Тверской-Ямской, услышала сильный шум: шестнадцать лошадей, запряжённых цугом, по четыре в ряд, тащили огромную платформу с гранитной глыбой. Анна Петровна встревожилась, но, узнав причину необычного уличного шума, – оказалось, что везли на Страстную площадь гранитный пьедестал памятника Пушкину, – облегчённо вздохнула: «А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора». Последнее «чудное мгновение» в её жизни…
Необычно признание Аполлона Григорьева, автора знакомой каждому крылатой фразы: «Пушкин – наше всё», поэта и литературного критика: «Ничего не боялся я столько, как жить в городе без истории, преданий и памятников». Да и сам памятник русскому гению – «бессмертная бронза» – стал объектом вдохновения, вобрав в свою орбиту славные имена отечественных писателей и поэтов.
Иван Бунин: «…Снова увидел вдали чугунную фигуру задумавшегося Пушкина, золотые и сиреневые главы Страстного монастыря»; «Вдали с благостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь»; «…Горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: “Боже, как грустна моя Россия!”»
Борис Зайцев: «На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж, задумчиво поглядывая со Страстного на площадь с трамваями».
Валентин Катаев: «[Мы] привыкли также и к старинным многоруким фонарям, среди которых фигура Пушкина со склонённой курчавой головой, в плаще с гармоникой прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря».
Марина Цветаева: «Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста…»; «То, что вечно, под дождём и под снегом, – о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется “Памятник-Пушкина”».
Молодо и звонко читал стихи у памятника Сергей Есенин. И Валерий Брюсов в окружении молодых поэтов ночи напролёт, «до утренней зари», проводил у подножия московского Пушкина, читая стихи, споря и мечтая о будущем.
Старые москвичи вспоминали, как видели на Тверском бульваре дочь поэта, Марию Александровну Гартунг, статную пожилую даму в чёрном платье, сидящей на скамейке неподалёку от памятника её великому отцу. Единственную, кто помнил тепло его рук – живых, не бронзовых.
По замыслу ваятеля, его детище, памятник Пушкину, и Страстной монастырь составляли единый архитектурный ансамбль, были неразделимы: поэт склонил голову перед святыней! Но в 1937-м, в год столетия гибели Пушкина (!) – не избежал Страстной горькой участи других московских обителей: его разрушили до основания. Именно в стенах древнего Страстного монастыря в памятный день открытия памятника была отслужена панихида по великому поэту…
А в 1950 году решением властей опекушинский памятник переместили на другую сторону Тверской, на место снесённой колокольни Страстного монастыря. Его «переезд» болью отозвался в сердцах не только коренных москвичей.
«Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину, – утверждал Валентин Катаев – Оба одинаковых Пушкина стоят друг против друга, разделённые шумной площадью, потоками автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он стоит на своём старом, законном месте, но его видят только старые москвичи. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они видят подлинного Пушкина, окружённого фонарями и бронзовой цепью. А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак».
Не постигнуть разумом и через сто лет, и через триста: живой Пушкин – и вдруг… статуя? Как горьки и недоуменны строки Марины Цветаевой!
Пушкин – в роли монумента?
Гостя каменного? – он,
Скалозубый, нагловзорый
Пушкин – в роли Командора?
Таинственные параллели мифов и реалий. Непознанная метафизика явлений. При жизни Пушкин вовсе не мечтал увековечить собственную персону в мраморе и бронзе. Напротив – отказывался от лестных предложений именитых ваятелей. Некогда, в одном из писем к жене Пушкин, сообщая своей Наташе московские новости, сетовал: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское моё безобразие предано будет бессмертию во всей своей мёртвой неподвижности…»
«Арапское безобразие», так досаждавшее поэту при жизни, с веками трансформировалось в самый романтический и любимый миллионами пушкинский облик. И рукотворные памятники поэту в ХХ и XXI веках «расселились» по странам и континентам безо всяких на то виз и разрешений. Так странно и прихотливо исполнились давние мечтания Пушкина – побывать в чужих краях.
Знать бы поэту, что в грядущем памятники, запечатлевшие его африканские черты, появятся в мировых столицах – в Брюсселе и Вене, в Париже и Риме, в Дели и Мадриде, в Осло и Вашингтоне, в Лимасоле и Аддис-Абебе! «Известен вид» Александра Пушкина на всех континентах – в мировых столицах и скромных деревеньках: в Шанхае и Бернове, в Сантьяго и Болдине, в Мехико и Полотняном Заводе, в Михайловском и Квебеке.
И всё же среди великого множества монументов, лишь одному – памятнику поэту в Москве работы русского самородка Александра Опекушина – суждено будет обрести поистине всенародную любовь.
Да, потомки увенчали памятник поэту неувядаемым «лавровым венцом». По слову Пушкина и сбылось.
