Глава VI. Вольному воля
Непростая вещь — слава. Валерий Чкалов пролетел под Литейным мостом, что стало первой главой легенды о великом летчике, — это общеизвестно. А кто вспомнит фамилию парня, который на съемках фильма «Валерий Чкалов» пролетел под мостом четырежды: режиссер требовал дублей?
Звягин кинул палочку от шашлыка в урну и обернулся. Отсюда, с полоски песка у стены Петропавловской крепости, далекое пространство под мостом казалось немалым для крохотного поршневого истребителя. Игрушечный трамвай полз по мосту мимо черточек людей у перил.
— Хотите кинзы? — Сосед по столику, истолковав его молчание в пользу согласия, посыпал дымящееся мясо тертой пахучей травкой и завинтил баночку.
Звягин ограничился сухим «благодарю». Случайного знакомства с банальными разговорами не хотелось. Жена с дочкой укатили на весенние каникулы в Москву, и Звягин, подобно многим семейным людям, находил особенное удовольствие в недолгом одиночестве.
— Весна… — молвил сосед, вздохом и паузой приглашая к беседе. — Нева, Зимний дворец… — Перевел взгляд на противоположный берег. — Знал Петр, где строить город.
— Да, — холодно сказал Звягин. — Петр знал, где строить город.
— Игла Адмиралтейства, — куковал сосед, — купол Исаакия…
Он, похоже, настроился цитировать путеводитель для туристов.
— Казанский собор, — отрубил Звягин. — Невский проспект, Смольный монастырь. Пискаревское кладбище.
Край полосатого тента хлопнул под ветром и сбил с общительного едока шляпу. Шляпа плавно перевернулась в воздухе и шлепнулась в блюдце с кетчупом. Сосед вдруг побелел, затрясся и с маху швырнул шляпу в урну. На голове его обнаружилась косая унылая проплешина.
— Вещи — тлен, — изрек Звягин, — по сравнению с бессмертной красотой архитектуры нашего города.
Издевка не вызвала реакции. Сосед вгрызся в мясо, обнажив прокуренные зубы.
— А если бы брюки запачкались? — с интересом спросил Звягин. — Тоже в урну?
— В урну! — прорычал тот, жуя и задыхаясь.
— Чуждый нам образ жизни миллионеров, — согласился Звягин, — имеет свои привлекательные стороны. Например, носить новые сорочки, выкидывая грязные. Говорят, у них там жутко захламлены улицы.
— Ненавижу этот город, — прошипел сосед.
— А что ж вы в нем делаете?
— Что?! Живу!
— Тяжкая доля. А вы не пробовали поменять Ленинград на Конотоп?
Мятое, усталое лицо соседа выразило беспомощную покорность: он покорялся глумливости собеседника, пропаже шляпы, всем бесчисленным неприятностям, читавшимся в ранних морщинках.
— Молодец, — зло одобрил он. — Никогда никому не сочувствуй.
— Я так и делаю.
— Выпить хочешь?
— Хочу! Ты угощаешь?
Из респектабельного «дипломата» блеснула бутылка «Стрелецкой», рыжая струя зашуршала в бумажные стаканчики: бульк, бульк.
— Кх-ха… А ты что же?
— Хочу, — с сожалением подтвердил Звягин, — но не могу.
— Как это?
— Я подшит, — горестно сказал Звягин. — Месяц как из ЛТП. — И пояснил: — Лечебно-трудовой профилакторий.
— Ух ты… — без сочувствия сказал сосед. — Тогда — твое здоровье!
Переступив по песку ближе, протянул руку — несильную, нерабочую:
— Володя.
— Леня, — Звягин изобразил слабое пожатие.
— Кем работаешь, Леня?
— Да вот, устраиваюсь пока…
— Семья-то есть?
Звягин немного подумал, как бы не будучи уверен, есть ли у него семья:
— Сейчас один, — неопределенно ответил он, гримасой давая понять, что это вопрос деликатный.
— А вот у меня все есть, — безрадостно сказал Володя. — Семья, работа, квартира… Вроде есть — а вроде бы и ничего нету… Не понимаешь? Да… Ты здорово закладывал?
Достойным кивком Звягин изобразил, что да, закладывал он здорово. Володя посмотрел на него с сомнением. Подтянут, черный плащ по моде, галстук вывязан узким узлом. Подбритые виски, артистическая проседь, на жестком лице треугольный шрамик, как у прусского студента-корпоранта.
— А смотришься, как большой человек, — сообщил он результат своего осмотра.
— Внешний вид способствует трудоустройству. — Звягин остался доволен своей канцелярско-неуклюжей фразой. Прикинул, какая роль оградит его от возможности попасть впросак.
— Я ведь шофер был. Первого класса. На «скорой», — подчеркнул со значением.
— А что ж не удержался?
— Машину я разбил. Эх… Со всей бригадой, с больным. Страх! Врач через стекло наружу вылетел, больной с носилок — на фельдшера, реанимобиль в брызги… Собрали меня по частям в больнице — и на суд. Семь лет и принудительное лечение. Вот что водка делает.
Володя посмаковал чужую горесть подозрительно.
— М-да… — протянул он. — А вообще ты на шофера не похож…
Похоже, он предпочел бы собеседника более образованного. Своего, так сказать, уровня интеллигентности, или социальной принадлежности, как бы это правильнее выразиться.
Звягин охотно пошел ему навстречу:
— Я раньше врачом был, — поведал он. — Первый медицинский, диплом с отличием. Аспирантуру предлагали. Да денег не хватало, ну и переквалифицировался.
— О, — сказал Володя. — Интеллигентный человек сразу чувствуется. А каким врачом? Не невропатолог случайно?
— Паталогоанатом, — решил Звягин. — Знаешь — спокойнее. Никаких тебе ошибок, жалоб. Скальпель в руки и вперед.
Володя покривился с почтительной опаской. Звягин увлеченно живописал подробности работы паталогоанатома. Володя нежно позеленел и прижал рукой прыгающий кадык.
— Мы за столом все-таки, — глюкнул он утробным баритоном. — Хоть и стоя, на воздухе, но все же… — Утер лицо платком.
«Я т-тебя отучу пить дрянь. Я т-тебя отучу плакаться на жизнь!» Звягин прибавил красочных деталей. Володя сомлел и изготовился к бегству.
— Приятного аппетита, — пискнул жалобный дискант. Юная компания вокруг соседнего столика была скандализована и собирала силы для отпора.
— Простите великодушно, — прижал руку к груди Звягин. — Недавно освободился из заключения, отвык от приличного общества.
Сегодняшняя прогулка развлекла его в полной мере. Ну можно ли быть таким мальчишкой, укорил он себя. Вечно я перехватываю через край.
— Не унывай, Вовик! — попрощался он.
Володя протянул клочок с номером телефона:
— Позвони в понедельник. У нас в институте, вроде, требуется шофер. Могу помочь устроиться — на первое время.
Тон был дружеский. Звягин испытал легкий укол совести.
— Спасибо. — И спросил прямо: — На что я тебе сдался? Ведь позвоню — так пожалеешь о своей общительности, отделаться от меня захочешь.
Володя смутился. Вежливость, привычная смазка в колесиках человеческих отношений, въелась в него крепко.
— Я по-человечески… — с тенью обиды сказал он.
Отвернулся, поколебался недолго и запустил руку по плечо в зеленую жестяную урну, набитую просаленными бумажными тарелками и смятыми стаканчиками. Извлек оттуда свою оскверненную шляпу и принялся заботливо очищать платочком.
Из-за столиков смотрели с брезгливой жалостью. Володя старательно не замечал этого. Волосы раздувались вокруг кривой плешки. Он расправил шляпу и собрался надеть.
Звягин огорченно цыкнул.
— Дай сюда! — приказал резко. Вырвал у него шляпу и, сильно размахнувшись, запустил далеко в Неву. Шляпа по высокой дуге спланировала над водой, косо коснулась свинцовой поверхности и поплыла по течению.
— Ты что?.. — растерялся Володя.
Усач в белой курточке распрямился над дымящим мангалом, ожидая развития событий. По дорожке меж голых кустов шел неторопливый милиционер. Юная компания сосредоточенно следила, как шляпа вершит свой путь к Финскому заливу.
— Она тебе не подходила, — сказал Звягин. — Я выкинул, я и куплю новую. Поехали в Гостиный. — И дружески подпихнул его в спину.
На Мытнинской набережной брызнуло коротким дождем. Володина лысина заблестела. Он покорно переставлял ноги, не обнаруживая способности к сопротивлению.
— Где тебя учили так позориться, друг любезный Вова?
— Да не нужна мне никакая шляпа… — вывалился вялый ответ.
— Отчего невесел?
— А чему радоваться…
— Жизни! — закричал Звягин.
— Разве это жизнь…
— А что?
— Существование…
На втором этаже Гостиного двора Звягин придирчиво перетасовал десяток шляп. Остановил выбор на широкополом сером экземпляре, почти «борсалино». Чуть наискось водрузил на мокрую Володину голову.
— Мне не нравится, — тот скривился перед зеркалом.
— Шляпа, — наставительно произнес Звягин, — как и любой головной убор, требует умения носить ее. Девушка, в какую кассу платить?
Уже в наружной галерее Володя с раздумчивым удивлением спросил:
— Почему, собственно, я тебя слушаюсь?
— Потому что я сильнее. Это во-первых. А во-вторых — потому что ты сам этого хочешь. А вот и трамвай — прыгаем!
Втиснувшись в вагон, Володя запоздало буркнул:
— Куда ты меня тащишь?
— В самоварную напротив Юсуповского садика. По пятницам там бывают блины с медом. Для подслащения твоей жизни.
Расположившись за угловым столиком, Звягин потрогал хромированный бок самовара и сунул штепсель в розетку. Из-под сдвинутой крышки повалил пар. Звягин подержал шляпу над паром и аккуратно расправил тулью. Ребром ладони осторожно вмял два желобка по бокам. Затем распарил гнутые кверху поля и слегка загладил спереди, так что в профиль образовалась плавная, как лекало, дуга.
— Нравится теперь? Носи на здоровье.
Володя, обставленный блинами с медом, блинами со сметаной, блинами с творогом и блинами с мясом, наблюдал за его манипуляциями.
— Больно лихо, — усмехнулся он. — Мне не по возрасту.
— А какой твой возраст?
— Сорок…
— В таком возрасте офицеры в десанте с парашютами прыгают и марш-броски бегают.
— Я не десантник.
— Это точно. Ты самоходная книга жалоб без предложений.
Володя бережно положил шляпу на скамью.
— Я средний человек, — сказал он. — А знаешь, что такое средний человек? Это тот, кто проживает свою жизнь только до середины. А дальше — жизнь продолжается, а судьба уже кончена… Понимаешь?
— Понимаю, — лениво согласился Звягин. — Я тебя, среднего человека, насквозь вижу. Институт, в который ты поступил не от большого призвания. Работа, которая и без тебя будет делаться. Квартира, в которую тебя после работы ноги не несут. Жена, от которой ты заначиваешь рубли и врешь о вечерней занятости. Так?
«Что ж ты такой несчастный, бедолага? Кто ж тебе виноват? Ну, изливай свою душу случайному знакомому… И ведь не хотел я его слушать! Жалко стало?»
Негромкий гомон висел в низком полуподвале. Журчал чаек из самоварных краников. Володя пригорюнился и померк. Звягин буквально слышал, как со скрипом раскрывается заскорузлая скорлупа, обнажая неприкаянную душу.
— Почти каждый человек к сорока годам понимает, что жизнь не удалась, — произнес Володя. — Мечтается в юности о свершениях, о большой судьбе… О счастье.
И ведь до какого-то периода — все хорошо! Жизнь еще не разменяна, не растрачена, будущее принадлежит тебе, любую ошибку не поздно исправить. Поступил в институт — с первого захода. Веселье, друзья. Девочки, танцы, споры до утра… По театрам бегали, на выставки очереди выстаивали, в студенческом научном обществе занимались.
Женился на пятом курсе… Любили друг друга, вроде. Она красивая была тогда… Планы рисовали: уедем на край света, построим там город, — призвание, слава, прожитая сполна жизнь. Загадывали: вот умрем — а внуки будут жить на улице нашего имени.
Я к себе относился всерьез, уважал. Полагал крупным человеком стать — начальником огромной стройки, директором главка: награды, госпремия, портреты и рапорты в газетах… Да не это главное — ведь идей, идей сколько было! Сил невпроворот, веры в себя! С нуля ставить города в Сибири — не так, как повелось: грязь, палатки, авралы, нет — никаких десантов. Тянешь к месту бетонную дорогу, газ, электричество — все сразу. Ставишь дома, горячая вода, больница, детсад, — потом завозишь людей. И никакой текучки кадров, производительность высокая, сроки сдачи объектов короче, стоимость ниже, — потому что разумно все! Детство… Оказалось, это и так всем известно, да никак не получается…
— Молодость переоценивает свои силы, — банальной фразой поддакнул Звягин, поддерживая течение его мыслей.
— Не-ет! — возразил Володя. — Свои силы молодость оценивает верно. А вот что она недооценивает — это препятствия, с которыми еще не столкнулась и потому не представляет всей их тяжести.
В юности мы о благополучии не думали. Работа будет, зарплата будет, жилье какое-никакое будет — чего еще? дело надо делать, о главном думать, об общем!
М-да… А тут — распределение. У нас ребенок — только родился. Ехать с ним неизвестно куда? А как там с питанием, с жильем?.. А тут предоставляются несколько мест в Ленинграде, ведомственная комната, перспектива научной работы… Две ночи мы решали с женой, думали… И родня подзуживает, друзья руками машут: да вы с ума сошли, коли есть возможность остаться в Ленинграде, так чего еще колебаться, и в таком духе…
Он отодвинул чашку и упер локти в стол:
— Я тебе вот что скажу. Знать бы, что в любой момент мы могли вернуться в Ленинград — уехали б на Восток, точно. И рост там быстрее, и заработки выше, на ноги раньше становишься. Но ведь захочешь вернуться — а как? Право на прописку, квартирная очередь… Билет-то получается в один конец. Ну и рассудили просто: уехать-то мы всегда сможем, а вот в Ленинграде устроиться — сложнее… и — остались.
Большинство, кого я знаю, по той же причине за Ленинград цепляются. Потому что уехать — это необратимый шаг. Многие бы и не захотели вернуться! Но им необходимо знать, что в любой момент могут вернуться, если захотят. А так — боятся потерять, судьбу клянут, а держатся за него.
И много они с того Ленинграда имеют? У нас командированные со всего Союза спрашивают — как там в театрах, в музеях? Пожимаешь плечами: давно не был. Ах, как же так, великие артисты, знаменитые картины! Отвечаешь: ребята, я не посещаю Ленинград, я в нем живу, а это вещи совсем разные… Ведь театры и музеи не ленинградцами набиты — приезжими. Ленинградцу некогда. Семья, работа, быт заедает…
Первый год на работе я аж светился энтузиазмом. Самостоятельный человек, зарплата, инженер, начало пути. А ниточка незаметно, исподволь уже свивалась в петлю.
Ребенок растет. Ясли. Детсад. Болеет. Хороших врачей ищешь. Устраиваешь одно, достаешь другое. Работу на дом берешь для приработка. Заводишь нужные знакомства. Добиваешься очереди на кооперативную квартиру. Жизнь!.. Второй родился. А старшего в школу устраивать пора, да желательно школу получше, со спецуклоном, об его будущем думать уже надо. Ремонтируешь квартиру, добываешь деньги на раздачу долгов. Мебель, телевизор, то-сё. Жена стареет, характер портится, усталость не проходит, болезни появляются какие-то…
И наезжает тоска, как паровой каток. И начинаешь прикидывать, сколько лет осталось до пенсии.
Годы под горку покатились. Что впереди? Дача, машина, должность? Живешь, что называется, не хуже других, а главного в жизни нет. Ведь была и у меня духовная жизнь, высшие стремления — свобода была! Чувство, что жизнь принадлежит тебе. Что ты в этой жизни — как корабль в океане: вышел в плавание открывать свои неведомые острова. И нет тебе никакого океана, только клуб путешественников по телевизору.
Радоваться я жизни разучился, понимаешь, радоваться!! — закричал он.
— Где-то есть Гавайские острова, — без веры сказал он.
— В Америку хочешь, — вопросительно-утвердительно произнес Звягин.
— Хочу, — с естественностью согласился Володя.
— А они не хотят.
— Не хотят. Жена не хочет.
— А что, собственно? У нас со «скорой» уже практически все евреи свалили.
— Евреям хорошо. Их и выпускают, и принимают там, и помогают.
— Наконец-то дожили, что выгоднее быть евреем, чем русским, — с непонятной усмешкой подытожил Звягин.
— У нее здесь родня, родители, она здесь вросла… обычная история…
— Обычная.
— Да и как в ту Америку попасть?..
— При помощи автоматического попадателя, — глумливо посоветовал Звягин.
— Это как? — наивно заинтересовался Володя.
— Америка — страна для людей без ограничителя, — отвечал Звягин. — Которые скорее сдохнут, чем перестанут добиваться своего. Которые стискивают зубы, а через миг улыбаются — там, где ты скулишь. Ну, можешь ты быть американцем?
Володя пожал плечами.
— Их бы в наши условия, — не без мстительной зависти пожелал он.
— Мы здесь чемпионы по выживанию, — согласился Звягин. Воткнул остывший самовар в розетку, нацедил чайку.
— Не пропа-ал бы, — сказал Володя; на дне его глаз прокручивались американские хроники. — Знаешь, — признался он, как о сокровенном, — мне два раза снилось, что я в Нью-Йорке.
— Ну и как? не ограбили? — посочувствовал Звягин.
— Это же… как вторая жизнь!
— Особенно когда первой не было.
— Была! — с чувством выкрикнул Володя и даже стукнул несильно (чтоб ничего не опрокинуть на столе, но как бы жестом эмоции свои подкрепить; ах, весь мир театр, да дрянной причем театришко-то) рукой по столу. — Была у меня жизнь, да вся кончилась. Кончилась моя жизнь, — с трагическим надрывом продекламировал он.
— Кончилась, — сухо констатировал Звягин.
Старушка-судомойка жалостливо покивала ему, собирая в поднос пустые блюдца.
— Дай-ка пульс, — Звягин наложил твердые пальцы Володе на запястье. — Сердце болит иногда?
Вечером на кухне он утюжил гремящий от крахмала халат, когда частыми междугородными звонками зазвонил телефон.
— Наш сын получил сегодня пятерку по истории права, — информировала жена. — А мы со Светкой три часа выстояли в очереди на выставку молодых художников на Кузнецком мосту: замечательно! Ты по нам скучаешь?
— Отнюдь, — сказал Звягин. — Веду разгульную холостяцкую жизнь: брожу по злачным местам и грешу чревоугодием.
— Каковы твои планы на субботу?
— Несложны. Я ведь завтра дежурю.
— Тут Юрочка рвется тебе что-то сказать!..
…Утро на «скорой» тянулось спокойное, бездельное. Обсуждали повышение зарплаты врачам, переключали программы телевизора. Галочка, медсестра-практикантка, вязала. Звягин не глядя разнес своего фельдшера в шахматы, смахнул фигуры:
— Учебник бы какой-нибудь подчитал, Гриша, что ли.
— Леонид Борисович, — проникновенно сказал Гриша, — вы сегодня веселый и злой. По-моему, вы зацапали новую жертву и собираетесь наладить ей жизнь по своему разумению.
Галочка опустила вязание и распахнула карие глазки.
— Юн ты еще своему доктору дерзить, — хмыкнул Звягин.
— Так я угадал?
Звягин молниеносно выбросил вперед руку и дернул его за пышный смоляной ус.
— Вот тебе задачка на сообразительность, — задал он. — Имеется сорокалетний человек. Умственный труд, семья, общее недовольство жизнью. Курит, выпивает. Иногда пульс вдруг скачет до ста пятнадцати. Прокалывающие боли в сердце. Ночью иногда просыпается в ужасе от остановки дыхания — «горло перекрывает». Тогда пульс порой замедляется до сорока — сорока восьми. Можешь поставить диагноз, или зря я тебя два года с собой вожу?
Гриша закинул ногу на ногу и принял ученый вид.
— Вообще я не кардиолог или невропатолог, — протянул он. — Нужна кардиограмма и анализы.
— В пределах нормы.
— Общее самочувствие?
— Так себе. Периоды депрессии. Приступы возбудимости.
Гриша посоображал.
— Невроз, — сказал он. — Наверняка начальная стадия гипертонии.
— Это в его возрасте у каждого второго горожанина, — усмехнулся Звягин. — Конкретнее.
— Тахикардия. Брадикардия, — пробормотал Гриша. Натужился и выдал: — Синдром «проклятия Ундины».
— Браво, первая валторна, — удивился Звягин.
— Мнителен?
— Мнителен. Тревожен. Боится рака.
— Ипохондрик он. Неврастеник, — объявил ободренный Гриша. — Я бы рискнул определить предынфарктное состояние.
— Прогноз?
— А что прогноз? — поскреб в буйной шевелюре Гриша. — Может себе благополучно доскрипеть до семидесяти… А может утром не проснуться.
— Ты у меня молодец, — похлопал его по колену Звягин. — Когда наконец диплом получишь, студент?
— Через год, — обиделся Гриша.
— Сколько твой год уже тянется?.. Да. Ну, а лечение?
— Лечение… Кто мне говорил, что нынешние болезни лекарствами не лечатся, — не вы ли? Надо менять стереотип — образ жизни у него губительный, насколько я понимаю. Недовольство жизнью — вот как его болезнь называется. Ему бы поработать грузчиком на Колыме, влюбиться в кинозвезду, пройти на плоту по горной реке — все хвори как рукой снимает.
— Ценю оптимизм, — кивнул Звягин. — А его семья?
Гриша крякнул. Галочка выпалила:
— Много радости доставляет семье его кислая физиономия! Он жене, небось, все печенки выел. И дети издерганными растут. Знаю я таких…
— А если они его вообще в последний путь проводят? — добавил Гриша солидарно.
— Ребята, — сказал Звягин, — внутренний голос мне подсказывает, что всегда, когда у нас налаживалась серьезная беседа, нас немедленно усылали на вызов. С кем поспорить, что в течение десяти минут поедем?
— Только не со мной, — ответил Гриша.
Через пять минут они катили в Девяткино — «попал под поезд».
— Ты отчаянно интеллигентный фельдшер, Григорий, — сказал Звягин.
— Стараемся… — донеслось из салона.
Жена с дочкой приехали в понедельник «Красной стрелой». Вокзал бурлил, солнце просвечивало Лиговку, капли блестели на тюльпанах и гвоздиках лоточниц, очередь на такси переминалась и двигала чемоданы.
— Как Москва?
— Большая и шумная, — дочка повела плечиком пренебрежительно, верная патриотизму ленинградки. — Везде толпы…
— Давно ли ты росла по гарнизонам, — подивился Звягин.
После завтрака, накрытого на белой скатерти, с веткой вербы в тонкой синей вазе, жена испытующе посмотрела на Звягина и засмеялась.
— Куда ты без нас ходил?
— На Петропавловку, например.
— Был в соборе?
— Не совсем. Там рядом отличные шашлыки.
— И с кем ты их ел?
— Хм. С одним знакомым.
— Разумеется, это твой новый знакомый?
Звягин кашлянул и рассказал все.
— Как мне надоели твои душеспасительные мероприятия, — взялась за виски жена.
— Тебе? Это мне они надоели, — проворчал Звягин. — Я виноват, что ко мне прохожие липнут?
— Почему к другим не липнут?
— У папы располагающая внешность, — объяснила дочка.
— Леня, — сказала жена. — А ведь дело не в том, что тебе его жалко. И даже не в том, что тебе энергию девать некуда. А в том, что тебе нравится вершить чужие судьбы. Ты иногда играешь живыми людьми, как марионетками!
— Оставь в покое бедного тюфяка, — поддакнула дочка.
— Устами младенцев глаголет безответственность, — сощурился Звягин. — Плюнуть на него легче легкого. А через месяц ребята с пятнадцатой станции пусть его откачивают после инфаркта, так?
— Откачивать после инфаркта будут меня, — сказала жена.
— Я пошла гулять, — поспешно заявила дочка. — Миритесь сами, вы вполне взрослые.
Половину ночи Звягин провел на кухне. Чистая страница блокнота украсилась единственной строчкой:
«Заповедь первая. Выговаривайся».
Не думалось.
В три часа жена поставила чайник на газ, вздохнула и осторожно погладила его по руке.
— Всех не пережалеешь, — зло сказал Звягин. — Не знаю я, что с ним делать. Пойдем спать, Ира.
«Она права. Я не благодетель. Во мне, наверное, пропал мелкий тиран. Люблю устраивать все по своему вкусу. Ненавижу несчастных, неприкаянных, бестолковых. Ненавижу их слабость, незадачливость, неумелость. Ненавижу, когда человек не знает, чего он хочет. Ненавижу, когда не умеют добиваться своего. Ненавижу примирившихся с поражением. Если человек не любит бороться, как он может рассчитывать на счастье в жизни?»
Назавтра жена отправилась к подруге (тоже учительнице английского языка) и привезла Дейла Карнеги «Как обрести спокойствие и жить полноценной жизнью». Звягин недоверчиво поморщился, но заглотил книгу залпом.
Володя получил ее от него на три дня.
И узнал, что нужно уметь отгородиться от прошлого и от будущего и жить делами сегодняшними. Что бесплодные воспоминания и пустые мечты отравляют жизнь. Что беспокойство разрушает здоровье и укорачивает жизнь. Что всегда можно разобраться в причинах беспокойства и найти способ избежать его. Что надо быть готовым к худшему и посильно действовать, дабы оно не произошло. Собрать факты, проанализировать их, принять решение — и действовать.
«1. В чем состоит проблема?
2. В чем причина возникновения проблемы?
3. Каковы пути возможного решения проблемы?
4. Какое решение вы предлагаете?
5. Направьте все силы на выполнение принятого решения — и не беспокойтесь о результате!» — старательно, как школьник, выписывал он.
Из текста явствовало, что нельзя терять равновесие из-за мелочей; что надо уметь вовремя остановиться и примириться с неизбежным; что активная работа — лучшее лекарство от тоски; что всегда надо бодриться и думать о светлом; что мстить кому-то за причиненные неприятности обходится себе дороже; что не следует ждать благодарности, а уметь находить радость в собственном добром поступке; что считать надо не свои несчастья, а свои удачи, ведь всегда есть люди, которым гораздо хуже, чем вам.
Прагматичный автор проводил свою линию с последовательностью роторного канавокопателя. «Помните, что несправедливая критика зачастую есть скрытый комплимент: ведь никто не пинает дохлую собаку. Ведите счет своим глупостям и ошибкам, чтоб не совершать их впредь. Делайте дела в порядке их важности. Отдыхайте раньше, чем пришла усталость. Умейте расслабляться».
— Вычитал что-нибудь для себя полезное? — спросил Звягин в той же шашлычной под тентом.
— По-моему, Владимир Леви пишет в общем не хуже. — Володя посыпал мясо кинзой. — Зачем ты меня тогда разыграл?
— Не понравился ты мне.
— А теперь?
— А теперь интересно.
— Что — интересно?
— Интересно, что именно в жизни тебя не устраивает. Работа?
— Работа. Разве я инженер? Так, помесь чертежника с чиновником…
— Друзья?
— «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты…» Не осталось у меня друзей, на которых всегда можно положиться…
— Здоровье?
— А, разваливаться уже начал, я ж тебе рассказывал…
— Зарплата?
— Конечно хотелось бы больше. А кому не хочется?
— Место жительства?
— Хрен-ново мне на этом месте жительства.
— Про Америку мы уже слышали. Едем дальше. Жена?
— Ну знаешь… Это вопрос сложный, — безрадостно констатировал допрашиваемый.
— Так за что же ты держишься? — спросил Звягин. — Когда утром не хочется идти на работу, а вечером не хочется идти домой, жизнь надо менять.
— А дети?.. — Володя следил, как чайка скользит над теплоходом, высматривая что-то в пенной кильватерной струе.
Звягин сдвинул ему шляпу на затылок. Спросил негромко:
— А если бы ты полюбил другую женщину? Ушел бы?
— Я задавал себе этот вопрос… Десять лет назад выбор так и встал. Любил я тогда, Леня, хорошую женщину. И она меня. Долго тянулось. И сейчас, наверно, не до конца еще прошло… да поздно уже. Не хватило духу уйти! А надо было… Дурак я был, и никогда себе этого не прощу. Боялся, а чего — не знаю…
— А если бы ушел?
— Было бы в этом мое счастье. Часто так думаю… Радостно мне с ней было, понимаешь, радостно. По мне она была. Мы друг друга понимали и чувствовали — не поверишь, как. — Он с грустным удивлением повел головой. — Даже когда ссорились, понимали. Каждый жест понимали! Всегда было о чем говорить, да, никогда не было скучно.
— А дети? — с новой интонацией спросил Звягин.
— Многие разводятся — и живут. Жизнь есть жизнь… Ведь не бросил бы совсем, помогал бы чем мог, одевал-обувал. Посмотришь по сторонам: берут детей на выходные, проводят вместе отпуск, и хоть не идеальный это вариант, а ничего уж такого ужасного…
Они расстались молча. Растравленный воспоминаниями Володя угрюмо ссутулился и пошагал к троллейбусной остановке. Звягин смотрел ему вслед с задумчивостью шахматиста, просчитывающего партию на десять ходов вперед. Потом отвернулся и засвистал «Турецкий марш», немилосердно фальшивя.
Людям чаще нужны слушатели, чем советчики, подумал он. Нехитрая истина. Человеку надо, чтоб его выслушали и поняли. И подтвердили ему его собственные мысли и желания.
И что тогда, спросил он себя? Тогда человек начинает сопротивляться собеседнику и спорить. Почему? Потому что ему хочется выслушивать все новые доказательства собственной правоты. И вот когда он уже не сможет опровергать их — то есть не сможет опровергать себя самого, — он начинает верить себе всерьез.
«Не мы, видите ли, выбирали свою судьбу. Наоборот, видите ли: это она нас выбрала, накинула петлю, затянула на глотке — и осталось кислорода самая малость, чтоб кое-как дышать можно было». Обожаю пристрастие бездельников к глубокомыслию. Еще бы. Такому Володе хочется, чтобы все у него было хорошо, и еще ему хочется, чтобы для этого не нужно было совершать никаких поступков. Принять решение, совершить поступок и нести за него ответственность — этого мы не любим. Наш любимый вид спорта — плавание по течению. Вид искусства — пение жалоб. Вид работы — околачивание груш.
На следующую встречу он вызвал Володю, не застав по телефону на работе, местной телеграммой. (Отправка подобных внутригородских телеграмм всегда развлекала его каким-то мальчишеским озорством.)
— Бюллетеню, — вяло объяснил Володя. — Грипп. — Кашлянул.
— Почему у меня нет гриппа? — озлился Звягин.
— Не знаю.
— Потому что мне некогда болеть! Потому что мои полторы ставки — это работа, а не отбывание повинности, потому что я не скорблю мировой скорбью, потому что я живу, а не существую! И голова моя занята кучей дел. В том числе и твоих.
— Каких еще моих? — Володя поднял брови, собрав лоб в морщины.
— Болезный мой, — сказал Звягин. Помолчал примирительно. — Я хотел задать тебе один вопрос. Предположим, ты бы вдруг узнал, что жить тебе осталось один год. Что бы ты тогда сделал?
Володя опустил вилку с наколотым куском.
— Уехал бы, — проговорил он.
— Куда? В Америку?
— Ага. Куда глаза глядят. Лежишь ночью, смотришь в темноту, и думаешь, представляешь себе в подробностях. Уволился бы с работы. Те пару тысяч, что накоплены на машину, положил бы на имя жены. В портфель — только бритву и смену белья, денег себе — самый минимум. И утром, солнечным, ясным, едешь на такси в аэропорт. Суешь руки в карманы, читаешь расписание рейсов — и берешь билет в любую страну, в любой город, какой душа пожелает. Понимаешь — любой!.. И летишь, чтобы прожить там вторую жизнь. Потому что от первой — сил уже нет, ничего не хочется. Когда есть уже опыт и есть еще силы — все начать с нуля, увидеть то, чего не видел, оказаться свободным от всего, что тебя повязало тут по рукам и ногам.
— А работа?
— Работа всегда везде найдется для того, кто не лентяй. Причем — р-работа, а не какой-то мартышкин труд, когда никому ничего не надо!
— А семья?
— А если бы я уехал на год в командировку? В Антарктиду на зимовку? А если бы у меня вдруг и года не оказалось?..
— Плохо живешь, но трезво мыслишь, — сказал Звягин. — Позволь привести в назидание одну байку. Женатый мужчина за шестьдесят долго любил одну женщину, а она его. Но она не могла оставить больного мужа, а ее друг жалел жену. И вот он угодил в онкологию, исход операции вызывал сомнение. И тут только, ужаснувшись скоротечности жизни, они поклялись: если он останется жив — они соединятся навсегда. Все оказалось так просто: из больницы она привезла его к себе, мгновенно разменяв квартиру и наняв сиделку бывшему мужу.
— Агитируешь? — вздохнул Володя. — Историю сейчас придумал?
Звягин усмехнулся жестко.
— История подлинная. И не столь редкая. Да через год он помер, запоздала операция. И до самого конца они не могли толком понять: почему раньше не сделали то, о чем мечтали полжизни?
А теперь скажи: что для тебя труднее — оторваться отсюда или прорваться туда?
Вздох и пожатие плеч — типичный ответ советского интеллигента на призыв к действию.
— Прорваться — это уже трудности конкретные… хотя все это практически невозможно… — меланхолически тянул интеллигент. — А оторваться… есть ведь совесть, душа, привязанности… долг, наконец.
— Ты в школе биологию учил?
— А что?
— Есть такое животное — гигантский ленивец.
— Это в мой адрес?
— Льстишь себе. Ты экземпляр средненький… ленивец советикус вульгарис.
После ужина, расхаживая по комнате и твердо ввинчивая каблуки в ковер, Звягин ни с того ни с сего обрушился на жену:
— Из всех литературных шедевров, которыми ты меня потчуешь уже двадцать лет, я особенно не переношу чеховских «Трех сестер»! Меня еще в школе трясло: «В Москву, в Москву!» — а сами сидят на месте. Купить билеты и ехать в Москву!
— Ты варвар, — горестно сказала жена. — Ты неспособен понять, что художественная литература и практическое руководство по реанимации — это разные жанры.
— Я знаю, что это разные жанры. А все равно трясет: хочешь ехать — сядь и езжай! Не то проплачешь всю жизнь. Вот и он пусть едет!
— А если дорога перекрыта?
— Выкуй топор и проруби ход через завал!
Жена дописала до точки конспект завтрашнего урока и погасила настольную лампу.
— Ты полагаешь, отъезд явится для него выходом?
— Полагаю! Самое главное — он снимет груз со своей души, исполнит давно желаемое.
— А дальше? От себя, как известно, не уедешь.
— Зато можно уехать от других, — хмыкнул Звягин.
— Там хорошо, где нас нет.
— Из двух одно: либо он вернется, что глубоко сомнительно, либо нет. Но если и да — прежняя жизнь перестанет быть тягостной, потому что он сравнит ее с другой и сделает добровольный выбор.
— Ты рассуждаешь, словно его судьба в твоей власти!
Звягин с расстановкой нацедил в стакан молока и сделал глоток.
— Сильный и умный всегда властен над слабым и глупым, — без ложной скромности сказал он. — Задайся целью — тьфу!.. Я соблазняю его жену, и она признается ему, что любит другого. Я подпаиваю его, разбиваю камнем витрину и сдаю тепленького милицейскому патрулю: вытрезвитель, уголовное дело о хулиганстве — и он вылетает с работы с треском. Я объясняю ситуацию знакомому кардиологу — и тот пугает его насчет здоровья так, что он задумывается о последних месяцах жизни. Все, свободен, может катиться на все четыре стороны и тараниться в Америку!
— Мой муж — супермен! — покрутила головой жена.
— И самое смешное — он был бы еще благодарен судьбе, избавившей его от необходимости принять решение и отвечать за него.
— Что же тебя останавливает?
— Слишком много чести для него, — буркнул Звягин.
В это самое время Володя решал, кто он есть и как ему надо жить. Он стоял на балконе, коченея от сырого ветра, и звезды кололи ему глаза…
«По молодости, вот по чему ты тоскуешь, — говорил Звягин. — А молодость — это перспектива. Это будущее. Неисчерпаемость выбора. Множество вариантов, из которых можно выбирать. Так получи эту возможность!»
«Лучше сделать и раскаяться, чем не сделать и сожалеть», — говорил Звягин.
«Почему к любимой женщине можно уйти, а к любимой жизни — нет?» — говорил он.
Аргументы откладывались в сознании Володи, как кирпичики. Кирпичиками мостилась дорога в звенящее и страшноватое счастье. Он почти физически ощутил дорогу под своими ногами.
«Пройдет время, и она с детьми приедет к тебе, если вы оба захотите», — говорил Звягин.
«Сорокалетний мужчина не может улететь к чертовой матери! В другую сторону! делов-то! весь мир так живет! Люди в одиночку океан переплывают! Ты червяк!» — гремел он.
«Если ты несчастен с ближними, то их своим несчастьем счастливее не делаешь», — пожимал плечами.
Капля точила камень. Да была та капля не воды родниковой, а концентрата серной кислоты, и била она с точностью и силой пули призового стрелка; да и камешек-то попался не гранит.
Утром, заступая на дежурство, Звягин встретил на станции усталого после ночи Джахадзе.
— Слушай анекдот. Начальник и подчиненный в поезде. Подчиненный вертится, кряхтит. «Ты чего?» — «Пить охота…» — «Так пойди напейся!» — «Вставать лень…» — «А принеси-ка мне стакан воды!» — «Слушаюсь». — «Принес? А теперь выпей. Теперь все в порядке?»
Пиратская физиономия Джахадзе выразила недоумение:
— Этот анекдот я слышал от своего дедушки, но там был генерал и денщик.
— Вечные сюжеты. Что я ценил в армейской системе: дан приказ — изволь выполнять, и никаких сомнений. А тут…
— Кому и что ты хочешь приказать? — догадался Джахадзе.
— Нельзя приказать быть свободным, — маловразумительно ответил Звягин.
Джахадзе подумал, разъяснений не дождался и шагнул к дверям.
— Ты знаешь, кто такой Шервуд Андерсон? — окликнул Звягин.
— Пол Андерсон был штангист, — порылся в памяти Джахадзе.
— Я тоже до вчерашнего дня не знал. Жена просветила. Ему было уже сорок лет, и он был владельцем рекламной конторы, когда однажды утром он посмотрел на стены, плюнул на пол, снял с крючка шляпу и вышел, не закрыв за собой дверь. И никогда в жизни в контору больше не возвратился.
— А что с ним стало? — заинтересовался Джахадзе.
— Стал знаменитым писателем. Ладно, езжай спать, у тебя под глазами круги.
— Если б стать знаменитым писателем было так просто, все конторы стояли пустые настежь.
— Картина слишком красивая, чтоб быть реальной. Я тут одному-то конторщику мозги не могу вправить, а ты бросаешься к мировым масштабам.
Он скромничал. Володина жизнь теперь била ключом, и все, как говорится, по голове: мозги вправлялись. Дни складывались в недели, и ни одна неделя не обходилась без происшествий.
Он филонил дома с привычной простудой, полеживал поутру с книжечкой, оставшись один, когда в дверь отчаянно зазвонили.
Прошлепал в трусах:
— Кто там?
— Откройте, ради Бога, скорее, — задыхающийся женский голос.
В дверном глазке — светловолосая девушка, пальтишко запахивает на горле, милая вроде, испуганная вроде… на площадке больше никого нет.
— Пожалуйста, впустите меня, скорее!..
Володя растерянно протянул руку за своим пальто к вешалке, задрапировался им, и отворил. Девушка влетела молниеносно и бесшумно и захлопнула за собой дверь. Нашла взглядом и повернула выключатель.
— Уф-ф… — с огромным облегчением перевела дух она.
— Э-э… вы не объясните, в чем дело?.. — спросил Володя, в меру ошарашенный этим явлением.
— Простите. Сейчас все объясню, конечно, — благодарно произнесла девушка, налаживая дыхание. — Такое вторжение… Ну, бывают в жизни ситуации… понимаешь?..
Он начал понимать, кивнул с превосходством благополучного хозяина над застигнутым грозой гостем, и даже перестал стесняться своих голых ног из-под пальто.
— Ну, как мужчина женщину, вы меня можете понять, наверное?.. Я была… в гостях… ну, у человека… и тут…
Володя сочувственно кивнул и улыбнулся осторожно. Девушка была определенно мила. Лет двадцати пяти, не старше. Глазки карие, ресницы мохнатые, ручки маленькие, — это он рассмотрел уже в комнате, куда они как-то незаметно переместились.
— Вы садитесь, — предложил он, и она села.
— Короче, пришлось удирать, — она состроила комическую гримасу, а сама еще подрагивала. — Простите, — сказала она, — колотит еще. У вас не нашлось бы капельку чего-нибудь выпить?
— Если вас устроит дешевый портвейн… — промямлил Володя.
— Обожаю его как память о студенческих годах.
«Сколько же ей лет?..» Он полез в стенной шкаф и из старой коробки со щетками и кремами извлек завернутую в газету бутылку — заначка профессионала. На кухне открыл ее, нацепил быстро штаны и свитер, прихватил рюмки.
— А можно ударную дозу? — невинно спросила она.
Он улыбнулся, пожал плечами; применили стаканы, и удачно применили, просто сказочно славно день начинался.
— Если уж за знакомство — меня зовут Марина.
— Володя. Что же вы не снимаете пальто? давайте, я повешу в прихожей.
— Меня все еще трясет. Можно, я посижу пока так?
Бутылка кончилась быстро, и Володя воспарил в высокие выси, любуясь красавицей. Если вам доведется пить в обществе, найдите взглядом самую некрасивую женщину и не отводите глаз на протяжении всего времени; в тот момент, когда она покажется вам милой и желанной — встаньте и идите домой: вы пьяны; так гласит древний английский рецепт. Но Марина была в самом деле красива, и ясный блеск глаз, нежный поворот шеи, изысканная впадинка под скулой — все было всамделишным, а не алкогольной иллюзией.
— Вам не жарко? — спросил Володя, невинно желая (кроме естественного гостеприимства, да и невоспитанно, в конце концов, сидеть в гостях за столом — в пальто) увидеть чуть больше, чем позволяла угадывать мохнатая бежевая ткань на жесткой, очевидно, подкладке.
Марина достала из кармана длинную красную пачку, вытащила тонкую коричневую сигарету, душисто пыхнула от поднесенной им спички и просто сказала:
— У меня под ним ничего нет. Не успела.
— А? — идиотски спросил Володя, раскрывая рот набок, как хваченный кондрашкой.
— Хотя и жарко, — улыбнулась Марина, встала, расстегнула пуговицы, глядя ему в глаза, сняла пальто и повесила на спинку соседнего стула.
На ней были чулки и туфли.
Она была безупречна; а все подробности потрясенный Володя пожирал выпученными глазами по отдельности и в совокупности, и чувство реальности покинуло его, а вместо него появилось другое чувство, как нельзя более естественное.
Она села, закинула ногу на ногу и продолжала курить.
— Сейчас я бы с удовольствием выпила кофе, — улыбнулась она.
Володя деревянно кивнул, не своим голосом идиотски сказал:
— Естественно, — хотя что ж тут было естественного, с другой стороны, и, шарахаясь и задевая стены, пошел на кухню. Там он уронил ряд предметов кухонной утвари и сварил кофе.
— Надеюсь, я вас не очень шокирую, — просто и дружественно произнесла Марина, прихлебывая.
— Н-нет, — проблеял он, тщетно изображая, что все в порядке.
— А душ тоже можно принять?
— П-пы-пожалуйста.
Через минуту она высунулась из ванной, где шумел душ:
— Володя, извините, вы не заняты? Можно вас на минуточку?
Он пошел на зов, с трудом храня равновесие в карусели грез, видений, мечтаний и прочих вожделений.
— Я злоупотребляю вашим гостеприимством, но если бы вы были так любезны потереть между лопаток, — она была сама вежливость, воспитанность и простота, и от этого контраста ее тона и ситуации, к которой этот тон применялся, у Володи заклинивало мозги.
— Я бы советовала вам раздеться, а то всю одежду намочит, — порекомендовала она, изгибаясь всем задним фасадом под его рукой с намыленной губкой.
Шнур догорел. «Не может быть!!» — взорвался в мозгу динамитный патрон, и Володя, ослепнув от предощущения невозможных наяву блаженств, бросился в море любви.
Это оказалось весьма бурное море, ласковое и нежное, где шторм и штиль сменяли друг друга, а качка бросала до небес, отделяя душу от тела, и неизвестно, сколько именно алмазов можно насчитать в упомянутых небесах, но море было бескрайне и неутомимо, и Володя сосчитал все алмазы, или во всяком случае гораздо более, нежели мог предполагать.
— Откуда ты взялась?.. — неземным голосом вопросил он, с трудом всплывая в реальность, где через полчаса дочка должна была вернуться из школы.
— С улицы, — отвечал Гаврош. — Она поцеловала его, встала с измочаленной постели и пошла в душ. — Нет-нет, теперь я сама.
После душа влезла в пальто, из другого кармана извлекла косметичку и стала набрасывать грим.
— А теперь — еще кофе и пару бутербродов. — Скомандовала. Ласково, но скомандовала.
Он неверными руками напялил домашний наряд и выполнил приказ, плывя в сладком изнеможении.
— Послушай… почему?
Она проглотила кусок и улыбнулась ему.
— Я что… нравлюсь тебе?..
— Кокетка, — сказала она. — А что, такой мужчина, как ты, может не нравиться женщине?
— Да чем, собственно?.. — Он добросовестно осмотрел себя взором глаз и взором мысленным, и пожал плечами.
— В тебе масса мужества, которое только и жаждет реализации, — пояснила она. — И настоящая женщина это всегда чувствует. А этому, знаешь, очень трудно противиться.
Володя сглотнул.
— У меня никогда в жизни так не было, — сказал он.
— У меня тоже, — с некоторым укоризненным назиданием прозвучал ответ.
Она взглянула на настенные часы и встала уходить, и он ее не удерживал, а даже воспринял предстоящий уход с благодарностью, потому что до прихода дочери оставалось минут десять, пожалуй.
— Телефон дай, — попросил он в прихожей.
— Не надо, — покачала она головой.
— Почему?!
— Это было так хорошо… и неожиданно… как сказка… так в жизни даже не бывает…
— Я не могу больше не увидеть тебя!!! — Он был опять сбит с ног, ошарашен, смят.
— Ну что ты, — она ласково поцеловала его в щеку. — У тебя, конечно, много женщин… ты донжуан, ловелас, бабник, трахальщик, что там еще…
— Нет!!! — закричал Володя.
— Не смеши меня, милый, я не девочка. Будем это считать просто приключением. Но это было самое замечательное приключение в моей жизни, — с искренностью и страстью прошептала она.
— Ты мне позвонишь?
— Не надо.
— Почему?!
— Потому что еще одна такая встреча — и я не смогу без тебя жить. За эти несколько часов все во мне перевернулось, понимаешь? У женщин это не так, как у мужчин.
— У меня тоже перевернулось!
— У тебя семья. Дети.
— Я все равно уеду! — вырвалось у него.
— Куда?
— В Америку! — отчаянно выдал он.
— Говорят, там женщин еще больше, чем здесь, — улыбнулась она и открыла дверной замок. — Мне пора бежать, милый.
И только тут он спохватился:
— Но куда же ты… так?..
Она махнула рукой:
— Схвачу машину… ничего, не простужусь. — И, выскользнув из его объятий, исчезла, защелкнув за собой дверь.
Володя добрел до постели и рухнул в полубессознательном состоянии. Он щипал себя и мотал головой, но на столе стояли две чашки, и два стакана, и окурки в пепельнице были тонкие, коричневые, и ныло тягуче и сладко внизу живота.
Окурки. Он взглянул на часы и стал быстро прибираться, успев даже постелить чистую простынь: «Был жар, вспотел…»
Ну, пот-то высох, и был смыт душем, и видение рядом под душем колыхалось помрачающе; а вот жар не вовсе исчез, прижился в глубине, как рдеющий уголь под пеплом и золой, способный в любой миг дать пламя, яркое, с треском, только раздуй его.
Пришло вдруг письмо от однокашника из Штатов. Однокашник расписывал прелести своего житья и осведомлялся с иезуитской вкрадчивостью, насколько счастливо Володя живет, не мрет ли еще с голоду Питер, и не задумывался ли его старинный друг (вот те раз! ужели друг? а в общем и верно друзьями вроде были — так показалось Володе сквозь ностальгическую дымку годов) насчет сменить место пребывания, рвануть в большой мир?
Володя перечитывал письмо, запивал информацию портвейном, всю суррогатную мерзость которого вдруг явственно ощутил, словно сам побывал в пресловутом «большом мире» и контраст тамошнего и нашего пойла ушиб его, и бетонная мрачность боролась в нем с огненными выбросами надежды.
Уверенность в себе кристаллизовалась в нем, странным образом одновременно увеличивая и мнительность, но мнительность эта была какая-то отстраненная: он изучающе ловил взгляды детей, и ему определенно казалось, что его несчастность распространилась и на них, он обделил их радостями жизни, и они только терпят его, тяготясь.
А в институте замдиректора при встрече виновато вздохнул и посочувствовал: скверно выглядите, не развернуть вам здесь своих возможностей… да что поделать, приличных вакансий не предвидится, более того — реорганизация, экономическая самостоятельность, сокращение штатов, поскольку профиль сужается… так что если вас куда-нибудь приглашают, будем рады, не стесняйтесь!..
Жена при очередном скандале (муж стал выдержаннее, высокомерен стал даже — крепковат, еще смеет таким быть!) отрезала прямо: так дальше жить нельзя, это не жизнь, — надо что-то решать. Он мысленно ухватился за эту фразу, как за брошенный ему спасательный круг (сама толкнула!).
Но это был еще не толчок — так, легкое колыхание, лишь слабое предвестие землетрясения. Каковое и не замедлило разразиться.
— Володя, обсчет нулевого цикла по проекту УЛАН-2 можете сейчас срочно занести? — позвонил на его этаж замдиректора.
— Но вы же знаете, я работаю над этим дома… и творческий день мне под это и дан.
— Да, помню. Дело срочное, тут заказчик позвонил, вылетает. Вот что — возьмете мою машину, шофер сейчас спустится, быстренько домой — и обратно. И прошу в… в половине первого, успеете, ко мне.
Открыв дверь квартиры, Володя был парализован странным звуком. Звук вошел игольчатым металлом в мозг его костей, и тело утеряло способность двигаться. Но слух кое-как действовал, и слух подсказал, что звук доносится из спальни.
Мысли рванули с отрывистой скоростью пулеметной очереди. Что он открыл дверь не к себе. Но — вешалка в коридоре: их вещи. И еще что-то. Вроде плаща. Незнакомого. Или куртки. Чужой. Что — сын еще слишком юн; ах подлец! Нет… Кто здесь?! Марина?! С кем? Чушь… Но… Не может быть!!! А почему, собственно, не может… Удар ножом в живот: жена; и одновременно — печальное уважение к ней: значит, она может быть и такой, она может, только не с ним, а он не знал; и смертная тоска; и страх; и растерянность; и праведная бешеная злоба; и поразительное облегчение — значит, не больно-то он ей и нужен…
Он обнаружил, что может дышать, и что ноги его держат. А руки лезут в карманы, достают сигареты и спички, правая вставила сигарету в рот и чиркнула спичкой по коробку, который держит левая. Он затянулся, подумал, выпустил дым, подумал, ощутил свое лицо, подумал, придал ему спокойно-суровое или, по крайней мере, сколько-то живое выражение, что плохо удалось при одеревенелости всех мышц, и лицевых тоже, — и стал переставлять ноги попеременно таким образом, чтобы двигаться в спальню.
Дверь была приоткрыта, и стоны и рычание достигали верхних нот. Володя, не зная зачем, трижды постучал сильно в дверь и распахнул ее, встав на пороге в позе средней между статуей Командора и абстрактной скульптурой.
Произошло именно то, что в драматургии именуется немой сценой. Выразительность сцены заставила бы позеленеть от зависти любого знаменитого режиссера. Откровенность же сцены сией была вполне в духе нашего смелого времени.
Первой обрела дар речи та сторона любовного треугольника, которая в этот момент, как бы это выразиться, занимала наиболее активную жизненную позицию. Сторона оказалась крепким приятным парнем лет тридцати.
— Явление следующее: те же и муж, — невозмутимо и даже назидательно произнес он, мельком взглянув на Володю, прямо в лицо Володиной же жене, не меняя при этом упомянутой позиции. После этой сакраментальной формулы он, однако, счел приличествующим позицию сменить, и невозмутимо уселся на краю постели.
Жена задернула простыню и закрыла глаза: спряталась. Она не умела так быстро применяться к неожиданным обстоятельствам.
— Та-ак, — якобы со смыслом, а на самом деле абсолютно бессмысленно произнес Володя другую сакраментальную формулу подобных ситуаций и умолк, потому что никакого дальнейшего текста не мог придумать.
Гость, если можно его так назвать, пришел ему на помощь.
— Могу в утешение рассказать анекдот, — непринужденно обратился он, разряжая своей непринужденностью обстановку. — В одесском суде слушается дело о разводе. Вопрос мужу: так почему вы все-таки разводитесь? Она меня кретином обозвала, отвечает муж. Ну, разве это веская причина, укоризненно говорит судья. Она в контексте обозвала, упорствует муж. Это как, удивляется судья. А так: прихожу я домой, а она в постели со здоровенным мужиком, увидела меня и говорит: смотри, кретин, как это делается.
В своей вполне эффектной мускулистой мужественности он встал и, сделав шаг навстречу, протянул Володе руку:
— Саша. — И, видя, что рука навстречу не протягивается, показал большой палец: — И я вот такой парень!
Жена полуистерично хихикнула и открыла глаза.
— Сука, — просипел Володя. — Совет да любовь, — пискнул он.
— Дай даме одеться, она стесняется, — сказал Саша.
— Ну что, он лучше? — яростно пропел Володя.
На лице жены отразилось очевидное ему самому: конечно лучше.
— Конечно лучше, — подтвердил Саша, разведя руками, расправил плечи, выпятил грудь и бросил взгляд на себя вниз.
Оглушенный Володя поведал искренне:
— Встречу — убью! — и выкатился вон, грохнув дверьми — прощальный орудийный залп над бренными останками когдатошнего семейного счастья.
Внизу он прошел мимо замдиректорской машины, совершенно не имея в сознании, зачем он в этот час очутился дома и почему. Ноги двигались куда-то сами по себе, он шел на автопилоте, и заложенная программа уткнула курс в родимую, свою, спокойную шашлычную.
Под тентом излюбленной шашлычной Володя и был прихвачен с бутылкой вина (купленного у магазина за двенадцать ре) безжалостными дружинниками. Сопровождаемый в отделение, он не мог видеть на тенистой дорожке у кронверка знакомую фигуру, провожающую его холодным дальнозорким взглядом.
Следствием явился штраф и довольно позорное сообщение на работу, как нельзя более некстати.
Город, на равнодушие которого он недавно жаловался, стал выталкивать его ощутимо, как вода пробку.
— Как же я туда попаду? — спросил он Звягина. — Лет мне сорок, английский практически не знаю, инженеры моей квалификации не больно там и нужны… кто меня впустит?
— Заруби себе на носу простую истину: мы нигде никому не нужны.
— А что ж делать?
— А спроси себя: а они тебе нужны? Ясно, что ты хочешь взять. А что ты хочешь дать?
— Перед консульством толпа… а анкет-то нет, к близким родственникам по два года ждут въезда…
— Заруби вторую простую истину: чтоб ты был кому нужен — сделайся нужным. Чтоб другие были нужны тебе — при этом условии ты можешь сделаться нужным им.
— У меня нет оснований для постоянки… А отсюда на работу в какую-то фирму устроиться — как?..
— У тебя и денег нету.
— Нету. На зарплату можно купить пятнадцать долларов, да и те по закону вывезти нельзя.
— А ты пойди к американскому посольству, разбегись и стукнись головой об стенку, — посоветовал Звягин.
— И что будет? — простодушно заинтересовался Володя.
— Если пробьешь ее — окажешься на американской территории, — объяснил Звягин.
Володя обиделся.
— Я не прошу никакой помощи…
— Да уж, твоим гарантом я выступать не могу. И веса в сенатской комиссии у меня недостаточно, боюсь. Что — хотел насладиться видом мира с горной вершины, да рюкзачок тяжеловат и стенка крутовата?
— Я работы не боюсь.
— Ты лямку тянуть не боишься. А автономного плавания — боишься. Не приучен. Короче — лезь в долги, иди на интенсив английского, когда устроишься — позвони. Могу кинуть адресок.
Володя устроился на курсы до удивления оперативно — и позвонил, разумеется.
— Ну — еще не придумал, как туда попасть?
— Нет…
— Ну не балда ли. Приезжай к шести в Катькин садик.
И под памятником императрице, не спрашивающей советов, как вздеть на свою немецкую голову российскую корону, он поведал несчастному советскому мышонку почтенного возраста, что всех делов — устроиться на работу в контору, которая может выписать командировку в США — и на как можно более длительный срок. При доверительных отношениях — конторе ведь это ничего не стоит.
— А на что я там буду жить? Валюты не дадут… И права работать там у меня не будет…
— Тебе Америку в бумажку завернуть или так кушать будешь? Потолкаешься в Нью-Йорке среди наших эмигрантов, поешь супцу для бедных, поночуешь в ночлежках, схватишься за любую поганую временную работенку у мелкого хозяйчика — что-нибудь всегда подвернется. Стоишь чего-то — поднимешься. Не стоишь — ну, значит ты дерьмо, и так тебе и надо. Возвращайся обратно и ищи работу вроде прежней. Останется ли к тому времени выпивка и закуска — не обещаю.
— А что вы сами-то не едете, Леонид Борисович?
— Надоест — уеду, — пожал плечами Звягин. — Мне-то лично интересно именно здесь. Дети, правда… Посмотрим.
— А билет? Загранпаспорт нужен, а потом еще очередь на год…
— Иди продавцом в кооператив! Лови собак на шапки! Жри хлеб с водой и копи деньги! Толкайся в очередях, собирай слухи, суй взятки, заводи связи! Ты, парень, из тех, кого в парашютный люк надо вышибать пинком под зад! О, как вы все мне надоели!..
— Кто — все?..
— Недоделки.
Кооператив помещался в нежилом подвале. Дом выглядел сущим бараком, пережившим все наводнения и пожары Санкт-Петербурга, но подвальная дверь была бронирована и поблескивала хромировкой сейфовских замков.
— Мне бы Александра Ивановича, — просительно сказал Володя, когда после долгих звонков звучно переговорили между собой запоры и усатый толстяк в грязном фартуке мрачно воззрился на него.
В Александре Ивановиче роста было два метра ровно, и кавалергардские бакенбарды его мели люстру, когда он двигался по кабинетику.
Под люстрой тосковал прохиндейского вида работяга и подвергался экзекуции.
— Запомни, — гудел Александр Иванович (а ведь ему не больше тридцати двух-трех, подумал Володя), — мнений здесь существует два: одно — мое, второе — неправильное. Понял, Борис?
— Понял, Александр Иванович, — изнывая от усердия, отвечал прохиндей.
— За испорченные оттиски вычитаю с тебя. За краски, за бумагу и за потраченное время. И премию на месяц замораживаю.
— Так точно, Александр Иванович, — убито кивал тот.
— Сколько я тебе обычно плачу?
— Семьсот рублей.
— Врешь! Ты в среднем восемьсот тридцать — восемьсот пятьдесят получаешь! За что?
— За работу…
— За что?!
— Ну… чтобы все було как надо…
— А за как не надо — что?
— Не должен получать…
— И запомни: еще раз — и вылетишь с треском, и ни одна контора тебя не возьмет! Ты меня знаешь.
Прогнав нерадивого работника заглаживать грехи, босс уселся за потрепанный стол и сидя протянул руку Володе:
— Садитесь. Леонид Борисович мне о вас говорил. — Подумал; крикнул: — Машенька! Свари-ка нам кофейку. Нет, в бункер подай.
В «бункере» (диваны, зеркала, рядом — весьма шикарная ванная) он угостил Володю «Кэмелом», плеснул кальвадоса из треугольной бутылки; взял быка за рога:
— Значит, так. Я тебя оформляю. Сейчас напишешь заявление, я подпишу. Трудовая с собой? Портишь нам процент непенсионеров, но уж… Леонид Борисович просил. Командировку сделаю на полгода. До этого несколько месяцев будешь работать, раньше все равно не оформишься. Получать будешь двести рублей. Разницу — расписываешься в ведомости и отдаешь мне. Это, я думаю, ясно?
— Ясно, — сказал Володя с чувством благодарной зависимости.
— Теперь так. Мы тебе даем с нашего счета валюту на командировочные. Три тысячи долларов. На это составляем потом отдельный договор: в случае невыполнения командировочного задания ты обязуешься вернуть все до последнего цента в течение года. Через год после того, как окажешься в Штатах, три тысячи кладешь на наш счет. Понятно?
— Не совсем, — признался сбитый с толку путешественник.
— Мне, как ты понимаешь, тоже нет никакого интереса брать неизвестно кого с улицы и его отправлять в Америку так, за здорово живешь. Верно? Я тебе такую услугу оказываю. Такая услуга стоит денег, ты со мной согласен?
— Согласен.
— Ну вот. Если не отдаешь — достанем тебя через Интерпол, и платишь по суду плюс судебные издержки, либо садишься там, а самое вероятное — высылаешься к чертям обратно, и садишься уже здесь. Понял? Так что ты это обдумай. Это — мое условие.
— Так, а те три тысячи, что даете…
— Остаются нам. Согласись, это небольшая сумма для американца за то, что он окажется в Америке.
— А с чего же отдам-то?..
— Заработаешь. Учти еще: с очередью на билеты — поможем. Я тебе помогу. Своими связями. Это — тоже стоит, правда? И пойми еще: у меня работают люди, твоя командировка тайной ни для кого не останется, — это тоже трудности для меня, так? Согласен — пиши заявление. Нет — значит, разошлись, как в море корабли.
Ветреным и солнечным октябрьским утром он позвонил с Московского вокзала:
— У меня два часа до поезда, Леня. Завтра утром — авиацию в воздух!
— Сейчас возьму такси, — сказал Звягин.
Володя похудел сильно, скулы и подбородок выдавались жестко, короткая стрижка скрадывала пролысинку; он полегчал в движениях и потяжелел в жестах. В том, как прислонился к цоколю вокзала, как подставил лицо легкому осеннему солнцу, сквозило что-то новое, иное.
Жирок слез с души, оценил Звягин. Не только с тела.
— Помолодел, — сказал он. Толкнул носком сияющей туфли портфель: — Весь багаж?
— Впервые в жизни я ничего не боюсь, — сказал Володя. — Хочу — вернусь обратно, хочу — останусь там, хочу — свалю еще куда-нибудь. В матросы наймусь. Сигаретами буду в Италии торговать. Свою фирму организую. Фиктивно женюсь. В пустыню поеду верблюдов пасти! — закричал он. — Невероятное чувство — разорвать цепи и стать полным хозяином своей жизни!
— Цепь… — пожал плечами Звягин, ухмыляясь. — Веревочка от покупки в универсальном магазине. Чтоб быть хозяином своей жизни, надо рвать цепи ежедневно, — не удержался он от очередной глубокомысленной сентенции.
— А знаешь, что она сказала мне, когда успокоилась? — поведал Володя, разумея под «ней» жену. — Что извелась за много лет, каждый день готовясь к расставанию и чему угодно, и рада, что все, наконец, произошло таким образом. Еще несколько лет такой неопределенности, сказала, ее б с ума свели. Для детей… — сказал он и замолчал. — Для детей все сделаю! Одену, жратву с оказией передавать буду, деньги для валютного магазина… Не мог оставаться больше. Чем хочешь клянусь!.. Сказал им — на полгода в командировку. Так радовались… А там… там посмотрим еще, как все сложится. Еще и благодарны, и рады будут… — он развернул перед мысленным взором веер возможных перспектив. — Жаль на тебе шляпы нет, — закончил неожиданно.
— Почему?
— Выкинул бы. На рельсы.
Открыли двери вагонов, проводницы вышли на перрон: посадка началась. Отрешенным лицом Володя был уже не здесь — далеко.
— Кстати — к тому счету прибавь четыреста долларов, — неожиданно приказал Звягин. — Положишь в приличный банк на мое имя.
— К-хм?! — сказал Володя. — Конечно, пожалуйста, — сказал он. — А… за что? — спросил он.
— За все, — решительно, но туманно ответил Звягин. Его ужасно подмывало сказать, что, мол, друг любезный, за услуги двух валютных профессионалов тебе и твоей жене, все, мол, мои валютные запасы, полученные за пользование фирмачей и некоторых дельцов, и ухнули; и посмотреть, какая у Володи сделается при этом рожа. Жаль даже, что приходилось себе отказать в столь славном и невинном удовольствии. Да ладно уж, лети себе, голубь мира, граната учебная, кой-чему наученная.
Вечером косился на телефон. «Лучше счастливый где-то, чем несчастный здесь», — утешил себя, и позвонил Володиной бывшей жене:
— Володя просил, если понадобится помочь, чем бы то ни было, то я всегда сделаю… запишите телефон…
Дух его, признаться, был несколько смущен. И все же — он был доволен собой. В очередной раз чужое желание исполнилось его волей. Когда жена вернулась с родительского собрания, спросил:
— Ира, что сказал этот? О действии?
— Кто?
— Ну, англичанин.
— Который?
— Поэт.
— Вильям Блейк?
— Именно.
— Он сказал: «Кто желает, но не действует, тот плодит чуму».
— Именно. Вполне приемлемая эпидемиологическая теория. А ты знаешь, кто такой был Варвик — делатель королей?
