Книга: Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17

Глава 16

Помещичьи и заводские крестьяне. – Краткий очерк их состояния. – Притеснение их помещиками. – Побеги, разбои, волнения и убийства помещиков.

 

Власть помещика над крестьянином была власть неограниченная, и закон не допускал никакой жалобы на владельца. За покушение слуги против жизни господина своего назначалось усиленное наказание. Поставив помещичьих крестьян в такое положение и устраняя от себя частное вмешательство, правительственная власть в то же самое время предъявляла безусловное право на общее, повсеместное подчинение населения своим расположением и угрожала всякому лицу наказанием за нарушение закона. «Отсюда возникли противоречия и столкновения между ненарушимостью государственной воли и между действием воли владельца».
Крестьянин был поставлен между двух огней: пользуясь неограниченной властью над крестьянами, помещик употреблял их нередко для осуществления своих противозаконных стремлений. Собрав крестьян, он производил с ними грабежи, а иногда оказывал вооруженное сопротивление правительственной власти. Посылаемые от суда лица часто не допускались помещиками: их встречали вооруженные крестьяне, как неприятелей и, по приказанию помещика, выгоняли из его владений. В этом случае как помещик, так и крестьяне несли одинаковую ответственность и одинаковое наказание. Произволу крестьян предоставлялось только право оценить, какое наказание будет сноснее: то ли, когда они послушают владельца и будут наказаны правительством, или то, когда, отказавшись исполнить преступную волю своего помещика, они подвергнутся его преследованию и мщению.
Повинности крестьян по уложению заключались: 1) в доставлении на своих подводах помещикам из деревни в город и на место службы в поход запасов для их продовольствия и на продажу; 2) в приходе из деревень для работ в помещичьи усадьбы. Крестьянин не имел права на землю, на которой жил, – она принадлежала помещику. «Люди в России не привязаны к земле, – говорит Болтин, – ни земля к людям, хотя как те, так и другие крепостные; вследствие чего помещик или владелец имеет власть продать и людей без земли, и землю без людей, или совокупно обои; властен помещик перевести крестьян на другое место, и тогда они остаются уже без земли».
Движимое имущество крестьянина не считалось его собственностью: он владел своими животными до тех пор, пока их не отбирал владелец. Размер повинности и оброка предоставлялся произволу помещика. Закон повелевал только крестьянину чтить и слушать помещика во всем, «и пашню на него пахать, оброк хлебный и денежный и всякий мелкий доход с угодий платить по старине» или платить доход, «чем помещик изоброчит».
Впоследствии помещики установили разного рода поборы с крестьян, которые и обязаны были вносить их ежегодно. Эти ненормальные правовые отношения между людьми с течением времени не только не ослаблялись, а, напротив, усиливались, и число крепостных, начиная с царствования Петра I, все увеличивалось.
По первой ревизии положено было в оклад, кроме купечества, 5 472 516 душ. В царствование Елизаветы Петровны повелено произвести вторую ревизию, причем правительство во всех своих указах стремилось прикрепить человека, уничтожить его самостоятельность и расширить пределы господского права. «Такое направление было в духе того времени, – говорит Победоносцев, – то была эпоха владычества временщиков, не умеряемых ни здравыми началами твердого государственного управления, ни уважением к общему мнению, которое не могло еще образоваться и высказаться, ни коренными началами и преданиями старой Руси, которые были уже забыты».
Все меры правительства клонились к расширению пределов крепостной зависимости, тем более что умножение числа людей, записанных в подушный оклад, составляло прямо интерес государства в финансовом отношении. При второй ревизии, кроме людей, бывших уже крепостными, подчинялись крепостному праву и такие, которые до того не были ни за кем записаны. Так, в подушный оклад писались церковнослужители и их дети, оставшиеся без места от упраздненных церквей и от уменьшения штатов. Они были записаны за теми помещиками, на земле которых их застала ревизия. Разночинцы, солдатские дети, купеческие и мастеровые, не положенные еще в подушный оклад, годные записывались в солдаты, а негодные отдавались помещикам. Бобыли и не помнящие родства, вольные люди, оказавшиеся в городах без мастерства и без приписки к посадам, обязаны были приискать себе помещиков.
Распоряжаясь так, правительство имело главнейшим образом в виду, чтобы ни один человек «без положения в оклад не остался». На этом основании сироты, незаконнорожденные дети, приемыши записывались в крепостные.
Многие солдаты, по увольнении в отставку, возвращались к тем владельцам, от которых были взяты в рекруты. Дети солдат, рожденные до поступления на службу, также рожденные после отставки у солдата, возвращенного к помещику, считались принадлежащими последнему. В 1744 году повелено солдатских детей до 6-летнего возраста оставлять у матерей с тем, чтобы после этого срока они представили их в гарнизонные школы.
Инородцы также подвергались записке в крепостное состояние. Так, в 1740-х годах уфимский вице-губернатор Аксаков раздавал разным людям бунтовавших башкирцев. В 1743 году 2809 человек салтанаульских ногайцев, за самовольное откочевание с Кубани за границу России, были розданы преследовавшим их калмыкам, а затем при переводе ногайцев с Кубани и из Астрахани в Казанскую губернию многие из них розданы были в вечное владение татарским мурзам. Пленные, взятые во время войн России с иностранными державами и женившиеся на крепостных «девках или женках», записывались в крепостное состояние.
При таких условиях число крепостных с каждым годом возрастало. Оно увеличивалось еще и тем, что правительство, в виде награды, жаловало военным и гражданским чинам в вечное владение целые деревни и села, бывшие до того вольными, государственными или дворцовыми.
Указом 25 апреля 1737 года повелено было офицерам, состоящим при казенных горных заводах, сверх жалованья давать: тем, кои из шляхетства, по десяти дворов в четыре души в каждом, а тем, кои не из шляхетства, – по пяти дворов в вечное владение. В 1738 году приняты были в русскую службу князья и дворяне, выехавшие с грузинским царем и образовавшие гусарскую роту в 89 человек. Им вместо жалованья были отведены земли в У крайне и пожаловано из казенных, дворцовых и войсковых деревень в вечное владение: князьям по 30, каждому малолетнему мужеского пола по 5, а дворянам по 10 дворов. В 1741 году гренадерская рота Преображенского полка, содействовавшая императрице Елизавете при вступлении на престол, была переименована в лейб-компанию, и всем ее чинам, не исключая солдат, было роздано 13 930 душ крестьян. В шестимесячное царствование Петра III рядом с мерами, облегчающими положение бывших уже крепостных, роздано вновь в крепость 13 066 душ одних только государевых крестьян. В царствование Екатерины II с 1762 по 1772 год было роздано до 66 243 душ мужеского пола.
Крестьяне раздавались всем и каждому, кто только умел и имел случай выпрашивать их, и скоро в частных руках очутились громадные имения, доходы с которых шли на праздную и разгульную жизнь помещика.
Получивши власть распоряжаться трудом человека, располагать его личной свободой, творить над ним суд и расправу, владелец не только «привыкал смотреть на крестьянина как на свою принадлежность», но обращался с ним с презрением, называя его подлым человеком и скорее скотом, чем разумным существом. Лучшие и образованнейшие люди того времени не были чужды такому взгляду. Путешествуя по Франции, Д.И. фон Визин с негодованием заметил, что лакеи, сидя в передней, не вскакивают перед господами, проходящими мимо этих скотов.
«Канарейке, – писал Сумароков, – лучше без клетки, а собаке без цепи. Однако одна улетит, а другая будет грызть людей; так одно потребно для крестьянина, а другое для дворянина. Свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит».
Крестьянин в глазах помещика не имел человеческого образа и испытывал на себе всю тяжесть капризной воли господина. При неудовольствии на крестьян помещики выжигали целые деревни, а о других наказаниях и говорить нечего.
При таком взгляде, конечно, в большинстве случаев добрых человечных отношений между помещиками и крестьянами быть не могло. «Помещики безмерно мучат своих крестьян, – говорилось в одном из заседаний комиссии о составлении нового уложения, – и несносные дани собирают, заставляют их ежедневно работать на себя и доводят до побегов». Многие считают это самовольством, «не подумав, от радости ли крестьянин покидает своих милых детищ, чего не делает и дикий зверь». Он бежит от поборов, от работы, к которой принуждают разными мучениями, и не желает «видеть тела своего обезображенным». Помещики заставляют крестьян распахивать чужие земли, косить чужие луга, рубить лес, отчего происходят драки и убийства. Крестьян за это томят в тюрьмах, наказывают; но если они не послушают помещика, то терпят от него еще большие истязания.
«Есть такие строгие помещики, – говорит Рычков, – которые крестьянам своим одного дня на себя работать не дают, а давая всем их семействам месячный провиант, употребляют их на господские работы повседневно». Граф П. Панин писал, что побеги крестьян от помещиков происходят от «несносности человеческой». И действительно, сверх работы на помещика крестьяне должны были приносить помещику гусей, индеек, кур, яйца, несколько аршин холста и проч. В некоторых имениях, сверх того, собирали мед, свиное мясо, бараны и масло, поручались крестьянам выпаивание телят, и даже существовали так называемые «бессмертные коровы», розданные крестьянам, с тем чтобы приплод шел в пользу крестьян, а помещик получал от каждой по 20 фунтов масла ежегодно.
Чтобы судить о том, какого рода поборы возлагались помещиками на оброчных крестьян, мы заимствуем из книги В.И. Семевского сведения относительно поборов помещика Авраама Лопухина с трети Роменской волости Московского уезда. Лопухин брал: деньгами 3270 руб., сена 11 500 пудов, овса 200 четвертей, дров трехаршинных 100, однополенных 60 саженей, мяса 40 пудов, 100 баранов, 40 тонн огурцов, серой рубленой капусты 250 ведер, белой рубленой 100 ведер, пастернаку, селдерея, хрену и пырей по 1000 корней, репы, моркови, редьки сколько понадобится, 200 куриц, до 5000 яиц, брусники, клюквы и разных грибов сколько потребуется для домашнего обихода помещика. Оценив на деньги все, кроме зелени и овощей, количество которых не было определено, крестьяне этой трети высчитали, что вместе с денежным оброком всего с них собирается в год 5273 руб.
Этим не ограничивались повинности крестьян этой волости. В 1767 году они должны были выставить на мирской счет по 20 плотников. В деревне Богородницкой на счет крестьян построены: дворовое строение и барский дом; они прорыли канаву в 70 сажен длины и в 9 аршин ширины, начали рыть пруд, «от чего пришли в крайнее разорение и скудость». Для проезда помещика требовались с крестьян подводы; когда он ездил в Москву на богомолье, с крестьян взыскивались расходы на путешествие; для надобностей помещика было снаряжено 200 подвод в Москву. Управляющий имением содержался на счет крестьян, и когда приезжал сам помещик, то с мира собиралось до 100 руб. для прокормления помещика, его людей и лошадей. Если помещик переселял крестьян из одной вотчины в другую, то все расходы падали на остающихся, которые должны были купить переселяющимся шубы, сани и снабдить их деньгами. «Кроме того, крестьяне не только должны были до новой ревизии платить подати за переселенных, но еще и вносить помещику за них оброки и разные припасы. Если помещик брал к себе в дом для услужения крестьянских мальчиков, то крестьяне все-таки продолжали платить за них оброчные деньги. Случалось, что, не стерпя великого разорения, тягости оброков и всяких несносных работ, некоторые крестьяне бежали; тогда положение остальных еще более ухудшалось, так как они должны были платить за них подати и оброки».
Положение крепостных барщинных было еще хуже, потому что все время принадлежали помещику. По закону помещик мог требовать крестьян на свою работу, когда ему вздумается, кроме воскресений и праздников. Хотя обычай и установил, что крестьяне должны были работать на помещика три дня в неделю, но многие владельцы заставили работать крестьян все семь дней, не исключая ни воскресений, ни праздников… «Бедные дворяне, – говорил депутат Белгородской провинции Маслов, – тянутся за богатыми и обращают половину крестьян в дворовых. Такой помещик по своей роскоши приумножает псовую охоту и думает, неусыпно старается и мужиков денно и нощно работой понуждает, как оную прокормить [собак], а того не думает, что чрез сие отягощение в крестьянских домах дети с голоду зле помирают».
Защитники крестьянских интересов в комиссии о составлении нового уложения хлопотали об уменьшении повинностей и увеличении количества земли. Депутат от Козловского дворянства, Григорий Коробьин, в заседании 5 мая 1768 года говорил, что много есть таких помещиков, которые берут с крестьян большие подати, чем следует; войдя в значительные долги, отдают людей своих для зарабатывания денег в уплату одних процентов и через то отлучают их от земледелия. Наконец, есть и такие, которые, увидев у крестьянина какое-либо небольшое, своим трудом добытое имущество, его отнимают. Коробьин предлагал ограничить власть помещиков над имением крестьян и оградить законом собственность последних.
Пьянство и мотовство, говорил депутат екатеринославского шляхетства, за которые обвиняют крестьян, происходят от того же рабства. Крестьянин знает и уверен, что все, что есть у него, составляет не его собственность, а помещичью. «Так представьте себе, почтенное собрание, какому тут человеку надобно быть, чтоб еще и хвалу заслужить! И самый трудолюбивый человек сделается нерадивым во всегдашнем насилии». По словам того же депутата, с каждым годом число помещиков, разоряющих крестьян, «едва ли не умножается».
Последние слова были более чем справедливы. Большая часть челобитных, подаваемых в Сенат, самой императрице в Петербурге и во время ее путешествия, заключали в себе жалобы крестьян на притеснения помещиков. «А как таковых же челобитеных, – сказано в записке князя Вяземского Сенату, – от крестьянства на помещиков своих подано было и прежде немалое число, то посему ее величество сомневаться изволит, чтоб оказующееся от крестьян на владельцев своих неудовольствие не размножилось и не прозвело бы вредных следствий. Чего ради всемилостивейше Сенату повелевать изволит: в предупреждении сего зла придумать благопристойные средства и об оных ее величеству всеподданнейше донести».
В общем собрании, 11 июля 1767 года, Сенат выслушал эту записку, но не придумал другого средства, как объявить крестьянам, чтобы на будущее время не смели подавать жалоб на своих владельцев. Распоряжение это еще более разнуздало своеволие помещиков, и в следующем году явилось вопиющее дело известной Салтычихи, погубившей более ста душ своих крепостных. Об этом деле говорилось и писалось очень много, но нельзя не привести его здесь, чтобы показать, до чего был беззащитен крепостной человек и до чего могли дойти никем и ничем не обузданные страсти помещиков.
Вдова ротмистра лейб-гвардии конного полка Глеба Салтыкова, Дарья Салтыкова, оставшись владетельницей населенных имений и живя в Москве, тиранила своих людей, преимущественно женщин и девушек. Она била их чем попало, поджигала на голове волосы, брала за уши раскаленными щипцами, лила на лицо горячую воду, била головой об стену. Изобретательная в изыскании способов истязаний, Салтыкова наказывала своих людей батогами, плетьми и кнутьями; надевала на провинившихся колодки и в таком виде приказывала работать; зимой выставляла босиком на мороз, заставляла жить в нетопленых комнатах и морила голодом. Все эти жестокие наказания налагались преимущественно за нечистое мытье белья или полов и в большинстве случаев оканчивались смертью. У истязуемых после наказания бывали выдраны волосы, проломлены головы, гнили спины и проч. Беременная женщина во время наказания выкинула ребенка и сама умерла. Тело забитой до смерти Прасковьи Ларионовой было отправлено для похорон в подмосковное село, и по приказанию Салтыковой на гроб посадили грудного младенца убитой, который по дороге замерз на трупе матери. Умиравших от побоев женщин она приказывала зарывать в лесу без погребения, чтобы скрыть следы своего преступления. Заставляя своих крестьян работать ежедневно и не по силам, Салтыкова не кормила их, и они, скитаясь по чужим дворам, питались мирским подаянием. Она принуждала своих людей совершать разного рода преступления, поджигать дома соседей и проч. Подкупая мелких и крупных чиновников, Салтыкова долго совершала все эти преступления безнаказанно.
– Бейте до смерти! – кричала она обыкновенно во время наказания. – Я сама в ответе и никого не боюсь, хотя от вотчин своих отстать готова, никто ничего сделать мне не может.
Посещая часто начальника полицмейстерской канцелярии Молчанова и задаривая его деньгами, она имела в нем сильного покровителя и защитника.
– Вы мне ничего не сделаете, – говорила Салтыкова своим крестьянам, – сколько вам ни доносить, мне они все ничего не сделают и меня на вас не променяют.
Имея на своей стороне подкупленных чиновников и священников, хоронивших жертв ее жестокости, Салтыкова успела скрыть 21 жалобу, и решавшиеся жаловаться на нее или были ссылаемы, или возвращаемы к ней же для дальнейших истязаний. Наконец, летом 1762 года двум дворовым людям Салтыковой удалось подать прошение самой императрице. «Слезно просим, – писали они, – ради имени Божия высочайшим вашего императорского величества всещедрым матерним защищением помиловать, до конца милосердо не оставить». Императрица приказала Юстиц-коллегии приступить к производству следствия. Деньги и взятки затянули дело Салтыковой на шесть лет; подкупленные чиновники старались оправдать жестокую помещицу, но ввиду того, что Екатерина II сама следила за делом, сделать этого было невозможно. Салтыковой предложено было покаяться и сознаться в своих преступлениях. «Объявить ей, Салтыковой, – писала Екатерина на докладе Сената, – что все обстоятельства оного дела и многих людей свидетельства доводят ее до пытки, что с ней действительно и последует, если она не принесет чистосердечного признания. Между тем, определить к ней искусного, честного жития и в божественном писании знающего священника на месяц, который бы увещевал ее к признанию, и если от того еще не почувствует она в совести своей угрызения, то чтоб он приготовил ее к неизбежной пытке, а потом показать ей жестокость розыска над приговоренным к тому преступником».
Салтыкова не только не покаялась и ни в чем не призналась, но и во время содержания своего под караулом била и истязала своих девок. Юстиц-коллегия приговорила: отсечь Салтыковой голову и тело ее положить на колесо; Сенат полагал наказать ее кнутом и сослать в каторжную работу, в Нерчинск, но императрица изменила приговор и повелела именовать ее Дарьей Николаевой и заключить в подземельную тюрьму.
«Сей урод рода человеческого, – сказано в указе Сенату от 2 октября, – не мог воспричинствовать в столь разные времена, и такого великого числа душегубства, над своими собственными слугами обоего пола, одним первым движением ярости, свойственным развращенным сердцам; но надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она особливо пред многими другими убийцами в свете имеет душу совершенно богоотступную и крайне мучительную. Чего ради и повелеваем нашему Сенату: 1) лишить ее дворянского названия и запретить во всей нашей империи, чтоб она ни от кого, никогда, ни в каких судебных местах, и ни по каким делам впредь, так как и ныне в сем нашем указе, именована не была названием рода ни отца своего, ни мужа; 2) приказать в Москве, где она ныне под караулом содержится, в нарочно к тому назначенный и во всем городе обнародованный день, вывести ее на площадь и, поставя на эшафот, прочесть пред всем народом заключенную над ней в Юстиц-коллегии сентенцию, с исключением из оной, как выше сказано, названия родов ее мужа и отца, с присовокуплением к тому сего нашего указа, а потом приковать ее стоячую на том эшафоте к столбу, и прицепить на шею лист с надписью большими словами мучительница и душегубица; 3) когда она выстоит целый час на сем поносительном зрелище, то чтоб лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови человеческой смердящее ее тело предать собственному промыслу Творца всех тварей, приказать, заключа в железы, отвести ее оттуда в один из женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там подле которой ни есть церкви посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой до смерти ее содержать таким образом, чтобы она ниоткуда в ней свету не имела. Пищу ей обыкновенную старческую подавать туда со свечой, которую опять у нее гасить, как скоро она наестся, а из сего заключения выводить ее во время каждого церковного служения в такое место, откуда бы она могла оное слышать, не входя в церковь».
В такой подземной темнице в Ивановском монастыре Салтыкова просидела 11 лет, а затем была переведена в каменный застенок, пристроенный к церкви, и в 1801 году она была еще жива.
Салтыкова была не единственная, и понесенное ей жестокое наказание не послужило примером и устрашением для других помещиков.
Не раз видали, как княгиня Козловская «велит раздевать мужчин и сечь их при себе розгами, считая хладнокровно удары и понукая исполнителя наказания бить больнее; видали, как она, в припадке бешеного исступления, заставляет служанок привязывать к столбу одного из своих слуг, совершенно обнаженного, и натравляет собак грызть несчастного или же приказывает женщинам сечь его, причем зачастую вырывает у них розги и сама бичует истязуемого по… самым чувствительным частям тела… соединяя, таким образом, чудовищное наслаждение зверской жестокости с затеями необузданного бесстыдства». С женщинами княгиня обращалась точно так же: она заставляла их класть свои груди на холодную мраморную доску и собственноручно секла эти нежные части тела; затем вкладывала свои пальцы в рот наказуемой и раздирала его до ушей. Чаще всего подобные наказания производились из ревности госпожи к одному из ее крепостных любовников.
Самые разнообразные виды наказания придумывались владельцами для приведения к покорности своих крепостных и за неисполнение их приказаний. Так, одна барыня высекла сразу 80 женщин за то, что они не набрали ей земляники, помещик жег углями подошвы дворового, утопившего двух барских щенков. Болотов, посекши немного столяра за пьянство и кражу, посадил его на цепь «в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы оно было ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно». Последнее предположение Болотова не оправдалось, потому что когда он вторично хотел сечь столяра таким же способом, то сыновья приговоренного к наказанию заступились за отца. Будучи, но свидетельству Болотова, людьми усердными и хорошими, они объявили: один – что сам зарежется, а другой – что пропорет брюхо Болотову, а потом и себя по горлу. Подобный поступок казался настолько странным карающему господину, что он назвал сыновей столяра «злодеями, извергами и бунтовщиками». Болотов не причислял себя к жестоким помещикам и в своих записках писал, что «сек очень умеренно и отнюдь не тираническим образом, как другие». Такой болезни века не чужды были В.Г. Орлов, граф П.А. Румянцев-Задунайский, М.Ф. Каменский, впоследствии граф и фельдмаршал, Лопухины, тайная советница Ефремова, жена войскового атамана Донского войска, и многие другие. Тамбовский помещик Филатов часто впрягал в дрожки вместе с лошадьми женщин. Беременных он заставлял садиться верхом на заводских жеребцов и хохотал, когда лошадь, поднявшись на дыбы, сбрасывала бедную женщину. Чтобы судить, каковы были остальные помещики, мы предлагаем прочитать скорбный лист помещичьих жестокостей в исследовании г. В. Семевского «Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II». В этом листе встречаются наказания розгами, батогами, плетьми, кнутом и почти все виды пыток: раскаленное железо, заковывание в цепи, надевание на шею и на голову железных рогаток и проч. и проч.
Как один из видов наказания, практиковалась помещиками розничная продажа крестьян без семейства и без земли. В заседании комиссии уложения курмышский депутат Алфимов отстаивал такую продажу, говоря, что дворянам она часто необходима для уплаты долгов, а крестьянам нерадивым и склонным к преступлению служит наказанием. Против ходатайства Алфимова восстали многие, и в том числе князь Щербатов.
«Обратим взоры наши на человечество, – говорил он, – и устыдимся при одном помышлении дойти до такой суровости, чтобы равный нам по природе сравнен был со скотами и по одиночке был продаваем. Древние времена, непросвещенные чистым нравоучением, приводят нас в ужас, когда вспомним, что людей, как скотину, по торгам продавали. Если невольнику приключался какой-либо вред, то не болезнь его и страдание, но убыток господский принимался во внимание, и за него законы принуждали к платежу. Мы люди, и подвластные нам крестьяне суть подобные нам. Разность случаев возвела нас на степень властителей над ними; однако мы не должны забывать, что и они суть равное нам создание. Но с этим неоспоримым правилом будет ли сходствовать такой поступок, когда господин, единственно для своего прибытка, возьмет от родителей, от родственников или от дома кого-либо, мужского или женского пола, и подобно скотине продаст его другому? Какое сердце не тронется, глядя на истекающие слезы несчастного проданного, оставляющего и место своего жилища, и тех, кем рожден, и кем воспитан, и с кем привык всегда жить, и еще находящегося в неизвестности о будущем своем состоянии! Кто не сжалится на вопль, на слезы и на сожаления остающихся! От одного этого изображения вся кровь во мне волнуется, и я, конечно, не сомневаюсь, что почтенная комиссия узаконит запрещение продавать людей поодиночке и без земли».
Комиссия выслушала речь князя Щербатова, но не наложила своего запрещения на продажу людей по одиночке и без земли. Подобное постановление затрагивало самые дорогие интересы помещиков, и продажа в розницу существовала во все царствование Екатерины II и даже долго после нее.
Вообще, комиссия о сочинении нового уложения не дала ничего, что бы могло облегчить положение крестьян и ограничить произвол помещика. С каждым последующим днем положение крестьян ухудшалось как в нравственном, так и в материальном отношении. Работая на помещика столько дней в неделю, сколько он пожелает назначить, крестьянин не имел почти времени и средств обработать свои поля и устроить хозяйство. По недостатку хлеба крестьяне примешивали к ржаной и яровой муке пивной дробь и другие масляные из коноплей и льна избоины и мякину. Такая пища употреблялась крестьянами Клинского и Звенигородского уездов; в губерниях же малоплодородных они питались только отрубями и мякиной. Каргопольские черносошные крестьяне писали в наказе своему депутату, что принуждены печь хлеб с примесью сосновой коры, соломы и травы, называемой вахка.
«Я останавливался, – говорит путешественник, – во всяком почти селе и деревне, ибо все они равно любопытство мое привлекали; но в три дня своего путешествия ничего я не нашел похвалы достойного. Бедность и рабство повсюду встречались со мной в образе крестьян. Непаханые поля, худой урожай хлеба возвещали мне, какое помещики тех мест о земледелии прилагали рачение. Маленькие крытые соломой хижины из топкого заборника, дворы, огороженные плетнями, небольшие хлеба, весьма малое число лошадей и рогатого скота подтверждали, сколь велики недостатки тех бедных тварей, которые богатство и величество целого государства составлять должны».
Неприглядная, почти нищенская жизнь, требование больших оброков и тяжелых барщинных работ, частые рекрутские наборы, жестокость помещиков, преследование раскольников, взяточничество и всякого рода поборы заставляли крестьян покидать свои дома и искать свободы в лесах, степях и на окраинах Русского царства, среди казачества. Побеги были самым первоначальным и простейшим видом оппозиции произволу и насилиям помещиков. Несмотря на частое запрещение, бродяжничество крестьян не прекращалось и усиливалось под влиянием голода, войн и прочих тягостей крестьянского быта. Деревни пустели, и заботы правительства были направлены к тому, чтобы удержать сельское население в своих местах. Оно посылало особых сыщиков в те места, куда более всего стремилось беглое население. Все царствование Петра I наполнено указами о возвращении беглых. Крестьянам запрещено удаляться далее 30 верст от места жительства, а затем просить себе паспорт. В последующие царствования указы о ловле беглых и недержании их у себя повторялись весьма часто, но не приводили ни к каким результатам. Покидая семейство, бросая дом и собственность и скитаясь по лесам, беглые питались Христовым именем или занимались разбойничеством. Собираясь довольно большими партиями, беглые разбойничали повсюду, и в особенности по большим рекам, где грабили суда. Грабежи и разбои развились настолько, что не только под Петербургом, но и в самой столице валялись по улицам мертвые тела убитых и ограбленных ночью жителей.
Для обеспечения себя от разбоя помещики принуждены были вооружать дворню, иметь ружья, пистолеты и даже пушки. В приволжских губерниях нельзя было ездить иначе как с многочисленной свитой из дворовых.
Правительство принуждено было сформировать особые сыскные команды для преследования воров и разбойников, но команды эти не приносили ожидаемой от них пользы и не могли прекратить грабежей и убийств. Они были сформированы преимущественно из престарелых и раненых солдат, были все «бесконные» и, кроме того, обязаны были содержать многие караулы.
За разбойниками, доносил в мае 1767 года Сенат императрице, «хотя как скоро уведано будет, для поиску их батальонные служители и посылаются, только разбойники, не по одним рекам собираясь производят свои злодейства, но и на сухом пути, ездя на лошадях. А особливо, когда только они приметят или каким-нибудь образом уведают, что за ними отправлены команды, то оные как ныне, так и из прежних многих дел видно, разбиваясь врознь и оставляя водяной ход, больше от поимки укрываются сухим путем, и потому в поимке их через пеших солдат мало бывает успеха».
Сенату приходилось командировать в разные места кавалерийские отряды и казачьи полки. Беглые и разбойники находили всегда спасение и возможность укрыться от преследующих отрядов. Поодиночке и даже небольшими партиями они уходили на Дон и Волгу, записывались в казаки, скрывались в непроходимых лесах северо-восточной части России, жили в камышах по рекам Иргизу и Яику (Уралу). Крестьяне западной части России бежали в Польшу, находя, что жизнь там привольнее и легче. Они уходили туда целыми селениями со всем семейством и имуществом. «Соседство с Польшей до такой привычки довело, что мужья от жен своих, равномерно же и жены от мужей своих, согласись с другими надобными им полами, бегут за границу, а там, назвав он женой, а та мужем, и так, живя беззаконно, остаются там вечно. Оставшиеся же в России от того вероломного мужа, жена, а от жены муж, принуждены быть от молодости до старости безбрачными, или также, слюбясь с другими, уходят в Польшу и по вышеписанному манеру живут по смерть свой беззаконно же».
Подобное переселение крестьян было настолько убыточно и разорительно для помещиков, что они просили, чтобы правительство вдоль всей границы с Польшей выкопало глубокий и широкий ров и построило редуты на расстоянии двух с половиной верст один от другого. Помещики полагали, что подобная мера остановит побеги, и не сознавали, что причина лежит в их своеволии и насильстве.
Правительство принимало очень строгие меры к прекращению побегов: секли кнутом пойманных на границе и уличенных в намерении бежать и обещана смертная казнь проводникам. По всей западной границе были расставлены форпосты с исключительной целью ловить бежавших, но строгие меры не останавливали побегов, и наказание кнутом в случае поимки не могло быть страшно для тех, которым и дома часто приходилось подвергаться тому же наказанию. Беглецы собирались по нескольку человек, силой пробивались через форпосты, а иногда уводили с собой и солдат.
«Число бродяг так увеличивается, – доносил новгородский губернатор Сивере, – что тюрьмы ими переполнены, как вследствие тиранства господ, так и вследствие малого наказания за побег. Если бы их брать в рекруты, то и барин, и слуга испугались бы: первый стал бы человеколюбивее, а другой послушнее. Не помнящие родства, люди незаконного происхождения увеличивают рассадник воров».
Депутат Брянского уезда Сергей Мясоедов заявил комиссии для составления нового уложения, что, будучи в сыскной команде в 1742 и 1743 годах, он один нашел: в Саратове, в его уезде, по реке Волге, на судах и хуторах до 5000 беглых, в том числе солдат, драгун, матросов и рекрут.
Надо заметить при этом, что при розни и взаимной вражде, которая существовала между дворянством и чиновничеством, и при безнравственности, разврате и низкой степени развития дворянства, помещики сами содействовали побегам и прикрывали их. Они охотно принимали в свои имения бродяг, записывали их в число своих крестьян и пользовались их трудом.
«Ее императорское величество, – писал князь Вяземский, – известись, что в Московском уезде многие, невзирая на прежде публикованные указы, держат у себя и укрывают чужих беглых и паспортов неимущих людей, изволила повелеть Сенату ныне еще обнародовать в оном уезде печатным указом, чтоб никто чужих и беспаспортных людей ни под каким видом держать у себя и укрывать не отваживался под опасением жестокого за то наказания. И сей обнародованный указ, с получения оного в каждом того уезда месте через целый месяц читать во всех церквах в воскресные и праздничные дни для всеобщего сведения».
Разбои, бегство и вообще шатание так называемой тогда «черни» заставляли правительство прибегать к разным мерам, чтобы уничтожить это зло и согласиться на невозвращение беглых к бывшим их помещикам.
Манифестом 4 декабря 1762 года Екатерина II вызывала в Россию всех беглых с обнадеживанием, «что им хотя по законам и следовало учинить наказание, но, однако же, все их до сего преступления прощаем, надеясь, что они, восчувствовав к ним сии наши оказываемые матерние щедроты, потщатся, поселясь в России, пожить спокойно и в благоденствии».
Через десять дней, 14 декабря, объявлено, что бежавшие из своего отечества в Польшу раскольники могут без всякого опасения выходить в Россию и селиться особыми слободами не только в Сибири на Барабинской степи, но в Воронежской, Белгородской и Казанской губерниях, с платой двойного подушного оклада.
Таким выходцам обещано полное прощение, дозволено не брить бород, носить платье какое пожелают и предоставлено возвратиться ли к помещикам или записаться в государственные крестьяне или в купечество. Всем вышедшим обещана льгота на шесть лет от податей и работ.
Малый успех этих указов заставил императрицу высказаться более определенно, и манифестом 13 мая 1763 года вызывались из Польши и Литвы в Россию все те беглые помещичьи крестьяне, которые покинули свое отечество до указа Сената 14 декабря 1762 года. Им обещана льгота от податей и работ на шесть лет, обещано не возвращать помещикам и дозволено селиться в казенных волостях, там, где пожелают. Несколько ранее и именно 8 апреля высочайше повелено было Сенату всех переписанных беглых, живших по рекам Иргизам, помещикам не возвращать, а приписать к дворцовым Малыковским волостям, зачесть их в число рекрут тем помещикам, от которых они бежали, и из подушного оклада исключить.
Несмотря на такие льготы, беглые возвращались не сразу, а подсылали депутатов с тем, чтобы точно узнать, действительно ли возвращающиеся не будут отданы опять помещикам, от которых бежали.
5 апреля 1763 года в Псковскую провинциальную канцелярию явился крестьянин Леон Козьмин, бежавший от помещика Лаврова, из имения Карачуницкого, Порховского уезда. Он показал, что находится в Польше девять лет со всем своим семейством, что он прислан от «прочих российских» людей разведать, точно ли их не возвратят помещикам и запишут в дворцовые волости. В случае справедливости этих слухов Козьмин заявил, что многие возвратятся в свое отечество. В Польше по разным местам, говорил Козьмин, «беглых раскольников, всяких разного звания людей и крестьян, с женами и детьми несколько тысяч находится и живут особыми слободами и деревнями. По увещанию, некоторые из них к выходу желание свое объявляют». Козьмин был отпущен обратно в Польшу за семейством, и ему поручено склонять остальных к выходу в Россию и объявить им, что будут приписаны к дворцовым волостям.
Беглые все-таки не возвращались и, вторгаясь в наши границы, производили грабежи и разбои. Тогда решено было сформировать особые легкие отряды и отправить их в Польшу для ловли беглых. Мера эта, однако же, не была приведена в исполнение по политическим причинам, и посылка команд отменена. «При нынешнем в Польше междуцарствии, – писала Екатерина, – наша государственная политика требует, чтобы противные интересам нашей Империи чужестранные и поляки не могли ни из чего получить себе повода тамошнему шляхетству лукаво внушать и толковать от нас им утеснением и нападком исполняемые наши меры». Потому и повелено было посылку команд отменить и дело о возвращении беглых из Польши предоставить произволу желающих.
Желающих оказывалось сравнительно немного, отчасти и потому, что некоторые из бежавших были раскольники, а другие совершившие преступление против закона и общественной нравственности. В основе этих преступлений лежали истязания и своеволие помещиков, вызывавшие крестьян на поджоги помещичьих усадьб и убийство самих помещиков. Преступления эти считались не единицами, а десятками, и особенно много помещиков было убито крестьянами в 1767 году. «Сии злодеи, – говорил граф Строганов, депутат от серпейского дворянства, – подобные диким зверям, не токмо господина своего, размучив, умертвили, но жену его и нерожденного еще младенца из недр ее вырвали». В период времени с 1764 по 1769 год в одной Московской губернии были убиты 21 помещик, 9 помещиц и было 5 покушений неудавшихся.
Замечательно, что многие лучшие люди того времени не понимали и не видели истинной причины неудовольствий. Сумароков наивно писал в 1766 году, будто им примечено, «что помещики крестьян и крестьяне помещиков очень любят». По его мнению, крестьяне убивали помещиков потому, что «наш низкий народ никаких благородных чувствий еще не имеет» и, прибавила императрица, «иметь не может в нынешнем состоянии».
Несмотря, впрочем, на столь большую цифру убийств помещиков, надо сознаться, что крестьяне прибегали к этому средству в самой последней крайности, а в большинстве случаев они выражали свой протест поголовным отказом повиноваться власти помещиков. Крестьяне отказывались исполнять требования помещиков, не шли на работу, а иногда подобные волнения сопровождались и насилием. В 1762 году волновались крестьяне Елинского, Тверского, Белевского, Галицкого, Тульского, Епифанского и Волоколамского уездов – всего в общей сложности до 6840 душ. В 1765 и 1766 годах волновались крестьяне многих помещиков Воронежской губернии; в 1767 году крестьяне Кашинского, Чебоксарского и Кокшайского уездов; в 1767–1768 годах волновались крестьяне Симбирского уезда в имениях Измайлова и Кротковой и в Верхоломовском уезде; в мае 1769 года князь М.В. Мещерский подал просьбу в Бежецкую канцелярию, в которой жаловался, что крестьяне не слушают его.
Таким образом, не проходило года, чтобы в какой-либо местности не было волнений, и в период 1762 по 1772 год крестьяне волновались в 40 помещичьих имениях.
Описывая состояние России при своем вступлении на престол, императрица Екатерина говорит, что в первый год ее царствования было в явном возмущении 150 тысяч монастырских и помещичьих крестьян и 49 тысяч заводских.
Положение последних было не лучше помещичьих. Мы видели, что с захватом башкирских земель и с устройством на них горных заводов потребовались рабочие руки, для развития этого рода промышленности. При существовании крепостного права фабриканты не находили рабочих и потому прежде всего, по распоряжению правительства, все бежавшие и поселившиеся в Казанской и Оренбургской губерниях крестьяне были приписаны к горным заводам и очутились в положении худшем того, от которого бежали. Вслед затем купцам-заводчикам разрешено было покупать населенные имения внутри России и переселять их на свои заводы. Подобная покупка продолжалась до 29 марта 1762 года, когда указом Петра III было повелено: «всем фабрикантам и заводчикам, отныне к их фабрикам и заводам деревень с землями и без земель покупать не дозволять, а довольствоваться им вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми».
Императрица Екатерина вскоре после вступления своего на престол подтвердила этот указ, и, по сведениям, в начале ее царствования оказалось, что к фабрикам было куплено более 20 тысяч, а к горным заводам более 40 тысяч душ. Запрещение покупки не уничтожало права фабриканта переселять уже купленных крестьян на заводы из внутренних губерний, и один Твердышев переселил на свои заводы до 15 тысяч душ из разных губерний.
Заводчики и фабриканты имели полную власть над крестьянами: могли наказывать их батогами и плетьми, надевать оковы, сдавать в рекруты и отправлять в ссылку. По одному заявлению фабриканта, поданному в Мануфактур-коллегию, крестьянин без суда и следствия ссылался на поселение или в каторжную работу. Заводчики широко пользовались этим правом, злоупотребляли своей властью и притесняли крестьян при всяком удобном случае. По закону не имея права препятствовать женскому населению выходить замуж за кого они хотят, заводчики препятствовали этому или брали выводные деньги. Закон не определял ни числа рабочих часов, ни того, должны ли работать на заводах женщины и дети и до какого возраста дети должны быть освобождаемы от работы. Разрешение этого вопроса предоставлялось произволу заводчика и вызывало частые беспорядки. «Если рассмотрим, – говорил князь Щербатов во время прений в комиссии о составлении уложения, – самое употребление и жизнь работников, то увидим, что кроме небольшего числа мастеров, которые для того, чтобы они не показывали своего мастерства посторонним, содержатся почти как невольники, прочие находятся в весьма худом состоянии как относительно их содержания, так и нравственности». От этого, по мнению князя Щербатова, происходили беспорядки в деревнях. Забирая всех на работу, заводчики-купцы столь мало оплачивали труд, что крестьяне едва имели дневное пропитание. «Через то, – писало ярославское дворянство, – умножению народа чинится препона и земледелие оскудевает, да и сами крестьяне толико работами замучены бывают, что часто бунты производят».
По расследованию, произведенному князем Вяземским о причинах волнения заводских крестьян, оказалось, что неудовольствие их заключалось: 1) в пристрастной приписке крестьян к заводам; 2) в неуравнительном расчете рабочих дней на заводах, с рабочими днями, оставленными для земледелия и прокормления себя с семейством; 3) в слишком большой поденной работе; 4) низкой плате за труд и 5) в отдалении крестьян, обязанных ходить на работу в заводы иногда за 400 верст от своих селений. Для устранения этих беспорядков правительство признало необходимым составить для казенных заводов инструкцию и разослать ее на частные заводы, но не для руководства, а для сведения. Заводчикам было невыгодно следовать этой инструкции, и они устанавливали свои правила, с выгодой для себя и в ущерб рабочему населению.
Некоторые заводчики, заявил Николай Дурасов в заседании комиссии уложения, каковы Твердышев и Мясников, «обязывают приходящих к ним для работы на заводы крестьян на год или больше, давая им вперед деньги; сверх того, кормя их своей пищей, снабжая одеждой и обувью по неумеренным ценам, приводят их в такой неоплатный долг, который они во всю жизнь заработать не могут. От сего не токмо новокрещенцы, но и помещичьи крестьяне претерпевают крайнюю нужду и бедность, и сами помещики их лишаются».
Государственные крестьяне Уфимской провинции жаловались, что приходящие на заводы Демидова из дальних волостей работники жгут их леса и ломают пчел. Новокрещенцы того же уезда говорили, что заводчики Твердышев и Мясников притесняют их излишней работой.
Имея право жаловаться на притеснения заводчиков, крестьяне прибегали к этому редко, потому что почти никогда не встречали решения в свою пользу. Для защиты своих прав и облегчения участи оставалась одна грубая сила, и крестьяне прибегали к ней для заявления правительству о своем безысходном положении. Не проходило года, чтобы в нескольких местах не было бунта заводских крестьян. Называя заводские конторы хлевом и воровской избой, рабочие отказывались повиноваться заводчикам и на угрозы, что будут наказаны, отвечали, что «о том не спорят, но все-таки останутся при своем».
Сознавая, что «без крайности люди до крайности редко доходят», императрица старалась облегчить положение рабочих, но попытки одного лица недостаточны для уничтожения общего зла. Частые исследования причин волнений редко производились добросовестно, редко обвиняли заводчиков и почти всегда рабочих. Если заводчик не умел скрыть перед следователем своих злоупотреблений, тогда он подвергался наказанию, но наказания единичных лиц, без закона ограничивающего всеобщий произвол, не уничтожали злоупотреблений.
«Нельзя мне, всемилостивейшая государыня, не думать того, – доносил капитан-поручик С. Маврин, – чтоб не было премудрых ваших распоряжений, в рассуждении нынешних обстоятельств в знаменитых [внутренних?] губерниях и когда последует положение, то обратите взор свой на крестьян заводских, а паче на приписных, которые отданы совершенно в жертву заводчикам, а оные хищники ни о чем другом не помышляют, как о своем прибытке, и алчно пожирают все крестьянское имущество, ибо многие приписные крестьяне ходят на иго работы от четырех до семисот верст. А порядок у них тот, что все они, кои могут работать, разделены на три партии: одна работает, а другая идет на смену, и до тех пор первая не возвратится в дома, пока другая не придет сменить. Работа ж сия на заводах большей частью тогда потребна, когда крестьянин должен доставать насущное пропитание, а когда земледелец не достанет себе из земли сокровища, то он нищий.
Многие вопреки мне говорят, что заводчики им дают пропитание и снабжают их всем нужным, но есть ли в том польза? отнюдь нет, а когда и есть, то редким, а именно заводчикам, а государству в тягость. Когда ж земледелец упражняется в трудах сих, то приносит изобилие многим.
При заводах же есть ухватка и та, хотя, впрочем, нечестивая, когда крестьянин работает на заводе, то как выше сего сказано, за семьсот верст на треть года хлеба завезть не можно, а у другого и везти нечего, и потому должен он хлеб и все нужное для себя получать у заводчика же из лавки и брать за такую цену, какая положена будет и за все то, что крестьянин заберет, должен заработать по заводскому расположению. А как притом на счет работных людей несравненно ставят дороже, как бы надлежало, то крестьяне почти бессменно и должны быть в работе у них, а потому глас бедных и взывает свой самодержицу на облегчение елико можно ига их.
Не говорю, чтоб при нынешних обстоятельствах во удовольствие их было что сделано, для того, чтобы и впредь сия чернь не возомнила бунтом же требовать своего благоденствия и не пожелала того, чего сделать невозможно.
Всемилостивейшая государыня, извини верноподданного раба вашего, что осмелился сделать сию дерзость, несвойственную званию моему, и когда приношение сие есть дерзновенное, так усердие мое виной, а чтоб служить вам, всемилостивейшая государыня, верно и усердно, в том честь и присяга как Богу, так и вам, всемилостивейшая государыня, данная, меня руководствует. Но чтоб не поставлено было в мой происк или некоторых лиц оклеветание, в том прошу покровительства и защищения от вас, всемилостивейшая государыня. Мысль моя не в другом каком виде состоит, как предуведомить самодержицу всероссийскую об обстоятельствах страны сей, а что сие истинная правда – кровию моей подписать не отрекусь».
Маврин обращал внимание императрицы на огромные естественные богатства Оренбургской губернии. «Но, – прибавлял он, – как внедрилось в отечестве нашем столько внутренних неприятелей, что превосходит всякое чаяние ваше, а потому и должно над здешним краем сделать особливое примечание, дабы, чего Боже сохрани, и впредь не могли скиснуть оставшиеся от неброжения дрожжи. А сие место столь для цветущего благоденствия вашего императорского величества нужно, что вошло давно в пословицу: Сибирь – золотое дно! А что сие правда, то доказывают всегдашние опыты, но все оное нечестивцы, к пагубе другим стройщие, пожирают и делают оную злоключительной».
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17