Глава V. Вытрезвитель
И все-таки зачем женщине заниматься толканием ядра или метанием диска, подумал Звягин.
Несерьезная эта мысль возникла ассоциативно по конкретному поводу: навстречу по вечерней улице женщина вела пьяного. Вела — не совсем точное слово, но «тащила» или «несла» тоже не полностью исчерпывали характер происходящего: рослый мужчина висел на ней, криво переставляя волочащиеся ноги.
Заметив взгляд Звягина, женщина остановилась, переводя дух и поудобнее перехватывая руку пьяного на своих плечах. Секунду поколебавшись, она в отчаяньи тихо воззвала:
— Извините!.. Помогите, пожалуйста, довести… Тут недалеко.
Видимо, холодное лицо Звягина сочувствия не выразило, потому что она стала поспешно оправдываться:
— С дня рождения веду… милиция ведь заберет… мне одной не справиться дальше… Помогите, пожалуйста.
— Крупный он у вас, — бесстрастно констатировал Звягин.
— Сил нет… — она стерла пот рукавом плаща.
В свете уличного фонаря Звягин принял пьяного, как раненого на рисунке в методичке, и двинулся с центнером малоподвижного груза за женщиной, облегченно отдувающейся.
— За уголок налево… вон уже дом виден… всего на третий этаж, — благодарно суетилась она.
Прохожие поглядывали отчужденно, не без брезгливости. Пьяный с шарканьем тянул по асфальту вялые ноги, пускал слюну и всем видом являл картину малопотребную. Спасибо хоть темно.
В квартире на шум показался заспанный мальчишка лет шести, бросился было обрадованно к матери, но, увидев незнакомца с висящим на нем отцом, поджался и юркнул обратно.
Уложив ношу на диван («Вот спасибо вам… вот выручили…»), Звягин критически осмотрел себя и пошел в ванную мыть испачканную полу плаща.
Разутый и укрытый одеялом пьяный храпел, а женщина накрывала в кухне на стол:
— Хоть отдохните пять минут… не откажите, — поставила запотевшую бутылку, рюмку.
— Спасибо, — сказал Звягин. — Я играю в другие игры.
— Ну чайку…
Выражение у нее было умоляющее. Потребность оправдаться томила ее, поговорить с кем-то, не оставаться одной…
— Несладко? — посочувствовал Звягин, оставаясь скорее из любопытства, чем из жалости. Случайная встреча, это приключение в миниатюре, всегда сохраняет заманчивость неизвестности, привлекает отклонением с наезженной колеи обыденности.
— До тридцати лет совсем почти не пил, — исповедовалась она. — В общежитии жили, деньги копили на все: он шофером хорошо зарабатывал. Мечтали — квартиру купим, мебель, телевизор цветной. И в тридцать лет уже все у нас было: сын растет, машину купили, долги раздали. Он ведь работящий у меня, деловитый. Вроде жить бы да радоваться… Тут он и начал… «Все наладили, — говорит, — чего еще? Теперь и пить можно». И — вот…
Нередкая история жизни, пускаемой пьянством под откос, вставала за ее причитающим говорком. Все шло прахом…
— А вы кем работаете? — запоздало поинтересовалась она, поднимаясь вслед за прощающимся Звягиным. Ухоженным выглядел гость, небрежно-подтянутым — располагающе выглядел.
— Врачом.
Его профессиональная принадлежность вызвала у нее, очевидно, некие подспудные надежды на могущество и помощь медицины.
— Как врач не посоветуете: что делать, а?.. Уж я чего не перепробовала: и с ним вместе пила, и жаловалась на него, и расходилась… Несколько месяцев подержится — и опять в запой…
— Лечиться надо, — пожал плечами Звягин.
Она понурилась, покраснела:
— Лечился уже. Полгода прошло — и снова… Неужели человек себя пересилить не может? Не понимаю… Раньше-то не пил!
Открывая ему двери, промакивая полотенцем влажноватую полу плаща, решилась попросить:
— Может, есть какие-нибудь новые средства? В газетах писали — есть такие врачи, в Свердловске один, в Крыму еще… Телефон бы ваш не оставили: вдруг, если чего узнаете, я позвоню, а?
Звягин сказал ей телефон и заторопился домой: он уже на час задержался после дежурства.
Жену его опоздание даже не рассердило — привело в печаль.
— Всем ты увлекался, только пьяных еще по домам не разводил! — отреагировала она, выслушав оправдания. Встала из-за стола с тетрадями, погасила настольную лампу. — В вытрезвителе ему место! Ты тут при чем?..
— Ни при чем, — отрекся Звягин. — Жену его пожалел…
И остался бы этот незначительный эпизод без всяких последствий, если б та женщина, Анучина, не позвонила через неделю.
— Вы ничего случайно не узнали?.. — извинившись, безнадежно спросила она.
— Да нет, — признался Звягин. — Что — пьет?
— Пьет… Может, у вас какой-нибудь знакомый врач есть, который помог бы?.. — Чувствовалось, что она и сама не очень верит в свои слова, просто отчаялась и пытается искать любые средства. — Может, узнаете что-нибудь?
— Попробую, — неопределенно и без охоты пообещал Звягин.
— Сына жалко, — сказала Анучина. — Совсем дерганый мальчик стал, боится его… Разводиться придется… а как жить?
Впереди у Звягина было два свободных дня после суточного дежурства, срочных дел никаких, сентябрь стоял тихий, теплый, умиротворяющий душу… Желая разом отделаться от вопроса, он полистал записную книжку и набрал телефонный номер: врач «скорой» быстро обрастает знакомствами среди коллег.
— Ты за него просишь? — деловито осведомился нарколог, молодой человек новой формации.
— Еще не хватало, — хмыкнул Звягин. — Так, узнать.
— Будет направление — возьмем на лечение.
— Он уже лечился. Ты погулять после работы не хочешь?
В Александровском саду шуршала листва, роняли звон куранты Адмиралтейства. Черный ворон сидел на желтом суку, как знак осени. Нарколог сказал:
— Избитая истина: мы ничего не можем сделать, если человек сам не имеет сильного желания. К сожалению, алкоголик, как правило, такого желания не имеет.
Презирающий пьянство как форму распущенного хамства, Звягин впервые мысленно углубился в вопрос, почему вообще человек становится алкоголиком.
— Зачем тебе это? — удивился нарколог.
— Гимнастика для мозгов, — лениво ответил Звягин. — Разбираться в сути реального явления интереснее, чем играть в шахматы или болеть в хоккей.
— Правду говорят, что ты одного неудачника вылечил от невезения? — с любопытством спросил нарколог, играя каштаном.
— Он добрый, — о своем продолжал Звягин. — Порядочный, обязательный… А как запьет — совершенно другой человек.
— Типичный случай, — подтвердил нарколог. — Все они в основном, когда трезвые, — тихие, добрые; иначе говоря — слабые.
— Почему не спиваются армяне? — спросил Звягин.
— Или итальянцы. Потому что они имели дело с вином три тысячи лет — Средиземноморье, Кавказ. Еще до нашей эры дороже всех ценилось перегнанное виноградное вино с печатью города Двин, выдержанное в дубовых бочонках: армяне делали коньяк, когда галлы и не подозревали, что будет такая страна Франция с провинцией Коньяк, знаменитой аналогичным напитком. И предрасположенные к алкоголизму вымерли еще тогда, а у оставшихся — иммунитет: могут пить, могут не пить. А возьми туземцев, которым европейцы дали водку сто — двести лет назад: целые народы вымирают от алкоголизма — никакого сопротивления, мгновенно развивается физиологическая потребность.
— А какого лешего он запил? Не с горя — а в полном довольстве?
— Именно потому, что делать нечего. Многим людям нужна направляющая узда — кнут и пряник: чтоб очень стремились к одному и очень боялись другого. Если б он очень боялся оказаться на улице нищим безработным и очень стремился стать директором автозавода — не пил бы, будь уверен. Ему и так бы хватало сильных эмоций. А так — образуется пустота в жизни. Тридцать лет для большинства — вообще страшный возраст: конец событийного периода жизни. Все сделано, дальше будут только дети расти, а родители — стареть: все уже позади. Вот и пьют.
Они миновали памятник Пржевальскому, и Звягин невольно подумал, как тосковал и угас Пржевальский, когда путешествия и открытия остались позади.
— Пессимистично ты смотришь на вещи, — недовольно сказал он.
— Я среди алкоголиков — семь часов ежедневно, — отозвался нарколог. — И для большинства из них был бы спасением сухой закон и двенадцатичасовой рабочий день с одним выходным в неделю.
— Призываешь назад в пещеры?
— Понимаешь, в основном это люди духовно слабые. Не умеющие в жизни быть счастливыми. Не имеющие реальной высокой цели, не испытывающие потребности в борьбе и победе. Ощущения, которые энергичный человек получает от действий, они испытывают искусственно, от опьянения.
— Но существует масса интересных занятий!
— Им неинтересно. Не получают тех ощущений.
— А что делать?
— А я откуда знаю? — спросил нарколог. — Процент стабильно излеченных оставляет желать лучшего.
— Ты хочешь сказать, что мы вовсе не умеем лечить алкоголизм?
— Это полбеды. Мы не в силах изменить психику личности, которая и предрасполагает человека к алкоголизму.
— То есть заболевший алкоголизмом — алкоголиком и умрет?
— В большинстве случаев — бесспорно. Сколько лет твоему парню? Тридцать четыре? Автослесарь, калымная работа; добрый человек… Один раз уже лечился — без толку? Боюсь, что ничего тут не поделать…
— А если у него возникнет очень сильное желание?
— В принципе тогда возможно. Но откуда ему взяться? И надолго ли? Он из тех, кто плывет по течению, ему ничего особенно не хочется, середнячок, которому некуда приложить излишек силенок…
— Это становится интересным… — задумчиво проговорил Звягин.
Есть такие люди: достаточно назвать им что-то невозможным, и они не успокоятся, пока не разобьют себе лоб или убедятся в обратном. Встречаются такие люди сравнительно редко, и их вроде бы трудная жизнь на самом деле счастлива: им интересно жить, а легкий характер позволяет не огорчаться по пустякам.
У каждого человека свои слабости. Слабостью Звягина было соваться в чужие дела. В силу отменного упрямства и энергичности характера он не терпел нерешенных проблем, а поскольку своих нерешенных проблем по этой причине у него не было, то приходилось довольствоваться чужими.
Результаты бывали разительны, ибо бороться с чужой бедой всегда легче, чем с собственной.
На слово никому не веря, Звягин набрал дома у нарколога портфель литературы и к ночи, доцеживая второй литр холодного молока и отшвыривая последнюю книгу, убедился в правоте его слов… То есть «убедился в правоте» означает лишь, что он выяснил совпадение услышанного с написанным, но отнюдь не согласился с этим лично.
Огромный интерес вызвали у дочки популярные брошюры, где повествовалось, что люди могут пить: буквально все, что горит и льется. Последствия были ужасны: слепли и впадали в паралич, травились семьями и умирали бригадами — разворачивалась какая-то хроника самоистребления вопреки инстинкту самосохранения и здравому смыслу.
— Ты решил поменять свою хирургию-реанимацию на борьбу с пьянством? — невинно полюбопытствовала она. — У нас мальчишки тоже иногда выпивают.
— В восьмом классе? — мрачно спросил Звягин.
— Они считают, что уже взрослые… — отвечала дочь с высокомерной снисходительностью юной девушки к сверстникам.
— Ирочка, — позвал Звягин жену, — подбери мне литературу по пьянству.
— Что?! — У жены сломался красный карандаш, которым она подчеркивала ошибки в тетрадях, по старинке не доверяя фломастеру.
— Художественную, — уточнил Звягин, показывая на стеллажи.
Жена сопоставила его давешнее опоздание, телефонный звонок насчет пьяницы, груду книг на журнальном столике, четыре бутылки из-под молока; и тут Звягин, подтверждая худшие ее подозрения, замурлыкал «Турецкий марш», что было уже признаком совершенно безошибочным.
— Опять разворачиваешь свою благотворительную деятельность? — посетовала она. — Пьяненьких жалеть будем, носики им утирать?
— Ты меня знаешь, — укорил Звягин, — я человек жестокий, холодный и, в общем, ко всему равнодушный. (За своей дверью фыркнула дочь.) — Будь моя воля, всех алкашей я бы изолировал от общества, ввел на спиртное карточную систему, и дело с концом.
— Что ж тебе мешает? — высунулась дочь.
— У меня специальность другая, — объяснил Звягин.
Ночью он сидел на кухне и читал «Джон Ячменное Зерно» и «Буйный характер Алоизия Пенкербена» Джека Лондона, «Мою жизнь» Гиляровского, «Серую мышь» Липатова и отмеченные галочкой рассказы Чехова. Потом принес из большой комнаты, с верхней полки стеллажа, широкий блокнот (именуемый в доме «Красной Книгой»), перелистал задумчиво, улыбаясь и подмигивая старым записям, и принялся обмозговывать кое-какие соображения, набрасывая пометки черными чернилами. Накатывало знакомое состояние, ни с чем не сравнимое: будущие события воочию разворачивались перед ним, жизнь была увлекательна и полна напряжения. И по мере того, как выстраивались пункты, он наливался веселой и крепкой боевой злобой.
— План спасения очередного утопающего готов? — Вошедшая жена выключила свет (солнце заиграло на стене) и поставила на газ сковородку.
— Помнишь старый анекдот о бедняке, который жаловался на ужасную жизнь? — спросил Звягин. — Ему велели взять в дом курей, собаку, козу, всю прочую живность — а потом выгнать всех разом, и он облегченно вздохнул.
— Ты это к чему? — удивилась жена, разбивая яйцо в гренки.
— Если человек не ценит того, что имеет, а потеряв — жалеет, — сказал Звягин, — тут мы ему помочь можем. Я этого утопающего вообще утоплю, — жестко пообещал он. — Вот когда он пузыри пустит — тогда посмотрим.
Жена не поняла.
— Любому человеку есть что терять, — сказал Звягин. — И обычно он этого не боится. А если повернуть дело так, чтоб ему было чего страшно бояться и было чего отчаянно хотеть? А?
День был свободный, он проводил жену до дверей школы. Купил в киоске газету — и поехал на автобазу, где Анучина работала диспетчером.
— У вас есть к кому уйти? — без предисловий спросил он ее, сидя на диванчике в проходной.
— В каком смысле?..
— Какие-то друзья, родственники, у которых вы с сыном можете прожить пару месяцев? Или место в общежитии?
— Расходиться… не поможет… — померкла она. — А потом, уж тогда он пусть уходит, я тоже имею право на квартиру… И ребенок со мной… а как без отца…
В уголке глаза у нее потекла тушь.
— Вы хотите, чтоб муж бросил пить? — предъявил ультиматум Звягин.
— Конечно…
— Ну так слушайте меня. Никакие доктора вам не помогут, потому что бросать пить он не хочет. Что надо сделать? Чтоб захотел! Отпрашивайтесь с работы, едем в мебельную комиссионку на Марата, — заключил он.
— Зачем?
— Мебель будем продавать.
— Какую мебель?
— Вашу.
— Что?!
— Все объясню. Мы ему покажем небо в алмазах.
Так Анучин, мирно отпивающийся в этот час пивом в своей квартире и соображающий, как уладить прогул, угодил в клещи убийственного плана, начертанного ему ночью Звягиным. Но ничего подобного он не подозревал, а напротив — думал сейчас, что пить он станет меньше, по выходным только, и вообще ничего страшного, с мастером договорится, а с завтрашнего дня берет себя в руки.
Но в руки его взял совсем другой человек. И если имеет смысл выражение «ежовые рукавицы», то здесь речь могла идти, скорее, об «испанском сапоге».
Первый удар постиг его через неделю. В боксе такой удар именуется нокаутирующим.
Пожевав на лестничной площадке сухого чаю (заглушает винный запах), Анучин переступил родной порог — и застыл в непонимании. Озираясь, поспешно прошел в комнату, лихорадочными шажками обежал два раза квартиру и, тяжело дыша, окаменел в позе кролика, загипнотизированного удавом.
Квартира зияла первозданной пустотой. Не было ни румынской стенки, ни цветного телевизора «Горизонт», ни двухкамерного холодильника «Минск-15», ни афганского ковра, ни диван-кровати… но проще перечислить, что было. Была раскладушка, стул и его одежда в углу на газетах. Голый провод свисал на месте люстры.
На проводе висела записка, из коей явствовало, что жена подала в суд на развод, а поскольку алименты с алкоголика не больно вытянешь, то деньги за обстановку будут тратиться на сына. Квартиру же она пока оставляет Анучину, позднее они ее разменяют. Терпение жены кончилось, искать ее не надо, она хочет сама жить нормально и сына вырастить нормальным человеком, а не запуганным психом.
— Так… — молвил оглушенный Анучин, горько усмехаясь. — Отблагодарила… за все хорошее! — Он опустился на единственный стул и тупо уставился на обои, где темные силуэты указывали места несуществующей более мебели…
И, глядя на эти темные тени ушедшей жизни, он почувствовал неожиданно сильную боль — более сильную, чем мог бы ожидать, когда жена не раз грозила разводом, и он в принципе допускал такую возможность. Но что будет так тяжело, он все-таки не думал.
Горечь и обида давили нестерпимо, и выхода он не видел.
— Вот, значит, как это бывает, — вслух подумал он. До сих пор, как обычно ведется, ему казалось, что подобное не может случиться с ним лично, Геной Анучиным; так мальчик, зная о смерти, не допускает в глубине сознания мысль, что и он не вечен.
Чувства были в таком смешении, и бессилие перед болью было так безысходно, что Анучину единственно оставалось поторопиться к винному магазину, соображая, не встретится ли кто из знакомых — взять без очереди, а то до семи, до закрытия, не успеть.
— Гадюка она, — говорил он через час случайному приятелю, сидя на раскладушке и чокаясь взятыми из автоматов стаканами (и рюмки жена забрала!). — Ведь все моим трудом поднято, а теперь? Ну хорошо, я человек пьющий, но ведь… тоже человек! ведь семью обеспечивал!..
И искренне казалось ему, страдающему, что не пролетала в последние годы на водочку вся его зарплата и левые пятерки, и не прогулял он проданный после пьяной аварии «Москвич», и не спускалось все, прежде нажитое: туман обиды качал его.
Приятель был человек с высшим образованием, хмелея, он красиво и не совсем понятно говорил о несправедливости жизни, о том, что лучше пить, чем топтать людей, и он вот пьет, но никогда не топчет, и тем горд. Анучин вникал, кивал, соглашался.
— Именно! — подтверждал он, наливая. — За что она меня растоптать решила? Я хоть кого обидел в жизни? Хоть кому зло сделал?
И так ему стало обидно и больно, что он заплакал.
Наутро привел себя в порядок, выбрился, надел выходной костюм и поехал к жене на автобазу. Он был трезв, повинен, уверен и добр. Полный раскаяния и готовый прощать. Ладно, он действительно виноват — хватит, завязывает! Жену тоже понять можно — с алкашом не жизнь бабе. Раньше-то они хорошо жили…
На автобазе ему поднесли пилюлю: жена подала на расчет, получила неделю за отгулы и отбыла в неизвестном направлении.
Анучин деревянной походкой покинул диспетчерскую, запутавшись в дверях, горящей кожей чувствуя едкие и насмешливые взгляды: вот идет кисель, которого жена бросила. Алкаш…
Он брел по серым сырым улицам в совершенной растерянности. Что делать дальше — не представлял! Дать телеграмму родителям жены в Кемерово — может, к ним поехала?.. Да они с ней заодно, обманут, а если он и приедет — не пустят, спрячут ее…
Детский сад! Он почти побежал к детскому саду, не замечая луж, еще надеясь, что все утрясется, не может быть, чтобы это всерьез… Ну конечно! Он даже улыбаться стал.
Воспитательница, милая стильная девочка, скучно-строгим голосом известила его в раздевалке, что жена срочно уехала и сына забрала с собой. Да, насовсем, место освободилось, уже принят другой ребенок.
И чудилось Анучину, что вредина-девчонка тоже издевается над ним, и смотрел он на нее с ненавистью, униженный.
День двигался медленно и давяще, как паровой каток — четверг. Черный четверг, подумал Анучин. Идти в пятницу на работу сил он в себе не отыскал. Гори она ясным пламенем, эта работа, коли все рушится!.. И отстоял он очередь в магазине, и напился до зеленых чертей, утром опохмелился, время понеслось, он бы и в воскресенье добыл бутылку в ресторане, но деньги кончились.
Деньги кончились, зато беды Анучина только начинались. Мешок с несчастьями оказался развязан, и посыпались они одно за другим.
В понедельник велел ему мастер зайти в отдел кадров, и глядел мастер в сторону — нехорошо глядел. У Анучина томительно заныло в груди. Скандала ему не устроили, объяснительную писать не заставили, и было это странно.
А в отделе кадров показали ему приказ за подписью директора: уволить за прогулы. И вручили трудовую книжку со статьей.
Анучин даже засмеялся. Так плохо все сошлось, что уже не воспринималось как реальное. Будто в дурном сне. Запахло полной гибелью по всем пунктам. Словно под ним разверзся какой-то поддерживающий слой жизни, и он летит на самое дно. Не верилось, что он, Гена Анучин, действительно переживает такой… крах!
Он отметил обходной лист, получил в бухгалтерии двадцать семь рублей расчета и пошел куда глаза глядят.
Вот это да, повторял он себе. Вот это да. И странное веселье с крепкой истерической искрой играло в нем: настолько худо обернулись дела.
Думать он ни о чем не мог, в голове происходило звенящее кружение, выпить требовалось; он здраво рассудил, что утро вечера мудренее (хотя еще утро не кончилось), семнадцать рублей спрятал дома в карман выходного костюма, а десятку, дождавшись открытия винного, грамотно отоварил: полбанки, сухое и два пива — в меру хватит, и добавки потом искать не придется.
Возвращаться одному домой было тошно, а ребятам как раз выпить негде, пошли к нему вчетвером, закуску разложили, нормально выпили; потеплело, помягчело на душе, ощущение человеческого братства с друзьями появилось, полегчали гнетущие беды: нет, жить все-таки неплохо!..
— Нам ничего друг от друга не надо, — проповедовал тот, с высшим образованием, Андрей. — Мы никому не завидуем, никого не подсиживаем, глоток не рвем. Вот мы почему друг с другом? А просто, бескорыстно: посидеть, поговорить по-дружески, потому что нам хорошо вместе; тепло человеческого общения, понимаешь? Нам плевать на гонку модных вещей, карьеры: не в этом счастье, не в этом… Унижаться, льстить, лезть наверх — зачем?.. Не надо…
И звучала в его словах какая-то гордая и добрая правда, и млел Анучин от нежной благодарности к умному и благородному другу, который умеет выразить вслух то, что у него, Анучина, накипело внутри. Да — тепло человеческого общения, вот что ему нужно. Как они все могли так его бросить, отшвырнуть!.. Он же никому зла не делал, каждому готов был помочь…
Тепло человеческого общения обошлось Анучину в меховую шапку и джинсы, каковых утром не обнаружилось. На эти вещи он в самом крайнем случае рассчитывал пару месяцев прожить…
Дальше понеслось быстрее. Был пропит костюм и туфли. Квартира пропахла духом, именуемым в просторечии «ханыжным». На полу валялся мусор, в кухонной двери торчало разбитое стекло, — что называется, прах и запустение царили на поле брани.
В жизни серьезно пьющих людей свои трудности и проблемы, радости и неудачи, неведомые людям непьющим. Вопрос вопросов — это, конечно, деньги. Хорошо тому, кто пристроился грузчиком в овощной ларек или приник к иному постоянному приработку, — а кто уже вовсе отовсюду выгнан, приобрел статус бомжа — человека «без определенного места жительства»? Можно поднести старушке или раззяве-студентке чемодан от вокзала до дому, но это редкость: побаиваются алкашей, не доверяют, да и пасутся у поездов уж самые опустившиеся…
Хорошо также знакомство с завмагом: частенько требуется срочно что-то грузить, разгружать, мало ли у завмага надобностей, и для таких случаев придерживает он у рабочего входа штабелек винца самого дешевого; может с тобой и рублем расплатиться, но лучше — винцом. Ему бутылка меньше трешки встанет, а ты в девять утра душу за нее отдашь. Но тут постоянное знакомство необходимо или друзья-поручители — чтоб доверяли тебе.
По двадцать копеек сшибать на улице — тоже уметь надо. Встречаются люди, из молодых и здоровых в основном, которые в ответ на просьбу сразу и врезать могут: руки у них чешутся! А бывает — так обругают, обхамят, что потом час трясешься. Просить лучше у интеллигентов, они стеснительны; хотя и интеллигент пошел все чаще злой и прижимистый. Здесь необходима практика, опыт, физиономистика.
У кого на производстве спирт имеется для каких-то надобностей, пусть с примесями, политура, лак — очищают всеми способами. Им проще. Но химия сейчас так широко развернулась — можно по нечаянности и концы отдать. Хотя знающий и умелый человек всю жизнь такое пить может — и ничего.
Годится и цветочный одеколончик или березовая вода, но их ретивая продавщица может и не продать жаждущему человеку. Причем одеколонщика порядочная компания уже презирает — мол, рвань, мы-то люди, себя уважающие, имеем деньги и не гробим здоровье.
А самый низ, самое дно — это уже муравьиный спирт и прочие аптечные снадобья на алкоголе. Но для этого необходим знакомый медик — рецепты достать; вся-то цена пузырьку пятнадцать копеек, а поди купи…
А разжиться деньгами, да взять водки, да сесть дома, да каждому свой стакан, да под закуску, — это уже люкс, высший класс, аристократическая жизнь.
Со всеми этими школами в считанные дни ознакомился Анучин, словно катясь вниз и ударяясь о ступени лестницы. И в заключение — на удивление быстро — ознакомился с участковым.
Участковый заявил о себе властным звонком. Был он безукоризненно вежлив и опасен, с металлом в голосе осведомился о работе и прочем: поступили сигналы от соседей снизу. Ах, временно не работаете? Когда устраиваться думаете? Предупредил об ответственности и последствиях.
В перспективе Анучину явственно замаячил лечебно-трудовой профилакторий. Понимал, а не верил: он, трудяга, нормальный парень… Профилакторий даже не пугал — ряд знакомых уже побывал там: несладко, конечно, скверно, но не смертельно. Может, оно бы и к лучшему — предпринимать ничего не надо?..
А предпринимать что-нибудь ни сил, ни желания не было. Чего ради… За что держаться, что теперь беречь?..
И тут свалилось письмо от матери, из Волгоградской области. И говорилось в том письме, что все у нее плохо. Лежит в больнице, здоровьишка нету, старость не радость; а необходимо то-сё, не подошлет ли сынок немного денег.
Тоска пригнула Анучина, кручина черная. И не знал, что хуже: что матери помочь нечем — или что письмо отсекло возможность бросить все, распрощаться с Ленинградом и уехать к матери, жить там спокойно с ней вдвоем, уж она небось не бросит, не отвернется, поможет… Теперь, стало быть, этого последнего аварийного выхода не существовало.
Утром он сдал на трешку бутылок, вскипятил в единственной старой кастрюльке чаю (и чайник забрала!), пожалел об отсутствии утюга — брюки погладить. Надо было как-то жить, устраиваться куда-то на работу. Уволенному по статье объятия не раскроют, но есть знакомые, на худой конец бюро по трудоустройству.
И тут позвонили в дверь.
— А Нина (жена) просила иногда зайти к тебе, посмотреть, как живешь… — зачастила было соседка и осеклась, с легким страхом глядя на Анучина. — Болеешь, что ли?.. — участливо и жалостно спросила она.
— Здоров, — криво улыбнулся Анучин, чувствуя себя действительно погано: опохмелиться требовалось, кислая медь подкатывала из желудка в рот, прошибал пот, дрожь продергивала.
— Ой, я врача сегодня вызвала, на работу не пошла, потому и проведать тебя решила… — засуетилась соседка. — Пойдем ко мне, хоть чайком напою… Нина уж тоже, разве можно так человека бросать, ну совсем без понятия…
От неожиданного участия Анучина прошибла слеза, еле сдержал, признательный за понимание и жалость.
Врачиха пришла через час, когда Анучин, напоенный хорошим чаем, накормленный домашними котлетками и салатом, от которых отвык сто лет назад (бесконечно длинными казались последние тяжкие дни), вздыхал по домашнему уюту и поглядывал на часы — пора идти обивать пороги…
В другой комнате врачиха быстро осмотрела соседку, затем донесся приглушенный разговор: соседка просила осмотреть и его («Страшно изменился!»), а та не соглашалась — не оформлен вызов, почему из другой квартиры, порядок есть порядок… Последовала пауза, и Анучин решил, что соседка просто сунула ей пару рублей, чтоб не кочевряжилась; он преисполнился дополнительной благодарности, а о врачихе подумал с неприязнью, скверно.
— Та-ак… — пробормотала врачиха, немолодая и толстая, оттягивая ему вниз веки. Она сразу посерьезнела, сделалась деловитой и перестала торопиться. Посмотрела язык, поднесла зачем-то к носу нашатыря, посчитала пульс. — И давно это у вас? — отстраненным голосом спросила она.
— Что? — не понял Анучин, начиная беспокоиться.
— Кровь в моче часто бывает?
— Н-не было… — недоуменно ответил он.
— Рубашку снимите… Больно? А так?
Она постукала ему согнутым пальцем по почкам, склонив голову набок и прислушиваясь, как дятел. Уложила на кровать, долго мяла живот, больно пихнула пальцы под ребра…
— Выпиваете? — осведомилась она утвердительно. — Конечно… Печень беспокоит часто? М-да, организм молодой, подавляет симптомы… — вздохнула она, словно о чем-то решенном.
Смутная тревога разрасталась в Анучине. Врачиха же сделалась ласкова и фальшиво весела. Присев к столу, достала ручку и бланк.
— Вы не волнуйтесь, — успокоила она, — пока трудно сказать что-либо определенное, но необходимо полечиться, голубчик. Возьмите, вот направление на госпитализацию, пойдете в приемный покой; адрес указан.
И, мгновенно надев пальто, удалилась под воркование соседки.
Анучин держал зеленоватый листок направления и с холодным ужасом раз за разом перечитывал: «Онкологический диспансер».
Белый и трясущийся, он сел на кровать и застыл. Нет. Не может быть… Не может быть!!!
А врач, покинув подъезд и свернув за угол, оглянулась, и к ней подошел Звягин, подняв от мелкого дождика ворот черного глянцевого плаща и мурлыча «Турецкий марш».
— Как дела, Женя? — спросил он довольным голосом.
— Только по старой дружбе и твоему отчаянному настоянию пустилась я на это очковтирательство, — сердито сказала Женя.
— Поверил?
— Еще бы нет! Перетрусил ужасно. Нагнала я на него страху…
— Умница, — сказал Звягин. — Это полезно. Это необходимо. Пусть потрясется. Пусть его проберет. Может, дойдет тогда, что быть живым и здоровым лучше, чем мертвым и больным. А то, видите ли, хотеть ему нечего! Стоп, — в этой кофейной дают по утрам свежайшие пирожные. Ты любишь «картошки»?
— Звягин, ты все забегаловки в Ленинграде знаешь?
— Волей-неволей. Если «скорая» хочет быть сытой — надо использовать свободную минуту там, где она тебя застала.
…В диспансер Анучин не пошел — было страшно. В паническом ознобе безостановочно ходил по квартире, ободранной, замусоренной; повторял себе: «Нет! Не может быть! Нет!»
К двум часам ночи он сломался окончательно. Воля иссякла. Он подвел итог, оказалось — жизнь кончена, все, приехали… как быстро!! Как быстро!!
О, если б можно было начать жить сначала! Да не сначала — хоть бы еще немного! Хоть до пятидесяти, да что — до сорока! Еще бы хоть пять лет!..
О, если б ему пожить! Как глупо, как мгновенно все пронеслось! Как хорошо все было, и как нелепо, вдруг, все кончилось! И поздно, поздно, ничего уже больше не будет, ничего!..
Он зарыдал. Ночные страхи терзали его. Ужас смерти леденил сознание. О, он соглашался сейчас на что угодно: всю жизнь провести в одиночном заключении, на зимовке среди льдов, работать по двадцать часов в день, быть глухим, слепым, парализованным, — но жить, жить! Какое это счастье — жи-ить!..
В призрачном рассвете прошедшая жизнь рисовалась ему фантастической и прекрасной сказкой. Сын, жена, друзья, работа, здоровье, деньги… как счастлив он был!
В последний раз заплакал он тихими горькими слезами по своей замечательной и кончившейся жизни, и стал собираться в диспансер.
Долго изучал себя в зеркале: глаза желтые, больные, лицо осунулось. На виске и над ухом блеснули седые волоски — еще вчера их не было… (Были, да отродясь он себя так скрупулезно не разглядывал.)
В регистратуре на первом этаже сестра выдала ему номерок с цифрой кабинета и фамилией врача и сняла телефонную трубку:
— Даниил Семенович, к вам больной. Да, по направлению. Да, оттуда…
Врач обращался с ним равнодушно, как с бревном. Осмотрел бегло, посопел мрачно, что-то записывая в карточке.
— В лабораторию. На анализы. На рентген. Завтра к половине третьего — ко мне.
— Что у меня? — решился выговорить скованный покорным животным страхом Анучин.
— Печень — орган серьезный, — неопределенно и веско сказал врач. Годами он был не старше Анучина, наверное, а полголовы седой — тоже работа у человека… — А у вас еще фактор риска — алкоголизм, так? Оперативное вмешательство необходимо… сначала посмотрим анализы, снимок. Следующий!
Анучин высидел очереди, сделали ему снимок в двух позициях, взяли целый шприц крови из вены…
Более суток не находил он себе места. Выпить врач запретил категорически. О еде он забыл начисто. Мерил шагами ночные улицы, как заведенный, и шептал себе под нос всякое. И считал часы и минуты.
Врач недолго рассматривал его снимки и анализы и отодвинул со словами: «Все ясно».
От этой ясности Анучин оледенел в параличе.
— В понедельник приходите — положим вас, — сказал врач. — Бояться не надо, хирурги у нас хорошие, будем надеяться на лучшее. Положение серьезное. — Казенно и равнодушно звучал его голос. Да он так всем, наверное, говорит, понял Анучин с жутью.
Врач снабдил его двумя склянками таблеток: желтые — по штуке дважды в день, оранжевые — при боли в животе или в подреберье.
…Он пластом лежал на раскладушке, мучительно прислушиваясь к ноющему животу. Лекарство помогало ненадолго. Ночью его вырвало. «Вот оно… Не много осталось…»
Воспоминания и мечты мешались с провалами сна. Ах, если бы произошло чудо, открылась вдруг дверь — и вошла Нина… В ногах бы ползал. Хоть увидеть бы, припасть к ней, хоть на минутку… И при звонке в дверь он вскинулся и побледнел: она! она! пришла!!
Но пришла лишь соседка — проведать, спросить о здоровье, и на лице ее Анучин прочел свой приговор. Соболезновала она, мысленно хоронила его. И все равно полегчало горемыке от человеческого голоса, участия.
Она кормила его ужином, ее муж беседу вел, — Анучин что-то через силу отвечал, слабо понимая; вяло жевал. У них гость сидел, уверенный такой, резковатый, виски седые, одет отлично. Из начальников, преуспевает, равнодушно подумал Анучин, этот небось на здоровье не жалуется. Но находиться среди здоровых, полных жизни и сил людей было отрадно, он немного успокоился, ожил: есть еще где-то на свете нормальная жизнь, рядом с ними казалось, что и у него все не так кошмарно… На миру и смерть красна, да, верно, подумал он.
Постепенно стал доходить смысл вопросов, которые задавал ему гость, Леонид Борисович.
— Найдется у вас несколько свободных дней?
— Найдется… — попытался показать усмешку Анучин.
— На даче кое-что подремонтировать надо. Деньгами не обижу. Жить удобнее там же: постель, питание. Но деньги, естественно, по окончании работы — чтоб не… отвлекаться.
Анучин уцепился с радостью. А куда ему торопиться — в операционную и на кладбище? Он взвесил: лечь в больницу можно и на неделю позже, един толк, уж лучше оттянуть — пожить недельку в человеческих условиях, отвлечься делом, и матери-старухе послать сотню-полторы напоследок… да.
— Завтра и отправимся, — подвел итог Леонид Борисович. — Я за вами заеду. На яхте ходили когда-нибудь?
— На яхте?.. — не понял Анучин. — Нет.
— Оденьтесь потеплее.
Анучин не сказал, что утеплиться ему нечем, кроме старой нейлоновой куртки: что не сперли, то загнал… (Не знал, не знал он, кто перед ним сидит, — тот, кто всего-то три недели назад тащил его пьяного домой, а сейчас сминает и лепит его судьбу, как гончар мнет ком глины, создавая сосуд. Не знал, что живот ноет от самовнушения, что тошнота — от волнения и похмелья, что лекарство его — декамевит, невиннейшие поливитамины для беременных; ничего он не знал. А если б знал? Пил бы дальше?)
От Крестовского острова в суете яхт-клуба отошли вечером — пока возились, пока то-сё. Медленно удалялись эллинги со шверботами, лавирующие у берега виндсерфинги, мачта с трещащим флагом.
Красные закатные облака ползли по красному небу. Задувало с Балтики, прохватывало.
— Волну разведет, — сказал Звягин, щурясь, развалившись в корме и пошевеливая румпелем.
— Веселее идти будет. — Друг его, молодой, лохматый, похохатывал, скаля зубы. — Ровнее на руле! — Хмель, застарелый и глубинный, вылетел из Анучина на ветру.
Вышли в залив, оставив позади справа далекие краны порта, береговые сооружения в вечерней дымке.
Медное солнце валилось за черный срез тучи. Волна шлепала в скулу, рассыпаясь брызгами. Чайки пикировали и подхватывались у самой воды с пронзительными криками.
Анучин качался, как на качелях, сидя на решетчатом настиле днища, и глазел по сторонам. Начинало мутить. Крохотная яхта казалась ненадежной, от планширя до шипящей от скорости воды за бортом было ладони две.
Налетел шквальный порыв, всцарапал серую воду рябью.
— Лево держи! — крикнул лохматый, травя шкот, — гик со свистом перелетел на левый борт, яхта резко накренилась, черпая бортом.
— Утонуть решил, Гриша? — гаркнул Звягин.
— Шутите! — заорал Гриша. — Волну разводит!
Пронзительный и чистый холод проникал в Анучина насквозь. В густеющих сумерках яхта плясала на волнах. Ледяная осенняя вода окатывала валом, парус стрелял пушечными хлопками.
— Черпай, чего сидишь! — приказал Звягин, указывая на черпак. — А то пойдем к Нептуну в гости.
Анучин принялся бешено черпать со дна воду и выливать за борт, держась за что попало свободной рукой.
— Жить надоело?! — выругался Гриша, перекладывая гик. — Не зевай! Пригибайся, череп снесет!
Анучин представил, как толстенным реем ему с размаху сносит голову, и содрогнулся.
— Доставай спасательные жилеты! — скомандовал Звягин.
— Да нету жилетов! — отчаянно пропел Гриша. — На пирсе остались, не думал я!..
Темень легла кромешная. В неизмеримой дали чуть светился край неба — зарево над городом. Слал игольчатый проблеск кронштадтский маяк. Черная волна чугунной доской била с маху ныряющую скорлупку, пенный гребень нависал и валился внутрь.
Анучин почувствовал, как крепкие руки хватают его, вяжут под мышки шкерт:
— А то смоет — с концами!
— Вот так в августе «Морская звезда» утонула! — надсаживался Гриша. — Только щепки в камнях нашли!
— Влипли! — подтвердил Звягин, перекрывая свист шторма.
В диком танце волн, в дегтярной мгле, иссекаемый гибельным ветром, Анучин колотился в панике. Звягин и Гриша вопили сорванными глотками, кляня друг друга и споря, куда держать.
— Захлестнет! — орал Гриша. — Назад!
— Разобьет! — гремел Звягин.
Дальнейшее слилось для Анучина в непрерывный и слабо сознаваемый кошмар: он черпал воду, послушно перемещался с одного борта на другой, пригибался от летящего гика, срывал кожу с ладоней шкотами, которые надо было выбирать на ветру: руки горели огнем, содранные до живого мяса.
— Пей! — ему сунули термос с горячим кофе. Он глотнул, но спазм сжал горло: не мог проглотить.
Звягин и Гриша, скорчившись за козырьком кокпита, что-то жевали, запивая из термоса. Руль был закреплен намертво, яхта летела в пучину.
— Помирать — так сытым, — прокричал Звягин, энергично жуя.
Анучин не хотел помирать. Мокрый до ребер, изнуренный холодом и качкой — он хотел жить, как никогда. Смерть в ледяной воде, в штормовую ночь, когда трещит под тобой тонкая перемычка, отделяющая от бездны, когда сокрушен дух непосильной мукой, — страшна такая смерть. Тут даже больница показалась ему желанной: тепло, покой, уход…
— Воду вычерпывай!! Тонем ведь, дубина!
Каких только клятв он не давал себе этой ночью, если вывезет кривая, если спасется! Выжить после операции, бросить пить, найти жену, вернуть ее, заработать кучу денег, обеспечить на всю жизнь семью, забрать мать жить к себе и не давать ей ничего делать, пусть отдохнет… Он вел беспощадный счет своей вине и каялся, признавал, что вот все ему и зачлось, отомстила судьба, — но если пронесет, повезет, то всей жизнью своей искупит былое, перед всеми искупит, отныне все будет иначе, иначе, все будет хорошо…
Вдруг оказалось, что ясно различим корпус яхты: мгла сменилась серым полусветом. Шел седьмой час утра.
— Право держи! — скомандовал Гриша, и яхта, звонко шлепая днищем по волнам, косо приняла к берегу, черневшему на горизонте.
Анучин был трезв и чист насквозь — чистотой выполосканной в щелоке тряпки. Он мягко повалился в плещущую на дне воду, сознание померкло, длинная судорога прошла по телу… Но сразу очнулся от жесткого тычка:
— Воду черпай! Ну!!
С механической тупой старательностью взялся за черпак. Соображение покинуло его, остался лишь слабо трепещущий нагой инстинкт: жить, жить.
Киль зашуршал по песку, яхта качнулась.
— За борт! — загорланил Гриша, суетясь. Парус упал.
Следом за ними Анучин плюхнулся по пояс в воду и стал из последних сил толкать яхту. Он не замечал уже, что ветер ослаб, волна сгладилась, что глубина у маленького дощатого причала вполне достаточна, и нет надобности волочь к нему яхту килем по дну вдоль берега.
Очутившись на суше, он со стоном вздохнул и вопросительно, по-собачьи взглянул на Звягина — что теперь?.. Сбылось: он живой стоял на земле… Земля летела под ногами. Солнце всходило над корявыми кронами сосен, вцепившихся в песчаные дюны узловатыми корнями.
На даче они разделись, растерлись полотенцами, нацепили на себя какое-то сухое чистое тряпье. В маленькой кухоньке сразу потеплело от газовой плиты. Гриша заварил дегтярной крепости чай и разогрел тушенку. Анучин боролся с собой…
— А бутылки нет, согреться?.. — не выдержал он.
— Перебьешься, — бросил Звягин свысока. И, следя искоса, как обиделся Анучин на оскорбительный тон, презрительно спросил:
— А без бутылки не можешь, ты, пьющее двуногое?
— А то вы никогда не пьете, — не нашел лучшего ответа Анучин.
— Нет. А зачем? Мне это невкусно.
— Не надо, — отмахнулся Анучин. — Все выпивают.
— Вранье. Посмотри на нынешних суперменов: не пьют, не курят, занимаются спортом, делают дела и зарабатывают деньги; одеты по последней моде, сидят на диете, водят машины, как гонщики; пить уже не модно. Сила, энергия, предприимчивость — вот что такое мужчина. Деловитость, уверенность, победность. Цезарь не пил; Наполеон не пил; мужчины из мужчин! Эйнштейн или Кассиус Клей в запое — представишь ты себе это? Мужчина — тот, кто все может, кто любого победит, кто хозяин в жизни, а не тот, кто пропустит через себя большее количество алкоголя. Что за ахинея: фильтровать дым своими легкими и спирт — своей печенью. Тогда самым настоящим мужчиной будет гибрид фильтра-отстойника с противогазом. Дай-ка руку, — Звягин заклещил руку Анучина, без усилия прижал книзу и завернул ему за спину, загнул к лопатке, заставил брякнуться на колени. — Ну? Одной рукой, заметь, а ты моложе меня на десяток лет. Не позорно? Да таких мужчин, как ты, я десяток раскидаю, — глумливо засмеялся он.
Анучин подумал о своих ночных клятвах, о своей болезни и слабости и помрачнел.
— Мне все равно недолго осталось… — горько сказал он.
— Что такое? — сощурился Звягин.
— Сегодня утром в больницу ложиться надо было…
Услышав суть дела, Звягин вместо жалости выказал злость:
— Лечат вас, разгильдяев, бесплатно, а вы еще фортеля выкидываете! Пошли на почту — хоть позвоним, предупредим. Какой диспансер?
— Номер шесть, Петроградского района. Я телефон не знаю…
— Через справочное узнаем номер регистратуры.
До почты топали километра два. За заборами жгли палую листву, белесые дымы крутились меж деревьев. Белка с конца сука уставилась любопытно, зацокала. Анучин скисал, «вибрировал».
Наменяли пятаков, полчаса дозванивались.
— Кого? Дранкова? — сквозь треск пробился женский голос. — У него сейчас прием. Что? Подождите, я его позову.
Скормили автомату еще несколько пятачков, дожидаясь…
— Алло!! Кто?! — не расслышал Дранков. — Анучин?! Дорогой, — закричал он из далекого Ленинграда, — можете не являться! Что? Приношу извинения, сестра перепутала снимки! Что? Я говорю, произошла ошибка! Что? Да! У вас все в порядке! Точно, точно! Анализы? Есть некоторые изменения в печени, обычные для хронических алкоголиков. Настоятельно рекомендую бросить пить.
— Так у меня… нету?.. — Анучин страшился выговорить роковое слово.
— Нету у вас рака, — сказал далекий Дранков. — Диета, отказ от алкоголя, а то и вправду можете нажить. Вы здоровы. Всех благ.
Щелк. Пи-пи-пи…
Из будки Анучин вышел с обалделой улыбкой, не чувствуя текущих слез. Стоял и глубоко дышал, глядя в пространство.
— Здоров… — прошептал он, мотая головой. — Ох, мама…
— А здоров, так идем назад… — ласково сказал Звягин, обнимая его за плечи.
Померкшая было жизнь заискрилась ослепительным будущим. Тихая музыка ликовала в Анучине, суля вечность и блаженство. Потрясения последних часов изменили, повернули что-то в самой сердцевине его естества. Словно распахнулась в душе закрытая раньше дверь, и дохнуло оттуда свежим воздухом: счастьем бытия.
Его распирало; говорливость с нервным смешком напали на него; он оступался на неверных ногах и все рассказывал, рассказывал поддерживавшему его Звягину, как тяжко бедовал в этот месяц, сколько перенес, и какая гора свалилась с его плеч!
— Бросай пить, пока дуба не врезал, — серьезно сказал Звягин.
— И брошу, — спокойно и отчетливо понял Анучин. Да; хватит; сколько еще можно искушать судьбу. Жизнь еще впереди. Полжизни. Все можно сделать. Наладить. Вернуть. Начать сначала. Он хочет жить. Очень хочет.
Он вдруг подумал о водке с суеверным страхом. Вдруг показалось, что если выпьет еще хоть рюмку, нарушит свои ночные зароки — и везение порвется, смилостивившаяся удача отвернется от него, конец его настигнет, судьба не простит отступничества. Нервы его были на пределе.
…Звягин добрался домой к вечеру и полез в ванну под хлещущий кипяток.
— Хорошо прокатился на яхте? — спросила жена, расчесывая на ночь волосы.
— Отменно! — прогудел он, распаренный и благодушный, приканчивая банку с маслинами. — Небывалая радость — болтаться до утра в заливе. Единственное развлечение — наблюдать нашего алкаша, как у него душа в пятки уходит. Дивный материал для кандидатской по психологии экстремальных ситуаций. Специально с волны гребень рвали, чтоб его пробрало.
— А вы сами не могли утонуть? — поинтересовалась дочка голосом, отражающим ее убеждение, что утонуть они, конечно, не могли ни при какой погоде.
— Чтоб мой же фельдшер меня утопил? — возмутился Звягин. — Гриша толковый яхтсмен. Да и кто бы нас в штормовое предупреждение выпустил в залив? Волна была от силы полтора метра.
— Тогда что ж тут страшного? — разочаровалась она.
— Это из теплой квартиры не страшно. А когда сидишь на фанерке ниже уровня воды, и фанерка эта проваливается под тобой, и волна хлещет, и темень, и извещают тебя, что — каюк, это, знаешь ли, впечатляет.
— А спасательный круг у вас был?
— Жилеты были, но мы их спрятали, чтоб ему небо с овчинку показалось.
— И как он теперь себя чувствует? — спросила жена.
— Как и требовалось. Сидит как миленький на даче, оздоровляясь физическим трудом на свежем воздухе. А также приступил с сегодняшнего дня к курсу голодания — пусть очистит организм от всякой дряни. После этого легче не пить, физиологическая встряска.
— Думаешь, выдержит?
— Должен. Там масса дел, телевизор… Через два участка старичок непьющий живет, который и позвонит мне в случае чего, и его вечерами проведает — поболтать.
Октябрь стряхивал последние листья с деревьев. Дачный поселок опустел, заморосили тягучие дождики, ночами ветер шумел в голых вершинах. В душе Анучина царили мир и надежда.
Утром он выпивал врастяжку стакан воды, медленно одевался и шел колоть дрова — огромный штабель под навесом. Потом растапливал печку, подметал полы и начинал возиться: столярничал в сарае, чинил забор, менял расколотые листы шифера на крыше. Нашел в мешке остатки цемента, принес с берега песку, подобрал несколько брошенных кирпичей — поправил трубу. Быстро уставал, бросало в пот, но Звягин предупредил, что это от голодания, не надо перенапрягаться, пусть не волнуется. За день аккуратно выпивал предписанные три литра воды, совершая энную гигиеническую процедуру…
(«А это что?» — конфузливо спросил он при виде предмета. — «Это клизма», — разъяснил Звягин. — «Зачем?..» — Звягин объяснил, зачем. Анучин покраснел, но слушал внимательно.)
По вечерам он смотрел телевизор, читал врученную Звягиным книжку Углова «В плену иллюзий», отрывал листок календаря — и ложился спать. Засыпая, мечтал: как вернется Нина с Иванкой, как устроится на работу, как поедут все вместе в отпуск к матери. Иногда легко плакал: картины рисовались щемяще счастливые; начинал жалеть жену, сына, мать…
Вечерами же обычно заглядывал соседский старичок на телевизор, рассуждал об автомобилях, рассказывал о сыне, начальнике цеха; ничего, жить можно было.
Первый день Анучин перенес легко, но на второй есть хотелось невыносимо, особенно к вечеру. Нескоро заснул… Третий и четвертый дни он буквально считал минуты — скорей бы полночь! Вынул рассохшуюся раму, подтесал, заменил несколько планок, отшлифовал шкуркой до немыслимого блеска, чтоб чем-то отвлечься. (От запаха гретого столярного клея аппетит просто с ног валил.) А на пятый — как переломило, стало легче. Пришло незнакомое ощущение полной телесной чистоты, будто его всего насквозь промыли. Радостное было ощущение — жить было радостно, радостно себя чувствовать.
Раз в несколько дней вваливался Звягин — бодрый, пахнущий электричкой, дорогим одеколоном, отутюженной тканью (обоняние у Анучина обострилось сейчас до чрезвычайности). Распространялась от него уверенность, надежность какая-то. Пару раз заглядывал друг его один, кавказец по виду, сказавшись живущим в том же поселке: хвалил анучинскую работу, приглашал будущим летом поработать у него. Однажды Гриша, тот яхтсмен, с девушкой заехал, думал Звягина застать: оказался он фельдшером, раньше у Анучина никогда не было знакомых медиков. От Гриши Анучин узнал в тот вечер, под треск и отблески печки, что такое «штурмовые» бригады, и какая нагрузка на «скорой помощи», и с чем приходится сталкиваться каждое дежурство. Не думал он раньше, почем достается врачу его хлеб. Гриша с девушкой переночевали и уехали утром, и было Анучину не так скучно: живые люди в доме.
— Ну как — вытянешь? — спросил Звягин на двенадцатый день.
— Вытяну, — сказал Анучин.
Звягин привез письмо от матери (соседка вынула из ящика): писала, что все у нее в порядке, ничего в больнице не нашли, чувствует себя здоровой, пусть сынок не волнуется; ничего не надо ей, просто тогда знакомая сдуру напугала, якобы за операцию лучше заплатить деньги; когда он приедет погостить?.. Хотела бы сама навестить их, внука понянчить, помочь, может.
У Анучина возникло впечатление, будто мощное колесо, зацепившее его и уволокшее на темное дно, теперь, продолжая вращение, выносит его к сияющему вверху свету.
Джахадзе, дежуря по «скорой» вместе со Звягиным, благосклонно сообщил:
— А мне понравилось, как он прикладывает руки к моей развалюшке. Могу съездить туда еще. Пусть он полки на кухне сделает.
— И когда я перестану врать, — хмыкнул Звягин. — Если б он узнал, что это я ему все устроил, он бы меня убил.
Раскинувшись в казенном креслице с владетельным видом магната на борту собственной яхты, Джахадзе отозвался:
— Тебя не очень-то убьешь. И вообще я бы назвал твои методы интенсивной психотерапией. Но скажи: я буду иметь почти задаром отремонтированную дачу, он будет иметь счастье и здоровье, его семья будет иметь мужа и отца, и даже Гриша имел удовольствие выпендриваться перед тобой на своей яхте, как морской волк; а ты что будешь иметь? Ты благотворительное общество или рукопашный борец за трезвость?
— Я буду иметь покой, — здраво сказал Звягин. — Ну как мне было отцепиться от его прилипчивой жены? Послать ее подальше? Неловко, знаешь. Да и жалко. А моя Ира после ее звонков на меня пантерой смотрела… Хорошо вам — грузинские жены самые кроткие в мире.
— У русских жен тоже есть свои достоинства, — благородно сказал Джахадзе.
— А вы откуда знаете? — подначил Гриша, внося из кухни чайник.
— Десять семнадцатая, на выезд, — гукнул селектор. — Огнестрельное.
— Я врач, — наставительно ответил Джахадзе, взял с тарелки бутерброд, послал вздох чайнику и застучал каблуками по лестнице, спускаясь к машине.
А Анучин голодал уже шестнадцатый день. Мысленно он составлял письмо к Нине, дополнял, исправлял: хотелось найти самые главные, идущие из глубины сердца слова, ничего не упустить… Строил планы, как вернуть ее. И когда Звягин, как бы между прочим, передал ему конверт (опять соседка достала), он выскочил во двор, за дом — прочесть одному, чтоб никто не видел.
Строчки побежали змейками и расплылись в глазах. Нина писала, что любит, что жить без него не может, Иванка только о нем и спрашивает; что она все готова простить и просит прощения сама; но только если он навсегда бросит пить — она вернется. Обратный адрес не значился — до востребования.
Придя в себя, Анучин попил воды и попросил у Звягина пятерку.
— На что? — строго допросил Звягин.
— На телеграмму, — ответил Анучин с легким сердцем.
— А, — сказал Звягин. — Пойдем на почту вместе. Учти, после такого голодания для тебя не то что стопка водки — кусок хлеба гибелен.
Анучин долго давал «молнию», перемарывая бланки и переспрашивая у Звягина свой точный адрес. Вернувшись, сразу сел за письмо, перенося как умел на бумагу то, что сто раз уже передумал. В половине второго ночи он влез в плащ, сунул ноги в резиновые сапоги и через глухой поселок потопал на почту, кидать письмо в почтовый ящик.
И стал ждать, впадая из надежды в неверие, из неверия в трепет.
Нина приехала на двадцать первый день его новой жизни, когда он впервые выпил стакан яблочного сока, пополам разведенного водой — согласно инструкции, повешенной Звягиным на стенку рядом с календарем. Хлопнула калитка, скрипнуло крыльцо, Анучин удивленно повернулся от готовой кухонной полки, которую покрывал лаком — и увидел ее. В черно-красном плаще. В вязаной шапочке. Лицо как мел. А глаза… глаза…
— Вот… — глупо сказал он, стоя с кистью в руке и капая лаком на пол.
— А худой… — с раздирающей жалостью прошептала она, мотая головой и медленно приближаясь.
Анучин уронил кисть и протянул к ней руки.
Назавтра настроение у Звягина держалось решительно праздничное. Он отоспался после суточного дежурства, прогулялся по любимым набережным, подстригся на Желябова у личной парикмахерши Марии Ильиничны и купил в «Старой книге» на Герцена отложенную для него и давно ловимую книгу Эксквемелина «Пираты Америки». А вечером позвонила Нина Анучина и известила, что «все идет по плану и замечательно».
— Все идет по плану, — повторил он на вопрошающий взгляд жены, утыкаясь в историю кровожадного Л'Олоне.
— Что значит — по плану?
— Это значит, — терпеливо сказал Звягин, — что я оставил ей инструкцию, как три недели раскармливать его после голодания. За это время он отремонтирует квартиру и найдет работу.
— Иногда ты выглядишь сентиментальным, как институтка, — сказала жена, возясь в ванной, — а иногда — равнодушным, как… вот эта стиральная машина. — И она швырнула в машину белье.
— А от нее не требуется переживать, — возразил Звягин. — От нее требуется стирать белье. Мне вообще неясно: дался тебе этот алкоголик, что ты так ревностно следишь за его судьбой?
— Тебя не мучит совесть? Ведь ты уволил его с работы, уговорил директора? А укоротил ему жизнь историей со своим Дранковым — ничего себе, подозрение на рак!
— Хорошо, когда есть что укорачивать, — защищался Звягин. — Синяки мажут йодом, а не медом.
В субботу он заглянул в знакомую квартиру Анучиных с твердым намерением попрощаться: как бы контрольный визит.
Светящийся довольством, худой и розовый Анучин клеил обои, а Нина прикидывала, что надо купить из мебели, и где расставить, и не проехаться ли по комиссионкам, а сын размешивал детской лопаткой клей в тазике и был совершенно счастлив своей социальной ролью полезного в хозяйстве человека.
На проблему трудоустройства Анучин смотрел оптимистически: две специальности в руках, а руки везде требуются. Конечно, трудовая со статьей… но ничего, бывает.
…Ноябрь валил слякотью, и Звягин, подняв воротник волосатого серого реглана, гулял вдоль чугунных решеток канала Грибоедова. У «Астории» и произошла последняя встреча с Ниной.
— Все хорошо, — радовалась она. — А вдруг опять начнет?..
— Подсыпай ему в еду тетуран, — посоветовал Звягин, доставая упаковку.
— А если заметит?
— Во-первых, вряд ли. Во-вторых, и заметит — поймет и простит. Скажи-ка, у вас с соседкой отношения как? не сболтнет?
— Ой, да никогда. Ее мужик тоже иногда закладывает, она понимает… А Гена — такой счастливый сейчас!..
— М-да? — иронически спросил Звягин. — А ты?
Она в возбуждении сделала летательное движение руками, пытаясь за нехваткой верных слов изобразить свое состояние:
— Как вас благодарить, Леонид Борисович, не могу себе этого представить…
— Скрыться с глаз моих долой, — буркнул Звягин с той напускной грубостью, которую любят себе позволять заведомо добрые люди.
День был туманный, и Нина, улыбнувшись и поклонившись, скрылась в этом тумане по своим делам; и туман времени, как написали бы в старом романе, опустился на закончившуюся историю.
Как-то в зеленом и веселом месяце мае, вылетая в своем реанимобиле на Новосибирскую улицу, Звягин зацепил острым взглядом троицу на тротуаре: семейство Анучиных степенно гуляло. Он вспомнил, как началось знакомство; перед ними притормозил на светофор автобус, через заднее стекло уставился юный модник с золотой сережкой в ухе.
— Правильно, — заворчал Звягин, — если женщина может быть главой семьи, почему мужчина не может носить серьги?.. Старею, видно, раз к моде цепляться стал, — со вздохом сказал он шоферу. — Ведь и Френсис Дрейк носил серьгу, а уж он был мужчиной, тут никуда не денешься.
