Глава 9

Возвращение Караваева и Кунишникова в Яицкий городок и рассказы их о виденном и слышанном произвели сильное волнение среди казаков войсковой стороны. Каждый, кто только имел возможность, тайком пробирался в дом того или другого из приехавших, чтоб удостовериться в справедливости слуха, облетевшего весь городок.

Рано утром следующего дня молодой казак Тимофей Мясников отправился к Кунишникову и, узнав, что он у Караваева, пошел к последнему.

– Что, Сергей, – обратился пришедший к Кунишникову, – подлинно ли вы на Таловой видели царя?

– Подлинно.

– Он велел, – вмешался Караваев, – прислать к себе человека другого, от войска; поговорить о чем-то хочет. Мне самому приказал он приезжать, да кого взять другого, не знаю, а мне нельзя не ехать, потому что без меня другим не поверит.

Узнав такую новость, Мясников пошел домой, а после обеда, выйдя на базар, встретился опять с Кунишниковым.

– Кто же поедет? – спросил Мясников.

– Караваеву непременно надо ехать, – отвечал Кунишников, – а другого-то мы не знаем, кого послать. Смотри, Тимофей, не балалакай этого никому до времени. Я вот боюсь запивоху (пьяницу) Алексея Кочурова, чтобы пьяный как не проболтался, и нелегкая меня дернула сказать ему вчера об этом деле.

На следующий день любопытный Мясников пошел и к Кочурову узнать, что он думает, но не застал его дома, а нашел среднего его брата Петра Кочурова, который сидел с Зарубиным (он же Чика, а впоследствии пугачевский граф Чернышев) в предбаннике и упражнялся в литье свинцовых пуль.

– Что, братцы, – спрашивал пришедший, – слышали вы, на Таловой чудо проявляется?

– Слышали, – отвечали они.

– Бог знает, полно правда ли это, – заметил Петр Кочуров, – ведь вот прошлого года тоже слух был, что государь проявился будто бы в Царицыне, и что же вышло: только народу, сказывают, за ним много пропало.

– Говорят, что подлинно он, батюшка, – сказал Мясников с видом некоторой уверенности.

Оставив Кочурова, Чика и Мясников пошли на базар.

– Царь ведь приказал прислать к себе от войска двух человек, – говорил дорогой Мясников.

– Так что же, – отвечал Чика, – зачем дело стало, я первый поеду.

– Ну, а другой-то кто же? Разве мне с тобой поехать?

– Ну, и поедем завтра.

– Я слышал от Караваева, что и он хотел ехать.

– Да мне-то до того какая нужда, – сказал Чика, – хотя Перекараваев поезжай, я сам хочу ехать и посмотреть. Ведь почем мы знаем, что они поедут, а может, и не поедут.

Итак, решив завтра ехать на Таловую, собеседники разошлись: Мясников пошел домой, а Зарубин (Чика) направился к небольшой кучке казаков, о чем-то разговаривавших и поминутно оглядывавшихся на все стороны. В то время в Яицком городке было очень строго и всякие собрания казакам войсковой руки были строго запрещены. За этим начальство и старшины тщательно следили, и если на базаре когда собиралась толпа, то тотчас же являлись солдаты и разгоняли беседовавших. Чтобы поделиться новостями и потолковать о чрезвычайном происшествии, казаки сходились на улице человека по два, по три и тайком разговаривали. Одну из таких кучек и заметил Чика; она состояла из казаков Андрея Кожевникова, Ивана Харчова, Тимофея Стракайкина и других.

– Я слышал от Караваева, – говорил Кожевников собравшимся, – что на умете у Ереминой Курицы он видел государя Петра Федоровича, который приказывал, чтобы прислать к нему человека другого.

– Конечно, надо к нему ехать, – отвечали казаки.

– Куда и зачем ехать? – спрашивал подошедший к разговаривавшим Чика, как будто ничего не знавший.

– Разве ты теперь только слышишь, – отвечал Кожевников, – что государь явился?

– Кто вам сказывал?

– Караваев, он сейчас от него; государь на умете у Ереминой Курицы, и, конечно, нам надо его до времени спрятать.

Казаки поддакнули.

– Не съездишь ли ты к нему? – спросил Кожевников, обращаясь к Зарубину.

– Отчего не съездить, пожалуй, съезжу, но куда мне его спрятать?

– Вези прямо ко мне на хутор, – отвечал Кожевников, – а там уже не твоя печаль, у нас есть покои, где его спрятать.

– Зачем на хутор? Отчего не в городок?

– В городок теперь привезти нельзя: иные казаки не поверят, а старшинская сторона может его поймать, а как отвезешь на хутор, так мы все туда будем.

Зарубин согласился.

– Смотри и примечай, Зарубин, – говорил ему Иван Харчов, – волосы у него должны быть черные, сам смугл, между зубами щербинка, на одной щеке рубчик, на руках крапины, а ростом немного выше тебя.

– Однако не одному же мне ехать, – говорил вкрадчиво Зарубин, умалчивая, что имеет уже товарища, – человека другого все бы надобно было.

– Сыщи сам, с кем ехать, – отвечал Кожевников, и казаки разошлись.

В тот же самый день, на другом конце городка, казак Петр Орлов отправился к своему соседу и куму Максиму Шигаеву.

– Сходим, кум, – говорил Орлов, – к Денису Караваеву, понаведаемся, правда ли, что он видел на Таловой царя Петра Федоровича.

– От кого ты это слышал? – спрашивал Шигаев. – И может ли это статься?

– Можно или не можно этому статься, только говорят, что Караваев точно его видел.

Шигаев и Орлов отправились разузнавать правду.

– Правда ли, – спрашивали они Караваева, – что ты видел царя на Таловой?

– Кто это вам наврал, я ничего не знаю.

Шигаев и Орлов отправились домой, а на следующее утро Караваев сам пришел к Шигаеву.

– А ведь я, Максим Григорьевич, – говорил пришедший, – вечор от тебя для Орлова потаил; я подлинно ездил на Таловую и видел там того человека, который называется царем Петром Федоровичем.

– Каким же это образом и где ты его видел?

– Мне сказал о нем Иван Чабаков, а ему Григорий Закладнов, которому тот человек приказал прислать к себе от войска двух казаков, так вот я и ездил к нему с Сергеем Кунишниковым.

Караваев рассказал подробно свое свидание с Пугачевым.

– Царь приказал мне, – заключил свой рассказ Караваев, – непременно к нему чрез три дня приехать, так не хочешь ли, поедем завтра со мной, ты его посмотришь и поговоришь с ним.

Шигаев согласился, а между тем рано утром следующего дня Кожевников пришел к Зарубину и торопил его ехать.

– Ты остерегайся многолюдства, – говорил Кожевников, – переговори с ним наедине и скажи, что прислан от Караваева и Кунишникова и чтоб он безо всякого опасения ехал ко мне на хутор.

Кожевников предупредил Зарубина, что он может не застать Пугачева и чтобы тогда он спросил мужика Афанасия.

– Хорошо, – отвечал Чика, – вот дома пообедаю, а потом и поеду.

Зарубин пошел за Мясниковым, по тот отказывался от поездки. Накануне Мясников встретился с казаком Плотниковым, и тот не советовал ему ездить.

– Я слышал, – говорил Плотников, – что ты с Чикой хочешь ехать на Таловую, так полно, ездить ли уже вам: от нас люди к нему поедут.

– То-то, я и сам не знаю, – отвечал Мясников, – да Чика меня зовет.

– Ну, как хочешь.

Мясников был в большом раздумье, ехать или не ехать, так что когда пришел к нему Зарубин, то он стал отказываться.

– Я, брат, и сам не знаю, – говорил Мясников, – полно, есть ли зачем ехать-то, ведь и без нас поедут люди.

– Вот дурак-то, – отвечал Зарубин, – еще и раздумье тебя взяло, поедем вместо гулянки.

– Хорошо, поедем, я вот только оседлаю лошадь и возьму ружье, будто бы едем стрелять сайгаков.

После обеда Мясников и Зарубин выехали верхами из Яицкого городка на Таловый умет, а часа два спустя поехали туда же в телеге Караваев и Шигаев, не подозревавшие, что впереди их едут другие представители войска.

Был уже вечер, когда два всадника приблизились к Таловскому умету. Заметив на дворе двух работавших мужиков, приезжие прямо подъехали к ним.

– Хозяин дома? – спросил Зарубин.

– Нет, – отвечал один из работников, – он уехал в Сызрань.

– С кем?

– У него живет один человек, так с ним и поехал.

– Этого-то человека мне и надобно, а скоро они будут?

– Не знаю.

– Не ты ли Афанасий? – говорил Зарубин, улыбаясь.

– Я, – отвечал спрошенный.

– Ну, так что же ты меня обманываешь, ведь я знаю, что Еремина Курица поехал на Иргиз, да и знаю с кем; ведь не святым же духом я узнал твое имя, а нам сказано.

– А кто вы таковы? – спросил Чуйков.

– Я Иван Зарубин, а он Тимофей Мясников.

– Государь приказал, – говорил Чуйков, – чтобы вы его здесь подождали, он сегодня вечером или завтра рано непременно будет.

– Ну ладно, мы отъедем здесь по речке, уснем и коней покормим, а ты, пожалуйста, скажи мне, как они приедут.

Чуйков обещал исполнить просьбу, и Зарубин с Мясниковым уехали в степь ночевать. На другой день рано утром Зарубин и Мясников пошли на умет узнать, не приехал ли Пугачев.

– Нет еще, – отвечал Чучков, – да я не знаю, отчего они так долго замешкались, уж здоровы ли?

– Сохрани Господи! – проговорили казаки и решились не оставаться в умете, чтобы не возбудить подозрения проезжающих, а уйти в степь.

– Чем нам здесь дожидаться, – говорил Зарубин, – лучше поездим по степи, не попадется ли нам сайгачишка какой.

Мясников согласился.

– Мы вот около этого места будем, – сказал Зарубин, указывая рукой, – так прибеги к нам, когда они приедут.

– Хорошо, поезжайте.

Лишь только Зарубин и Мясников уехали в степь, как на умет прискакал Денис Караваев.

– Что, приехали? – спросил он у Чуйкова.

– Нет еще, – отвечал тот.

– Ну, так уведомь, когда приедут, мы будем там дожидаться, – сказал Караваев, указывая на другой берег реки Таловой.

– А ты с кем приехал?

– С казаком Максимом Шигаевым.

– Здесь, брат, есть еще два казака: Зарубин (Чика) и Мясников, они вчера еще приехали и дожидаются их же.

– Где же они?

– Они хотели около тех мест дожидаться. – И Чуйков показал в сторону почти противоположную той, где остановились Шигаев и Караваев.

– А ты сказал им про государя?

– Сказал.

– Напрасно, – пенял Караваев Чуйкову, – так теперь не сказывай же, что я здесь был. – И с этими словами он уехал к Шигаеву, дожидавшемуся его в степи, неподалеку от умета.

Караваев объяснил, что самозванца нет дома и что надо подождать. В это самое время они увидели приближавшихся к ним двух всадников и скоро узнали в них Чику и Мясникова. Шигаев был поставлен в затруднительное положение, так как находился под подозрением казаков войсковой стороны. Принимая участие в возмущении, бывшем в Яицком городке в январе 1772 года, и будучи послан войском в Петербург в числе депутатов с челобитной, Шигаев один из немногих был, как мы видели, помилован и избавлен от наказания. Прощение ему даровано было за спасение Дурново от смерти, а казаки полагали, что Шигаев избавился от наказания тайным переходом с войсковой стороны на старшинскую. Считая его изменником, войсковая сторона смотрела на Шигаева подозрительно и неприязненно, и потому, при приближении Чики и Мясникова, он счел лучшим не показываться им и скрылся в камышах. У телеги остался один Караваев и копошился над чем-то.

– Зачем вы сюда приехали? – спрашивал Чика, здороваясь с Караваевым.

– Приехал стрелять сайгаков, – отвечал спрошенный, – да теперь холодно, так остановился, подожду, когда солнце взойдет повыше и будет теплее.

– С кем же ты сюда приехал, мы тебя видели сам-друг.

– Со мной ехал один кизиль-башенин, – отвечал, улыбаясь, Караваев, – он пошел сайгаков стрелять.

– Полно от нас таиться-то, ведь мы знаем, зачем вы сюда приехали.

– Ну, зачем? Как ты думаешь?

– Полно, брат, лукавить, вы приехали сюда не сайгаков стрелять, а смотреть государя Петра Федоровича, который, слышно, здесь живет.

– Полно врать-то, мы этого и не слыхивали, и не знаем.

– Не таись, брат, я знаю все, мне все сказано.

– Ну, это правда, что затем приехали, только молчи.

– Что молчать! мы и сами затем приехали.

– Теперь его здесь нет, подождите немного.

Чика и Мясников опять поехали в степь, а около полудня подъехал к умету и Пугачев. Он приехал на одной лошади, на телеге без кибитки, и уметчика с ним не было.

– Где же Еремина Курица? – спросил Чучков.

– Курицу мечетные мужики поймали, – отвечал Пугачев, – да и хохол чай уж ей ощипали; я едва сам убрался на этой лошаденке, а другую не успел захватить… Был ли здесь кто из Яицкого войска?

– Есть четыре человека, двое там: Чика (Зарубин) и Мясников, а двое тут: Шигаев и Караваев, – отвечал Чучков, показывая рукой в разные стороны. – Только Караваев пенял, что я про вас сказал Чике.

– И в самом деле, напрасно ты сказывал, и если он придет опять, то про меня не сказывай.

Взобравшись на крышу сарая, Чучков стал махать шапкой; увидя это, Караваев сел верхом и приехал в умет. Он просил Пугачева отправиться к нему в стан и когда тот согласился, то посадил его на свою лошадь, указал дорогу к Шигаеву, а сам пошел пешком.

Приехав к Шигаеву, Пугачев слез с лошади и поклонился. Одетый в простой мужицкий армяк и в толстую холстинную рубашку, он имел на голове небольшую суконную шапку и своим видом возбудил в Шигаеве предположение, что Караваев прислал к нему мужичка с какой-нибудь вестью. На поклон Пугачева Шигаев отвечал тем же и сел с ним на траву, но в это время подошел Караваев.

– Вот наш батюшка, – сказал он, обращаясь к Шигаеву и указывая на Пугачева.

Шигаев вскочил, оробел и не знал, верить ли тому, что слышал и видел, или не верить. Когда прошел первый страх, он низко поклонился незнакомцу и стал извиняться, что по незнанию обошелся с ним так просто.

– Ничего, ничего, – ободрял его Пугачев, – ну, как вы, други мои, ныне поживаете, я слышал, что вы, бедные, вконец разорены; расскажите-ка, чем решилась ваша тяжба?

– Решилась, батюшка, тем, – отвечал Шигаев, – что из нас человек со сто пересечены кнутом и плетьми и разосланы в ссылку, а некоторым вырваны и ноздри, но, слава богу, я с четырьмя человеками, бывшими в Петербурге челобитчиками, от милостивой государыни помилованы и остались без наказания.

– Как же быть-то, детушки, – говорил Пугачев, – потерпите, я вот и сам двенадцать лет шатался по свету и терпел много нужды, был холоден и голоден, и мало ли где я был: в Царьграде, во Иерусалиме, в Некрасовщине, в Польше и на Дону.

– Ах, батюшка, – сказал Пугачеву Шигаев, указывая на приближавшихся Чику и Мясникова, – я боюсь этого вора, Чику, он у нас человек причинный, того и гляди, что разболтает: дела мы не сделаем, а хлопот наведем, так не лучше ли нам спрятаться от него в кусты?

Пугачев, конечно, тотчас же согласился, и они, отойдя сажен пятьдесят от своего стана, скрылись в камышах. Караваев опять остался один у телеги и стал прятать арбузы и яблоки, выложенные для угощения самозванца на постланный на траве вместо скатерти платок.

– Где же государь? – спрашивал Чика, – нам сказали, что он у вас.

– Здесь нет, надо спросить на умете, – отвечал Караваев.

Чика отправился на умет, но там ему сказали, что Пугачев точно уехал с Караваевым.

– Вот бездельники, – ворчал Чика, – не скажут правду, а ты взад и вперед езди. Чего вы таитесь от меня, я буду здесь ожидать до ночи и отсюда не поеду, пока не увижу.

– Слушай, Чика, – говорил Караваев, – буде правду сказать, так мы тебя опасаемся; побожись, что ты ничего дурного с нами не сделаешь, так мы тебе его покажем.

Чика побожился.

– Ну, слезай с лошади, – говорил Караваев, – да привяжи ее.

Чика слез, а Караваев достал образ и поставил его на телеге.

– Помолись-ка, брат, Богу, – говорил Караваев, – да поклянись пред образом, чтобы никому об этом не сказывать, а без этого я тебе мало верю.

Зарубин (Чика), а за ним и Мясников поклялись, что все будет сохранено ими в совершенной тайне, и тогда Караваев закричал: «Максим, выходи». Шигаев и Пугачев вышли из камышей.

– Здравствуйте, войско Яицкое, – приветствовал Пугачев прибывших. – Доселе отцы ваши и деды в Москву и Петербург к монархам ездили, а ныне монарх к вам сам приехал.

Прижавшиеся к телеге Мясников и Чика низко поклонились Пугачеву.

– Не кланяйтесь, детушки, а заступитесь за меня. Вы пришли сюда, чтобы видеть государя Петра Федоровича, а я и есть тот, кого вы ищете и теперь своими глазами видите. По ненависти бояр я лишен был царства, долго странствовал, а теперь хочу по-прежнему вступить на престол: примете ли вы меня к себе и возьмете ли на свои руки?

– Рады, батюшка, тебе служить, – отвечали казаки.

Караваев разостлал на земле платок, достал из телеги арбузы, и все присутствующие принялись за трапезу. Пугачев сидел на траве, возле него стоял Шигаев, Караваев занимался угощением, а Чика и Мясников, не смея сесть в присутствии государя, зашли по другую сторону телеги и присели на колесо. К этому обществу присоединился и Афанасий Чучков, пришедший из умета.

– Так-то, детушки, – говорил Пугачев, – еще Бог велел по двенадцатилетнем странствовании свидеться с вами: много претерпел я в это время бедности…

– Ну что, батюшка, о прошедшем много разговаривать, – перебил Караваев, – предъяви-ка ты нам лучше свои царские знаки.

– Раб ты мой, а повелеваешь мной, – сказал смело Пугачев и посмотрел сердито на Караваева.

– Батюшка, – заметил Шигаев? – наше дело казачье, не прогневайся, что мы говорить-то хорошо не умеем.

– Разве вы сомневаетесь во мне, – проговорил с горячностью Пугачев и схватил нож, лежавший у арбуза, чтобы разрезать им ворот рубашки, но Караваев остановил его.

– Зачем, батюшка, портить рубашку, – сказал он, – вы бы лучше ее скинули.

Предложение это взволновало Пугачева настолько, что он изменился в лице; ему не хотелось показывать казакам свою битую спину.

– Нет, – сказал он строго, – не подобает вам, простым людям, видеть все мое тело, – и, разрезав ворот рубашки, обнажил свою грудь. – Кто же из вас знает царские знаки? – спросил он с сердцем.

– Мы не знаем, надежа-государь, – послышались голоса, – наше дело казачье, и мы никогда их не видывали.

– Так вот знайте же! – И он указал на свою грудь.

На груди на левой стороне было два пятна от заросших ран да на правой одно. Знаки эти подействовали на казаков, а Мясникова «такой страх обуял, что ноги и руки затряслись». Один только Зарубин сохранил сомнение. «Видя Пугачева, – показывал он впоследствии, – думал я и рассуждал сам с собой, что ему государем быть нельзя, а какой-нибудь простой человек, а притом замечал на нем приметы, сказанные от Харчева, то хотя и находил оные по словам сходными, но думал, что это только потому, что Харчеву он, конечно, знаком». Сомнение Зарубина было настолько сильно, что он решился в присутствии Пугачева разъяснить себе недоразумение.

– Как же на нем платье казацкое? – спрашивал Зарубин Караваева. – Он с бородой и острижен по-казацки.

– Он нарочно так себя прикрывает, – отвечал, улыбаясь, Караваев, – чтоб его не признали; нарочно и бороду отрастил.

Ободренный словами Караваева, Пугачев решился выдержать свою роль до конца.

– Так вот, други мои, – говорил он, – видывали ли вы когда-нибудь знаки на простых людях?

– Нет, надежа-государь, не видывали, – отвечали казаки.

– А вот примечайте, друзья мои, как царей узнают, – говорил Пугачев, отодвигая волосы на левом виске.

Казаки заметили на указанном месте как бы пятно от золотухи, но какой был именно знак, разглядеть не могли.

– Что это там, батюшка, – спрашивал Шигаев, раздвигая волосы Пугачева, – орел, что ли?

– Нет, друг мой, – отвечал Пугачев, – это царский герб.

– Все цари с таким знаком родятся или это после Божиим изволением делается?

– Не ваше это дело, мои други, простым людям этого ведать не подобает.

После этих слов казаки все как бы оробели и не посмели более никаких вопросов ему делать.

– Теперь верим, – говорили они, – и признаем в вас великого государя Петра Федоровича.

– Ну, когда признаете меня за государя, так обещайтесь за все Яицкое войско мне не изменять и никому в руки живого не отдавать. Напротив того, и я дам клятву любить вас и жаловать. Сберегите меня, детушки. Если Господь допустит меня в свое место (на царство), так я вас не забуду и буду жаловать как первые монархи. Я сам вижу, что вы, бедные, обижены и разорены, потерпите до времени.

– Хотя мы все, казаки, пропадем, – отвечал Шигаев, – но вас, батюшка, не выдадим, а буде не удастся, так выведем тебя на степь и пустим, а в руки не отдадим.

– Ну, друзья, не забудьте же своего слова и будьте мне верны.

– Надейтесь на нас, батюшка, крепко, – говорили казаки, – мы вас не выдадим.

– Теперь мне надобно двоих из вас послать в городок для приготовления хорунгов (знамен) и для меня одежи, а двое останьтесь при мне и сберегите меня до времени в безопасном месте.

Пугачев избрал для посылки в городок Пику и Мясникова, как людей проворных.

– Мне, надежа-государь, Яицкое войско не поверит, – говорил Пика, – нечего таиться, надо правду сказать, я у войска причинный человек, не один раз сечен, а позвольте послать лучше Шигаева и Караваева, им войско поверит; а я, батюшка, возьму тебя на свои руки, и не опасайтесь ничего, я все здешние места знаю. Ведь я сюда для того приехал, чтобы за тобой следовать.

Шигаев также отказывался от приготовления знамен и предлагал взять самозванца на свои руки.

– Я, надежа-государь, сохраню вас в своем зимовье, – говорил он.

– К тебе на хутор много людей ездит, – заметил Пика, – так того и смотри опознают, а лучше я возьму его на свои руки.

Пугачев, так опасавшийся многолюдства, тотчас же принял сторону Зарубина.

– Нет, чадо мое, – сказал он Шигаеву, – поезжай-ка ты с Караваевым в городок и исправьте все, что я говорил, а Пику и Мясникова я оставлю при себе, они повестят вас о месте, куда войску собираться.

Шигаев принужден был повиноваться.

– Возьми хоть ты, – сказал он Чике, – все равно, только надо сберечь… Куда же вы повезете его?

– У нас уже место приготовлено, – отвечал Чика и, обратившись к Пугачеву, спросил: – Есть ли у него лошадь?

– Лошадь-то есть, – отвечал Пугачев, – да не ходит под седлом.

– Как ей не ходить, у нас пойдет.

– У меня и седла-то нет.

– Так дай ты мне свое седло, – говорил Чика, обратившись к Шигаеву, – я привезу его тебе домой.

Шигаев дал седло, и Пугачев с первыми пособниками разошлись в разные стороны: Шигаев и Караваев поехали в Яицкий городок, а Пугачев, Зарубин (Чика), Мясников и Чучков пошли в умет, где самозванец приказал Чуйкову запрячь Еремину лошадь и вместе с двумя его товарищами крестьянами ехать следом за Шигаевым и Караваевым и пробираться на Узени.

– Вам уже не место здесь оставаться, – говорил Пугачев, – теперь того и смотри что из Мечетной слободы нагрянет сюда команда.

Чтоб избежать погони, самозванец приказал малолетнему племяннику Ереминой Курицы взлезть на сарай и смотреть, не покажется ли вдали какая команда, но в степи никого не было видно, и временные обитатели умета спокойно собрались в путь, забрали большую часть имущества Ереминой Курицы и, оставив на произвол судьбы малолетнего племянника уметчика, уехали по дороге к Яицкому городку. Впереди всех ехали Караваев с Шигаевым, за ними Чучков с товарищами, а далеко назади верхом Пугачев, Чика и Мясников.

Отъехав на довольно значительное расстояние от Талового умета, Караваев и Шигаев заметили вдали по дороге небольшую казачью команду, человек в двенадцать, ехавшую им навстречу. Они тотчас же остановились, выпрягли лошадь из телеги и пустили ее на траву, а сами под видом охотников стали ползать по земле, как будто за сайгаками, которые тогда стадами ходили по степи.

– Ба! Караваев, и ты ныне в гулебщиках (охотниках)! – кричали казаки, поравнявшись с ними.

– Как же, – отвечал Караваев, – и мне ведь дичинки хочется. А вы куда собрались?

– Мы едем в Малыковку, сказывают, что там нашего казака захватили, так комендант послал нас за ним.

Оглянувшись назад вслед за проехавшими казаками, Чуйков не заметил уже на дороге ни Пугачева, ни его двух спутников. Избегая встречи, они повернули в степь и направились прямо на казачий умет, где к вечеру собрались Караваев, Шигаев и Чуйков с товарищами. Покормив немного лошадей и поужинав вместе, Шигаев с Караваевым отправились далее, а остальные остались ночевать. Пред отъездом Шигаев спросил Чику, куда он повезет самозванца.

– Куда глаза глядят, – отвечал тот, скрывая указанное ему место, – я и сам не знаю куда, буду искать где способно; и мы дадим весть, где будем.

Проснувшись до света, Пугачев с бывшими при нем спутниками оставили казачий умет и поехали по дороге до реки Деркулы; переехав ее вброд, Чика указал Чуйкову и его товарищам путь на Узени и приказал им туда ехать.

– Поезжайте вы на реку Узень, – говорил он им, – там сыщите старика Дмитрия Ильина и дожидайтесь нас.

– Помилуйте, – говорил Чуйков, – куда вы нас посылаете, мы не знаем дороги, да и что мы будем там пить и есть?

– Этой дорогой вы прямо приедете на Узени, сыщите там хлеб у стариков, и найдется много людей, которые вас примут. Не опасайтесь ничего, мы к вам дней чрез четырнадцать, а если пойдет все благополучно, то, конечно, и чрез двенадцать будем, всех вас оттуда возьмем, приведем лошадей и пойдем мы со славой под Яицкий городок, под видом будто бы снизу с донским войском.

Чуйков успокоился и вместе с товарищами отправился на Узени, а Пугачев, Чика и Мясников через сырт, степью, стали пробираться к Кожевниковым хуторам.

Пугачев ехал по незнакомой ему дороге и не знал, что будет впереди. Отдавшись в руки казаков и не имея никакого выхода, кроме бегства, он должен был подчиниться их воле и стать в зависимое положение. Из числа двух сопровождавших его Чика выразил уже сомнение в подлинности принятого Пугачевым на себя звания, а что скажут остальные казаки? Думал Пугачев, примут ли его как государя, или же ожидает его опять тюрьма и наказание, более строгое, чем за первое преступление? Все эти вопросы толпились в голове Пугачева и заставляли его исподволь и окольными путями разъяснять свое положение и по возможности убеждать казаков в том, что он истинный государь.

– Ваш старшина Иван Окутин должен меня знать, – говорил Пугачев, стараясь дорогой убедить Чику, – он, я чаю, не забыл, как я жаловал его ковшом и саблей. Только, братцы, как вы думаете, согласны ли будут принять меня к себе ваши казаки?

– Не знаем, ваше величество, примут ли, – отвечали спутники, – однако мы всячески постараемся преклонить их на свою сторону.

– Дед мой, покойный император Петр I, в чужих землях странствовал семь лет, а меня Бог привел постранствовать двенадцать.

Казаки молчали, и Пугачев, не получив определенного ответа, остался в сомнении о будущем.

Не доезжая верст двух до Кожевниковых хуторов, путники остановились в лощине, и Чика отправился вперед, чтобы переговорить с хозяевами. Спустя час он возвратился, объявив, что дело сделано, но как было еще совершенно светло, то, опасаясь, чтобы кто из посторонних не приметил их приезда и не явилось какого подозрения, Пугачев и его товарищи оставались в лощине, пока смерклось, и затем отправились на хутор.

Саженях в пятидесяти от дома встретил гостей старший брат Кожевниковых, Андрей, и поклонился.

– Милости прошу, – сказал он, – только опасаюсь я, чтобы не проведали.

Прибывшие слезли с лошадей и пошли пешком. Подходя к хуторам, они были замечены издали младшим братом Кожевникова, Михаилом, сидевшим на лавочке с стариком, отставным казаком Романом Шаварновским, жившим по бедности в их хуторе в особой избе.

– Куда это брат ходил? – спросил Михайло старика Шаварновского.

– Ты знаешь, – отвечал спрошенный, – ведь государь Петр Федорович проявился; к нам давеча Чика приезжал и об этом сказывал, да и хотел его сюда привезти, чай и брат твой с ними.

Услышав это, Михайло удивился и оробел, а между тем гости подошли, и он увидел незнакомого ему человека в верблюжьем армяке и в крестьянской толстой рубашке, «походившего во всем на русского мужика». Поздоровавшись с Никой и Мясниковым, Михайло Кожевников спросил, куда они едут.

– Мы приехали к тебе ночевать, – отвечал Чика, – и привезли гостя, рад ли?

– Милости прошу, как не рад, – проговорил растерявшийся Михаил Кожевников. – А что он за человек?

– Это наш батюшка, государь Петр Федорович.

Михайло Кожевников остолбенел и, не говоря ни слова, смотрел только на самозванца. Шаварновский, видя, что Михайло изменился в лице и не приветствует гостя, принял на себя обязанности хозяина.

– Милости просим, – говорил он, кланяясь, – мы всегда рады такому дорогому гостю.

– Воля ваша, господа, – говорил испуганный Михайло, – я боюсь такого гостя к себе принять, потому что ко мне многие из городка заезжают, да и родственники часто ездят, так чтобы не получить какой беды. Вот разве он, – прибавил Михайло, указывая на Шаварновского, – к себе примет, так я рад… милости просим.

– Отчего же такого гостя и не принять, – отвечал старик, – я с радостью приму, – и пригласил всех в свой дом.

Безмолвный свидетель происходившей сцены, Пугачев с достоинством и самоуверенностью вошел в избу Шаварновского, но решил недолго оставаться на хуторе Кожевниковых, где с таким недоверием отнеслись к его происхождению. Он внимательно присматривался ко всему, вслушивался в разговоры и намерен был воспользоваться первым случаем, чтоб убедить присутствующих, что он подлинный государь. Случай этот скоро представился. Убеждаемый Чикой и Мясниковым, Михайло Кожевников пришел в сомнение: правда ли, что Петр III умер.

– Правда, о государе были публикованы указы, что он умер, – говорил в раздумье Михайло, – а прошлого года был слух, будто бы он, батюшка, проявился в Царицыне, но сказывают, что там запытан.

Пугачев ухватился за последние слова.

– Нет, нет, друзья мои, – говорил он, – все это вам сказано напрасно, я, видите, жив.

Он рассказал, что был схвачен в Ораниенбауме, посажен в тюрьму, но караульный офицер Маслов, ему покровительствовавший, освободил его, и он уехал странствовать в чужие земли. Пугачев говорил, что, возвратившись на Дон, он был узнан, схвачен с некоторыми казаками и отвезен в Царицын, но при помощи тех же донских казаков успел бежать на Иргиз, откуда приезжал в прошлом году на Чик и при возвращении на Иргиз был снова открыт, арестован и отвезен в Казань. Он не скрыл от казаков подробностей своего бегства с Дружининым и своих похождений с Ереминой Курицей.

– Хотя в писании и сказано, – заключил он свою речь, – чтобы мне еще с год не являться, но я принужден явиться ныне для того, что не увижу, как вас всех у меня растащат. Вы держитесь за мою правую полу и если не отстанете, то будете люди и станете жить по-прежнему. Если ныне меня не примете, я себе найду место, а вы тогда уже на меня не пеняйте. Когда хотите, то ныне помогите, я подлинный государь Петр III.

Поужинав у Шаварновского, Михайло Кожевников мигнул Чике, и они вышли из избы.

– Скажи, пожалуйста, каким способом вы его обрели? – спрашивал Кожевников.

– Не мы сперва нашли, – ответил Чика, – а Караваев сыскал.

– Что же вы с ним намерены делать?

– А намерены ехать в войско и объявить о нем.

Возвратившись в комнату, Чика высказал желание ехать в Яицкий городок.

– Я, ваше величество, – сказал он, – поеду теперь к войску.

– Хорошо, поезжай, но объявляй надежным людям. Сроку я даю тебе только три дня, а потом приезжай сюда и уведомь, что станут говорить, а я буду тебя здесь дожидаться. Никому не сказывай, что я здесь, а буде увидишь, что согласны будут, так после можно назначить место, где собираться.

На другой день рано утром Пугачев призвал к себе Мясникова, приказал ему также ехать в городок купить красной козловой кожи и сшить для него сапоги, подушку на седло и намет вместо потника, на что и дал ему два серебряных рубля. Мясникову поручено было отыскать писаря и разрешено объявлять кому следует о появлении государя Петра Федоровича, но о месте, где он находится, никому не говорить.

С отъездом Чики и Мясникова в городок Пугачев остался под охраной новых лиц и исключительно старика Шаварновского, запершегося с самозванцем в избе и допускавшего к нему лишь немногих им избранных. Старый казак не показал Пугачева даже и младшему брату Кожевниковых, Степану, опасаясь, чтобы тот не проговорился, так как вообще братья Кожевниковы относились к Пугачеву с крайней недоверчивостью. Андрей Кожевников хотя и поручил Зарубину (Чике) везти самозванца прямо в Таловой к себе на хутор, но когда увидел гостя, то сразу понял, что это не государь, а лицо подставное. Он все время молчал, не принимал участия в разговоре и на другой день уехал в городок. Там он жаловался Шигаеву на своевольный будто бы поступок Зарубина (Чики).

– Как нам быть, Максим Григорьевич, – говорил он, – вор Чика навязал нам на шею такую беду, что мы не знаем, что и делать.

– Что за беда? – спросил Шигаев, как будто ничего не знавший.

– Да как же, привел к нам того человека, которого ты с ним на Таловой видел.

– Как же это? Зачем он к вам его привел, ведь он взял его на свои руки!

– Вот ты и говори!

– Смотрите, братцы, берегитесь! Не лучше ли вам от себя его выслать?

– Видно, придется.

Спустя несколько дней Шигаев зашел к свояку Кожевникова, казаку Ивану Харчову.

– У меня был твой свояк, Андрей Кожевников, – говорил Шигаев, – он что-то печален мне показался.

– Как, брат, не печалиться, ты разве не слыхал, что Чика с ним сделал?

– Нет, не слыхал.

– Так я тебе скажу. Привез вор откуда-то к ним в хутор какого-то человека, да и говорит, что это царь Петр Федорович; ну, подумай, не беда ли это им?

– Да, правда, не очень-то хорошо, – отвечал Шигаев.

С другой стороны, оставшийся на хуторе брат Андрея Кожевникова, Михайло, также тяготился первое время присутствием Пугачева.

– Вот, Василий, – говорил Михайло Кожевников казаку Коновалову, встретившись с ним на сенокосе, – мне послал Господь такого гостя, что и сам я не рад.

– Что это за гость такой был?

– Страшно, брат, и сказать-то, он называет себя государем Петром Федоровичем.

– Откуда же он взялся?

– Его привезли ко мне вечор Чика и Мясников, и Чика поехал в городок объявлять о нем в войске.

– Ну, брат, это дело на шутку не походит, надо и мне к нему съездить.

В ближайший затем праздник Василий Коновалов и его отец Семен приехали к Шаварновскому, где встретили Алексея Кочурова, братьев Кожевниковых и видели самозванца.

– На меня вознегодовали государыня и бояре, оттого я и ушел, – говорил Пугачев собравшимся. – Вот, детушки, страдаю я двенадцать лет, был на Дону и в России во многих городах и приметил, что народ везде разорен и вы терпите много обид и налогов.

Казаки поддакивали Пугачеву и жаловались ему на свое печальное положение.

– Слышал я об этом, – отвечал Пугачев, – слышал. Когда настоящего пастыря не станет, народ всегда пропадает.

Побеседовав в таком роде с Пугачевым, казаки разъехались по домам с убеждением, что он истинный государь, явившийся для их спасения, и стали разглашать о нем по хуторам и зимовьям.