Глава 4

Освобождая Яицкое войско от службы в Московском легионе, императрица повелела избрать для того других казаков. Военная коллегия первое время не знала, на какое именно войско возложить легионную службу, но прибывший в Петербург атаман волгских казаков Макар Персидский вывел ее из затруднения. Он заявил, что если будет дозволено, «то готов он, так как и все того войска старшины, набрать всю Московского легиона казацкую команду из казаков Волгского войска, охотно в оную команду вступить желающих». При этом атаман Персидский просил определить в ту же команду внука своего, походного атамана Григория Персидского, таким чином, «как за благо признано будет».

Утвердив представление Военной коллегии, императрица 20 июня 1771 года собственноручно написала: «Григория Персидского принять офицерским чином, а войсковому атаману Персидскому за ревность и усердие его жалуем саблю».

Получив высочайшее повеление и штат казачьей легионной команды, Персидский в сентябре 1771 года выехал из Петербурга с тем, чтобы набрать казаков и отправить их в Симбирск к генерал-майору князю Прозоровскому, назначенному вместо Баннера командиром Московского легиона.

Прибыв в Дубовку, войсковой атаман поручил внуку своему Григорию Персидскому, переименованному в ротмистры, приступить к формированию казачьей команды и записывать в нее всех желающих.

В 1732 году, по указу Сената, были вызваны охотники из донских казаков для поселения и защиты так называемой царицынской линии, и в 1733 году 1057 семей желающих были поселены в окрестностях Дубовки и реки Балыклее, на пространстве между Камышенкой (Дмитриевском) и Царицыным, и образовали Волгское казачье войско.

По высочайше утвержденному совокупному докладу Коллегии иностранных дел и Военной, 22 января 1770 года, для укрепления и защиты Моздока положено было сформировать гарнизонный батальон и поселить в его окрестностях казаков для содержания форпостов и разъездов, «которые теперь определенными к Кизляру и ежегодно туда из других мест командируемыми войсками исправляются». Для прислуги к орудиям, посылаемым в Моздок, решено было переселить с Дона сто человек желающих сказочных казаков с тем, чтобы они одевались «по их казачьему обыкновению», но все одинаково в платье красного цвета. Для содержания же разъездов и почтовой службы переселить 517 семей волгских казаков по равному числу из каждой станицы. Из всех переселенцев составить один полк и назвать его Моздокским; вместо атамана определить одного из казацких старшин и назвать его полковником, которому и находиться в команде у моздокского коменданта.

Императрица изъявила согласие на таковое переселение, и переведенные казаки были поселены в пяти станицах между Моздоком и Червленным городком. На Волге осталось только 540 семей, несших ту же службу, которую несло войско и до переселения товарищей. Как переселенные, так и оставшиеся казаки были очень недовольны своим положением. Покинув свои дома и обработанные земли, переселенцы должны были обзаводиться вновь и терпеть нужду в самых первых потребностях, а оставшиеся их товарищи нести двойную службу. Чтобы облегчить себя в сторожевой службе, казаки стали принимать к себе всех желающих, и скоро Волгское войско сделалось притоном всех беглых и бездомных, искавших свободы и записывавшихся в казаки. В числе изъявивших желание поступить в легионную команду был крестьянин графа Романа Ларионовича Воронцова Федот Богомолов, бежавший от своего помещика из села Спасского Саранского уезда. Скрываясь долгое время в Саратове, Богомолов ходил на судах саратовского купца Хлебникова до Дмитриевска, жил у колонистов, служил в Калмыцкой орде, потом перешел в Волгское войско, работал там по хуторам и, наконец, решился поступить на службу. Явившись в январе 1772 года к ротмистру Персидскому, Богомолов просил принять его на службу, причем назвал себя донским казаком Федотом Ивановым Казиным.

Несколько ранее, а именно в октябре 1771 года, записался в ту же команду донской казак Спиридон Иванов под именем Спиридона Долотина. Уроженец Березовской станицы, оставшийся еще в детстве круглым сиротой, Иванов по достижении девятилетнего возраста отведен был казаком Болдиным в Волгское войско, в Караваинскую станицу, и отдан казаку Титову. Переходя от одного семейства к другому, Спиридон Иванов поступил наконец на службу по найму казака Караваинской станицы Долотина, назвался его именем и находился в Дмитриевске, в команде у соляного комиссарства; за кражу лошади был сечен плетьми, бежал, скитался долгое время по хуторам Волгского войска и затем записался в легионную команду.

Когда последняя была выведена из Дубовки и расположена по Иловле, то казак Федот Богомолов, будучи «безмерно пьян», объявил себя императором Петром III. Слух этот быстро распространился между казаками, и многие приходили посмотреть на «объявившегося». Начались сходки и совещания, поднялись вопросы: похож он или не похож на бывшего императора? На одной из этих сходок казаки Марусенок и Лучинкин рассуждали, что «хотя сей признаваемый от бывшего и отменен, однако ж, может статься, он, как много лет уже тому минуло, то переменился». Это замечание имело решающее значение для Спиридона Долотина, и он, признав в Богомолове действительного императора, поселился с ним в одной избе. Капрал Бухолев назвал Долотина секретарем, и с тех пор все стали называть его этим прозвищем.

Между тем сходки продолжались и число веровавших в справедливость слухов ежедневно увеличивалось; но казаки долгое время не могли найти средства, как объявить народу скрывающегося у них императора. Случай этот наконец представился, и именно когда один из казаков, по фамилии Буренин, попросил жалованья, но прапорщик Иван Терский отказал.

– Ты от боярина недавно, – сказал он Буренину при всех казаках, – а уже требуешь себе жалованья.

Это замечание оскорбило казаков, и они закричали в один голос: «Поэтому-де мы все боярские!., зачем нас в казаки принимали?» – и положили общим советом идти всем в Дубовку и там объявить Богомолова императором. Собравшись огромной толпой, казаки 30 марта отправились на хутор старшины Андрея Персидского к своему ротному командиру поручику Персидскому и объявили ему, что они имеют у себя императора Петра III, почему вместе с ним, хотя и не позволено будет, забрав казенных лошадей, пики и проч., поедут для сохранения его в город Дубовку. О намерении казаков тотчас же было сообщено ротмистру Григорию Персидскому, который, вместе со старшиной Поляковым, прискакал на хутор. Там он увидел, что казаки оседлали уже лошадей и готовы были ехать с самозванцем в Дубовку. Персидский уговаривал казаков оставить свое намерение, но его не слушали. Казаки собрали круг и решили арестовать всех офицеров, не исключая ротмистра Григория Персидского, а самим идти в Дубовку. Один из арестованных, старшинский сын Степан Савельев, попросил позволение повидаться с государем, и когда его освободили из-под караула, то он ворвался в избу, где сидел Богомолов, и ударил его по лицу.

– Какой он государь, – закричал Савельев, – возьмите его под караул!

Казаки растерялись, схватили самозванца и сами заковали его в кандалы. Ротмистр Персидский тотчас же под конвоем отправил в Дубовку как Богомолова, так и его секретаря Спиридона Иванова. Из Дубовки, по распоряжению астраханского губернатора, они были препровождены в Царицын.

2 апреля преступников допрашивали, а в начале мая последовал указ Военной коллегии, по которому велено: Богомолова и Спиридона Иванова наказать публично кнутом и, вырезав первому ноздри и поставя знаки, сослать обоих на Нерчинские заводы в вечную каторжную работу; старшинского сына Степана Савельева произвести в ту же казачью команду ротмистром и подтвердить войску, «чтобы пришлых ни под каким видом войско не принимало и в казаки не записывало» .

Получив резолюцию Военной коллегии, губернатор Бекетов, находившийся в то время в Астрахани, тотчас же предписал царицынскому коменданту полковнику Циплетеву привести в исполнение наказание преступников и отправить их по назначению. В ответ на это Циплетев донес, что единственный находившийся в Царицыне палач болен горячкой и потому просил прислать другого из Астрахани. Пока шла переписка об этом, пока из Астрахани выслали палача, Богомолов употреблял все средства, чтоб избавиться от наказания и бежать из-под караула.

Поместив колодников в надежном месте у Царицынских ворот, Циплетев дал инструкцию начальнику караула, капралу, содержать преступников строго и отнюдь никого для разговоров к нему не допускать. Сверх того, он приказал майору Титову и офицеру с гауптвахты поверять днем приставленный караул, а по ночам посылать рунды и дозоры. За что содержится Богомолов, никто из караульных не знал, но строгость содержания и таинственность возбуждали их любопытство, которым и старался воспользоваться преступник.

– Знаете ли вы, – спросил однажды Богомолов караульных, – государя Петра Федоровича и где он ныне находится?

– Я государя не видал и не знаю, – отвечал ему капрал Егор Васильев, – а слышал, что он скончался.

Спустя два дня после этого разговора караульный солдат Яков Прокофьев подошел к капралу Васильеву и сказал, что колодник показывал ему изображенный на теле крест и объявил о себе, что он государь. Васильев смутился, но, в смущении этом «немного часов находясь, говорил он, и сам действительно тому, что он государь, поверил». Скоро по всему Царицыну распространился слух, что содержащийся секретный колодник не кто другой, как сам государь Петр Федорович, и толпа народа ежедневно собиралась у Царицынских ворот с надеждой и желанием видеть заключенного.

– Чего ради вы тут стоите? – спросил однажды слуга полковника Денисова, прусак Андрей Семенов, проходивший случайно мимо толпы.

– Сказывают, – отвечали собравшиеся, указывая на караульню, – тут содержится государь, а посмотреть его не дают и к караульне не допускают.

Семенов пошел далее и затем отправился домой в Пятиизбянскую станицу, где вопрос о том, кто содержится в Царицыне, давно уже занимал почти все население, получившее известие о заключенном от ездивших в Царицын казаков и казачек.

Волнуемые своим атаманом, донцы встретили это известие не без сочувствия и надеялись, что Петр III, вступив вторично на престол, избавит их от тех нововведений, которые им грозили в будущем.

В 1758 году был выбран в атаманы Данило Ефремов, человек известный по уму и огромному богатству, которое он увеличил, обратив в свою собственность земли в верховьях рек Медведицы и Колитвы и заселив их крестьянами, частью переведенными из внутренних губерний России, а большей частью бежавшими от притеснений помещиков. Напрасно правительство запрещало донцам принимать к себе беглых и установило особых старшин для сыску людей, искавших на Дону свободы и приволья. Следуя примеру атамана, и донские старшины захватили свободные войсковые земли, построили на них хутора и стали принимать к себе беглых. Опасаясь усиления старшин и желая управлять войском самовластно, Данило Ефремов стал систематически ослаблять их влияние. Хотя все указы и распоряжения и писались от имени старшин, находившихся в составе войсковой канцелярии, «но Ефремов, когда хотел, находил возможность освободиться от их совета и в затруднительных случаях объявлял повеления от имени государыни, как прежние атаманы делали это от войскового круга». Поступая таким образом, располагая громадным богатством и имея сильных покровителей при дворе, Данило Ефремов выделил свою фамилию из среды остального казачьего сословия. Успевши снискать особое расположение императрицы Елизаветы Петровны и будучи произведен в тайные советники, Ефремов стал стремиться к тому, чтобы сделать звание атамана наследственным в своем роде. Искания его увенчались успехом, и еще при жизни своей, по соизволению императрицы, он передал звание атамана сыну своему Степану, которому и поручено было управлять войском под руководством отца.

Степан Ефремов наследовал от отца жажду к неограниченному самовластию. Будучи в Петербурге в 1765 году, Ефремов представил в Военную коллегию проект о коренном преобразовании внутреннего управления Донским войском. Он предлагал, чтобы присутствующие в войсковой канцелярии старшины назначались атаманом; чтобы назначение полковников, старшин и прочих чинов в полки зависело также от атамана; чтобы суд и расправа в полках производились в войсковой канцелярии, в которой председательствовал атаман, и, наконец, чтобы большую часть денег передать в распоряжение войсковой канцелярии.

Таким образом, весь проект клонился к тому, чтобы усилить власть войскового атамана и дать ему возможность распоряжаться неограниченно не только военной и гражданской частью войска, но и всеми войсковыми суммами.

Предложение Ефремова готово было осуществиться, когда до Петербурга дошли слухи о многих противозаконных поступках атамана. В 1771 году наказный атаман Сидор Кирсанов, по выражению Ефремова, «Сидорка, носящий образ Иуды Искариотского», и старшина Юдин донесли Военной коллегии о злоупотреблениях Степана Ефремова. Они обвиняли его: 1) в расхищении войсковой казны и провианта; 2) во взяточничестве деньгами и лошадьми; 3) в тайных сношениях с кабардинскими князьями и кумыкским князем Темиром и 4) в таких же сношениях с пограничными татарами, и вследствие того уклонение атамана действовать против татар. Обвинение атамана в тайных сношениях с татарами и горцами было в глазах правительства наиболее важным и могло иметь весьма серьезные последствия.

Кирсанов писал, что во время турецкой войны в 1769 г., несмотря на представление многих собрать казаков и произвести нападение на крымских татар, атаман Ефремов хотя и собрал войско, но далее 50 верст от своего жилища не отходил, а затем распустил казаков под предлогом того, что наступило время к жатве и сенокосу.

Главнокомандующие второй армией, сначала князь В.М. Долгоруков, а потом граф П.И. Панин доносили Военной коллегии, что, несмотря на неоднократные требования о присылке казаков, Ефремов их не присылает. Военная коллегия отправила тогда в Черкесск сначала генерал-майора Опочинина, потом Романуса и затем Черепова. Им поручено было наблюдать за тем, чтобы требования главнокомандующих исполнялись немедленно. Ефремов был недоволен этим и несколько раз просил об отозвании присланных генералов, но, не добившись этого, грозил наделать много неприятностей.

– Когда правительство начало за мной присматривать, – говорил он, – так я уберусь в горы и таких бед России натрясу, что она будет век помнить. Стоит только Джан-Мамбет-бей одно слово сказать, так ни одной души на Дону не останется.

Когда было получено повеление Военной коллегии вызвать желающих из казаков на поселение в Азовскую и Таганрогскую крепости, то Ефремов собрал войско и, выражая соболезнование, обещал освободить казаков от такого переселения, «единственно к насыщению владычествующей им корыстолюбивой алчбы». Эта последняя страсть руководила всеми поступками атамана. Весной 1771 г. главнокомандующий второй армией, князь В.М. Долгоруков, потребовал присылки казаков вместо отпущенных по неспособности в дома. Атаман Ефремов собрал в г. Черкесск только что возвратившихся неспособных и приказывал им идти опять на службу, заявляя, что кто из них не пойдет, тот будет отправлен на поселение в Азов и Таганрог. Под рукой через своих приближенных атаман объявил, что казаки могут откупиться, и люди денежные были освобождены, «а неимущие за то взволновавшись от того отказались».

Кирсанов обвинял Ефремова в неправильных нарядах казаков на службу, отчего собранные в Кумшатской станице «против начальников своих взбунтовались и из них старшего утопить хотели и одного из полковников бив разъехались». Виновные не были наказаны, и атаман скрыл это происшествие.

Получив донесение Кирсанова, Военная коллегия потребовала Ефремова в Петербург под предлогом того, что вблизи донских селений находятся татарские орды и потому коллегии необходимо лично переговорить с атаманом о безопасности наших границ. Ефремов понял, в чем дело, и не ехал, несмотря на два раза повторенные ему указы. Тогда Военная коллегия приказала находившемуся в г. Черкасске генерал-майору Черепову выслать атамана силой в Петербург, не долее как через трое суток и объявить войсковой канцелярии, чтобы она не принимала и не приводила в исполнение никаких распоряжений атамана. Самому Ефремову было приказано, чтобы он, «в каком бы состоянии и где бы теперь ни находился», следовал в Петербург без малейшего в пути промедления. Атаман выехал из Черкасска и отправился по верхним донским станицам. Собирая в каждой станичных атаманов и казаков, Ефремов уверял их, что из войска Донского будет набор рекрут, и уговаривал подавать на его имя прошения об избавлении как от этой повинности, так и о возвращении переселенных уже казаков в Азовскую и Таганрогскую крепости.

Заявление о предстоящем наборе рекрут произвело большое волнение среди казаков, особенно опасавшихся этой меры. Они с готовностью писали прошения атаману, а Ефремов, объехав станицы и отправив донесение с старшиной Кулбаковым, что по болезни ехать в Петербург не может, вернулся в свой хутор, находившийся в нескольких верстах от Черкасска.

На требование Черепова ехать в Петербург Ефремов отвечал отказом и объявил, что он пожалован атаманом по высочайшему именному указу и ему, а не Черепову поручено в команду войско; что за свои поступки сам будет отвечать и переговорит с генералом завтра, когда приедет в Черкасск для осмотра своего дома.

Черепов решил не впускать атамана в город и с этой целью выставил в двух местах пикеты по 50 человек, при старшинах и с заряженными ружьями. Узнав об этом, Ефремов в город не поехал.

Сторонники атамана, которых, конечно, было много, восстали против такого распоряжения и успели убедить казаков, что Ефремов преследуется за то, что желает отстоять старинные их права, избавить от регулярства и возвратить переселенных в Азовскую и Таганрогскую крепости. В конце сентября в войсковой канцелярии был получен «предвозвестительпый пасквиль» от Бесергеневской станицы казака Якова Янченкова, который писал атаману и старшинам: «за реку [Дон, т. е. войско] стойте крепко, генералу Черепову подписок не давайте, а то узнаете, что вам и генералу с вами будет. Это ведь не Яицкое, а Донское войско».

Между тем по распоряжению генерала Черепова 1 октября 1772 года в Черкасске, в войсковом кругу были прочитаны присланные из Военной коллегии грамоты и указ об отзыве Ефремова в Санкт-Петербург и неисполнении его распоряжений.

– Грамоты подписаны генералом, – говорил есаул Перфилов, – а ручки государыни нашей нет. Атаман Ефремов пожалован именным указом, а теперь не велено от него никаких ордеров исполнять, а слушать Черепова. Атаман в город не впускается, а когда силоваться станет, то приказано стрелять по нем.

Станичный атаман Прохор Артемьев и казак Василий Житченков поддержали Перфилова. В казачьем кругу поднялся шум и произошло всеобщее волнение.

– По войсковом атамане мы стрелять не будем, – кричали казаки, – и как командира своего в город впустим; генерала же за командира почитать не желаем, потому что и напред сего никогда не бывало, как ныне Черепов нами командует. От этого нам большая обида.

Казаки решили не исполнять указа и взвалили всю вину на генерал-майора Черепова.

– Генерал хочет нас в регулярство писать, – слышались голоса, – и реку разделить, за тем и атамана в дом не пускает.

Называя генерал-майора Черепова нечистым духом, казаки бросились к дому, где он жил, и старались вытащить его на площадь; в защищавших его старшин бросали каменья.

– Ты хочешь нас писать в солдаты, – кричала толпа Черепову, – но мы все помрем, а до того себя не допустим!

Казаки требовали, чтобы генерал-майор Черепов снял выставленные пикеты и вышел из города. Застигнутый врасплох и видя перед своим домом огромную бушевавшую толпу, Черепов пробрался через задний выход к реке Дону, чтобы переправиться в крепость, но казаки нагнали его, били кулаками, камнями, пинками, «за волосы драли и сюртук на нем изорвали».

Дом, в котором жил Черепов, был наполовину разрушен: окна и двери выбиты, крыльцо разломано.

Сначала казаки хотели утопить Черепова в реке, но потом решили вести на расправу к атаману. Ефремов с большой свитой выехал навстречу бушевавшей толпе, вошел в средину ее и взял Черепова к себе в дом.

– Это войско Донское, а не Яицкое, – повторил атаман слова казака Янченкова.

Слова эти, показывал впоследствии Ефремов, «говорил в том разуме, что-де упоминаемый генерал-майор Черепов в бытность на Яике стрелял по казакам из пушек (?), то не стал бы и по нем, атамане, если бы он и за его воспрещением в город въехал, стрелять».

Получив известие о беспорядках в войске Донском, императрица Екатерина II приказала отправить в Черкасск гвардии капитан-поручика Ржевского и арестовать Ефремова.

В ночь на 9 ноября Ржевский с командой взял атамана из его Зеленого двора и отвез в крепость Святого Дмитрия Ростовского.

В ту же ночь, среди всеобщей тишины в Черкасске, ударили в набат и раздались выстрелы вестовых пушек. Наказной атаман Машлыкин и старшины собрались в войсковую канцелярию и узнали там об аресте Ефремова. Народ пришел в волнение и, ворвавшись в канцелярию, укорял Машлыкина и старшин.

– Вы выдали войскового атамана, – говорили казаки, – и велели звонить на пожар. Всех вас перебить и в воду посадить. Мы поедем в крепость и узнаем, там ли атаман.

Воспользовавшись тем, что захвачен врасплох, Ефремов выпросил позволение отправить домой своего слугу за необходимыми вещами и приказал ему внушить казакам, чтобы они собрались как можно поспешнее и выручили его, говоря, что, вероятно, его повезут по Бахмутскому тракту. Хотя наставления атамана слуге были узнаны и слуга арестован, но на другой день поутру у крепостных форпостов явилась толпа в 300 человек вооруженных казаков, под предводительством старшины Василия Иловайского, с намерением освободить Ефремова.

– Где атаман, – спрашивал Иловайский, – жив ли он, будет ли содержаться в крепости или его куда-нибудь повезут?

Не получив никакого ответа на свои вопросы, казаки погарцевали возле крепости, а затем уехали домой.

– Ночью, – кричали они, уходя, – всем войском придем выручать своего атамана!

Обещание это не было, однако же, исполнено, и Ефремов тотчас был отправлен в Петербург, где и предан суду.

«Войсковой атаман Степан Ефремов, – писала Екатерина войску Донскому, – учинил себя ослушным воли и повеления нашего. Того ради лейб-гвардии нашей капитан-поручик Ржевский арестовал его по именному высочайшему нашему указу. Сей же императорской грамотой объявляем всему нашему Донскому войску, что мы надеемся, что сие возмездие за ослушание преступнику, будучи опытом правосудия нашего, докажет всему Донскому войску, коль нетерпимо нами такое ослушание и всякая продерзость, а потому и уповаем, что все наше Донское войско, возгнушаясь таковой виной его, Ефремова, поживет навсегда в тишине и спокойствии и тем закон Божий и волю нашу исполнит. Тем же, кои попустили себя уловить коварным ухищрением и при случае ареста его, Ефремова, оказали продерзости сами собой и возмущением других малодушных, высочайше повелеваем, по обнародовании сии императорские грамоты, тотчас прийти в спокойство и должное повиновение власти. Учинившие сие имеют ожидать от нас в заблуждении своем всемилостивейшего прощения. Буде же, паче чаяния, и к возбуждению праведного гнева нашего нашлись бы в Донском войске нашем такие преступники, кои бы и после обнародования сего повеления нашего дерзнули еще продолжать неспокойства и волнование, то да ведают, что тогда не избегнут злодеи и возмутители достойной себе казни».

По получении этой грамоты войско донесло, что оно всегда находилось и находится в повиновении монаршей воли и просило помиловать Иловайского и его сообщников. Императрица простила их, «но притом надеемся, – писала она, – что они, раскаявшись в своей продерзости, потщатся, согласно с войсковым засвидетельствованием, усугубить ревность свою к службе нашей и отечества и заслужить достодолжным повиновением и добрыми своими делами столь важную вину свою. К сему войско может подать им скорый случай, отправя всех их без очереди к армиям нашим».

Казаки просили помиловать их и в этом, и императрица разрешила «производимую ими ныне службу заменить в надлежащую очередь».

Дело же атамана Ефремова тянулось весьма долго, и, кроме обвинений, взведенных на него Кирсановым и Юдиным, атаман оказался виновным в том, что, расходуя войсковые суммы на собственные нужды, он сжег приходо-расходные книги за три года; что при командировке казаков брал взятки и отпускал в домы, а неимущих наряжал на службу и что, наконец, за производство в чин старшины атаман брал по 200 и 300 руб.

За все эти преступления Ефремов был приговорен к повешению, но императрица заменила эту казнь вечной ссылкой в Пернов.

Необходимо припомнить, что главнейшая деятельность Ефремова по возмущению казаков и уверению, что правительство намерено ввести регулярство, происходила именно в то время, когда волновались яицкие казаки, а среди волгских казаков появился в лице Богомолова император Петр III. Весть о таком появлении заинтересовала многих и в особенности приписанного к Пятиизбянской станице малороссиянина Степана Певчего (он же Сигин), и он обратился с расспросами к Семенову, который ложно сказал ему, что был у колодника, видел его и подал милостыню. Тогда Певчий решился отправиться сам в Царицын, чтобы посмотреть на заключенного и убедиться, простой он человек или знатный, как ходили о нем слухи. Выпросив у караульных дозволение видеть Богомолова и войдя в его комнату, Певчий подал ему пшеничную витушку и 30 коп. денег. Самозванец принял подарок и узнал, что он приехал из Пятиизбянской станицы.

– Не от Денисова ли прислан гостинец? – спросил Богомолов.

– Нет, не от Денисова, а сам от себя, – отвечал Певчий.

Опасаясь, что скоро явится обход, караульные просили Певчего уйти.

– Надобно мне с тобой переговорить, – сказал самозванец, прощаясь, – и для того побывай у меня еще раз.

Певчий вышел и на базаре, часу в четвертом пополудни, встретился с донским казаком Иваном Семенниковым.

– Ты Степан Певчий? – спросил он.

– Я.

– Требует тебя государь Петр Федорович.

Певчий оробел, но все-таки отправился вместе с Семенниковым.

– Когда в станицу поедешь? – спросил Богомолов.

– Сегодня.

– Поклонись полковнику Илье Денисову и скажи, чтобы как можно непременно сам ко мне приехал, а если не будет, то сверх трех имеющихся у него портретов пожалую ему четвертый с хвостом. Поклонись Пятиизбянской станице да скажи станичному атаману, старикам и всем казакам, чтоб они, буде можно, дали бы мне в помощь казаков, человек до ста. Если же ты всего этого не исполнишь, а дело совершится, то на свете тебе не быть.

После такого наставления Семенников просил, чтобы самозванец для большего уверения Певчего, а через него и других, показал ему свои царские знаки. Богомолов открыл грудь, и Певчий увидел на теле беловатого вида крест.

– Точно такой же имею я, – прибавил Богомолов, – на лбу и на плечах, – но Певчему их не показал.

Певчий был окончательно убежден и не сомневался более в том, что колодник – истинный государь Петр Федорович.

– Поедешь ли ты к армии за меня хлопотать? – спросил Богомолов.

– Я к казацкой службе непривычен, – отвечал Певчий.

– Я готов, государь, вам служить, – сказал Иван Семенников, – поеду к армии и сыщу себе товарища.

– Нет у меня такого верного слуги, – заметил на это Богомолов, – как Иван Семенников.

Собеседники распрощались и вышли из караульного дома.

– Смотри, – говорил Семенников Певчему, – приказ государя непременно объяви полковнику Илье Денисову. Я у него уже два раза был тайно, – прибавил Семенников ложно.

Прибыв в Пятиизбянскую станицу, Певчий прежде всего повидался со слугой полковника Денисова, Андреем Семеновым.

– Нет ли каких вестей в Царицыне? – спросил Семенов, увидав Певчего.

– К твоему господину есть приказ для объявления, – отвечал Певчий и просил доложить.

Денисов не только не согласился принять Певчего, но не приказал даже пускать его к себе на двор.

Тогда Певчий отправился к станичному атаману Слепову и в присутствии нескольких старшин и казаков передал поклон самозванца и просил оказать ему помощь.

– Без повеления войска помощи ему оказать не можно, – отвечали собравшиеся, но приговорили послать ему один рубль на милостыню.

Получив этот рубль, Певчий вторично отправился в Царицын, где Богомолов успел приобрести столь значительное влияние на караульных, что, не стесняясь ими, явно переговаривался со своими сообщниками о побеге. Особенно часто посещал его казак Иван Семенников, к которому все так привыкли, что 18 июня он прямо обратился к капралу Васильеву с вопросом: невозможно ли самозванца каким-нибудь случаем из-под караула украсть? Такой вопрос озадачил Васильева, и он, опасаясь ответственности, вытолкал вон Семенникова, но Богомолов остался недоволен таким поступком и просил Васильева на будущее время с приходящими к нему доброжелателями так сурово не поступать.

После того Семенников несколько раз приходил к Богомолову, совещался с ним, и они вместе подговаривали капрала Васильева и караульных солдат бежать с ними на Дон.

– Ежели он подлинно государь, – говорили солдаты, – то может о себе объявить не стыдясь и здесь в городе, чего мы от него и ожидаем, а побега не учиним.

Богомолов просил тогда объявить о нем в войске Донском, собрать несколько полков и освободить его из неволи.

– Я по станицам с казаками советоваться буду, – отвечал на это Семенников, – и надеюсь, что они, узнав, за тебя вступятся, и согласясь с яицкими казаками, среди белого дня тебя, государь, возьмут.

Говоря это, Семенников надеялся, что успеет подговорить наряженную в поход с разных станиц пятисотную команду силой освободить самозванца и увезти его из Царицына.

С этой целью Семенников отправил Голубинской станицы казака Глазина в Трехостровянскую станицу к казакам Ананию Еремееву и Конону Федотову, чтоб они как можно скорее приехали в Царицын, где содержится государь Петр Федорович. Вызванные казаки были в Царицыне, виделись с Семенниковым и Богомоловым и обещали им свой помощь.

Вскоре после того, и именно 22 июня, Степан Певчий приехал вторично в Царицын и часов в семь вечера виделся с самозванцем, передал поклон станицы, отдал присланный ему рубль и требовал расписки, но Богомолов под предлогом того, что нет ни бумаги, ни чернил, расписки не дал. Разговаривая с черноярским купцом Никифором Болдыревым, самозванец просил Певчего зайти к нему вечером, и когда по захождении солнца он пришел, то застал Богомолова у караулки и при нем трех солдат с ружьями.

Не успел самозванец спросить у Певчего, скоро ль он поедет в свой станицу, как прибежал к нему подосланный Семенниковым казак.

– Прислан я, – говорил он, кланяясь, – от стоящего на линии Букановской станицы сотника Егора с объявлением, что следующий из Санкт-Петербурга в Царицын курьер остановился у него, Егора, и объявил, что четыре полка и при них четыре же генерала, коих курьер объехал на дороге, следуют к вам, государь.

– Хорошо, – сказал Богомолов, – я сотника Егора Букановского знаю; спасибо ему. Вот Илья Денисов поручал тоже сотнику Егору описать мои знаки, а сам и глаз не кажет.

Богомолов ушел в караульню, а Певчий, оставшись с прибежавшим казаком, спрашивал: правда ли все им сказанное, причем получил в ответ, что все сущая правда. «Сие он и согласник его Семенников чинили, показывал впоследствии Богомолов, не для чего иного, как для увеличения ложно принятого на себя имени пред случившимся у него малороссиянином Певчим и чтоб он, видя и слыша, изъяснил о том в Пятиизбянской станице, с надеждой большего о себе уверения».

Цель была достигнута вполне, и слух, что в Царицыне содержится не простой колодник, а сам государь Петр Федорович, распространялся все более и более.

В городе мало кто сомневался в этом, и даже между солдатами ходил говор, что «следовало бы его выручить из-под караула и пустить на волю». Так рассуждали канониры, ходя на пушечный двор на ученье и возвращаясь оттуда, но по малолюдству одни поступить на то не отважились, а ожидали, не будет ли к тому удобного случая.

Число лиц, желавших видеть самозванца, все увеличивалось, и наконец среди любопытных явился поп Никифор Григорьев. Царские знаки, которые показывал Богомолов всем приходившим к нему, сбили с толку и попа.

– Особливые знаки на нем неспроста, – говорил священник Григорьев караульным солдатам и барабанщику Тимофею Лобанову, – а надлежит всему говоренному верить, что он государь.

Признав в колоднике императора Петра III, поп Григорьев стал часто посещать заключенного и высказывал ему свое сочувствие. Богомолов просил попа постараться об освобождении его из заключения.

– А надежен ли ты на свой караул? – спросил поп.

– Надежен, – отвечал Богомолов и прибавил, что в наступающую ночь с 24 на 25 июня он ожидает донских казаков, которые придут освобождать его.

Поп согласился оказать свое содействие и, проходя мимо барабанщика Лобанова, сидевшего у ворот своего дома, сказал, что в наступающую ночь будет тревога, то чтобы Лобанов об освобождении заключенного постарался и объявил о том живущим поблизости. Лобанов обещал и, обходя квартиры солдат, говорил им, что ночью у Царицынских ворот будет тревога, так чтоб они были готовыми. Тревоги, однако же, не было, но поутру, 25 июня, солдат Петр Шедруновский доложил о предупреждении Лобанова адъютанту, а затем было донесено коменданту и за два дня пред тем прибывшему в Царицын астраханскому губернатору Бекетову. Последний приказал перевести Богомолова на гауптвахту, сдать его караульному офицеру и принять надлежащую осторожность; попа же арестовать и содержать под караулом скованным.

Когда майор Титов явился к самозванцу, чтобы перевести его на новое место, то Богомолов знал уж об этом и не хотел идти.

– Куда ты меня хочешь вести, – говорил он, – суди здесь.

Титов приказал его взять и отвести к приготовленной телеге. Выйдя на улицу, Богомолов закричал: «Миряне, не выдайте!», но ему зажали рот, бросили в телегу и отвезли на гауптвахту. Вслед за тем арестовали попа, который был сильно пьян; его отвели сначала в гражданскую канцелярию, а потом отправили для заковки в железа. По выходе из канцелярии поп пытался бежать к стоявшему на базаре народу, но караульные его остановили, и тогда он закричал толпе: «Православный народ, не выдайте!» На просьбу эту толпа, состоящая из черни и рекрутов, стала ломать ближайшие шалашевые лавки и, схватив в руки колья и поленья, намерена была идти отбивать арестованного. Поп, однако же, был уведен, а толпа стала подвигаться к гауптвахте.

В это время прибыл на место происшествия комендант, полковник Циплетев, с майорами Анненковым и Титовым и с инженер-поручиком Мухановым. Остановившись пред гауптвахтой, Циплетев приказал ударить тревогу и разрешил караулу, в случае нужды, стрелять по всем тем, которые будут близко подходить к гауптвахте. Сам же Циплетев, сопровождаемый прибывшими с ним офицерами и купеческим депутатом Оловяшниковым, «бросился в толпу то в ту, то в другую сторону, безо всякой команды, начал сам собой оные толпы в страх приводить». Народ смешался и рассыпался в разные стороны; многие были арестованы. Волнение было прекращено, но Циплетев не дешево отделался: он получил несколько сильных ударов в спину и правую руку, «и поныне, – доносил он, – нахожусь весьма болен». Опасаясь, чтобы народ вновь не попытался освободить самозванца, Бекетов приказал его рано утром следующего дня отправить в Черноярскую крепость и потребовал из Астрахани 200 человек рекрут «на обмен здешним, толь мало надежды в верности о себе подающим, коих и распределю по разным гарнизонам».

Утром, 26 июня, еще до свету, на Волге от Царицынской пристани отчалили две лодки, из коих в одной лежал скованный самозванец, а в другой его сообщник Долотин. Оставалось отыскать третьего сообщника, казака Ивана Семенникова, уехавшего из Царицына за несколько дней до происшествия. Цыплетев тотчас же отправил в Трехостровянскую станицу сержанта Петрова, который не нашел там Семенникова, но от атамана и старшин узнал, что Семенников будет в Пятиизбянской станице, у той команды, которая собирается к походу в армию, с намерением подговорить казаков освободить самозванца. Тогда Бекетов отправил в Пятиизбянскую станицу фурьера Ромашева, который хотя и прожил там пять дней, но Семенников, бывший в станице гораздо ранее, вторично не приезжал и успел скрыться.

23 июня казак Трехостровянской станицы Серединцов, будучи на своем хуторе, услышал от казачек, собиравших ягоды, что Семенников приехал из Царицына на свой хутор в Берехов Буерак. Подстрекаемый любопытством узнать о царицынском важном колоднике, Серединцов поехал к Семенникову, но, не застав его дома, узнал, что он отправился в табун отставного старшины Чернозубова, где и нагнал его.

– Ты куда едешь? – спросил Серединцов Семенникова.

– Я еду в пятисотскую команду, – отвечал он, – наши казаки были в Царицыне и обещались к государю приехать, то и мне в ту команду надо ехать.

На вопрос Серединцова, правда ли, что в Царицыне содержится государь, Семенников отвечал, что правда.

– Он мне открыл все свои тайности, – говорил Семенников, – имеет на лбу, на груди и на спине знаки; караульные, капрал, солдаты и я ему присягали, и он пожаловал меня адъютантом.

Семенников уговаривал Серединцова ехать вместе с ним к пятисотной команде и уверял, что вся она чрез казаков Еремеева с товарищами уже знает о самозванце и готова склониться на их сторону.

– У нас положено так, – говорил Семенников, – если вся пятисотная команда к нам приступит, то, взяв государя из-под караула и освободив из желез, тут же на месте в Царицыне и объявить его государем. Если же сему случится противное и та команда на призыв наш не поступит, то хотя находящихся в этой команде нашей станицы казаков шестнадцать человек возьмем и государя вместе с караульными уведем.

Серединцов согласился ехать с Семенниковым и, взяв из табуна старшины Чернозубова по две лошади каждый, отправились за пятисотной командой, уже выступившей в поход. На речке Быстрой, где предполагали нагнать команду, они ее не застали, а у Фоминых колодезей нагнали своих станичников, Анания Еремеева и Конона Федотова с товарищами, и звали их в Царицын для освобождения государя.

– В бытность вашу в Царицыне, – говорил Семенников, – обещались вы государю Петру Федоровичу, чтобы догнать отправленную пятисотную команду и, подговори ту команду и избрав лучших лошадей, хотели увезти государя из Царицына.

– Когда нет всей команды, – отвечали казаки, – так нам там делать нечего. Мы еще за неделю до вашего приезда все шестнадцать человек сговорились ехать в Царицын для взятия государя, набрали девять заводных лошадей, из коих одну для государя, другую под тебя, третью под караульного капрала да шесть под караульных солдат. Однако предприятие это оставили, видя свое малолюдство, а больше опасаясь, если государя получим, а пятисотная команда к принятию его и признанию государем отречется, то все мы погибнем.

Семенников предложил тогда отправить казака Лариона Решетникова в пятисотную команду, но та без письменного приказания идти в Царицын не решилась. Тогда совещавшиеся на Фоминых колодезях разъехались в разные стороны: Еремеев с товарищами поехали в команду, а Серединцов с Семенниковым возвратились в станицу. Там они подговорили молодежь идти с ними выручать государя и решили утопить всех тех, которые могли противиться исполнению их намерения. В числе приговоренных к смерти были: станичный атаман Афанасий Лобынин, отставной старшина Петр Чернозубов, священник Гавриил и старик казак Яков Соловьев. Все эти лица узнали о намерении Семенникова и по почину Чернозубова 1 июля собрали казаков на совещание. Чернозубов прочел собравшимся копию с высочайшего указа о самозванце (Кремневе), который содержался в Воронеже в 1766 году, и затем обратился к Семенникову.

– О каком ты имени проговариваешь, – спрашивал Чернозубов, – и возмущение делаешь в мире?

– В городе Царицыне содержится под караулом царь Петр Федорович, – отвечал Семенников.

– Соврал ты, дурак, – закричал Чернозубов, – хотя и был царь Петр Федорович, но он скончался и ныне у нас милостивая государыня Екатерина Алексеевна и наследник его высочество благоверный государь Павел Петрович.

– Жив Петр Федорович, – кричал Семенников, – и он в Царицыне!

«Мне нестерпимо стало, – доносил Чернозубов, – за поношение императорского имени, и оного возмутителя, схватя за волосы, бил палкой».

– Чего вы стали, – кричал Семенников народу, – или оробели?

– Сажай его в колоду, – говорил Чернозубов, обращаясь к станичному атаману Лобынину.

– За что Семенникова сажать в колоду? – закричал один из малолетков. – Он не виноват!

Лобынин, однако же, арестовал Семенникова, но малолетки подняли шум.

– Чего стали, – послышались голоса, – ступайте на майдан!

«А как некоторые на майдан взошли, – писал Чернозубов, – и приступили, за что-де его брать под арест, то атаман, убоясь, оного Семенникова оставил, но и я с походным атаманом Лощилиным в крайнем страхе находились». Видя, что дело принимает весьма серьезный оборот, что толпа расходилась не на шутку, Чернозубов стал уговаривать сторонников Семенникова и, успокоив некоторых, ушел домой с есаулом Лощилиным. Оставшись один в собрании, атаман хотел было снова арестовать Семенникова, но казаки не дали, накинулись на него и вырвали из рук его насеку. Шум и крики увеличивались, и атаману Лобынину грозила опасность подвергнуться насилию толпы. Старый казак выручил его и успокоил толпу.

– Други мои, – крикнул он, – я с Семенниковым пойду с вами в поход!

– Кто охотник ехать в Царицын царя выручать? – кричал Семенников.

– Я с тобой поеду! – слышались с разных сторон голоса, и казаки стали собираться к Семенникову.

Пользуясь этим временем, атаман Лобынин успел скрыться.

Семенников и Серединцов два раза приходили к дому Чернозубова и вызывали Лощилина на беседу, но он не пошел, и Чернозубов ему не советовал. Толпа разошлась и к вечеру успокоилась. На другой день, 2 июля, Серединцов и Семенников отправились в Царицын, чтобы повидаться с самозванцем, но, не доезжая до города, узнали, что самозванца в Царицыне нет и где он – неизвестно. Они возвратились было в станицу, но Семенников предпочел уехать, а Серединцов остался и был арестован.

Происшествие в Трехостровянской станице обратило на себя внимание, и атаман Василий Машлыкин, как только получил известие о посылке старшинами Пятиизбянской станицы рубля денег самозванцу, отправил на место старшину Григория Сарычева с указом от 12 июля, обращенным ко всем казакам, живущим по Дону от Маноцкой до Трехостровянской станицы. Войско просило казаков не верить никаким разглашениям, оставаться спокойными и задерживать всех разгласителей нелепых слухов.

«Мы, войско Донское, – писал атаман, – за благопристойно и нужно признали напомнить вам прежде оказанные нами войска Донского верные к государю и отечеству заслуги и получаемые за то высочайшие милости и награждения, из которых главное было дело в удержании бунта Астраханского в 1705 году, за что получили мы от его императорского величества блаженные и вечной славы достойные памяти государя Петра Великого милостивую жалованную в вечную и несмертельную нам, детям, сродникам и потомкам нашим славу и неугасимую память, грамоту и достойные нашей заслуги воинские клейноды, как и все наше доныне пребывающее основание. Напротив же того, доныне из крайнего сожаления не выходящем бывшем на Дону Булавинском возмущении, которое казнию достойных и неповинным в том нанесло было такой худой порок и нарекание, что мы, все войско Донское, многим пролитием в службе нашей крови едва могли оное загладить и осталось нам только призывать к себе милосердие Божие и наблюдать долг нашего христианства и присягу, служить ее императорскому величеству со всей нашей силой и возможностию верно и непоколебимо и во всем повиноваться и послушествовать воле ее императорского величества. И для того, по вышепрописанному обстоятельству, учинили мы, войско Донское, по должности нашей определение отправить к вам и по всем нашим казачьим городкам с нашими войсковыми грамотами нарочных старшин, в том числе к вам старшину Григория Сарычева».

Войско просило содействовать последнему в задержании Семениикова и доставлении его в Черкасск. Прибыв в Маноцкую станицу, Сарычев должен был отправить вперед себя нарочного по станицам, чтобы к его приезду были собраны казаки в полные сборы и все до единого могли слышать грамоту и понять ее. При этом в инструкции, данной Сарычеву, возлагалось на его обязанность напоминать казакам долг службы и присяги, «наводить на первую степень разума и точного познания истины, что они из ничего приведены к основательному житию и пользуются под высочайшим ее величества покровом всеми выгодами. А что до их службы принадлежит, оную отправляют они к государской и их собственной славе и благополучию, которая им временно тяжела, а больше делает безопасной жизнь и спокойствие, а из того и следует за ними в потомственные их роды бессмертная слава. Иначе без службы и государственной тягости в целом свете никакого народа нет, который бы никому подвластен не был. Да еще и больше: там, где помазанной главы нет, происходят беззаконные и властолюбивые хищения, притеснения, всякое зло и ежечасная, очевидная погибель»…

Не успел Сарычев доехать до Маноцкой станицы, как в Черкасске было получено донесение старшины Чернозубова. Донесение это требовало энергичных мер, и войско, понимая всю серьезность положения дела, тотчас же отправило в Трехостровянскую станицу старшину Абросима Луковкина с поручением тайно, а если нельзя, то и силой захватить в свои руки Семенникова, Серединцова с их товарищами и отвезти за крепким караулом прямо в Царицын. Луковкин успел арестовать многих сообщников, заковал их в кандалы и за крепким караулом отправил в Царицын, но Семенникова не нашел.

Между тем, узнав о происшедшем на Дону и в Царицыне, императрица писала графу Чернышеву: «Сделайте губернатору выговор, почему он по сию пору самозванца кнутом не высек, а о попе велите исследовать, по какой причине он повещал бунт. Казака, который на Дон ушел в намерении подговорить сообщников, ловить как-нибудь надо и для того публиковать на Дону, чтобы казаки сами его привели, как мошенника».

Граф Чернышев на другой же день отправил от имени Военной коллегии грамоту войску Донскому, в которой просил принять меры к поимке Семенникова, и сделал выговор как Циплетеву, так и астраханскому губернатору Бекетову. «Коллегия, – писал он последнему, – в силу именного ее императорского величества точного повеления, отправляя к вам нарочного офицера Тобольского пехотного полка подпоручика Карташева и объявя вам свое неудовольствие, предписывает следующее:

«В присутствии сего посланного к вам офицера, помянутому самозванцу [Богомолову] повеленное от коллегии и вам в сообщении от 3 мая объявленное наказание, буде еще сего ныне не учинено, немедленно учинить и под крепким караулом скованного отправить на Нерчинские заводы, и о том с сим же офицером коллегии донести». По прибытии Карташева в Царицын Богомолов и Иванов (Долотин) немедленно были привезены из Черного Яра и наказаны кнутом, причем первому вырезали ноздри и поставили знаки. 9 августа они самым секретным образом отправлены были на лодке до Саратова и переданы в распоряжение казанского губернатора для дальнейшего отправления в Сибирь. «Извольте отправить обоих, – писал Бекетов коменданту Циплетеву, – на Нерчинские заводы водяным путем на лодке до Саратова, и командировать в конвой за ними при одном капитане 20 человек солдат с унтер-офицером и капралом, под видом отправления для сыску появившихся между Дмитриевска и войска Волжского Дубовской станицы воровских разбойнических партий, и приказать из Царицына вывезти их в ночное время весьма тайным образом, чтоб отнюдь никто об оном не сведал. При следовании до Саратова держаться более луговой стороны и нигде к жительствам не приставать и иметь в ночное время ночлег в пустых и скрытых местах. По привозе в Саратов отдать тех колодников саратовскому воеводе». Отсюда они должны были быть отправлены по распоряжению казанского губернатора, но Богомолов не дошел до Сибири: он умер на дороге.