Глава 28

Получив приказание принять начальство над войсками под Уфой, Зарубин (Чика) взял себе в помощники Илью Ульянова, 30 человек рабочих Воскресенского Твердышева завода и отправился с ними по назначению. Встречая повсюду сочувствие, он успел собрать по дороге толпу в 500 человек и в начале декабря прибыл в селение Чесноковку. Поместясь в доме священника Андрея Иванова, Зарубин тотчас же разослал манифест самозванца, приказал его читать в церквах, приводить население к присяге на верность императору Петру III и требовал, чтобы жители собирались в поход с каждого двора по одному человеку с оружием и без всяких отговорок. При этом он выдумал, будто «надлежит явившееся по казанской дороге, из уфимской стороны, войско с двумя пушками истребить».

Население быстро вооружалось, и в короткое время самозваный граф Чернышев располагал уже силами до 4 тысяч человек .

Спустя несколько дней силы эти почти утроились вследствие перехода на сторону самозванца рабочих со многих заводов, прослышавших, что в Берде выдаются охранные листы, обеспечивающие население от грабежей башкирцев.

Узнав об этом, рабочие Саткинского завода тотчас отправили депутатов в Берду за охранным листом и писали, что хотя они приготовились к обороне, но не «против его величества, а от набегу озорнических и башкирцев воровских партий, которые из заводских жителей, выезжавших за сеном, уже много покололи безвинно, лошадей отогнали, и теперь за сеном и прочими потребностями выехать с завода не дают свободности».

Депутаты были встречены на дороге пугачевской партией в 25 человек под начальством Ивана Кузнецова, который вместе с ними отправился на Саткинский завод, обещал населению покровительство лжеимператора, но ограбил дом заводчика Лугинина, взял 10 тысяч рублей денег, 12 пушек, 250 ружей и 5 пудов пороха. Отсюда он прошел на Златоустовский и Катав-Ивановский заводы, был встречен крестьянами с полной покорностью, взял 40 пушек и 90 пудов пороху.

Таким образом, в течение нескольких дней на сторону самозванца перешло более 8 тысяч человек заводских крестьян. Заботясь о том, чтобы не только их удержать за собою, но и склонить на свою сторону остальное заводское население, пугачевская Военная коллегия предписала своему «графу Чернышеву» принять строгие меры к прекращению грабежей башкирцев и к возвращению награбленного хозяевам. «Да и впредь, – писала коллегия, – если такие злодеи, хотя из малого чего окажутся, то, не приемля от них никаких отговорок и не возя сюда [в Берду], чинить смертную казнь, дабы впредь того чинить другие не отважились».

Зарубин (Чернышев) широко воспользовался предоставленным ему правом и впоследствии распоряжался самостоятельно, мало обращая внимания на Военную коллегию и на то, что происходило под Бердой.

Поселясь в Чесноковке, он сделался полным хозяином Башкирии и прилегающих к ней провинций, словом, хозяином всего Закамского края. Это был второй Пугачев, но более умный, самостоятельный и энергичный. В Чесноковке происходило беспрерывное пьянство, разгул и разврат. Вино, деньги, хорошенькие молодые женщины и девушки привозились из окрестностей для удовлетворения сладострастия самозваного графа и его приближенных. Около дома Зарубина были поставлены две виселицы, а под наметом из соломы хранились боевые заряды и орудия, доставленные мятежниками из разных городов и укреплений; тут же в сарае хранились и награбленные вещи. Сначала Зарубин отправлял в Берду каждые два дня донесения с конными башкирцами и ответы коллегии приказывал читать публично на улицах. С течением времени донесения эти посылались все реже и реже, Зарубин стал действовать более самостоятельно и из Чесноковки сделал вторую Берду: окружил себя свитой, назначал атаманов и полковников, действовавших по его указаниям, производил в чины, писал наставления и инструкции, принимал просителей, творил суд и расправу. Постановив правилом, чтобы в каждом селении или заводе был выбран атаман или староста, Зарубин объявил их ответственными пред собою, обязал смотреть за порядком, содержать пикеты и заставы в селениях и на главнейших дорогах. Они должны были останавливать проезжавших и всех подозрительных отправлять в Чесноковку.

«Надлежит вам, – писал Зарубин, – выбранным от Рождественского завода атаману Волкову и есаулу Завьялову, свою команду содержать в добром порядке и ни до каких своевольства и грабительства не допускать, а ежели кто окажется его императорскому величеству противником, а вам ослушником, таковых по произволению вашему наказывать на теле, смотря по вине. Напротив того, и вам самих себя к худому состоянию не подвергать и во всегдашнем времени его величества манифесты и указы должны чувствовать и непременное исполнение чинить, за что вы можете получить особливую себе похвалу. Команде своей никаких обид, налогов и разорений не чинить и ко взяткам не касаться, опасаясь за ваш проступок неизбежной смертной казни. Притом старание прилагайте, но насылаемым от меня к вам ордерам и прочим повелительным от меня письмам исполнение чинить в немедленном времени, и где что видеть можете интересу казенному какую трату, о том немедленно меня рапортуйте. Также, где окажутся его величеству злодейские партии, таковых всемерно стараться с командой своей ко всеконечному истреблению приводить и верноподданных сынов отечеству защищать. Когда потребую из команды вашей в службу его величества, то по тому требованию хороших и доброконных и вооруженных ребят в немедленном времени отправлять ко мне. А в службу набирать надлежит таковых, чтобы не были старее 50 и малолетнее 18 лет».

Приказывая производить наборы равномерно между жителями, Зарубин сделал распоряжение, чтобы женам и вообще семействам выступивших в поход был отпускаем провиант из казенных или общественных магазинов. Последние приказано было атаманам и старостам принять в свое ведение, по порох, оружие, снаряды и в особенности деньги отправлять в Чесноковку. Население повиновалось беспрекословно, и скоро в руках Зарубина очутились весьма значительные суммы, которыми он распоряжался безотчетно, жил широко и весело. «У оного Чернышева, – показывал священник Данило Иванов, – пробыл я четыре дня и один раз обедал с ним за одним столом. Стол содержит изобильный, потому что великое множество приходит к нему жителей на поклон, и всякий приносит какой-нибудь подарок: кто гуся, а кто поросенка; да и вина видел я у него бочек с 200, и все пьянствуют, но сам Чернышев простого вина не пьет, а пьет водку».

В числе приходивших на поклон был и воевода пригорода Осы, поручик Ф.Д. Пироговский, привезший в Чесноковку медную пушку, 10 пудов пороху и два воза медных денег. Зарубин принял подарки и в благодарность приказал остричь Пироговскому волосы по-казачьи.

– Будь ты отныне казак, – сказал он, – а не воевода; полно тебе мирскую кровь-то сосать.

Пироговского приказано было поставить на квартиру с простыми казаками, но потом Зарубин отпустил его в Осу к семейству и выдал билет для свободного проживания.

Поступая таким образом с представителями правительственной власти, Зарубин (Чика) щадил духовенство, надеясь иметь чрез него влияние на население. Призывая к себе священников, он приказывал им следить в своем приходе за тем, «чтобы не было противников его императорского величества высокой власти, и ежели кто где сыщется, то таких всемерно стараться увещевать, чтобы как можно от того отвратились. А когда чрез такое увещание они не отвратятся, то таких ловя представлять ко мне немедленно, с которыми поступлено будет в силу указов немилостиво».

Отпуская домой явившегося на поклон священника села Березовки Данилу Иванова, Зарубин приказал ему приводить к присяге и покорности к государю все окрестное население.

Прибыв в Сарапул, Иванов собрал сходку, на которой решено было присягнуть императору. Иванов отправился по окрестным селам, встретил всюду полное сочувствие к своей деятельности, за исключением Ижевского завода, население которого отказалось признать власть самозванца. Тогда по распоряжению Зарубина (Чики) 1 января явилась на завод партия мятежников в 300 человек под начальством Кудашева, овладела конторой, разграбила казенные дома и чего нельзя было увезти с собою, то разбила и уничтожила. Отобрав у солдат ружья, Кудашев взял с собою до ста человек, записанных в казаки, и 9 тысяч рублей, которые и отослал в Чесноковку. «Прочим же мастеровым и работным людям, – доносил коллежский советник Венцель генералу Бибикову, – дозволено отлучаться кто куда хочет, и даваны им от тех старшин билеты, с которыми немалое число в жительства свои и разъехались. Бывшие же при заводе в работах крестьяне также тою же злодейской толпой распущены, почему никаких при заводе работ не производится и завод не действует».

Почти одновременно с занятием Ижевского завода значительная толпа башкирцев, под начальством Канзафара Усаева и Салавата Юлаева, подошла к Красноуфимску, находившемуся в 90 верстах от Кунгура. Воевода, поручик Никифор Бахматов, опасаясь быть повешенным, вошел в соглашение с канцеляристом Петром Лутохиным и решил не противиться башкирцам. Они отобрали под разными предлогами у казаков ружья, сняли караулы и стали ожидать прибытия мятежников. Канзафар Усаев и Салават Юлаев беспрепятственно заняли Красноуфимск, забрали казну и отправили ее под Оренбург, а захваченные пушки оставили при себе.

Беспрепятственное занятие мятежниками Красноуфимска навело Зарубина на мысль организовать действия более правильным образом и занять два наиболее важных пункта: Кунгур, главный город Пермской провинции, и Челябинск, центральный пункт Исетской провинции. Наименовав табынского казака Ивана Кузнецова главным российского и азиатского войска предводителем, Зарубин отправил его из Чесноковки для принятия начальства над всеми толпами башкирцев, группировавшимися вокруг Красноуфимска, а атаману Грязнову поручил соединить под своим начальством заводских крестьян в Исетской провинции и занять город Челябинск.

Прибыв в Красноуфимск, Иван Кузнецов узнал, что Салават Юлаев и Канзафар Усаев отправили две партии под начальством пожалованных полковников: Батыркая к Кунгуру и Белобородова – к Екатеринбургу.

В конце декабря (31-го числа) Батыркай занял селения Тихвинское, Старопосадское и острожек Степановский, находившиеся в 15–20 верстах от Кунгура, покинутого властями. В ночь на 23 декабря воевода Миллер, а в ночь на 27-е число и все члены Пермской провинциальной канцелярии, «миновав учрежденные караулы, обходными дорогами скрылись из города» и бежали в Чусовские городки. В управление городом вступил кунгурский магистрат и при содействии купечества стал принимать меры к обороне, прося в то же время помощи у Башмакова с Юговского завода и у полковника Василия Бибикова из Екатеринбурга.

Наличные средства обороны города состояли из восьми орудий, с весьма ограниченным запасом пороха и снарядов. Под руководством двух братьев Хлебниковых, Емельяна и Пантелеймона, сыновей президента кунгурского магистрата, жители приступили к устройству батарей, на которых были расставлены городские пушки. Для стрельбы из них были собраны отставные канониры, а молодые посадские «обряжены» конными гусарами и назначены для содержания разъездов вокруг города. Башмаков, вместо помощи войсками, прислал горного офицера Алексея Солононекова с поручением вывести из Кунгура всех колодников на Кушвинский завод, что и было исполнено. Избавившись, таким образом, от вредного элемента, жители все-таки принуждены были рассчитывать на собственные силы и с большим страхом ожидали появления мятежников.

Между тем Батыркай, после двухдневных грабежей и попойки, призвал к себе священника Афанасия Колесникова и приказал ему отнести в Кунгур сочиненный им же от имени Пугачева манифест и письмо протопопу Благовещенского собора Иоанну Пантелеймонову. Манифест состоял из набора слов без всякого смысла, а в письме Батыркай говорил, что, имея приказание «привести в тишину верноподданных как священного сана, так и прочих санов», он желает знать: «с честью ли меня, полководца, изволите встретить или с суровостью противиться будете».

Подойдя ночью 3 января к пикету у Алексеевской башни, Колесников заявил капитану Бутримовичу, что прислан от войск императора Петра Феодоровича спросить граждан, будут ли они сопротивляться или пришлют от себя уполномоченных для заключения договора о сдаче города. Священник Колесников и два сопровождавшие его мужика были арестованы, а принесенные ими манифест и письмо оставлены в тайне, чтобы не взволновать народ и не привести в отчаяние людей робких. Городские караулы были усилены, и обывателям строжайше подтверждено, чтоб они поступали по совести, присяге и, не щадя живота своего, действовали «безо всякой робости и трусости».

На следующий день, 4 января, прибыл из Екатеринбурга присланный полковником Василием Бибиковым подпоручик Посохов с двумя орудиями, пятью пудами пороха и 100 человеками казаков. Жители ободрились, и когда в тот же день, в 3 часа пополудни, Батыркай подошел к Кунгуру, то был встречен выстрелами из орудий и принужден отступить. Подпоручик Посохов преследовал мятежников со своими казаками и небольшим числом городовых казаков, но попал на засаду, был убит, а бывшие с ним казаки стали отступать. Оправившись от погони, башкирцы снова подошли к городу, но выстрелами с передовых пикетов были остановлены и в сумерки скрылись из виду. В 11 часов утра 5 января мятежники повторили нападение, но так же безуспешно, и тогда, окружив город почти со всех сторон, они расположились в ближайших деревнях. Защитники Кунгура просили казанского губернатора прислать им помощь, так как собранным в городе конным казакам и крестьянам «фуража провезти уже не можно».

В это время совершенно неожиданно для жителей прибыл в Кунгур казанского гарнизонного батальона секунд-майор Александр Васильевич Попов со своим отрядом. Находясь еще прежде в Кунгуре для приема рекрут и не предвидя никакой опасности городу, майор Попов в конце декабря выступил с новобранцами в Казань. По прибытии в селение Верхние Муллы он узнал об опасности, угрожающей Кунгуру, и о бегстве из него властей. Поручив капитану Рылееву вести рекрут в Казань, майор Попов оставил при себе 12 человек старых солдат, 386 человек новобранцев и с ними решился возвратиться в Кунгур и организовать там оборону.

«По прибытии команды в с. Верхние Муллы, – писал он вместе с тем к воеводе Миллеру, – известно стало чрез верную руку, что вы, воевода, выехав безо всякого дозволения из Кунгура, находитесь в Чусовских городках, оставив город, канцелярию и казну на явное расхищение злодейской толпы, о коей совсем нет вероятного слуха, в каких силах она, находясь к Кунгуру, приближается, а только рассеяны одни от их единомышленников, для устрашения робких сердец, пустые слухи.

Помянутая команда, благополучно прибыв в Муллы, имеет пробыть для распоряжения о дальних ее движениях, а притом требует, чтобы вы, воевода, или в Кунгур возвратились, или сюда [в Верхние Муллы] прибыли, ради общего совета о недопущении злодеев к пущему нападению на вверенную вам провинцию. В случае отбывательства [отсутствия] вы можете против нарушения присяги ответствовать, а к команде на сие письмо сообщить».

На это Миллер отвечал Попову: «Сообщение ваше от 29 декабря сего 1773 года, о прибытии к вам на Муллы, или чтоб я возвратился в Кунгур и о прочем, 30-го числа декабря мной получено. На которое вам чрез сие ответствую, что я из Кунгура в Чусовские городки отбыл по справедливому известью о неприятельской толпе, которая состояла от г. Кунгура в ближнем расстоянии и имела намерение на 27-е число действительно в Кунгур войти и меня захватить, почему я для некоторой предосторожности города и казны распоряжения и отбыл. Откуда по учинении оного обратно и намерен я вскорости ехать в г. Кунгур к своей команде, а не на Муллы. А что же вы пишете, что я якобы оставил город, канцелярию, казну и проч. на расхищение злодеям, то несправедливо, ибо та неприятельская толпа находилась в близости Кунгура в 700 человек и имела намерение в город войти на 27-е число и хотели меня захватить. Да и вы, г. майор, с отбытия вашего из Кунгура с 25 декабря по сие время находитесь с командою на Муллах и для каких законных обстоятельств, того я понять не могу, а единственно рекомендую, чтобы вы изволили рекрутскую [партию] вести в повеленное место и с крайнею предосторожностью от злодейской толпы и так точно, как в данном вам от Пермской провинциальной канцелярии наставлении предписано».

Не считая себя подчиненным воеводе и признавая поступок его неблаговидным, Понов прямо высказал это в письме и укорил беглеца в трусости. «Когда, – писал он Миллеру, – намеревающаяся злодейская толпа на 27-е число хотела в Кунгур зайти и вас, г. воеводу, захватить, то вам для некоторой предосторожности города и казны распоряжения в Чусовские городки совсем в глухую сторону и где к отпору против злодеев сил весьма трудно собрать, и уезжать было не надобно; а лучше бы ехать сюда в Муллы, где человек до 400 господ помещиков, здешних селений людей с оружием единодушно защищать себя в место сие собрались; а и того бы способнее проехать вам к коллежскому асессору Башмакову и с ним посоветовать, который не только не колеблется страхом, но еще сюда вечор прислал сто человек на общее сопротивление злодеям, что вчерашнего числа от них уже и произошло проездом, [разъездом?] состоящим в 50 человеках, кои по моему приговору здешних управителей конницею из здешних жителей встречены, а я сам, взяв батальонных штатных солдат, да и жителей пеших же с ружьями, ходил тех подкреплять. Оные злодеи разбиты и прогнаны, а на месте убит один татарин да русских: один тяжело, а другой легко раненый, взяты сюда и приведены.

Здесь же я нахожусь по сие время вот для чего: по немалому числу рекрут и по малости конвойных, коими должен первых по квартирам расставлять и собирать, подводы доставлять, иметь притом предосторожность и разведывать о злодее. Сделал я от Кунгура до сих мест пять маршей без роздыхов, потому что у рекрут с собою хлеба нет, по причине неотпуска от вас в натуре провианта; вчерась по закону сделал роздых, а ныне рассмотри, где не так опасен от злодеев путь и меры принять не упущу, потому что злодей находится отсюда в 15 верстах на казанской дороге, по объявлению выше показанных раненых, на коих объявление можно больше положиться, нежели на посторонние слухи. Следовательно, теперь должно мне свою диспозицию иметь, каким образом поступить в сохранении рекрут от злодеев. А чтоб я вел рекрутскую команду в повеленное место так точно, как вы, г. воевода, из канцелярии мне наставление дали – оно не наставление, а сообщение мне было, в коем вы весьма много уверяли о злодейских на Кунгур покушениях и советовали рекрут вывесть, не видя дальней опасности, то и не должно мне считать сие наставлением. Для сих причин: 1) от моей команды [начальства] не предписано, чтобы мне состоять под повелением вашим, а 2) что его высокопревосходительство генерал-аншеф, Казанской губернии губернатор Яков Ларионович фон Брандт, на представление ваше не апробовал мне со всеми рекрутами идти, рассмотри наперед, сколь неудобно такое число людей в марше зимним путем всякими выгодами снабдить, а указал по 300 человек отправлять при ваших офицерах, а о достальных ожидать повеления. Потому-то я теперь его высокопревосходительства повеление к отправлению учиню с капитаном Рылеевым, с штатными и отставными солдатами, а сам здесь с достальными находиться имею. Вы же, г. воевода, благоволите прислать ко мне офицера, дабы я, как скоро из дер. Зинцов конвойные солдаты сюда возвратятся, с оными мог бы отправить других 300 человек, как его высокопревосходительство в учреждении своем предписать изволил».

Отговариваясь тем, что уехал из Кунгура для поощрения крестьян сопротивляться мятежникам и для собрания вооруженных жителей для защиты города, воевода Миллер счел лучшим отправиться в отряд Попова, а в Кунгур послал из Чусовских городков 300 человек наскоро набранных и вооруженных крестьян.

Таким образом присоединившись к отряду, воевода Миллер 6 января прибыл вместе с ним в Кунгур. Майор Попов тотчас принял самые энергические меры к обороне, разделил город на участки и поручил их за несколько дней перед тем возвратившемуся воеводскому товарищу, прокурору Попову, горного ведомства капитану Попову, президенту от купечества, бургомистрам и ратманам.

«Воеводе же Миллеру, – писал секунд-майор Попов в составленной им инструкции, – как градодержателю, не определяя себе нигде поста, раздавать всем вышеписанным особам, чрез капитана Буткевича, приказания. Для чего оным [начальникам дистанций] долженствует ему, воеводе, во всем безропотно повиноваться, через что узлом сего послушания все здешние и собранные из селений обыватели к общей всех пользе твердо и надежно будут стоять и проявляться атакующим город злодеям».

Не ограничиваясь этим, Попов приказал прочесть всем жителям города, «не исключая ни одной души и при молебном Господа Бога прошении», обыкновенную присягу, манифест и указ императрицы и увещание, присланное преосвященным Вениамином.

«Что ж до меня принадлежит, – писал он всем городским властям и управлениям, – то всех услужно прошу отпустить мне годных ружей с припасами, сколько за раздачею найдется, коими я снабдя умеющих в команде моей рекрут стрелять, определяю себя к наиважнейшему посту, на который, по положению места, больше чаять надобно неприятельского стремления. Сверх того, стану и прочих рекрут обучать, по скорости времени и частым тревогам, хотя только заряжать ружье, дабы ежели еще где порожние ружья найдутся, все оными в отпор действовать могли.

Воевода, как хозяин и первое занимает в провинции и городе место, благоволит приказать чрез полицию, чтобы во всем городе была тишина, шум, песни, а особливо по ночам должны быть прекращены и не только по бекетам и вокруг города, но и въезде внутри города по улицам, посылать дозоры, чтоб праздно в ночи никто не шатался, а всего лучше, если заблагорассуждено будет, к общественной пользе и всех целости, питейным домам продажу вина и других напитков запретить.

Как от обошедших почти вкруг города злодеев частые бывают тревоги и из оных иногда по одному только бекету и то малое число единственно для высматривания подъезжают, а во всем городе великое от того происходит смятение и беспокойство, то во избежание таких колебаний, ежели рассудится, поступать таким образом: когда против которого бекета злодеи станут показываться, то командир, изготовясь оружием к принятью, ту же самую минуту дает знать воеводе, который, чтоб одни только вокруг города бекеты изготовились, приказывает ударить в большой колокол несколько раз. Ежели бы на два или больше бекета подъезд показываться начал и от тех бекетов дойдут до него известия, тогда бить в набат на всех колокольнях, почему к приумножению сил на всех постах с крайним поспешением назначенные бегут со своим из домов и квартир оружием. А что касается по ночам, то как за темнотой увидеть не можно, на один ли только бекет стремление происходит, то по полученному с первого бекета известью о приближении злодейском, по мнению моему, должно уже повсюду в набат ударить.

Когда злодеев вокруг города видно не будет, то вышеписанные командиры могут в своих квартирах находиться, осматривая, однако, в день почасту, в точной ли готовности его подчиненные люди находятся и все ли у них оружие в исправности состоит, а к ночи, хотя бы и не было тревоги, неотходно быть при своих местах и там ночевать. А если кто от своего поста при тревоге умышленно отлучится, тот сочтен будет ее императорского величества изменником и недостойным тем называться, чем он теперь есть, как и за то, если, ища покоя и страшась смерти, скажется при нынешнем случае больным.

Впрочем, объявив мое мнение, что еще с совета к лучшему признано будет, я на все труды и опасности усердно себя полагаю».

Эта энергическая и обстоятельная инструкция сразу подчинила Попову все население города; жители смотрели на него как на своего избавителя и преследователя тех, которые пожелали бы уклониться от общего дела. Обыватели повиновались ему беспрекословно и при первом появлении неприятеля выказали полную энергию.

В первом часу пополудни 9 января мятежники стали подходить к Кунгуру по трем дорогам: из Осы, Казани и по сибирской дороге, со стороны Екатеринбурга. Из толпы, следовавшей по осинской дороге, выехало вперед несколько человек башкирцев, которые кричали по-русски и требовали сдачи города.

– На что вы нас и себя мучите, – кричали они, – мы хотим быть с вами в мире, только вышлите к нашему полковнику вашего воеводу и других начальников, а сами город сдайте. Мы вас ничем не тронем.

В ответ на это последовали выстрелы из орудий. Мятежники подались назад, но остановились почти около города. Тогда майор Попов с 12 человеками солдат казанского батальона, 30 рекрутами, с 60 пешими и 100 человеками конных обывателей и с одним орудием произвел вылазку и смело атаковал неприятеля.

Башкирцы разбежались, и Попов возвратился в город без всякого урона.

Через день, 11 января, секунд-майор Попов решился сам перейти в наступление или, по крайней мере, нанести мятежникам серьезное поражение в поле. Не ослабляя обороны города, он собрал сколько можно было солдат, рекрут, обывателей, как пеших, так и конных; взяв с собою два орудия, он вышел в 10 часов утра из Кунгура и, отойдя три версты, остановился близ речки Ирени. Расположив пехоту в одну линию и в три шеренги, причем задняя была вооружена одними длинными пиками, Попов прикрыл фланги с правой стороны небольшим перелеском, а с левой буераком, идущим от реки Ирени. Поставив конницу за флангами пехоты и заманивая башкирцев атаковать себя, он устроил несколько засад: в глубокой лощине, против средины левого фланга положил 12 человек солдат, а за стогом сена, находившимся против правого фланга, поместил до 20 стрелков.

Неприятель не заставил себя долго ждать, и толпа башкирцев, числом до 500 человек, с восемью разноцветными значками и неистовым криком бросилась на малочисленный отряд Попова. Будучи вооружены по преимуществу стрелами и копьями, башкирцы не могли состязаться с регулярным войском. Проскакав засады, они были приняты в два огня, с фронта и с тыла, стрелками. Нескольких выстрелов было достаточно, чтобы произвести замешательство в нестройной толпе, и лишь только Попов перешел в наступление, как неприятель рассыпался в разные стороны. Глубокий снег не допускал продолжительного преследования, тем более бесполезного, что нагнать конного неприятеля было трудно, а пешие башкирцы уходили на лыжах. Неприятель оставил на поле сражения 15 человек убитыми, одно знамя, медный барабан и 30 лошадей. С этими трофееми секунд-майор Попов возвратился в Кунгур, имея в отряде только трех легко раненных.

Первый успех этот настолько ободрил жителей, что Попов решился предоставить город собственной защите и с небольшим отрядом, состоявшим всего из 92 нижних чинов, нескольких обывателей и двух орудий, двинулся против мятежников, собравшихся в 20 верстах от города в деревнях Кишерте и Усть-Кишерте.

Выступив в 7 часов утра, 15 января, и двигаясь несколько кружным путем, Попов, незамеченный, зашел в тыл инсургентам и утром следующего дня атаковал селение Усть-Кишерт, в котором находилось до 400 башкирцев и около 200 сибирских и других казаков. Застигнутый врасплох, неприятель оказал весьма малое сопротивление и после нескольких выстрелов из орудий рассыпался в разные стороны, потеряв до 40 человек убитыми, много ранеными и 161 человека пленными. Мятежники бросили в селении пять чугунных пушек, много пороха, ядер и гранат. Попов преследовал их по кустарникам лыжниками, а по дороге конницей, но как отряд его состоял из людей неопытных, то преследование и не могло быть особенно энергично.

«Мне одному, – доносил он, – не имев при себе из офицеров помощника, распоряжать и всюду поспевать весьма было неудобно». Большая часть его команды состояла из рекрут и обывателей, которые не имели «смельства, что всего надобнее, и по непривычке к заряжанию ружья и по неготовности патронов к узкоствольному ружью не могли производить желаемого успеха». Попов, по его словам, принужден был часто оставлять пехоту и пушки назади и следовать с конницей «стыдить в несмелстве и угрожать с лаской, напоминая присягу».

Пройдя несколько верст по следам бежавших мятежников и забрав с собою все трофеи и пленных, Попов повернул к городу Кунгуру, куда и прибыл 17 января.

Энергические действия Попова наставили предводителей башкирских партий во что бы то ни стало захватить в свои руки храброго майора, и они решились ударить совокупными силами на город Кунгур.

К 19 января, в селении Старом Посаде, собрались со своими толпами: Салават Юлаев, Канзафар Усаев, красноуфимский канцелярист Петр Лутохин, бывший красноуфимский писарь, а теперь атаман Михаил Мальцев и другие. Они положили отправить в Кунгур увещание, в котором писали, будто бы город Уфа уже взят главным предводителем Иваном Никифоровичем Чернышевым (Зарубиным), Красноуфимск добровольно покорился, все заводы, села и деревни, Сибирской губернии крепости «по приклопепии взяты» и что теперь со всей артиллерией, найденной в крепостях, и более чем с 15 тысяч человек идут они к Кунгуру.

Салават Юлаев и его товарищи высказывали удивление, что главный к бунту возмутитель и командир Попов осмеливается противиться и проливать кровь невинных. Они требовали его выдачи, сдачи города, пушек, оружия, пороха и преклонения знамен.

В 2 часа пополудни, 19 января, красноуфимский казак Иван Дружинин приехал в Кунгур и передал увещание в провинциальную канцелярию. Последняя, поверив словам Салавата, что у него 15 тысяч человек, в тот же день, без ведома Попова, отправила посланного к главнокомандующему с просьбой прислать войска. Канцелярия доносила, что на собранных для защиты крестьян она не надеется, потому что «у многих в той злодейской толпе находятся отцы, братья и другие родственники, да оружия у них только одни пики и дубины, пороху здесь налицо только один пуд, а свинца ничего нет» .

В этот же самый день прибыл в селение Старый Посад присланный Зарубиным казак Иван Кузнецов и принял общее начальство. Он составил и на следующий день отправил новое воззвание ко всем «начальствующим и настоятелям города Кунгура». Кузнецов писал, что он не удивляется тому, что жители не верят воззваниям башкирских предводителей и публикуемым ими манифестам. Он говорил, что и сам прежде не верил в появление императора Петра III, но теперь, когда самым видением лица его величества удостоились довольно видеть и при нем верноподданнически служить, «он не сомневается в его происхождении и уверяет, что то есть истинный царь, из неизвестности на монарший престол восходящий».

Скорбя о грабежах и насилиях, причиненных башкирцами жителям, Кузнецов просил припомнить, «что народ этот имеет отменные мысли» против русских, и уверял, что он прислан для введения среди их порядка и устройства. Он говорил, что принял уже меры к восстановлению церквей, разрушенных и разоренных башкирцами, и просил покориться, не оказывая сопротивления.

Не получив никакого ответа, Кузнецов в 7 часов утра, 23 января, с толпой до 2 тысяч человек подошел к Кунгуру и, имея при себе семь пушек, открыл из них огонь. Из города хотя и отвечали на выстрелы, но редко, за неимением пороха. Ободренные башкирцы подвезли свои орудия почти на ружейный выстрел и окружили город со всех сторон. Офицеры ободряли защитников, но с малою надеждой на успех, «потому что подчиненные из обывателей, иные по непривычке, а иные по боязливости прежде времени выходя из послушания, прятались от свиста ядер по зауголью». Тем не менее, сознавая слабость своего вооружения, состоящего из пик и стрел, мятежники не решались на штурм, а ограничивались новым требованием связать и выдать им всех начальников, а населению выйти им навстречу с образами. Требование это не было исполнено, и Кузнецов, прекратив к вечеру огонь, расположил свою толпу вокруг города в 3–4 верстах от него. Здесь он простоял несколько дней без всякой деятельности, пока, как увидим ниже, не был разбит прибывшими в Кунгур правительственными войсками.

Такую же неудачу испытал и другой сподвижник Зарубина, атаман Грязнов, посланный к Челябинску, вокруг которого еще с половины декабря разъезжали башкирские партии от 300 до 150 человек.

Расположенный на реке Миасе, Челябинск, построенный в 1736 году, обнесен был кругом валом с несколькими башнями и деревянным заплотом. Гарнизон его состоял из нескольких десятков солдат, и потому воевода Исетской провинции, статский советник Алексей Петрович Веревкин, еще в начале декабря приказал собрать 1300 человек крестьян, которых, назвавши «временным казачеством», прислать в Челябинск под командою выбранных в слободах отставных солдат. Им приказано было вооружиться чем кто мог и запастись продовольствием на две недели. Замечательно, что открывшиеся уже беспорядки не заставили мелкое начальство поудержаться от всякого рода злоупотреблений. Люди назначались в казачество несправедливо: одиночки, бедные, дряхлые и малолетки. Узнав об этом, Веревкин, по совету секунд-майора Ивана Завороткова, приказал явиться в Челябинск одному из семи человек здоровых и не малолетних. Остальные шесть человек должны были снабдить седьмого пристойной одеждою, лошадью с прибором, фуражом и провиантом и давать 1 руб. 50 коп. в месяц жалованья, т. е. по 25 коп. с человека. В казаки приказано было брать только из семейств «многорабочих, где 5 и 7 душ, а из тех семейств, где от 1 до 5 душ, не брать и не назначать, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта…». Казаки собирались туго и приходили с плохим вооружением, преимущественно с кольями. Для усиления защиты Веревкин сформировал роту из рекрут последнего набора. Купечество также вооружило нескольких людей на свой счет, но всего этого было недостаточно ввиду многочисленности мятежников.

«Крайне нужно, – писал Веревкин князю Вяземскому, – прислать в провинцию, как наивозможно скорее, из господ генерал-мойоров, на котором бы необходимо и лента была. Ваше сиятельство довольно изволите знать здешний народ, в грубости и легкомыслии погруженный, а особливо казаков, которые от их командиров совсем избалованы и вольны и ни в какую службу неспособны, а на всякое зло предприимчивы. При всем том знатных одних генералов, кои имеют на себе орден, чтут и боятся».

Веревкин писал о том же и сибирскому губернатору, просил присылки войск и присовокуплял, что почти вся Исетская провинция перешла на сторону самозванца. Генерал Чичерин, еще ранее получения этого письма, отправил в Челябинск, под начальством подпоручика Федота Пушкарева, роту тобольского батальона и с нею полевую артиллерию, для доставления на Оренбургскую линию. Едва успела эта рота вступить в город, как в воскресенье, 5 января, но окончании заутрени, челябинские казаки, в числе 200 человек, под предводительством хорунжего Наума Невзорова, бросились на орудия, стоявшие против воеводского дома и овладели ими. Расставив своих часовых с зажженными фитилями, Невзоров угрозой открыть по городу огонь намерен был заставить жителей покориться. Но предводимая им толпа слишком увлеклась успехом и, не оставив у пушек никакого прикрытия, ворвалась в дом воеводы Веревкина, захватила как его самого, так и всех у него живших. Связав Веревкину руки и ноги, казаки били его до полусмерти и, разодрав платье, почти полунагого потащили за ноги и за волосы по улице в свою войсковую избу. Там связали его еще крепче, «так что и кожу с рук и ног содрали», и били прикладами, пинками и кулаками. Полумертвому воеводе, по-видимому, не было спасения, но явившийся на помощь подпоручик Пушкарев избавил Веревкина от мучительной смерти.

Услышав шум и крики, Пушкарев собрал свою роту, отбил у мятежников орудия, оставленные под охраной нескольких человек часовых, а затем проложил себе путь штыками к войсковой избе и освободил Веревкина. Предводитель толпы, хорунжий Невзоров, бежал из города, часть жителей которого была в страхе, а другая в волнении .

На другой день были получены известия, что находящиеся вокруг города крепости Чебаркульская и Коельская, слободы Верхнеувельская и Кундравинская заняты мятежниками. Повсюду население встречало бунтовщиков с радушием, имея во главе духовенство. Всякая попытка отдельных лиц убедить население сопротивляться мятежникам кончалась весьма печально для уговаривающих. В слободе Кундравинской поручик Максимов был удавлен за то, что уговаривал не сдаваться подходившей толпе. Ворвавшись в селение, бунтующая толпа прежде всего разбивала кабаки, захватывала деньги, уничтожала конторские бумаги и заставляла население присягать императору Петру III. Все приставшие к мятежникам надевали через правое плечо кусок белого полотна, а желавшие остаться верными правительству покидали свои дома, имущество и бежали в Челябу. «Все находящиеся в Исетской провинции заводские крестьяне, – доносил товарищ воеводы, коллежский асессор Свербеев, – уже и последние дворянина Демидова Кыштымского и Каслинского заводов, от злодейского башкирского и казаков возмущения известному самозванцу отложились».

Таким образом, окруженный почти со всех сторон мятежниками, Челябинск мог полагаться лишь на свою силу. Собранные для защиты крестьяне и казаки почти все разбежались, и в городе осталось купечество, рота рекрут и рота тобольского батальона, состоявшая из 300 недавно обученных рекрут. Командир этой роты, подпоручик Пушкарев, принял меры к защите: расставил вокруг города пикеты и на важнейших пунктах небольшие команды.

Между тем бежавший из Челябинска хорунжий Невзоров собрал в подгородных деревнях 160 человек и в ночь на 7 января подошел с ними к Челябинску. Он требовал, чтобы жители не противясь впустили его в город, и уверял, что государева сила в 40 тысяч человек подходит к Челябинску и все противящиеся будут преданы жестокому мучению. Получив отказ, Невзоров отправился в Кундравинскую слободу ко вступившему уже в командование башкирцами атаману Грязнову и вместе с ним подошел к городу.

Остановясь в деревне Маткиной, в двух верстах от Челябинска, Грязнов 8 января прислал два воззвания: одно на имя товарища воеводы Василия Ивановича Свербеева, а другое жителям и всякого звания людям.

«Я в удивление прихожу, – писал Грязнов Свербееву, – что так напрасно закоснели сердца человеческие и не приходят в чувство, а паче не иное что как делают разорение православным христианам и проливают кровь неповинно, а паче называют премилосердощедрого государя и отца отечества великого императора Петра Федоровича бродягою, донским казаком Пугачевым; вы же думаете, что одна Исетская провинция имеет в себе разум, а прочих почитая за ничто или словом сказать за скоты. Поверь, любезный, ошиблись, да и ошибаются многие, не зная, конечно, ни силы, ни писания; если бы мы нашего премилосердого отца отечества великого государя были не самовидцы, то б и мы в сомнении были. Верь, душа моя, несомненно, что верно и действительно наш государь-батюшка сам истинно, а не самозванец: что ж за прибыль быть православным христианам в междоусобии и бранях и проливать кровь неповинных, и за что ваш господин воевода с артиллерийской командой взялся вернейших слуг государя приводить в разорение? Пожалуй, сделай себя счастливым, прикажи, чтобы безо всякого кровопролития сделать и крови напрасно не проливать. Если же после сего последнего до вас увещания в склонность не придете, то обещаюсь Богом подвигнуть мои, вверенные от его императорского величества, войска, и уже тогда никакой пощады ждать вам надеяться не предвижу; от мала и до велика прошу, яко брата, уговорить; вас же, если сие сделаете, обещаю вам перед Богом живот, а не смерть; закоснелым же, кто не придет в чувство после сего, благополучия ожидать не остается. Разве мы не сыны церкви Божией? Опомнитесь, други и браты о Бозе! Затем, сократи, оканчиваю сим и остаюсь при армии, посланной от его императорского величества главной армии полковник Иван Грязнов».

В другом воззвании, обращенном к населению, Грязнов старался доказать, что со вступлением на престол Петра III Россия избавится от ига работы.

«Всему свету известно, – писал он, – сколько во изнурение приведена Россия, от кого ж – вам самим то небезызвестно: дворянство обладает крестьянами, но хотя в законе Божием и написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей, но они не только за работника, но хуже почитали собак своих, с которыми гонялись за зайцами; компанейщики завели премножество заводов и так крестьян работой утрудили, что и в ссылках того никогда не бывает, да и нет, а напротив того, с женами и детьми малолетными не было ли ко Господу слез?»

Грязнов говорил, что дворянство заставило государя Петра Федоровича 11 лет скитаться за то, что он приказал, чтоб у дворян не было крестьян во владении, что и теперь то же дворянство распустило слух, будто государь самозванец, донской казак Пугачев, наказанный кнутом и имеющий на лбу и щеках клейма. Требуя сдачи города, Грязнов уверял, что каменные стены не спасут его, и удивлялся, что население не желает себе добра и не покоряется. «Орды неверные государю покорились, – говорил он, – а мы противотворничаем».

Посланный с этими воззваниями был задержан в Челябинске, и Грязнов не получил ответа. Подойдя к городу, он приказал своей толпе растянуться в одну линию, чтобы напугать гарнизон значительностью своих сил, и открыл огонь из пяти пушек. Из Челябинска отвечали ему выстрелами из 18 орудий, и мятежники, не видя возможности взять город, после 50 выстрелов отступили опять к деревне Маткиной. В этот день в Челябинск успел пробиться шедший из Сибири небольшой отряд под начальством секунд-майора Фадеева. Воевода Исетской провинции Веревкин 9 января отправил в толпу манифест императрицы от 29 ноября, но Грязнов в тот же день вернул его со своим объяснением.

«Рассмотрение нами чинено, – писал предводитель шайки, – и по рассмотрении сия ваша бумажка посылается обратно. Из манифеста же усматривается, якобы государь наш церкви разорял и прочие чинил непорядки, о таковых непорядках написанных мы не ныне уже известны, что написано напрасно и персонально с государем было говорено; вы ж, не видя [его], называете Емельяном Пугачевым, а мы, видя, и свидетельствовали. Как дерзнуть может, да и печатовать более к увещеванию. Гришек-расстриг видно не находят, да и вы не дураки ли: Дмитрий царевич был весьма малолетен, а Гришка назвался уже взрослым! Почему ж можно было опознать его, как наш батюшка всемилостивейший государь уже не малых лет принимать изволил Россию. Следственно, кого б я видал прежде, но и на всех послаться могу, что узнаю через двадцать лет, нежели через одиннадцать. Итак, если отыщутся у вас благоразумные люди, рассудить могут, что и узнать можно. Так вы лихо не подумайте того, что дворяне привыкли всей Россией ворочать, как скотом, но еще и хуже почитают собак, а притом без малых жить не привыкли; а государь все то от них отобрать изволил, так чрез то дворяне умыслили написать хулу, а признали быть за лучшее владеть Россией сами и всеми угодными им угодностями. И для того благоволите город сдать без всякого напрасного православным кровопролития. Если ж вы так отдаться не согласны, дать нам вскоре знать, ныне же через два часа присылкой нарочного не умедлить. Вы думаете и опасаетесь прислать человека? Так не извольте сомневаться, мы не таковых сердец, как вы, нашего [посланного] удерживаете; если же своего жаль выслать – нашего [вышлите], и для того немедленно дайте знать, или знатную от вас персону, хотя для переговорки; право, пустим обратно».

Переговорка эта не состоялась, и 10 января толпа мятежников, усиленная прибытием крестьян с Кыштымского и других заводов и возросшая до 5 тысяч человек, с восемью пушками снова подошла к Челябинску, но была отбита, причем хорунжий Невзоров был захвачен в плен. Грязнов отступил сначала к деревне Шершневой, в шести верстах от города, а потом к Чебаркульской крепости. Под Челябинском он оставил небольшую толпу башкирцев, с приказанием блокировать город и никого не пропускать ни в него, ни из него . Веревкин просил прислать для управления провинцией достойного человека, «ибо, – доносил он, – за учиненным мне от воров бунтовщиков казаков увечьем и чрез то в крайнюю болезнь приведенном, службу ее императорского величества, хотя бы усердно желал, продолжать нахожусь поныне не в состоянии».

В таком положении были дела, когда за несколько дней пред тем главнокомандующий А.И. Бибиков приехал в Казань и не успел еще подробно ознакомиться с ходом событий.