«Собачка английской породы»
Пёс на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился…
Александр Пушкин
Борзые, мопсы и шпицы
«Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне её, – сетовал в одном из писем жене Александр Сергеевич – <…> Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал».
В каких только причудливых аспектах не рассматривалось творчество Пушкина. И вот тема, весьма странная на первый взгляд и явно обойдённая вниманием исследователей. Обозначить её можно лишь приблизительно: «Пушкин как знаток собачьих душ», либо «Собаки в жизни поэта», или, говоря языком науки, «Кинологические мотивы в пушкинском творчестве».
Не улыбайтесь и не гневайтесь, уважаемые пушкинисты! И если возможно такое сравнение, то целая свора разномастных псов, от изящной левретки до величественного дога, пробежалась по страницам пушкинских рукописей. Повести, поэмы и романы великого поэта населены Полканами, Соколками, Жучками и прочими безымянными их четвероногими собратьями.
Любовь к собачьему племени – явление генетическое. Пушкины собак жаловали. И родной дядюшка Александра, его поэтический «крёстный» и сам известный поэт, Василий Львович воздал в стихах должное собачьим добродетелям.
Сергей Львович, отец поэта, держал ирландского сеттера по кличке Руслан. Назвал он своего питомца в честь героя уже снискавшей славу первой поэмы сына Александра. На рисунке художника Гампельна пёс преданно взирает на своего хозяина, вальяжно откинувшегося в кресле. И когда недолгий собачий век мирно завершился, Сергей Львович посвятил своему любимцу трогательную поэтическую эпитафию:
Лежит здесь мой Руслан, мой друг, мой верный пёс!
Был честности для всех разительным примером,
Жил только для меня, со смертью же унёс
Все чувства добрые: он не был лицемером,
Ни вором, пьяницей, развратным тож гулякой;
И что ж мудрёного? был только он собакой!
«Как изобразить тебе, моя бесценная Ольга, постигшее меня горе? – пишет он дочери из Михайловского. – Лишился я друга, и друга такого, какого едва ли найду! Бедный, бедный мой Руслан! Не ходит более по земле, которая, как говорится по-латыни, да будет над ним легка!
Да, незаменимый мой Руслан! Хотя и был он лишь безответным четвероногим, но в моих глазах стал гораздо выше многих и многих двуногих: мой Руслан не воровал, не разбойничал, взяток не брал, интриг по службе не устраивал, сплетен и ссор не заводил. Я его похоронил в саду под большой берёзой, пусть себе лежит спокойно.
Хочу этому другу воздвигнуть мавзолей, но боюсь: сейчас мои бессмысленные мужланы… запишут меня в язычники…»
Ольга не осталась безучастной после той печальной вести, изобразив верного Руслана на акварели, много позже случайно обнаруженной легендарным «Домовым», хранителем Пушкинского заповедника Семёном Степановичем Гейченко.
Владелец Петровского Вениамин Ганнибал, дабы смягчить горечь потери Сергея Львовича, подарил своему родственнику и соседу другого пса. Как писал отец поэта, «совершенный портрет Руслана: ходит на задних лапах, поноску носит, посягает на целость моих панталон, особенно же носовых платков, но всё же не Руслан».
В родительском доме Александра Пушкина всегда жили собаки. Любила собак и его сестра Ольга – к ней обращено поэтическое послание брата-лицеиста:
…Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовёшь Морфея?
Иль смотришь в тёмну даль…
В одном из писем Александр Пушкин вопрошал сестру Ольгу: «Какие у тебя любимые собаки? Забыла ли ты трагическую смерть Омфалы и Биззаро?» Верно, то были любимицы-моськи сестры.
Кстати, моськами называли комнатных собачек мопсов – весьма популярных в России, особенно среди московской и петербургской знати. Так что в доме юного поэта жила одна из этих весёлых и симпатичных собачек, кою так лелеяла Ольга Пушкина.
В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля есть прелюбопытное толкование слова «моська». Оказалось, это «мопс, собака мосячей, мосечной, моськовой породы; тупорылая, курносая, песочной шерсти, с чёрными подпалинами». По обыкновению, Даль приводит поговорки, присловья и крылатые выражения: «Барыня девку на моську променяла. Моськин, ей принадлежащий. Моськоватый, на моську похожий».
Моськи считались схожими с «мордашками» (так в старину именовали английского и французского бульдогов).
Именно такой моськой, милой «постельной собачкой», желал обратиться поэт в своём озорном послании к оперной диве Нимфодоре Семёновой:
Желал бы быть твоим, Семёнова, покровом,
Или собачкою постельною твоей,
Или поручиком Барковым, —
Ах он, поручик! ах, злодей!
Ценитель «псовых достоинств»
Нет ничего удивительного, что Александр Пушкин испытывал нежные чувства к братьям меньшим. Спасибо его приятелю Сергею Соболевскому, оставившему нам столь редкостные воспоминания: «Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом её – я показал товарищу дом Ренкевича, в котором жил я, а у меня Пушкин… Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет… Вот где стояла кровать его (Пушкина); вот где так нежно возился и нянчился он с маленькими датскими щенятами…»
И ещё одно необычное свидетельство. Его автор – воспетая поэтом красавица Анна Керн, гостившая в 1825 году у своих родственников в Тригорском. Она подробно записала о своих встречах с Пушкиным в доме Прасковьи Александровны Осиповой, где поэт был частым и желанным гостем. Не забыла и упомянуть: «Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien-loup (волкодавами)». Друзья поэта также вспоминали, что Пушкина в его прогулках по окрестностям Михайловского нередко сопровождали огромные псы.
Для прогулок была у поэта и трость с набалдашником в виде собачьей головы – её он подарил дочери графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой. Маленькая Александрина, как сообщал Александр Раевский своему приятелю из Одессы, «вспоминает о вас, она часто говорит со мной о сумасбродном г-не Пушкине и о тросточке с собачьей головкой, которую вы подарили ей».
Как подзывал Александр Сергеевич своих любимцев, какие собачьи клички были популярными в пушкинское время?
Вот лишь те, что были упомянуты поэтом в его повестях и поэмах: Барс, Цербер, Полкан, Сбогар, Соколка, Лара, Гектор. Некоторые из них я обнаружила в черновых вариантах пушкинских рукописей.
Любопытны поэтические «заготовки» к поэме «Езерский», которую пушкиноведы склонны считать во многом автобиографической:
Цербер по долгу своему,
Залаяв прибежал к нему
И положил ему на плечи
Свои две лапы – и потом —
Улёгся тихо под столом…
И дальше: «Радостно залаял Сербер лохматый», «походку признав», «узнав хозяина», «страж его», «навстречу кинулся».
Чуть ранее нахожу ещё строки, также не вошедшие в полный текст поэмы:
В углу косматый Барс лежал,
Дремал ленивою душой,
Лениво наяву дремал…
Так точно подметить особенности собачьей повадки, невидимые и недоступные стороннему взгляду, мог только истинный знаток, тонкий ценитель «псовых достоинств». Таковым и был поэт.
Весьма характерна сценка из «Нравоучительных четверостиший», именуемая Пушкиным «Безвредная ссора»:
За кость поссорились собаки,
Но, поворчавши, унялись
И по домам спокойно разошлись.
Бывают ссоры и без драки.
Верный Соколко и его четвероногая братия
С детства памятна и любима пушкинская «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях». Знакомые всем строки. Вот злая Чернавка замыслила погубить юную царевну:
И с царевной на крыльцо
Пёс бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце пёсье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! – Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
«Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!»…
Возвратились «с молодецкого разбоя» братья, а их милая сестрица – бездыханна:
Входят – ахнули. Вбежав,
Пёс на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом, знать, оно…
Верно, это одни из лучших стихотворных строк, посвящённых собачьему племени в мировой поэзии.
Болдинской осенью 1833 года на рукописи «Сказки о мёртвой царевне…» поэт запечатлел голову собаки, чем-то похожую на любимца отца – Руслана. Видимо, этот преданный пёс долго ещё помнился Александру Сергеевичу…
С рисунка взирает весьма выразительный глаз, то ли собачий, то ли человеческий, и над ним будто бы выведена бровь. Нижняя часть морды жирно заштрихована – уж не прорисованы ли то бакенбарды?! И другой рисунок собачьей головы пушкинисты называют иногда… автопортретом поэта. Словно он пытался примерить на себя… собачий образ. Такова сила поэтического перевоплощения. И как тут вновь не вспомнить о желании Пушкина «быть борзой собакой»!
Обратимся к «Евгению Онегину». Колоритная сценка приезда соседей на бал к Лариным по случаю именин Татьяны:
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
И в других, явно сатирических строках фигурирует симпатяга-шпиц:
Иван Петрович так же глуп,
Семён Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Всё тот же друг мосьё Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж…
В «Онегине» поэт упоминает не только домашних любимцев – комнатных мосек и шпицев, – но и самых обыкновенных дворовых псов. Вот влюблённая Татьяна отправляется в деревню, где некогда «скучал Евгений»:
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
Пушкинский образец милой уездной барышни: «стройная, меланхолическая, лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе». Юная особа «целый день в саду или в поле с книгой в руках, окружена дворовыми собаками…»
И простая дворняжка, «подружка» в зимних забавах деревенской детворы, не забыта автором «энциклопедии русской жизни»:
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив.
Другая «жучка» представлена читателю, но уже на страницах поэмы «Граф Нулин». Наталья Павловна, проводив супруга на охоту, скучая, читает роман и поглядывает в окно:
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.
Кругом мальчишки хохотали.
Уморительная сценка. Ещё один собачий «персонаж», безымянный «шпиц косматый», удостоился чести стать «героем» поэмы – спасшим честь своей «целомудренной» хозяйки.
Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую.
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшною пылая —
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкий сон.
Услышав граф её походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.
«Герои» романов и повестей
Но и в прозе Александр Сергеевич отдал своеобразную дань четвероногим любимцам. Помните, что послужило началом вражды между богатым и своенравным барином Троекуровым и его давнишним приятелем, бедным, но гордым Андреем Гавриловичем Дубровским в одноимённом пушкинском романе? Злая насмешка псаря-холопа.
«Хозяин и гости пошли на псарный двор, где более пяти сот гончих и борзых жили в довольстве и тепле, прославляя щедрость Кирилы Петровича на своем собачьем языке. Тут же находился и лазарет для больных собак, под присмотром штаб-лекаря Тимошки, и отделение, где благородные суки ощенялись и кормили своих щенят. Кирила Петрович гордился сим прекрасным заведением и никогда не упускал случая похвастаться оным перед своими гостями, из коих каждый осматривал его по крайней мере уже в двадцатый раз. Он расхаживал по псарне, окружённый своими гостями и сопровождаемый Тимошкой и главными псарями; останавливался пред некоторыми конурами, то расспрашивая о здоровии больных, то делая замечания более или менее строгие и справедливые, то подзывая к себе знакомых собак и ласково с ними разговаривая. Гости почитали обязанностию восхищаться псарнею Кирилы Петровича. Один Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник. Его состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борзых; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения. “Что же ты хмуришься, брат, – спросил его Кирила Петрович, – или псарня моя тебе не нравится?” “Нет, – отвечал он сурово, – псарня чудная, вряд людям вашим житьё такое ж, как вашим собакам”. Один из псарей обиделся. “Мы на своё житьё, – сказал он, – благодаря Бога и барина, не жалуемся, а что правда, то правда, иному и дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю конурку. Ему было б и сытнее, и теплее”. Кирила Петрович громко засмеялся при дерзком замечании своего холопа, а гости вослед за ним захохотали, хотя и чувствовали, что шутка псаря могла отнестися и к ним. Дубровский побледнел и не сказал ни слова. В сие время поднесли в лукошке Кириле Петровичу новорождённых щенят – он занялся ими, выбрал себе двух, прочих велел утопить. Между тем Андрей Гаврилович скрылся, и никто того не заметил».
Как перекликаются эти знакомые строки с другими, малоизвестными, из письма поэта князю Петру Вяземскому: «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда… Русский барин кричит: Мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Всё это попадает в его журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство!»
Романтическому знакомству Лизы с Алексеем Берестовым (в «Барышне-крестьянке») невольным образом способствует собака молодого барина.
Итак, переодевшись крестьянкой, семнадцатилетняя Лиза Муромская отправляется в рискованное путешествие: «Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум её приветствовал девушку. Веселость её притихла. Мало-помалу предалась она сладкой мечтательности. Она думала… но можно ли с точностию определить, о чём думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра? Итак, она шла, задумавшись, по дороге, осенённой с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на неё. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout beau, Sbogar, ici… (фр. «Тубо, Сбогар, сюда…») и молодой охотник показался из-за кустарника. “Небось, милая, – сказал он Лизе, – собака моя не кусается”. Лиза успела уже оправиться от испугу и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами. “Да нет, барин, – сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, – боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется”. Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку».
В свою очередь, пытаясь сблизиться с прелестной «пастушкой», Алексей Берестов объявляет, что он, дескать, камердинер барина. Но умница Лиза тотчас уличает его во лжи: «Да как же барина с слугой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по-нашему».
Да и в «Станционном смотрителе» упомянута домашняя собачка: бедная Дуня, сделавшись «прекрасной барыней», обзавелась и мопсом-«аристократом». Вот как о её приезде рассказывал дворовый мальчик: «Ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с чёрной моською». Да, маленькие любимицы сопровождали важных своих хозяек повсюду: в дальних путешествиях, в поездках к родным и соседям.
В «Капитанской дочке», последнем пушкинском романе, есть эпизод, посвящённый собачке, и собачке поистине исторической, – ведь хозяйкой её была… сама Екатерина Великая.
Героиня романа Маша Миронова приезжает в Царское Село, где находился тогда двор, искать высокого покровительства и хлопотать о судьбе своего несчастного жениха: «На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. <…> Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: “Не бойтесь, она не укусит”. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника».
Поэт, несомненно, видел портрет Екатерины II кисти Боровиковского: художник запечатлел императрицу на прогулке в Царскосельском парке (и как раз напротив памятника!) с любимицей-левреткой. Известны два варианта портрета: первый, написанный при жизни государыни в 1794 году, где Екатерина II изображена на фоне Чесменской колонны, воздвигнутой в честь победы русского флота в Чесменском сражении, и второй – авторское повторение, – созданный в начале XIX столетия, где её величество предстаёт на фоне Кагульского обелиска, возведённого в честь побед над турками графа Румянцева. Много позже знаменитый гравёр Николай Уткин создал прекрасную гравюру (по последней картине художника), вмиг обретшую популярность. Её-то, вероятней всего, и мог видеть Александр Сергеевич.
Но в пушкинском романе говорится о собачке «английской породы», тогда как левреток относят к малым итальянским борзым. Неужели поэту была ведома и такая историческая тонкость, как присланная из Англии в дар русской царице пара левреток?! Отсюда и «собачка английской породы».
Так откуда же родом левретки – из Туманного Альбиона или из солнечной Италии? Правда, знатоки породы утверждают, что родословная этих собачек берёт начало в Древнем Египте, где левретки резвились во дворцах фараонов. А доказательством тому – археологические находки, сделанные при раскопках гробниц в Долине царей, – хрупкие мумии собачонок, столь обожаемых некогда могущественными фараонами.
Своим «покорением Европы» левретки обязаны римскому императору Юлию Цезарю. Завоевателю Египта царица Клеопатра преподнесла в дар пару любимых собачек. Потомство той легендарной пары благоденствовало в королевских дворцах и в домах европейской знати, восхищая их титулованных хозяев и знатных гостей. Четвероногих «аристократок» ещё в Средние века на французский лад стали именовать левретками: от французского lievre – «заяц».
Придворные могли созерцать свою повелительницу, имевшую обыкновение прогуливаться в Царскосельском парке, в окружении резвящихся питомиц: не зря за юркими и быстрыми левретками утвердилось поэтическое название – «игрушки ветра». Любимые живые «игрушки» Екатерины Великой…
В Екатерининском парке, за павильоном «Турецкая баня», волею государыни и стараниями шотландца Чарльза Камерона возвели пирамиду, украшенную колоннами серого уральского мрамора, подобие древнеримского мавзолея. У её подножия захоронена знаменитая пара левреток Екатерины II – сэр Том Андерсон и герцогиня Андерсон (Дюшес). На беломраморной плите, появившейся в 1782-м, можно было прочесть необычную эпитафию, сочинённую самой государыней: «Под Камнем сим лежит Дюшесса Андерсон, которою укушен искусный Роджерсон». Левретка заслужила память тем, что некогда посягнула на целостность панталон Ивана Самойловича Роджерсона, самого лейб-медика императрицы. Рядом с прародителями нашла свой последний приют и легендарная Земира.
Четвероногих фавориток самых разных пород и мастей при русском дворе было более чем достаточно. И всё же самой любимой собачкой императрицы так и осталась верная Земира… Чтобы образ её не померк в веках и потомки могли любоваться изысканной собачьей статью, самодержица повелела представить любимицу-левретку в виде статуэтки в натуральную величину. Что и было исполнено в 1780-х годах лучшими петербургскими мастерами.
Изящная фарфоровая Земира, грустно и преданно взирающая на посетителей, – некогда тот же собачий взгляд, исполненный обожания, ловила на себе её могущественная хозяйка, – украшает ныне Диванную Большого Петергофского дворца.
Нелишне вспомнить, что и сам поэт прекрасно рисовал собак. Чудом сохранился его лицейский рисунок, изображающий собаку с птичкой в зубах. Ученической эту работу не назовёшь, скорее – творением зрелого мастера! Рисунки и наброски собак, как и любимых поэтом лошадей, мелькают на рукописных страницах.
Как-то на приглашение князя Вяземского встретиться с друзьями поэт ответил ему оригинальным образом: «Читал Пушкин и лапку приложил». Видимо, решив вновь предстать в любимом им образе.
Гусар Его Величества
Загадочное пушкинское письмо. «Здесь мне очень весело, – сообщает поэт другу осенью 1828-го из Малинников, тверской деревушки —…Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито». И добавляет: «Скажи это графу Хвостову».
Но что стоит за этими строками? Пушкинский подтекст таков: «какая несуразица!» Ведь граф Дмитрий Хвостов, стихотворец и графоман, «прославился» как автор презабавных поэтических опусов. Действительно, любопытно: Пушкин сравнивает себя с некоей собакой, носящей весьма странную кличку и, видно, чем-то знаменитой. Ещё одна загадка для пушкинистов! Впрочем, разгадать её возможно: в те годы учёная собака Мунито снискала поистине европейскую славу.
Собака прославилась необычайной смышленостью: она могла, по свидетельству очевидцев, угадывать карты, различать цвета и даже делать простейшие арифметические действия. Показывали её публике за деньги, и так как после каждого представления только и разговоров было в Карлсбаде, что о чудесных собачьих способностях, слава о большом королевском пуделе распространялась с небывалой скоростью. Дошла она и до русского посла при венском дворе Татищева. В Карлсбаде за внушительную сумму он и купил Мунито у её хозяина, а затем преподнёс диковинного пса в подарок самому Николаю I. Император переименовал серебристого пуделя в Гусара и привязался к своему любимцу всей душой. Гусар быстро освоился при русском дворе и вскоре стал исполнять обязанности… камердинера самого императора.
«Когда Государю угодно было позвать к себе кого-нибудь из живших во дворце, – свидетельствовал современник, – он только отдавал приказание о том Гусару, – собака мигом бежала к названному лицу и теребила его за платье; все уже знали, что это значит».
Было ли ведомо Пушкину о столь высокой собачьей «карьере», сказать сложно – никогда более об учёном псе он не упоминал.
И всё же в дневнике поэта можно найти интересную запись: «13 июля 1826 года – в полдень Государь находился в Царском Селе. Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку, и платок и побежал во дворец. Собака, выплыв на берег и не нашед его, оставила платок и побежала за ним. Фрейлина подняла платок в память исторического дня».
Это был трагический день в истории России, день казни декабристов…
Вероятней всего, собака, благодаря которой фрейлина Александра Россет стала обладательницей царского платка, и был пудель Гусар. Осталось изображение учёного пса: он удостоился чести быть запечатлённым вместе со своим августейшим хозяином на парадном портрете Николая I; серый пудель Гусар изображён (в технике римской мозаики) и на крышке малахитового пресса, что всегда находился на рабочем столе государя.
В конце 1830-х (по другим сведениям, в начале 1840-х годов) верный Гусар за старостью лет мирно почил: пса с подобающими почестями погребли в Царском Селе, «в собственном Государевом саду, около колоннады», и воздвигли на том месте особый памятник.
…В эпистолярном наследии Пушкина можно найти немало забавных суждений и сравнений, касающихся четвероногих друзей. Вот он полушутя спрашивает Антона Дельвига: «Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную Музу?..» И серьёзно наставляет: «Кстати: Сомов говорил мне о его Вечере у Карамзина. Не печатай его в своих Цветах. Ей-богу, неприлично. Конечно, вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает на дворе, а не у тебя в комнатах».
Другое письмо – князю Вяземскому, отправленное из Михайловского в мае 1826-го. «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? – с вызовом вопрошает Пушкин друга – Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь».
Я не богач – и лаем пёс привратный
Не возмущал мечты моей приятной…
Собака на цепи – вот подлинный символ несвободы для Пушкина! По воспоминаниям, поэт, отпуская своего верхового коня побегать по лугу, любил повторять, что всякое животное имеет право на свободу.
Словно поэтический отклик былой досады – одна лишь строчка стихотворения «Влах в Венеции»:
Я неволен, как на привязи собака…
Совершенно иная «нота» взята в пушкинском письме княгине Вере Вяземской: «…Позвольте повергнуться мне к ножкам Вашего сиятельства и принести всеподданнейшую мою благодарность за собачку (символ моей к Вам верности), вышитую на канве собственными Вашими ручками и присланную мне в моё чухонское уединение».
Как легко сопоставить ту благодарность, нарочито высокопарную, с пламенной речью Полины, где героиня «Рославлева» гневно вопрошает подругу: «…Разве женщины не имеют отечества? разве нет у них отцов, братьев, мужьев? Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, чтоб нас на бале вертели в экосезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек?..»
Время действия: Отечественная война 1812 года, – идут тяжёлые кровопролитные бои. Не время для пустых забав.
Царскосельская беглянка
На даче в Царском Селе, где проводил Пушкин счастливые месяцы супружества, случилась пропажа: потерялась домашняя любимица. Собачка убежала, и поэт приложил немало сил, чтобы отыскать беглянку, потому что юная Натали очень печалилась из-за её пропажи.
Не иначе как здешний воздух, насыщенный «флюидами свободы», чувствительными для тонкого собачьего обоняния, побуждал (в то же самое время) и любимцев Николая I к побегам из дворца. Царских собак Гусара и Драгуна, «увлечённых» прелестями вольной жизни, скоро нашли – ведь назначено было солидное вознаграждение!
Но история с пушкинской собачкой – тоже со счастливым концом. Сохранилась и любопытная записка поэта Николаю Михайловичу Коншину, правителю Царскосельской канцелярии: «Собака нашлась благодаря Вашим приказаниям. Жена сердечно Вас благодарит, но собачник поставил меня в затруднительное положение. Я давал ему за труды 10 рублей, он не взял, говоря: мало, по мне и он, и собака того не стоят, но жена моя другого мнения…»
Слова о непомерной плате за беглянку брошены Пушкиным явно в сердцах, но для кошелька поэта потеря ощутимая – деньги по тем временам немалые. Видимо, таковой была обычная цена за поимку исчезнувшего любимца, свидетельством чему объявление в «Санкт-Петербургских новостях» за 1819 год: «Прошлого июня 19 числа пропала маленькая собачка шпиц, у коей шерсть белая, туловище до половины острижено, с чёрными пятнами. Кто оную доставит по Большой Морской, под № 175, тот получит от г-на Кокошкина десять рублей в награждение». Хозяева потерявшихся шпицев, мопсов и «оболонских» собак, то есть болонок, готовы были выложить за радость вновь увидеть любимое существо и полтораста рублей!
Вот вопрос, далеко не праздный, ответ на который так и не найден: держал ли Александр Сергеевич собак, будучи уже главой многочисленного семейства? Косвенное подтверждение тому, что в доме Пушкиных жили собаки, – письмо к тёще Наталии Ивановне Гончаровой, где поэт, упоминая о затеях трёхлетней дочери, шутливо замечает: «Маша просится на бал и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста».
Видела ли девочка дрессированных собачек на цирковом представлении либо, что более вероятно, они жили в её родительском доме? В любом случае ясно одно: собаки были любимы не только поэтом, но и его детьми.
Но вот о чём Александру Пушкину не дано было знать: его младший сын Григорий, став владельцем родового Михайловского, держал в имении огромную псарню. И в таком образцовом порядке, что добрая слава о ней и её хозяине шла по всей округе.
Не только знатоком охотничьих собак слыл Григорий Александрович. Продав государству в юбилейном 1899-м, пушкинском году отеческое Михайловское и перебравшись в Вильно, в имение Маркучай, он стал хозяином и четвероногих симпатяг, любимцев жены. А Варвара Алексеевна души не чаяла в своих питомцах, уверяя, что «они никогда не предадут, потому что попросту этого не умеют».
Благодаря той удивительной женщине, гордившейся тем, что она невестка Пушкина, и называвшей себя счастливейшей женщиной в России, мемориальная усадьба жива по сей день. Варвара Алексеевна Пушкина (в девичестве носила ту же фамилию, что и родной дядюшка Павел Мельников, первый в России министр-путеец!) перед тем, как покинуть земной мир, позаботилась о судьбе любимой усадьбы: «Дом в Маркучае не может отдаваться внаймы или в аренду, а всегда должен быть в таком состоянии, в каком находится теперь, при моей жизни, дабы в имении Маркучай сохранялась и была в попечении память отца… моего мужа, великого Поэта, Александра Сергеевича Пушкина».
Жива старинная усадьба, не иначе как чудом уцелели и памятники домашним любимцам – ведь над Литвой пронеслись две разрушительные войны: Первая мировая и Великая Отечественная.
Сами камни-памятники собакам – редчайший образец минувшей усадебной культуры – стоят поблизости от семейной часовни во имя святой Варвары, под сенью коей навеки упокоилась чета Григория и Варвары Пушкиных. И чудится, что явлен новый пример вечной собачьей преданности.
Трогательная надпись на камне сохранила клички собак и годы их службы семейству Пушкиных – Мельниковых: «Верному другу Бене! 16/29 августа 1921 г. Последний потомок Фаньки и Бойки от 1867 г.»
На втором уцелевшем памятном камне надпись почти стёрта – с трудом читается: «Жучекъ мой…»
Однажды в своей статье Пушкин привёл слова некоего французского естествоиспытателя: «Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное…» И хотя под этим «благороднейшим приобретением» подразумевалась лошадь, прекрасные эти строки с полным на то основанием можно отнести и к собачьему племени, верность которого испытана не одним тысячелетием.
