Глава 41. Свечи на ветру
1. Зал суда представлял собой обшарпанную комнату, где едва помещалась дюжина стульев. Заседание было закрытое, зрители не допускались, и стулья были пусты. На возвышении восседал председатель трибунала в белоснежной рясе с надвинутым на лицо капюшоном. В торце его стойки изготовился с пером над бумагой секретарь. Серые фигуры прокурора и защитника торчали в жестких креслах у противоположных стен строго и прямо.
В центре же этой композиции стоял высокий лысый старик, выказывая позой некую изящную вольготность. И глаза у него блестели вовсе не по-стариковски: светлые, внимательные и насмешливые. Прибегая к журналистским штампам – казалось, что в вихлястое тело старика вставлена стальная пластинка.
Он отвел взгляд от бело-красного полосатого неба в запыленном окне и посмотрел на судью так, как смотрит снисходительный профессор на завравшегося студента. Под его коричневыми тупоносыми туфлями заскрипел пол.
И в унисон ему заскрипел председатель:
– Подсудимый Джеймс Уотсон. Признаете ли вы, что говорили, не будучи к тому побуждаемы никакой выгодой или угрозами, что глупость – это болезнь, и десять процентов самых глупых людей надо лечить?
– Признаю, ваша честь, – легко и доброжелательно кивнул старик.
– Правильно ли передала газета «Санди Телеграф» ваши слова: «Если бы можно было найти ген, отвечающий за сексуальную ориентацию, и какая-нибудь женщина решила бы, что не хочет иметь гомосексуального ребенка и сделала аборт – что ж, ну и пусть»?
– Что ж, я полагаю, женщина имеет право на выбор, каким быть ребенку, которого она зачала и вынашивает в своем чреве.
– Вы гомофоб, сексошовинист и фашист! – загремел прокурор тяжелым металлическим баритоном так неожиданно, что защитник напротив подпрыгнул в кресле.
– А вот ты сначала забеременей, выноси и сам роди себе гомосексуалиста, – отечески посоветовал Уотсон. – Потом его вырасти и воспитай. А уже потом решай за всех женщин в мире, что им можно, а чего нельзя. А ты их спросил? Ишь благородный: сунул, вынул и пошел – а ей всю жизнь мучиться. Мужской шовинист! Патриархальный самец.
– Подсудимый! – судья замолотил массивным бронзовым крестом по бронзовой же подставке. – Вы обязаны держаться в рамках строго установленной процедуры!
В центре подставки блестела зеркально отполированная вмятина.
– Вы дискриминировали бодипозитивных людей, заявив, что работодатель при начале собеседования уже знает, что не возьмет на работу «жирного», как вы выразились, кандидата. Почему вы так считаете?
– Потому что так и есть. Жирные больше болеют, занимают больше места, уделяют больше внимания еде и портят внешний вид коллектива. Они менее выносливы и энергичны в работе.
– У них равные со всеми права! – возвысил голос прокурор.
– А возможности не равные. Пусть худеют. Меньше жрут и занимаются спортом. Толстяк – значит ленив и слабоволен. Зачем такой работник?
Крест опять загудел по тяжелой бронзе.
– Вы публично высказали предположение, что либидо у темнокожих сильнее, чем у белых – вы признаете?
– Это они и сами признают, ваша честь. И статистика имеется разнообразная. Да посмотрите вы процент изнасилований у белых и черных.
Судья воздел очи к потолку, проницая сквозь него Бога. Прокурор сжал костистые кулаки на потертых подлокотниках кресла, и они стали в точности похожи на красный суконный кулак, вышитый у левого плеча мантии.
– И наконец! Вы утверждали, что перспективы Африки мрачны, потому что вся социальная политика строится на допущении, что интеллекты черных и белых равны, «тогда как все исследования говорят, что это не так». Так?
– Так, ваша честь. Это не так. Многочисленные исследования и статистика показывают, что, называя вещи своими именами, интеллект черных значительно ниже. Кроме того, что они в массе беспечны и склонны к лени.
Прокурор загрохотал, как осадное орудие, ядра которого сметают крепостную стену:
– Святая Церковь не позволит разжигать этот расизм!
– И американский народ тоже не позволит, – вдруг тихо заговорил защитник. – Мне очень жаль, что приходится защищать американский народ от расистского экстремиста, который находится перед нами. Но таков мой долг, – мягко, почти извиняющимся тоном добавил он.
Судейская тройка переглянулась и обменялась кивками. Секретарь с усердием начал записывать приговор:
– Поскольку подсудимый признал все предъявленные ему обвинения и упорствует в ереси, доказав себя нераскаянным и закоренелым еретиком, Святая Инквизиция смиренно возвращает его душу в распоряжение Господа, бренная же его плоть да поступит в распоряжение светских властей.
Секретарь нажал клавиши стоявшего перед ним ноутбука и стал записывать, вслух диктуя себе с экрана:
– Осужденный Джеймс Уотсон, снятый со всех должностей, лишается всех званий, ученых степеней, премий и наград, включая звание лауреата Нобелевской премии и Нобелевской медали. Его имя отныне запрещено к упоминанию в научных и прочих публикациях, его цитаты и ссылки на него изымаются из литературы, его статьи подлежат изъятию и уничтожению, все его печатные труды подлежат уничтожению. Акция социальной защиты первой степени производится непосредственно вслед за Высшим Судом Веры. Подписано: Верховный суд штата Иллинойс, Главный судья Энн М. Берк, 1-й округ.
– Снисходя к возрасту и прошлым заслугам осужденного – вариант четыре, – проблеял защитник и убедительно развел руками.
Судья кивнул. Прокурор промолчал.
Виселица стояла в двадцати шагах от крыльца, на перекрестке. Увидев виселицу, Уотсон понял, что означает «вариант четвертый» и поздравил себя с избавлением от костра. «Весьма гуманно с их стороны, черт возьми…» – хмыкнул он.
Четверо «рыцарей провопорядка» в черных комбинезонах и масках отконвоировали его до синего пластикового ящика из-под бутылок. Ящик был перевернут и служил эшафотом. Уотсону помогли подняться на ящик и надели на шею петлю. Нейлоновый трос 0,3 дюйма, какой используют мойщики окон, был перекинут через фонарь.
Францисканец в коричневой рясе, подпоясанной веревкой, сунул ему к губам крест.
– Сейчас ведь пандемия, падре – укоризненно сказал Уотсон.
Казнь была обычная, рядовая, и толпа на тротуарах ждала жиденькая. Прошлепали вялые аплодисменты.
– Хотите ли вы сказать что-нибудь на прощание, перед тем как предстать перед Господом, сын мой? – произнес францисканец установленную Законом фразу.
– Во-первых, не я тебе сын, а ты мне внучек, падре, – сказал Уотсон. – Во-вторых, в моем возрасте это – самый легкий и быстрый способ приобщиться к большинству: агония, знаете ли, обычно весьма мучительна. И в-третьих – дураками вы родились, дураками и помрете, от генетики никуда не денетесь.
– Браво, старый пердун! – крикнули из-за спин с тротуара.
Со второго пинка «черный рыцарь» выбил из-под Уотсона ящик.
Солнце светило ярко, и резкая тень начала свою пляску на асфальте.
2. Фургон заехал в университетский кампус и при тормозил на маленькой площади с фонтаном. К чаше фонтана просторными полукружиями были обращены две длинные скамьи из белого камня. На скамьях уже расселась профессура в черных шелковых мантиях и академических шапочках.
– Задержаны при попытке незаконного пересечения государственной границы в Мексику, – казенным тоном дал справку чернокожий мужчина с шерифской звездой. – Выездной визы не имеют.
Из фургона вытолкнули двоих, со связанными за спиной руками, – они упали, поднялись, их провели в центр, к фонтану, развернули лицами к разглядывающей их университетской комиссии.
– Итак, уважаемые коллеги, – приступил председатель комиссии, – мы с вами наконец имеем честь лицезреть в своем обществе глубокоуважаемого доктора Чарльза Мюррея (немолодой лысый здоровяк поклонился) и глубокоуважаемого доктора Ричарда Хернстайна (второй тряхнул чернявой шевелюрой, повел горбатым носом).
И тотчас же на скамьях началось оживление:
– Так это вы написали омерзительную и лживую расистскую книгу «Колоколообразная кривая»?
– Вам не кажется, что этот допрос ученых со связанными руками навевает ненужные ассоциации? – поинтересовался Мюррей. – Мне уже что, муху с лысины согнать нельзя?
На скамьях рассмеялись незло. Председатель подал знак. От группы любопытствующих студентов в тени платана отделился один, в драных джинсах, с дредами: он выщелкнул клинок карманного ножа, зашел за спины прибывших и стал перерезать веревки.
– Спасибо, юноша. – Мюррей растирал запястья.
– Я бы охотнее перерезал тебе горло, – осклабился студент, складывая нож и удаляясь в тень под дерево.
По скамьям прошло покашливание. И последовали вопросы:
– Итак, вы утверждаете, что социальный успех человека более зависит от его интеллекта, чем от социальной среды его происхождения и формирования?
Мюррей кивнул лысиной, над которой вилась муха:
– Так утверждает статистика, коллега. Люди с низким IQ остаются на нижних этажах социальной иерархии, и более того – глупые дети богатых родителей имеют много шансов промотать родительские деньги, развалить их дело и опуститься ниже, чем были при рождении. В то время как высокоинтеллектуальный ребенок бедных родителей имеет в нашей системе все шансы подняться вверх и занять высокое положение в обществе.
– Ум – это успех и путь в элиту. Глупость – это малые жизненные возможности и барьер на пути вверх, – кратко резюмировал Хернстайн.
– Вы смеете утверждать, что интеллект – это врожденное? – взвилась бодипозитивная профессорша. – Что его уровень не зависит от среды, от условий воспитания? Да кто вам позволил?!
– Видите ли, э-э… профессор. Разумеется, влияние среды отрицать нельзя. Воспитанный волками младенец вырастет Маугли и уже не сможет вернуться в человеческое общество. Однако мы говорим о людях в обществе равных возможностей. Где работают социальные лифты, каждому предоставлено бесплатное школьное образование, способные дети получают поддержку государства и благотворительных организаций. Где бедный, но талантливый абитуриент может окончить университет за счет государства или мецената и получать при этом стипендию…
– Послушайте, мэм, – грубовато перебил Мюррея Хернстайн. – Вот вам пять детей в одной семье. Один с малых лет выказывает задатки ученого, другой – спортсмена, а третий покладист и согласен на все. Один стал профессором, второй – тренером по бейсболу, а третий – старшим агентом по рекламе. И IQ у них разный. Еще проще: один брат честный семьянин и работяга, а другой торгует наркотиками. Наследуется не только ум, но и характер, и темперамент.
– Соотношение врожденного интеллекта и приобретенного – непостоянно, оно варьируется, – заключил Мюррей. – Иногда пятьдесят процентов на пятьдесят, но чаще – на восемьдесят процентов интеллект наследуется с генами, и только на двадцать изменяется вследствие воспитания и социальной среды.
– Это глубоко расистская, фашистская точка зрения, – от негодования молодая черноглазая э-э… персона, внешне похожая на женщину, хотя истинной ее гендерной принадлежности мы не знаем, так вот от негодования она вскочила, и голос ее звенел, как хрустальная ваза, которую всунули ей в задницу и ударили смычком… боже, зачем такой длинный портрет; ну ладно, пусть скажет: – Вы отрицаете пользу социальных программ! Вы утверждаете, что раз цветные люди беднее белых, так это оттого, что они глупее! И пусть глупые меньше учатся и работают в более простых профессиях! Разве это не расизм?!
Голос Мюррея был ласков и безнадежен, как обращение учителя к олигофрену, пардон, к особенному ученику:
– Видите ли, огромные массивы статистических исследований утверждают, что в среднем – в среднем! но неизменно! – богатые умнее бедных. Образованный класс не просто образованнее – но именно умнее! – необразованного. И разрывы между социальными стратами углубляются, превращаются в пропасти!
Только тот, кто имел счастье посетить совещание профессорского состава университета, где тон задают левые, а парочку недобитых правых топчут, представит себе поднявшийся гвалт. Это напоминало камнепад, долженствующий погрести под собой проповедников зла.
– Вы вселяете в людей комплекс неполноценности и ненависть к окружающим, когда недалекий парень не в силах постичь даже школьный курс физики и математики, а вы приказываете учить его в университете и присваивать степень! И он ненавидит белых умников и идет громить витрины! Вместо того, чтобы иметь нормальную семью, дом и работу. А кто будет водить траки, строить дома, прокладывать дороги и собирать фрукты? Доктора философии? – Хернстайн ехидно скривился и плюнул под ноги; выглядело нагло.
– Вместо социальной гармонии вы вашими программами и вашей антинаучной ересью разрушаете общество и сеете ненависть, – сказал Мюррей. – Вы верите в ложное – и стараетесь добиться невозможного. Вы, простите, загаживаете людям мозги и толкаете их в пропасть.
Председатель поднялся и показал всем видом значительность того, что должен произнести.
– Заткните им рты, – приказал он. – Мы вполне ознакомились с их точкой зрения. Впрочем, мы и раньше были с ней знакомы, но надеялись, что они одумаются и осознают всю преступность своих деяний.
Мгновенно из тени платана материализовались несколько тонких юных особей, виновные были схвачены за руки, в рот им затолкали теннисные мячи, а руки вновь скрепили за спиной, на этот раз блестящими легкими полицейскими наручниками, приготовленными заранее.
– Я думаю, наше предварительное решение остается в силе – изрек председатель и тронул пальцем кисточку на своей черной академической шапочке; кисточка качнулась. – Кто за – прошу встать.
Не менее трех десятков университетских леди, джентльменов и прочих персон поднялись со скамей, шурша шелком мантий. Обнаружилось, что за пределами этого малого ареопага стоит еще сотня их коллег, подошедших за это время незаметно.
Студенты, возглавляемые давешним умельцем с дредами и выкидным ножом, плотно окружили Мюррея и Хернстайна и повели. Над небольшой, но увеличивающейся колонной несли транспаранты: «Нет словам ненависти!», «Черные жизни важны!», «Равенство результатов!», «Долой белое превосходство!»
У коричневато-желтой каменной стены, ограждающей кампус, зеленели невысокие, скорее всего недавно высаженные ели. Нижние ветви были срублены, оголив стволы на высоту человеческого роста.
Мюррея и Хернстайна привязали к соседним елям, футах в тридцати друг от друга. Они кивнули друг другу распяленными лицами, с мячами во рту.
Студенческий патруль в камуфляжных комбинезонах выстроился в десяти шагах. Дюжина М-шестнадцатых поднялась ровной линией. Командир патруля взмахнул рукой. Треснул дробный негромкий залп.
Два тела обмякли на веревках, и в дуновении ветерка отчетливо ощутилась смесь трех запахов: нагретого смолистого дерева, кислый запах сгоревшего пороха и приторный – крови.
3. – Джон Филипп Раштон! Раса, эволюция и поведение! – Предать очистительному огню!
Книга полетела в костер.
– Ричард Линн! Расовые различия в интеллекте: Эволюционный анализ!
– Да будет предана очистительному огню!
И следующая книга впорхнула в костер, вспыхнув раскрывшимися листами.
Теперь на огненном ложе, огражденном низкой чугунной решеткой, пылал и разбрасывал искры уже холм из книг. Он таял и с шорохом оседал в игре всех цветов пламени, от белого до темно-малинового.
Собравшийся народ сопровождал очередную книгу ревом. Палач поворошил костер длинной кочергой, искры взлетели, и хлопья бумажной сажи закружились в воздухе.
В сводчатом подвале приор ордена Святого Доминика повел носом и удовлетворенно кивнул. Далее суд продолжил дознание.
– Итак, вы признаетесь в богохульстве, а именно – в утверждении, что разум, которым наделил человека Создатель, был дан разным расам в разном объеме и разного качества, а именно… – приор сделал знак.
Встал другой брат, в такой же белой рясе под черной накидкой и, держа лист далеко от глаз, начал читать:
– Средний IQ белых американцев – 102, всех европейцев – 100, латиносов – 87, афроамериканцев – 85, африканцев южнее Сахары – 70, австралийских аборигенов – 60, в то время как восточных азиатов – 106 и евреев-ашкеназов – 113.
У присутствующих скорбно сжались губы. Крайний за столом поймал взгляд приора и кивнул в глубину подвала. Палач повернул рукоятки. Раздался вопль.
– Мы слушаем, – мягко произнес приор.
– Люди рождаются разными, – напряженным голосом сказал Раштон. – Мы систематизировали и обобщили статистический материал на огромных объемах исследований. За много лет, по всему миру. Более двадцати миллионов человек! Это только наука.
Брат чтец продолжил с листа:
– Средний период внутриутробного развития: европейцы – 280 суток, африканцы – 277,5 суток, азиаты – 283 суток.
Средний объем головного мозга: африканцы – 1282 кубических сантиметра, европейцы – 1369, восточные азиаты – 1416.
Приор молитвенно сложил ладони:
– Вам известно, что Господу неугоден научный расизм, которым вы занимались? Вам известно, что любой расизм – грех перед лицом Его?
– И здесь новояз, – презрительно фыркнул Линн. – «Научный расизм» – это бессмысленный оборот речи, святой отец, означающий, что если наука противоречит идеологии, то это скверная, вредная, антисоциальная наука. Что идеология всегда права и не может ошибаться, а науку, основанную на истине и подтвержденную фактами, следует запретить. Раз вы боретесь за равенство – то все, что говорит о природном, врожденном неравенстве людей, преступно. Вы отрицаете истину, если она вредит вашим целям. Поздравляю, святой отец.
– Истина состоит в служении добру, – глухо проговорил брат, чье лицо было скрыто низко опущенным клобуком.
– Черный расизм, угнетение белых и безнаказанные погромы вы считаете добром? Упрощение учебных программ, когда из колледжей выходят малограмотные тупицы – ради того, чтоб самые низкоинтеллектуальные студенты из меньшинств могли освоить азы – вы называете добром? И все фирмы высоких технологий охотятся за китайцами, индусами, евреями и русскими?
– Мы отвлеклись, – позволил себе заметить секретарь, испросив взглядом позволения приора.
– Вы действительно полагаете, что интеллект – это врожденное и не зависит от условий? – насмешливо спросил приор.
– О, конечно нет, святой отец. Если человек умственно отсталый и его IQ равен 40, мы говорим о болезни, и это врожденная патология. Если 50 – патология. 60 в условиях развитой цивилизации – патология, отставание в умственном развитии. А вот 70 – это уже среда виновата, что не 100! 85 – среда виновата, что не 110! Вы признаете генетику выборочно: олигофрены (о, пардон, запрещенный термин) – это врожденное, а дураки – благоприобретенное!
– Вы любите собак? – неожиданно спросил Раштон.
– Собаки – твари Божьи, и если они воспитаны в добре, то любят людей, услужают им, умны, хорошие сторожа. Да, я с симпатией отношусь к собакам.
– Так вот, кинологи, селекционеры, заводчики собак, знают лучше всех, что не все щенки одного помета одинаково сильны, умны и сообразительны. Они очень похожи, разумеется – но все-таки различаются. Один всегда пробивается к материнскому соску, отталкивая других. Какой-то энергичнее и любопытнее. А какой-то первым схватывает все команды, лучше понимает настроение хозяина, сообразительнее в играх и дрессировке. А уж они все – братья и сестры, от одной матери и отца, растут и воспитываются в абсолютно одинаковых условиях! Более того: по человечьей квалификации они все – близнецы, вынашивались и родились разом!
– В те времена, когда в семьях было по пять детей и по восемь, – быстро принял эстафету Линн, держа темп, – чаще всего один брат был самый умный, другой – самый рассудительный и хозяйственный, на них родители возлагали основные надежды. А третий – нерешительный и робкий, а четвертый очень любил лакомства и новые игрушки и вырастал мотом. Одна сестра благонравна и положительна, настроена на семью, а другая сбегает в актрисы. Потому что люди – разные! И должны быть разными! Чтобы стать учеными – и священниками, солдатами – и врачами, фермерами – и ремесленниками, путешественниками – и торговцами. Иначе будет стадо баранов!
– А еще они писали, что у черных, белых и желтых разный объем черепа, – наябедничал брат с прыщом на носу. – И, конечно, у черных меньше всех. А больше всех – у желтых, – мстительно заключил он.
– Вы настаиваете, что у женщин IQ в среднем на 3 пункта ниже, чем у мужчин? – спросил секретарь, взглянув в свой обвинительный лист.
– Есть многие тысячи исследований по усыновлению черных детей белыми парами среднего класса, – невпопад ответил Раштон. – Вначале они прекрасно развивались, обгоняя белых сверстников, затем к одиннадцати-двенадцати годам это выравнивалось, а после пятнадцати черные отставали в умственном развитии от белых сверстников практически всегда. И от своих приемных родителей тоже, – добавил он. – Где здесь среда и где наследственность?
Место казни было напротив Балиолского Колледжа. Доктор Линн был одет в отделанную мехом черную мантию, бархатный шарф, отделанный мехом вокруг шеи, на голове бархатная ночная шапочка, а на нее сверху надет квадратный берет, на ногах тапочки. Мистер Раштон был одет в поношенный грубый шерстяной фрак, шапку на завязках и платок на голове, а также в новую длинную накидку, которая, прикрывая одетые в чулки ноги, доходила ему до самых пяток. Их вид взволновал сердца многих, которые размышляли о том, какой почет они имели в своей жизни и какие жестокие бедствия их постигли.
Им приказали приготовиться. Доктор Линн снял почти всю одежду и раздал друзьям из толпы народа, которые пришли посмотреть на них. Мистер Раштон, не имея ничего ценного, что можно было бы отдать, попросил помочь снять его чулки и остался только в нижней одежде.
Затем палач цепями привязал доктора Линна и мистера Раштона к столбу. Вокруг них разложили хворост и зажгли пламя.
Одно горящее полено подвинули к самым ногам Линна. Когда Раштон увидел это, он сказал:
– Ободрись, Линн, и будь мужчиной. Ибо сегодня на этом костре мы зажжем такую свечу в Америке, которая не погаснет вовеки.
