Глава 27

По мере того как члены следственной комиссии удалялись от Петербурга и приближались к Казани, движение в пользу самозванца обозначалось в более резких и определенных формах. На пути от Саратова до Пензы все крестьяне, «как государевы, так и помещичьи», уверяли курьера Полубояринова, что Петр III жив и пожаловал многие милости народу.

– Теперь мы освобождены от податей, – говорили они, – будем вольны и ни от кого не зависимы. Теперешнее положение нам несносно, ибо большие дворяне награждаются деревнями и деньгами, а нам нет льготы. По причине войны мы несем большие тягости: рекрутские наборы и разные подати, кои должно платить и государю, и помещикам; приходится метаться в воду.

«О воинских же командах, – прибавлял Полубояринов, – следующих для истребления злодеев, говорят, что-де все это напрасно: все-де солдаты лишь только придут, то будут ему служить, ведь и им житье не лучше крестьянского».

То же или почти то же рассказывалось на всем пространстве от Самары до Арзамаса, и простой народ, выражая сочувствие к самозванцу, готов был оказать ему содействие и желал полного успеха.

«От Арзамаса до Москвы, – показывал яицкий казак Андрей Мизинов, – хотя и есть таковые слухи, но не столь гласны. Дворцовые крестьяне говорят, что их разоряют соседние помещики; помещичьи же оброчные крестьяне не столько об этом говорят, как те, которые ходят на работу [барщину], ибо жалуются, что пять дней в неделю работают на помещиков».

Желая избавиться от этой тяжкой работы, крестьяне готовы были подчиниться тому, кто обещал им свободу, равенство и право собственности.

– Настает наше время, – говорила чернь, – теперь мы возьмем верх, и опасаться нам нечего.

«Торопясь скорее прибыть в Казань, – доносил капитан-поручик Савва Маврин, – некогда нам было всем буянам и продерза-телям делать примечания и оных, забирая, отсылать к начальникам, да и невозможно, в самом деле, но причине множества их».

Почти все население деревень, ближайших к местопребыванию мятежников, принимало сторону самозванца и его полковников, а большая часть интеллигенции спешила уехать в Москву и ближайшие к ней города: дело доходило до полного переселения из одной губернии в другую. По дороге из Казани в Москву тянулись длинные вереницы обозов с семействами дворян и с их имуществом.

– Куда вы едете? Что за причина столь спешного и всеобщего выселения? – спрашивал Маврин удалявшихся.

– Если и вы, – отвечали ему переселенцы, – не обязаны делом, то советуем воротиться назад и в Казань не ездить.

Тогдашняя Казань состояла преимущественно из деревянных маленьких домиков; улицы города были узки и кривы, за исключением Арской, выводившей на Арское поле. Эта последняя улица была шире других, прямее и вся вымощена бревнами. На выезде к Арскому полю стояла большая караульня-изба, где жили выбранные из обывателей на полугодичное время сотники и десятники (с точеными окрашенными дубинами), на обязанности которых было содержать караул. В ночное время Арская улица закладывалась деревянной рогатиной на колесе и одним концом прикрепленной к столбу болтом. По всем остальным улицам были сделаны для проезда большие ворота, по ночам запиравшиеся на замок.

Считая и эти охранительные меры недостаточными, городские власти силились восстановить и реставрировать Казанскую крепость или, лучше сказать, ее развалины. «В крепости и мой монастырь [Спасо-Казанский], – писал П. Любарский, – и, по моему мнению, он будет безопаснейшей крепостью: в нем найдется для всех приют и убежище; в нем могут сохраняться казна и спасаться жители. Крепость и мой монастырь, по милости Божией (вероятно), не будут осаждаемы оренбургским вором или оренбургской совой; Бог не допустит их до разрушения. Впрочем, нельзя сказать, чтоб у нас было безопасно при всеобщем страхе и смущении, можно и у нас во всякое время подвергнуться истязаниям и насилиям со стороны черни».

Последнее обстоятельство было причиной, что Казань в короткое время почти опустела, ибо не только дворяне, купцы, граждане и подьячие, но и многие из простолюдинов, в ночь на 29 ноября, выбрались из города, «оставя неизвестному жребию одних только духовных в городских развалинах, да владыку [преосвященного Вениамина] в Воскресенском монастыре».

Всеобщее бегство заставило казанского губернатора обратиться к обывателям с особым воззванием и просить преосвященного Вениамина прочесть его в церквах.

«По обстоятельствам об известной злодейской толпе, – писал генерал Брандт, – по городу Казани, как слышу, такие разносятся ложные разглашения, что будто партии злодейской толпы приближаются уже к Казани, от каковых страхов происходит великое в народе нестроение».

Губернатор уверял население, что все это «действительная ложь и неправда». Он говорил, что имеет официальные известия от генерала Фреймана и оренбургского губернатора, причем первый извещает его, что по Московской дороге «партий известной злодейской толпы нет, кроме разъезжающих воровских шаек ставропольских калмыков и уфимских башкирцев». По словам Брандта, шайки эти были незначительны, не имели никакой связи с самозванцем и, следовательно, «не только Казани, но и никакому городу не делают ни малейшей опасности».

Что же касается толпы, стоявшей под Оренбургом, то, по уверению губернатора, она была вооружена только одними дубинами и «отнюдь не имеет толикого числа людей, как слух о ней носится». Атаки же и поражения «ей не делается в ожидании подкрепления в силах из сибирских пределов, которые вскорости в Оренбург ожидаются».

После литургии, 1 декабря, жители Казани выслушали это объявление, но не поверили губернатору, потому что он сам, прежде других, отправил свое семейство в Козьмодемьянск, как место наиболее безопасное. Примеру губернатора последовали прочие должностные лица, и в Козьмодемьянске образовалась целая колония переселенцев. Оставшийся в Казани простой народ предался разгулу и пьянству, а должностные лица – унынию и отчаянию.

– Казань погибает, – твердили все в один голос, – и нет ей никакого спасения, ибо злодеи уже в 30–40 верстах, а некоторые и ближе.

По словам Маврина, отчаяние и страх были так велики, что если бы Пугачев прислал человек тридцать своих сообщников, то легко мог бы овладеть городом. «Сказывали мне в Казани понятие человеческое имеющие люди, – прибавлял Маврин, – что было два дня таких, в которые казалось не только пришествие к Казани самозванца близ городских ворот приближалось, но и преставление света настало. Все свое имение с торопливостью забирают, укладывают на воза без порядка, мечутся во все стороны, яко бешеные, и себя спасают, не зная притом, куда бегут и что делают. Что же, всемилостивейшая государыня, делать тем, которым ни бежать, ни увезти нечего? Не остается ли отпирать, в случае нашествия злодея, ворота и встречать, но не по предательскому обыкновению злодея, а по необходимости, яко истинного в том казусе гостя, чернь не презирающего».

В первый же день своего приезда в Казань капитан-поручик Маврин явился к губернатору. Странным казалось ему, что дом был пуст и в нем вовсе не было мебели. Зная, что генерал Брандт живет хорошо и не «по-немецки», Маврин решился выяснить свое недоразумение.

– Не было ли вашему превосходительству какой тревоги, – спросил он, – что в доме ничего не имеете?

– У меня все отпущено в Козьмодемьянск, – отвечал простодушно Брандт, – и сейчас оттуда жена приехала.

– Без сомнения, злодеи близко? – спросил опять Маврин.

– Конечно, и в великих толпах злодействуют.

– Так от этого и в городе никого нет?

– От этого.

Маврин заметил, что, отправив свое семейство в Козьмодемьянск, губернатор показал дурной пример жителям, но Брандт промолчал и не обиделся, быть может, потому, прибавлял Маврин, что слышал это «от дурака или от дерзкого человека».

Как ни странно было приезжим смотреть на объятых паническим страхом казанских жителей, но, познакомившись с истинным положением дел, члены секретной комиссии принуждены были покинуть петербургский взгляд на оренбургские происшествия и сознать, что правительственная власть в крае парализована, что мятеж охватил уже всю Оренбургскую губернию и начал проникать в Казанскую.

– На весь Оренбургский край, – говорил Платон Любарский, – спустился какой-то густой туман, и не видать ниоткуда просвета.

К концу ноября вся северо-западная часть Оренбургской губернии была во власти Пугачева, а южная ее часть подвергалась грабежам киргиз-кайсаков.

Пользуясь тем, что река Яик (Урал) была покрыта льдом, киргизы перекочевали на внутреннюю сторону, и 26 ноября Нуралы-хан подошел к Кулагинской крепости и объявил, что останется здесь на всю зиму. Подвластные ему киргизы хозяйничали на всем пространстве от Кулагинской крепости до Гурьевского редута и, подавшись к реке Волге, появились значительными толпами близ Черного Яра. Они грабили и уводили в плен жителей, отгоняли скот, жгли сено и нападали на форпосты, «так что из оных казакам ни за сеном, ни за дровами почти выпуску не дают». Комендант Яицкого городка (ныне Уральска) полковник Симонов и астраханский губернатор Кречетников просили Нуралы-хана запретить его подвластным производить грабежи и уведомить, с какой целью он переправился на земли, принадлежащие казакам. Нуралы отвечал, что, опасаясь шалости подвластных ему киргиз-кайсаков, разбросанных на значительном пространстве, он переправился на внутреннюю сторону реки Яик с тою целью, чтобы не дозволить им грабить живших на Волге калмыков, с которыми киргизы имели непримиримую вражду. Грабежи же под Черным Яром хан объяснял обстоятельствами и особым состоянием края.

– Киргизы теперь меня не слушают, – говорил Нуралы посланному Кречетникова, – а причиной того злодей, именующий себя императором Петром III. Он присылал ко мне посланного с письмом, чтоб я к нему приехал и был в его послушании, и за то обещал по взятии Оренбурга сделать меня начальником как в Оренбурге, так и во всех городах до самой Астрахани. Я отвечал, что данной присяги не переменю и к нему не поеду.

Тогда, по словам хана, Пугачев обратился к киргизам с особым воззванием и, требуя, чтоб они признали его законным государем, предоставил им полную свободу в действиях. Киргизы воспользовались этим, разбойничали на пространстве от Дубовской до Балыклейской и Караваннской станиц и грабили селения волжских казаков. Царицынский комендант, полковник Циплетев, приказал волжским казакам расставить повсюду форпосты, производить ежедневные разъезды и иметь сверх того в Дубовке триста человек казаков, всегда готовых по первому требованию отразить нападение хищников. «За Волгой же, – писал Циплетев казакам, – в зимовьях и ни в каких местах ни скота, ни зимующих людей отнюдь не было бы, а все бы убирались в свои жилища».

Распоряжение это не было исполнено, и когда старшина Терский прискакал в Дубовку с известием, что киргизы напали на форпост, стоящий за рекой Волгой, то по сделанной тревоге могли собрать только шесть казаков. В тот же день с Бодянских хуторов, находившихся в 25 верстах от Дубовки, приехал казак Кротков с объявлением, что и на них напали киргизы, которые отгоняют скот и берут в плен жителей. Струсивший войсковой атаман приказал, чтобы ни один казак не выходил из Дубовки, и сам стал прятать свои пожитки. Поступок атамана навел такой страх на казаков, что все жители Дубовки стали прятать свое имущество и потом дня через три насилу могли его разобрать.

Киргизы в этот день разграбили Бодянские, Широковские и Стрелинские хутора, многие зимовья, форпосты и, захватив 149 человек в плен и множество скота, спокойно удалились в степь. Только на третий день казаки опомнились и послали погоню, но безуспешно, так как киргизы были верст за двести. Атаман донес, будто бы он преследовал киргизов на протяжении шестидесяти верст, но, писал он, киргизы «как птицы улетели, а их [казаков] лошади ослабели».

Слабость волжских казаков, писал Петр Кречетников, «столь велика, что они насилу достойны казаками назваться. Киргизы сами были на изнуренных лошадях и едва таскались; они же почти безоружны, и их бы легко было не только разбить, но и совсем забрать, если бы сии проклятые казаки не принимались за святошное пьянство, а были бы в осторожности, как им приказано было.

Верьте, милостивый государь, что сие мне столь чувствительно, что я описать не могу сколь чувствую нерадивость людей и гнусную их трусость. Я бы душою рад был, если бы мне можно было везде самому поспеть, но того сделать нельзя, а кому ни приказывай, то все или медленно, или совсем не делают».

Такое бездействие, конечно, служило в пользу Пугачева, дела которого в это время шли вполне успешно.

С занятием мятежниками Бузулукской крепости не было уже препятствий к дальнейшему распространению бунта, и Пугачев признал нужным обратиться к населению с новым манифестом, который и поручил написать секретарям Ивану Почиталину и Максиму Горшкову. Полуграмотные секретари долго трудились над составлением воззвания, выбирая отборные слова из попавшейся им переплетенной книги, состоявшей из разных печатных и письменных публичных указов. Но как они и по выборке лучших мест «не умели порядочно речей сплести», то и трудились над составлением манифеста более недели. В это время подано было в пугачевскую коллегию заводским крестьянином Иваном Петровым прошение на ограбившего его башкирца. Прошение это показалось секретарям «так разумно написанным», что они тотчас же призвали к себе Петрова и показали ему составленный манифест.

– Нет, господа, не так у вас написано, – заметил Петров и стал исправлять по-своему.

Исправленный манифест был переписан Горшковым набело и одобрен Пугачевым. Он был следующего содержания:

«Божиею милостью, мы, Петр III, император и самодержец всероссийский и проч., проч., проч.

Объявляется во всенародное известие.

Но безызвестно есть каждому верноподданному рабу, каким образом мы не от доброжелателей, а зависцов общего покоя всероссийского и по всем правам принадлежащего престола лишены были, а ныне Всемогущий Господь неизреченными своими праведными судьбами, молением и усерднейшим желанием наших верноподданных рабов паки возвести нас соизволил и наших верноподданных рабов скипетру нашему покоряет, а зависцов общему покой и благотишины под ноги наши повергает. Только и ныне некоторые, ослеплясь неведением или помрачены от зависти злобою, не приходят в чувство и высокой власти нашей чинят противление и непокорение и тщатся процветшеся имя наше таким же образом, как и прежде угасить, а наших верноподданных рабов, истинных сынов отечества, аки младенцев осиротить. Однако мы, по природному нашему к верноподданным отеческому неизреченному великодушию, буде кто и ныне, возникнув от мрака неведения и пришед в чувство, власти нашей усердно покорится и во всеподданнические должности быть повинится, всемилостивейше прощаем, сверх того, всякой вольностью отечески вас жалуем. А буде же кто и за сим в таком ожесточении и суровости останется и данной нам от Создателя высокой власти не покорится, то уже неминуемо навлечет на себя праведный наш и неизбежный гнев. Чего ради от нас для надлежащего исполнения и всенародного истинного познания сим и публикуется. Декабря 2 дня 1773 года.

Манифест этот был разослан по всем направлениям и вручен атаману Арапову, получившему приказание самозванца двинуться к Самаре и утвердиться на Самарской линии. Собрав себе толпу в Бузулуке, Арапов выступил 22 декабря из города, зашел по дороге в крепости Елшанскую, Борскую, Красно-Самарскую и Мочинскую татарскую слободу. В каждом из этих пунктов Арапов приглашал желающих служить государю и переименовывал их в казаки. Охотников было много, и комплектование шаек производилось из довольно отдаленных мест. Так, когда Арапов находился еще в Бузулуке, к нему явились до тысячи крестьян, принадлежавших графам Орловым, из волостей, сел и деревень, находившихся близ Сызрани. Восстание охватило весь Ставропольский уезд, где калмыки грабили помещичьи села, и одна из партий появилась в 12 верстах от города.

Ставрополь защищали 249 человек, из коих 59 были вооружены ружьями, а остальные одними копьями, тогда как в уезде считалось до 5 тысяч калмыков, не говоря об остальном населении, приготовлявшем копья и вооружавшемся.

С появлением шаек в Ставропольском уезде город Самара и его уезд оказались отрезанными от Казани, и 23 декабря Арапов беспрепятственно занял пригород Алексеевск. Он благодарил население за то, что оно не оказало сопротивления и встретило его с почетом.

– Вы, обыватели, – говорил самозваный атаман, – хорошо сделали, что без сопротивления покорились государю. Надобно бы было послать сказать в Самару, чтоб и там не противились.

Подвернувшийся писарь Алексей Горбунов советовал послать туда посадского Короткого.

– Прикажите, сударь, – говорил Горбунов Арапову, – послать вот этого детину, он вам все исправит.

Передав Короткому манифест самозванца, Арапов приказал ему говорить всем, что у него множество войска и 50 пушек и что сзади идут на подкрепление еще 200 человек. По прибытии в Самару Короткий был призван комендантом, капитаном Балахонцевым, который расспрашивал у приехавшего, сколько у Арапова людей, пушек, и узнав, что силы эти весьма значительны, решился оставить город. Взяв 36 человек нижних чинов при двух офицерах, капитан Балахонцев в следующую же ночь ушел из Самары в Сызрань. За ним ушел и поручик нижегородского батальона Кутузов с командой в 25 человек, присланной для приема рекрут. Хотя за уходом их в Самаре все-таки осталось 40 солдат и более 300 поселенных, но они согласились с жителями не оказывать никакого сопротивления мятежникам.

25 декабря Арапов подошел к Самаре и был встречен населением с крестом и образами. Он проехал прямо к церкви, приказал отслужить молебен, по окончании которого, в знак победы, было произведено несколько выстрелов из пушек.

«При оном городе Самаре, – доносил Арапов своей коллегии, – взято мной артиллерии пушек 6; пороху и денежной казны ничего не отыскалось, ибо оную казну и порох злодей капитан Балахонцев увез с собою».

Поместясь в доме майора Племянникова, Арапов принимал всех, кто приходил к нему на поклон.

– Батюшке нашему будет очень мило, – говорил он, – что вы покорились без сопротивления; он, конечно, не забудет этот город и сделает его губернией.

– Дай-то Господи, чтоб это так было, – отвечали жители Самары.

Арапов приказал выкатить бочки водки, и перепившийся народ кричал: «Здравствуй, наш батюшко, Петр Федорович». Окрестные к городу селения тотчас же присоединились к мятежникам и присягнули на верность императору Петру III. Арапов разослал в разные стороны своих агентов с манифестами самозванца и с приказанием, чтобы жители готовили продовольствие и доставляли его в Бузулук. Вслед за тем приехал из Берды в Самару есаул Чулошников с указом пугачевской коллегии и поручением набрать ополчение для армии «государя».

«Здешней армии, – писала коллегия, – есаулу Чулошникову определяется как по Самарской дистанции, так и в прочих селах и деревнях, набрав сколько отыщется ревнителей к службе его императорского величества и соединясь с атаманом Араповым и прочими при командах командирами, сикурсировать против противнических партий в защите верноподданных жительство.

Причем же рекомендуется вам, ежели где найдется походная легкая к обороне от злодеев артиллерия с материалы и их припасы, то, взяв с собою, учинить по сему его императорского величества указу непременное исполнение».

Посланные разъезжали по селениям и собирали в ополчение по одному человеку с пяти душ. С набранными таким образом шайками эмиссары Арапова и Чулошникова грабили помещичьи имения, умерщвляли не успевших скрыться владельцев, забирали хлеб и скот, а у крестьян брали печеный хлеб, кафтаны и шубы.

Сосредоточившись более или менее значительными толпами и не встречая нигде сопротивления, мятежники захватили в свои руки значительное пространство и впоследствии вошли в связь с башкирцами, опустошавшими северо-западную часть Оренбургской губернии. Толпы мятежников бродили у Бугуруслана и в окрестностях Бугульмы, где стоял отряд Фреймана, совершенно изолированный и, как увидим, для них безопасный. В крепости Бакалах, находившейся всего в 30 верстах от Бугульмы, казаки посадили на цепь своего атамана и намерены были отвезти его к Пугачеву; то же самое хотели сделать и жители Нагайбака со своим воеводой, капитаном Рушинским, за желание его оказать помощь Уфе.

Получив об этом известие, генерал-майор Фрейман в Нагайбакскую крепость отправил небольшую пехотную команду и для прикрытия ее в пути назначил секунд-майора Тевкелева с 400 башкирцев. При возвращении из Нагайбака Тевкелеву приказано было расположиться в 23 верстах от Бугульмы, или в селении Крым-Сарае, или в деревне Акбашевой, где удобнее, с тем чтобы помочь в случае нужды той команде, которая была оставлена в Нагайбаке, и вместе с тем прикрыть отряд самого Фреймана со стороны города Уфы. Тевкелев 5 декабря остановился в деревне Акбашевой, а в полдень 6-го числа на него напала толпа башкирцев в 600 человек, склонила на свою сторону весь его отряд, сожгла деревню, а Тевкелева, избитого и израненного, захватила в плен.

Лишившись таким образом последней кавалерии, Фрейман был поставлен в крайне затруднительное положение. В селении Акташе, в 12 верстах от Кичуя и по бугурусланской дороге стояли толпы мятежников; прямые дороги из Кунгура и Заинска в Казань были ими отрезаны. Заинек занят старшиной Нагайбаком с толпой башкирцев. При содействии подпрапорщика Буткевича, старшина Нагайбак склонил жителей Заинска не оказывать сопротивления, и начальник инвалидных солдат, капитан Мертвецов, приказал священнику Андрееву прочесть пред народом указ самозванца. Жители встретили Нагайбака с хлебом и солью, а дьячки звонили в колокола. Священник Прокофий Андреев отслужил молебен за здравие императора, за что получил 1 рубль и в церковную сумму столько же. После молебна было произведено несколько выстрелов, и Нагайбак отправился в дом капитана Мертвецова, который ввел его в горницу, посадил за стол и угощал. Жившие в Заинске майор Лопатин и капитан Савинич пришли к Нагайбаку с хлебом и солью и вместе с присутствующими пили за здоровье самозванца, называя его императором.

Утвердившись в Заинске, мятежники расширили и здесь район своих действий и появились в селениях, лежащих в окрестностях Бирска, и даже крестьяне Закамской Челинской волости, близ Елабуги, отправляли большими обозами хлеб на продовольствие толпы, стоявшей у Мензелинска.

Окружая со всех сторон отряд Фреймана и грозя зайти ему в тыл, шайки бунтовщиков были хотя и незначительны числом и наполовину без оружия, но опасны потому, что, по словам Фреймана, «крестьяне не токмо им не противятся, но еще сами помогают грабить помещичьи дворы и разносят слухи, что вся злодейская Пугачева толпа намерена идти на Казань, от чего так вся здешняя окрестность трепещет, что никакого от жителей оной известия о скитаньях злодейских получить не можно».

«И хотя, – доносил Фрейман, – для поиску сих злодейских шаек в разные места командирую команды, но как оные состоят по большей части из пехоты, то и остаются без успеха, ибо разбойники всегда на переменных конях и беспрепятственно ездят везде по воли, в чем снег по мелкости своей нимало им не мешает». Фрейман опасался, что мятежники отрежут его сообщение с Казанью и поставят его в безвыходное положение, тем более что в отряде стал замечаться ропот среди нижних чипов, «что без помощи оставлены в столь отдаленном и открытом месте».

Прося о присылке надежной кавалерии, Фрейман находил, что без нее наступательные действия совершенно бесполезны. Он отказался двинуться вперед и тогда, когда получил от уфимского коменданта, полковника Мясоедова, просьбу оказать ему помощь в разогнании толпы башкирцев, обложивших город Уфу.

Имея в своем распоряжении, вместе с вооруженными обывателями, до 1650 человек гарнизона, Мясоедов хотя и не опасался за участь города, но с пешим ополчением и без обоза, будучи, так сказать, прикован к одному месту, не мог разогнать конного неприятеля, грабившего окрестности и проникшего на Пермские горные заводы и в Исетскую провинцию.

Исетская провинциальная канцелярия старалась убедить подведомственное ей население, что принявший на себя имя императора Петра III донской казак Емельян Пугачев есть вор и обманщик. Приводя жителям на память публикованный в 1762 году манифест императрицы, канцелярия присовокупляла, что не менее ста тысяч человек «своими глазами видели, что он, блаженной памяти государь император Петр Федорович, в начале июля месяца помянутого года, от приключившихся ему болезненных припадков отошел от сего временного в вечное блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых зрителей, в том числе и здешних Исецкой провинции присутствующих, коим в то время случилось быть в Санкт-Петербурге, при должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы до конечного и праведного суда Божия и воскресения мертвых мог кто-либо через 11 лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец».

Пермское горное начальство сделало то же самое и, согласно предложению генерала фон Брандта, объявило, что тот, кто приведет Пугачева в Казань, получит тысячу рублей. Вместе с тем было постановлено: 1) собрать с партикулярных заводов и приписных крестьян по нескольку человек хорошо вооруженных; 2) учредить пикеты и усилить полицию. Работы на большой части заводов были прекращены, а управители и приказнослужители употреблены для наблюдения за караульными. Для распоряжений по защите заводов от мятежников был определен член канцелярии главного заводов правления Михаил Иванович Башмаков.

Имея в виду, что Юговский казенный медеплавильный заводбыл обнесен кругом палисадом, рогатками и в нем устроена крепость, Башмаков решился на этом заводе защищаться от мятежников. Он приказал свозить сюда с других заводов пушки, порох, снаряды и прислать заводских вооруженных людей. В половине декабря Башмаков закрыл Аннинский (Бабкинский) завод и приказал всех рабочих с оружием перевести на Юговский завод. Распоряжение это встретило сопротивление, и большинство заводского населения не только отказалось идти на Юговский завод, но и не пускало тех, которые изъявили на то свое согласие.

– Если бы подлинно он был не государь, – говорили рабочие про Пугачева, – а беглый казак, то, конечно, из Москвы и Петербурга давно бы присланы были ее величества войска. Но когда прошло три месяца и их не прислано, то и признается, что он подлинный государь Петр III, император, которому мы прежде присягали и ныне принять желаем.

Между тем 18 декабря на реке Тулье, впадающей в Каму при городе Осе и в селениях, лежавших не далее 100 верст от Юговского завода, появились значительные шайки мятежников. Они разорили Шермяитский завод Яковлева и, склонив на свою сторону почти всю Осинскую волость, дворцовых крестьян и пахотных солдат, стали угрожать городу Кунгуру, Юговскому и Аннинскому заводам. Тогда Башмаков вторично отправил на последний завод унтер-шихтмейстера Бахмана поторопить рабочих переселением на Юговский завод. На требование Бахмана, чтобы хозяева собрались в заводскую контору, никто не явился, а жены говорили, что не знают, куда уехали их мужья. Бахман повторил свое требование, и тогда пришло в контору человек с десять.

– Мы желаем, – говорили они, – быть верноподданными императрицы, а только из своих домов не поедем, по той причине, что наши семейства и дома будут разорены.

Бахман пытался убедить, что исполнить приказание необходимо, но все его попытки оказались тщетными.

– Если ты здесь заживешься, – сказал ему шепотом рабочий Василий Чупров, – то мы намерены связать тебе руки и ноги и отвезти в партию.

Бахман поторопился уехать, а рабочие как этого завода, так и прочих, видя свое беспомощное состояние, приняли сторону мятежников; по справедливость требует сказать, что на многих заводах рабочие старались сохранить порядок и удержать буйные головы от своеволий. В письменном постановлении 30 декабря 1773 года жители нескольких селений, приписанных к Юговскому заводу, «со всего мирского и общего согласия», выбрали в сотники Гаврилу Ситникова, а в старосты Клементия Зверева и уполномочили их быть ходатаями по всем мирским делам и сберегателями общественного спокойствия. Рабочие поручили Ситникову и Звереву «случившиеся между заводскими жителями всякие ссоры и непорядочество умирять, и кто явится виновным в каком случае, то таковых, смотря по вине, штрафовать, а потом наказывать батожьем, дабы от неимения надо собою страху, не могли больших причин и своевольств чинить».

Это постановление не помешало Ситникову в тот же день снарядить несколько человек «в казачье войско» и передать их предводителю явившейся башкирской толпы Батыркаю Иткину. Отказать в подобном требовании население считало невозможным, из опасения за свои семейства и имущество. Башкирцы уничтожали дотла все русское: грабили церкви и дома, умерщвляли духовенство, уводили пленных, жгли хлеб и отгоняли скот. Заводское население искало защиты в Берде, и пугачевская коллегия, опасаясь, что поступки башкирцев могут восстановить против мятежников простой народ, старалась ввести некоторый порядок в крае, «повинившемся императору Петру III». С этою целью в Берде выдавались сначала охранные листы всем тем селениям, которые присоединились к самозванцу, а затем все заводы и селения, находившиеся в окрестностях Уфы, и вся Башкирия были поручены управлению Зарубина (Чики), наименованного в Берде графом Чернышевым.