Глава 6

Яицкий городок далеко еще не имел спокойного вида; многие казаки разбежались, и дома их были пусты. Оставшиеся в городке жители находились под впечатлением полученного из Оренбурга известия, что многих товарищей ожидает смертная казнь, жестокое наказание и ссылка. 17 сентября 1772 года следственная комиссия закончила свою деятельность и, составив сентенцию, отправила ее в Петербург на утверждение Военной коллегии. По этой сентенции 12 человек наиболее виновных приговорены к четвертованию, 47 человек – к повешению, 3 человека – к отсечению головы, 20 человек – к наказанию «по казачьему обыкновению» нещадно плетьми, 8 человек – к наказанию плетьми, с тем чтоб, обрив им бороды, отослать на службу в полки 2-й армии.

При производстве следствия оказались 53 человека бежавшими, у которых, по мнению комиссии, следовало отобрать имение и самих их, когда они явятся, повесить. «Детей же их мятежничьих, – писала комиссия, – каковых по присланному от Яицкой комендантской канцелярии списку значится, от 15 лет и свыше, 316 человек, в рассуждении отцов их учиненного злодейства, дабы впредь и от них, яко происшедших от рода злодейственного, такового ж поползновения и расширения к злу последовать не могло, во истребление и пресечение оного годных написать в полки в солдаты, а негодных в страх другим наказать: от 15 до 17 лет розгами, а с 17 лет и выше плетьми». Что же касается всех остальных казаков, которых по ревизии насчитывалось 2461 человек, то наказание их следственная комиссия представила на усмотрение высшего начальства.

Итак, каждый казак ожидал наказания, и все были в страшном унынии и отчаянии, а между тем по городу и на базаре ходил странный слух, что в Царицыне проявился государь. Слух этот с каждым днем приобретал все большую и большую силу.

– Здесь слышно, – начал Пьянов, оставшись наедине с Пугачевым, – что проявился какой-то в Царицыне человек и назвал себя государем Петром Федоровичем, да Бог знает, теперь о нем слуху нет: иные говорили, что он скрылся, а иные, что его засекли.

Пугачеву пришла мысль воспользоваться таким слухом в свою пользу, для осуществления заветной его мечты увести яицких казаков на Кубань или Терек.

– Это правда, что в Царицыне проявился государь, – отвечал он Пьянову, – и он есть подлинный царь Петр Федорович. Хотя его в Царицыне поймали, однако же он ушел, и вместо его замучили другого.

– Как можно этому статься, ведь Петр Федорович умер.

– Неправда, – говорил Пугачев, все более и более увлекавшийся и входивший в свою роль. – Он так же спасся в Петербурге от смерти, как и в Царицыне.

Пьянов выразил сомнение, и Пугачев на этот раз не считал нужным убеждать его. Он переменил разговор и пошел прямо к заветной цели.

– Каково живется казакам? – спросил Пугачев.

– Худо, – отвечал Пьянов, – мы разорены от старшин, и все наши привилегии нарушены.

– Как не стыдно вам терпеть такое притеснение в привилегиях?

– Что делать, видно, так тому и быть.

– Так не лучше ли вам выйти со мной с Яика в турецкую область на реку Лабу?

– Наши казаки все будут рады идти с вами, да только как же мы пройдем татарские орды?

– Орда, которая здесь кочует, нам рада будет, она нас встретит и проводит.

– С чем же нам бежать, мы все люди бедные.

– На выход я вам дам на каждую семью по двенадцать рублей.

– Где ты деньги-то возьмешь? И что ты подлинно за человек? – спросил Пьянов.

– Я купец, заграничный торговый человек. У меня на границе оставлено двести тысяч рублей, да на семьдесят тысяч рублей товару, из которого я, если Яицкое войско согласится со мной бежать, то и коштовать его буду. А по приходе на границу встретит нас всех с радостью турецкий паша, и если придет нужда войску на проход, то паша даст еще хотя до пяти миллионов.

Пьянов с удивлением выслушал все обещания Пугачева и не верил его словам.

– Статочное ли все это дело, – говорил он в недоумении, – ведь таких больших денег ни у кого не может быть, кроме государя.

Замечание это магически подействовало на Пугачева; он увлекся и перешел за черту, с которой возврата уже не было…

– Я ведь не купец, – говорил с жаром Пугачев, – я государь Петр Федорович; я-то и был в Царицыне, да Бог меня и добрые люди сохранили, а вместо меня засекли караульного солдата.

Пьянов был озадачен; он не знал, верить ли своим ушам или не верить.

– Как тебя Бог сохранил, – спрашивал он, – и где ты так долго странствовал?

– Пришла гвардия и взяла меня под караул, да капитал Маслов отпустил. Я ходил в Польше, Цареграде, был в Египте, а оттуда пришел к вам на Яик.

– Хорошо, государь, – сказал Пьянов, – я поговорю со стариками и что они скажут, то я и вам скажу.

Итак, вот при каких обстоятельствах Пугачев неожиданно для самого себя принял имя Петра III.

Высказавшись Пьянову, Пугачев струсил и, желая узнать, какое впечатление произведет его мнимое признание на казаков, стал ежедневно посещать базар, чтобы прислушаться к народному говору, но не слышал там никаких рассказов, кроме жалоб казаков на их тяжелое положение. Спустя несколько дней на том же базаре он встретился с Пьяновым, возвращавшимся домой.

– О вашем величестве, – говорил Пьянов, – что вы за нас, бедных, вступиться намерены и хотите провесть на Кубань, я сказывал казакам Черепанову, Коновалову и Антонову. Они рады с вами идти, да только сказали, что это дело великое, так надо со всеми казаками об этом поговорить тогда, когда они соберутся вместе на багренье.

– Ну хорошо, – отвечал ободрившийся Пугачев, – но только ты до времени об этом никому не сказывай.

Прожив неделю в Яицком городке и накупив рыбы, Пугачев и Филиппов поехали обратно в Мечетную. По дороге Семен Филиппов, имея более тяжелые возы, отстал, а Пугачев, воспользовавшись этим, уехал вперед один и приехал на Таловый умет.

– А Семен разве от тебя отстал? – спросил Оболяев, увидя Пугачева.

– Старый черт, – отвечал он, – наклал тяжелые возы рыбой, так лошади у него устали, а мне ведь не дожидаться.

– У кого ты был на Яике; говорил ли ты с кем, что хочешь провести на Кубань, и согласны ли казаки?

– Я довольно по городу погулял и весь обряд казаков видел. Жил я у казака Пьянова в доме, обо всем, о чем я говорил с тобой и с Закладновыми, сказывал как ему, так и другим казакам. Идти на Кубань они согласны, только положили на совете, чтобы мне приехать на Яик о Рождестве, когда соберутся все казаки на багренье.

Переночевав на умете и видевшись с казаком Григорием Закладновым, приезжавшим на умет за покупкой хлеба, Пугачев отправился далее.

– Я теперь поеду в Мечетную, – говорил он Оболяеву и Закладнову, – и оттуда назад скоро буду, ожидайте.

Между тем Филиппов, оставшись один и размышляя по дороге о всем происшедшем в городке, струсил. Опасаясь попасть в соучастники Пугачева и в число лиц, подговаривавших казаков к побегу, Филиппов по приезде в Мечетную тотчас же отправился к смотрителю Федоту Фаддееву и сотскому Протопопову и рассказал им все то, что от Пугачева слышал. Узнав, что Пугачева нет в Мечетной и что он вместе с Косовым поехал в Малыковку, Фаддеев отправил туда сотского Протопопова с несколькими человеками, которые арестовали Пугачева и представили к Малыковским управительским делам. Пугачев признался, что он беглый донской казак Зимовейской станицы, что действительно «смейчись и пьяный» советовал казакам бежать на Лабу, но безо всякого дальнего намерения, что, возвратившись с Лика, он сам приехал в Малыковку, чтоб явиться для определения к жительству на реке Иргизе в Симбирскую провинциальную канцелярию, но не мог и того сделать потому, что был арестован. Канцелярия дворцовых управительских дел не поверила этим словам, освидетельствовала Пугачева, заметила на теле его знаки как бы от кнута и потому, признав его подозрительным, 19 декабря 1772 года отправила в Симбирскую провинциальную канцелярию. По дороге Пугачев пытался было подговорить своих конвойных отпустить его, сказав ложно, что у старца Филарета оставлены его деньги, которые он обещал конвойным, но попытка эта не удалась, и он, скованный, был привезен в Симбирск. Отсюда Пугачева отправили в Казань, и 4 января 1773 года он был принят в Казанской губернской канцелярии. Губернатор, генерал-поручик фон Брандт, приказал содержать его под крепким караулом, «освидетельствовать и допросить, чем он был наказан, кнутом или плетьми, и о причине его побега в Польшу».

Пугачева допросили; он показал то же, что и в Малыковке, прибавив, что ни кнутом, ни плетьми сечен не был, а сек его полковник Денисов за то, что упустил лошадь. Показание это было признано удовлетворительным, и Пугачев вместе с другими арестантами помещен под губернской канцелярией в «черных тюрьмах». Здесь он не оставался праздным, и, зная о тесном соединении раскольников, их готовности поддержать своего единоверца, Пугачев стал выдавать себя за раскольника и говорил всем, что не знает за собой вины, а страждет за «крест и бороду». Этого было достаточно, чтобы приходившие в тюрьму для подаяния раскольники приняли в нем участие, причем от одного из них, Ивана Седухина, он узнал случайно, что старец Филарет, у которого он жил на Иргизе, приехал в Казань, чтобы заказать написать две раскольничьи иконы.

Вспомнив, что еще на Иргизе Филарет советовал ему поселиться в окрестностях Казани, обещая попросить раскольника купца Щолокова оказать ему покровительство, Пугачев просил Седухина передать от него письмо Филарету. В этом письме он просил старца похлопотать об его освобождении. Не имея знакомых среди административных лиц, Филарет решился обратиться с просьбой к Щолокову, но как тот в то время уехал в Москву по своим торговым делам, а Филарету необходимо было ехать на Иргиз, то последний оставил Щолокову письмо, в котором писал, что в Казанской губернской канцелярии содержится донской казак Емельян Иванов, который страждет, по поклепному делу, за крест и бороду. Филарет просил, чтобы Щолоков Бога ради постарался об его освобождении и попросил о том присутствующих и секретаря.

Уезжая из Казани, Филарет не дал никакого ответа Пугачеву, и прошло несколько томительных недель, прежде чем заключенный мог узнать, что делается в его пользу. Однажды, сидя у окна, Пугачев увидел проходившего мимо тюрьмы купца, а вслед за тем послышались радостные восклицания товарищей.

– А вот Василий Федорович Щолоков идет, – говорили арестанты, – никак он приехал из Москвы.

Щолоков был человек очень добрый, часто приходил сам в острог подавать милостыню или присылал мальчика с калачами для раздачи их арестантам. И действительно, на другой день после приезда его из Москвы мальчик раздавал уже калачи заключенным.

– Чей ты мальчик, – спросил, как бы не зная, Пугачев, – и от кого ходишь с калачами?

– Я хожу со двора Василия Федоровича Щолокова.

– Пожалуй, мальчик, скажи, чтобы Василий Федорович, Бога ради, пришел ко мне; скажи ему, что я донской казак и имею до него нуждицу.

Спустя несколько дней Щолоков зашел в «черную».

– Кто здесь донской казак Емельян Иванов? – спросил он.

– Я, – отвечал Пугачев. – Не ваша ли милость Василий Федорович Щолоков?

Щолоков отвечал утвердительно.

– Отец Филарет, – говорил Пугачев, – приказал вашей милости кланяться и просить, чтоб обо мне, бедном, постарались, попросили губернатора и кого надобно.

– Давно ли ты отца Филарета видел?

– Меня взяли от отца Филарета еще в Филипповки.

– А по какому делу ты сюда прислан?

– Но поклепному делу, за крест и бороду.

– Добро, миленький, я схожу к губернатору и секретарю и их попрошу.

– Бога ради, – упрашивал Пугачев, – постарайся о свободе моей и посули ты губернатору хотя сотню или больше рублей, также и секретарю, у которого мое дело.

– Хорошо, хорошо, попрошу, – отвечал Щолоков.

– Так обещайте же подарить кого надобно; у меня деньги, слава богу, есть, – говорил ложно Пугачев, – и они лежат у отца Филарета, и, как скоро вы к нему напишете, он тотчас вам их пришлет.

Подарив Пугачеву рубль, Щолоков чрез несколько дней отправился к секретарю, титулярному советнику Абрамову, в руках которого было дело о Пугачеве.

– С Иргиза старец Филарет, – говорил Щолоков, – пишет мне, что здесь содержится колодник Емелька в притеснении и чтоб я постарался об его освобождении. Если его дело не велико и не противно законам, то сделайте милость, вдаль его не притесняйте, за что старец вам служить будет.

– Мне ничего не надо, – отвечал Абрамов, – а когда дело рассмотрено будет, тогда резолюция последует.

Щолоков не решился просить более, но при свидании с Пугачевым, желая избежать докучливых просьб, обнадежил его, что губернатору и секретарю о нем сказано.

– Секретарю-то обещал ли ты? – спрашивал Пугачев.

– Я ему двадцать рублей обещал, – сказал Щолоков, – обманывая Пугачева и желая отделаться от него.

Последние слова давали Пугачеву надежду при содействии секретаря избавиться от неволи. Желая определить, насколько он может считать секретаря своим покровителем, Пугачев заявил, что наложенные на него кандалы очень тяжелы, что они обломили ему руки и ноги, и просил дозволения снять их. Секретарь потребовал к себе арестанта, и «как его привели, то не говорил с ним ни слова и, только сидя за столом, на него поглядывал».

Пугачев принял это за участие и с своей стороны стал просить секретаря облегчить его участь.

– Пожалуйста, постарайтесь о моей свободе, – говорил он, – а вашей милости Щолоков отдаст двадцать рублей, которые обещал.

– Ступай в свое место, – ответил сердито секретарь и махнул рукой.

Арестанта отвели опять в «черную», но вскоре он снова заявил, что болен, и просил снять с него кандалы. Содержатель арестантов Лузин отправился в губернскую канцелярию спросить разрешения у Абрамова.

– Пугачев болен, – говорил Лузин, – так не снять ли с него ручные кандалы?

– По определению губернатора, – отвечал Абрамов, – велено его содержать в одних ножных кандалах, почему если он болен, то ручные кандалы снять с него можно, а впрочем, как хотите.

Капитан Лузин приказал снять с Пугачева кандалы и положить ему на ноги только легкие железа. Все шло, по-видимому, весьма удовлетворительно для колодника, и обстоятельства складывались так, что положение Пугачева с каждым днем улучшалось. Просидев в «черных тюрьмах» до второй половины марта 1773 года, Пугачев вместе с прочими арестантами был переведен на тюремный двор, так как по ветхости дома губернаторской канцелярии решено было его перестроить. На тюремном дворе колодники пользовались относительно большей свободой, как это видно из инструкции, данной караульным офицерам.

«Понеже, – сказано в этой инструкции, – вступаемые в казанскую губернскую канцелярию колодники до окончательного о них решения перед сим содержались под губернской канцелярией в черных тюрьмах, а как ныне каменную канцелярию за ветхостью, к построению вместо оной новой, начали ломать, а колодников, кроме тюремного двора, содержать негде и как в том тюремном дворе прежде колодники содержались единственно только те, кои следуют в ссылку в Сибирь и оным производятся кормовые деньги, а в мир их для прошения милостивы отпускать не велено. Выше объявленным же содержащимся по делам колодникам кормовых денег не производилось, того ради, по указу ее императорского величества и по резолюции его высокопревосходительства г. генерал-поручика и казанского губернатора Якова Ларионовича фон Брандта с товарищи, велено всех содержащихся теперь в Казанской губернской канцелярии колодников, для содержания, отослать на тюремный двор. Находящемуся при оном караульному офицеру дать письменный приказ и велеть оных колодников, отделя от каторжных, содержать в особливой казарме и для прошения милостины отпускать за пристойным караулом на связках в мир, подтверди притом накрепко, чтобы под видом оных тех колодников, коим деньги производятся, отнюдь в мир отпускаемо не было».

Пугачев не принадлежал к этой последней категории, так как в списке, при котором он 27 марта был приведен вместе с другими арестантами на тюремный двор, было написано: «казак безызвестный Емельян Иванов по губернаторской экспедиции». Такая отметка в списке была сделана в ожидании решения участи Пугачева на представление губернатора, полагавшего бить его кнутом и сослать в Сибирь. Императрица 6 мая приказала наказать Пугачева плетьми и послать, «как бродягу и привыкшего к праздной и продерзостной жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки на день».

10 мая князь Вяземский, письмом на имя казанского губернатора, сообщил высочайшее повеление, но пока оно достигло по назначению, преступника не было уже в Казани.

Получив с переводом на тюремный двор относительно большую свободу и право ходить в город, Пугачев воспользовался этим в самых широких размерах и понемногу приготовил для себя все средства к побегу. Чтобы лучше ознакомиться с топографией города, он чаще других ходил на Арское поле, куда водили арестантов на работу, а оставаясь в тюрьме, старался показаться набожным, был скромен и послушен. Арестанты любили Пугачева, но особенно близок к нему был бывший купец пригорода Алата Парфен Дружинин.

Однажды, сидя в остроге, Пугачев и Дружинин были поражены ужасным видом проведенного мимо них, только что наказанного кнутом за смертоубийство, колодника Новоселова.

– Что, брат Емелька, – говорил Дружинин, – того и смотри, что и нас с тобой также выведут да пороть станут.

– Что же делать, – отвечал Пугачев, – чем переменить?.. Разве бежать отсюда.

– Да как же бежать-то и куда?

– А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, а теперь в реке полая вода, так, когда караул будет не велик, сядем мы с тобой в судно, да и были таковы…

– Ну а куда же мы побежим?

– Прямехонько выедем на Иргиз, – отвечал Пугачев.

Дружинин согласился и решился воспользоваться тем, что к нему допускали в острог для свидания 17-летнего сына Филимона и жену Домну Степанову, поселившуюся в Казани и проживавшую в разных семействах родственников, преимущественно же у свояка Дружинина, священника Благовещенского собора Ивана Ефимова. Объявив им о своем намерении бежать из острога, Дружинин поручил сыну купить лодку, и хотя последний исполнил приказание отца, но арестанты не могли найти удобного случая к побегу, а между тем вода в реке спала и намерение их осталось неисполненным. Желания вырваться на волю и избежать наказания были, конечно, настолько сильны, что Пугачев и Дружинин стали изыскивать средства, как бы бежать сухим путем.

– Пешим бежать никак нельзя, – говорил Пугачев, – а надобно непременно купить лошадь.

– Конечно надо, – отвечал Дружинин.

– А деньги-то где?

– Лошадь-то я куплю; только когда мы уйдем из острога, куда денемся?

– Мало ли места, куда можно бежать: на Яик, на Иргиз, а не то на Дон… Об этом ты уже не пекись, найдем дорогу, лишь бы только отсюда выбраться… Только вот что, не подговоря с собой караульного солдата, уйти нам будет не только трудно, но и невозможно.

Дружинин разделял мнение своего товарища, и тогда же решено было, что он купит лошадь, а Пугачев подговорит к побегу одного из караульных солдат. Выбор пал на солдата Григория Мищенку, недавно зачисленного на службу из числа выведенных из Польши беглых дезертиров.

– А что, служивый, – говорил ему однажды, посмеиваясь и как бы шутя, Пугачев, – служить ли ты здесь хочешь или бежать на волю?

– Я бы давно бежал, – отвечал Мищенко, – да не знаю куда?.. Видишь ли, далеко ушел я от своей стороны-то.

– Бежим со мной да вот с этим человеком, – говорил Пугачев, указывая на Дружинина.

– Пожалуй! Я готов с вами бежать куда хотите, – отвечал Мищенко.

Итак, одно дело было сделано, оставалось купить лошадь. Дружинин поручил это дело своему сыну, который, опасаясь наказания как пособник, отговаривал отца от бегства и отказывался купить лошадь. Дружинин «за то на него весьма огорчился и клял его страшной клятвой, что если он того не исполнит, то он его проклянет. Сын, как видно, не хотя быть под такой клятвой, сказал ему, что лошадь купит», и на другой день, придя в острог, объявил, что лошадь и телега куплены и поставлены на дворе свояка, священника Ивана Ефимова. Дружинин сообщил о том Пугачеву.

– Хорошо, – отвечал тот, – только теперь нам надобно отыскивать место, где бы эта телега приготовленная стояла.

– У меня есть знакомый поп, так мы поутру выпросимся у офицера для нужды к нему и там посидим маленько, а сыну своему прикажу я, чтоб он с телегой дожидался нас у церкви, которая против попова двора.

План этот был принят, и Дружинин, отдав соответствующие приказания сыну, приказал жене с остальными детьми ехать не в пригород Алат, а в лежавшую вблизи от него татарскую деревню Чирши.

– Ну, Пугачев, – говорил он дня через четыре, – я сыну своему приказал, чтобы сегодня приезжал к церкви и нас бы смотрел у попова двора, так попросимся мы теперь у офицера.

– Хорошо, – отвечал Пугачев, и оба арестанта в 8 часов утра, 29 мая, отправились к караульному офицеру, прапорщику Зыкову.

Арестанты просили офицера отпустить их к священнику Ивану Ефимову, для прошения милостыни, но так как большая часть конвойных была отправлена на работу с арестантами и в остроге оставалось мало солдат, то Зыков отказал в их просьбе и обещал отпустить после, когда колодники возвратятся с работы. Часу в десятом утра Пугачев и Дружинин снова обратились с просьбой, и тогда прапорщик Зыков, назначив к ним конвойными Дениса Рыбакова и пожелавшего сопровождать их солдата Григория Мищенко, приказал им «далее объявленного священника с теми колодниками никуда не ходить и чрез полчаса быть обратно на тюремном дворе». Приказание это не было исполнено, и трое из отпущенных не возвратились, а четвертый пришел в девятом часу вечера совершенно пьяный.

Придя в дом священника Ефимова и поздоровавшись с ним, Дружинин вынул несколько денег из кармана и просил попа послать за вином, пивом и медом, говоря, что желают выпить от тоски. Ефимов вместе с соборным дьячком Петром Ивановым тотчас же отправились в кабак и купили там вина на 15, пива на 7 и меду на 14 коп. Выпив по две чарки вина и по стакану пива и меду, Пугачев и Дружинин подпаивали больше солдата Рыбакова, как человека, не знавшего о намерении их бежать. Когда Рыбаков совсем опьянел, тогда они попрощались со священником и сказали, что пойдут на тюремный двор. Проводив гостей до ворот, священник запер их и возвратился домой, а они четверо отправились далее и, отойдя несколько шагов, увидели кибитку с лошадью, которой правил Дружинина сын Филимон. Чтобы Рыбаков не догадался, Дружинин закричал сыну:

– Эй, ямщик, что возьмешь отвезти в кремль?

– Пять копеек.

– Ну, постой, отвези.

Филимон подъехал, а Пугачев и Дружинин посадили сперва пьяного Рыбакова в телегу, потом сели сами с Григорием Мищенко и, закрыв кибитку рогожей, поехали по большой казанской дороге. Как ни был пьян Рыбаков, но, отъехав верст восемь от Казани, он очнулся.

– Что, брат, так долго едем? – спросил он у Пугачева.

– А вот видишь, – говорил Емелька шутя, – кривой дорогой везут.

Отъехав еще с полверсты, кибитка остановилась недалеко от дворцового села Царицына. Дружинин взял в охапку пьяного Рыбакова, высадил его из кибитки, а сами, ударив, но лошади, поехали по большой дороге. Пьяный Рыбаков добрел до села Царицына и упал близ управительского дома. Здесь пролежал он до тех пор, пока управитель, Петр Кондратьев, растолкав его, спросил: какой он команды и как попал в село? Не понимая, где он находится, Рыбаков отвечал только, что идет в Казань, но не знает дороги, и просил дать ему подводу. Кондратьев подводы ему не дал, а советовал идти пешком по большой дороге.

– Там, – сказал Кондратьев, – за беспрерывно едущими разными людьми тебе легко будет дойти до Казани, и ты к команде явиться можешь.

Рыбаков побрел и в 9 часов вечера явился к тюремному караульному офицеру, который лишь на другой день донес о побеге двух арестантов дежурному по караулам капитану Васильеву. Последний 1 июня уведомил о происшествии Казанскую губернскую канцелярию, но рапорт его был получен в канцелярии только 3 июня. Губернатор фон Брандт не придавал бегству Пугачева особого значения, хоть и сделал некоторые распоряжения к поимке беглых. Он отправил в пригород Алат капрала Семена Коршунова, чтобы разведать у тамошних жителей, не был ли там Дружинин с Пугачевым, и если был, то не знают ли, куда они уехали. Коршунов, конечно, не нашел там ни Дружинина, ни Пугачева и, поручив обывателям задержать колодников, если б они появились в пригороде, сам возвратился в Казань. Тогда Брандт поручил Симбирской, Свияжской и Пензенской провинциальным канцеляриям отыскивать Пугачева и просил управителя дворцовой Малыковской волости, титулярного советника Познякова, и экономического казначея, подпоручика Максимова, принять все меры к поимке «утеклецов», причем обратить особенное внимание на иргизские поселения.

«Как живущие на Иргизах раскольники, – писал Брандт, – бесстрашно всяких бродяг к себе приемлют, каковых посланными командами уже много переловлено, то и есть причина думать, что показанный Пугачев с его товарищи первое прибежище иметь будет в тех раскольнических селениях. И чего ради вам, управителю, секретным образом самому тотчас следовать на иргизские селения и всеми образы стараться разведывать, не укрываются ли там вышепоказанные беглые колодники и солдат, и ежели сыщутся, то, поймав, под крепким караулом пришлите ко мне».

Позняков объехал все иргизские селения, но нигде «утеклецов» не нашел. Только когда подведомственные казанскому губернатору учреждения донесли, что «утеклецы», Пугачев и Дружинин, не найдены, Брандт сообщил о побеге Пугачева Донской войсковой канцелярии и донес генерал-прокурору князю Вяземскому.

«Письмо вашего сиятельства, – писал Брандт, – от 10-го числа минувшего мая, в котором соизволили объявить именное высочайшее ее императорского величества повеление об учинении содержащемуся здесь раскольнику, беглому войска Донского казаку Емельяну Пугачеву, наказания его плетьми и о посылке его в город Пелым, я получить честь имел, но исполнения по тому указу не учинено для того, что предоказанный Пугачев, за три дня до получения сего вашего сиятельства письма, с часовым, бывшим при нем солдатом, бежал…»

Хотя Брандт и уверял князя Вяземского, что им приняты самые «строжайшие способы» к отысканию бежавших, но обстоятельства складывались так, что Пугачев мог спокойно развивать свои замыслы. Подписав письмо князю Вяземскому 21 июня, Брандт не отправил его с нарочным, а приказал сдать на почту, где оно и пролежало шесть дней. 27 июня письмо это было отправлено из Казани в Московский почтамт и шло настолько долго, что лишь 8 августа достигло до Петербурга. В этот день получил его князь Вяземский, а в 12 часов ночи 13 августа сообщил его вице-президенту Военной коллегии, графу З.Г. Чернышеву.

Известие, полученное в Петербурге о побеге Пугачева, произвело более сильное впечатление, чем в Казани, и было оценено по достоинству. Граф Чернышев в ту же ночь сделал необходимые распоряжения, и утром 14 августа были подписаны им указ оренбургскому губернатору генералу Рейнсдорпу и грамота войску Донскому:

«Как содержащийся в Казанской губернии, – писал Чернышев Рейнсдорпу, – войска Донского казак раскольник Емельян Пугачев, с часовым, бывшим при нем, солдатом, из Казани бежал, то государственная Военная коллегия и не оставляет вам, генерал-поручику, рекомендовать с тем, не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах».

Рейнсдорпу, точно так же и Донской войсковой канцелярии, предписано употребить все меры к отысканию Пугачева по хуторам и станицам, и если он будет пойман, то заковать в крепкие кандалы и «за особливым конвоем» отправить в Казань.

В войске Донском Пугачева нечего было и искать, – там его не было, а генерал Рейнсдорп 18 сентября донес Военной коллегии, что принял должные меры, но пока беглые еще не отысканы. Рапорт свой Рейнсдорп подписывал в тот самый день, когда Пугачев, уже с титулом императора Петра III и окруженный значительной толпой вооруженных яицких казаков, овладел Бударинским форпостом и подходил к Яицкому городку…