«Печатное» и «непечатное»
Одной из важных особенностей всякой инвективной лексики является устная форма её существования. Резкость и недопустимость инвективы стремительно возрастает, если из устной речи она проникает в печать, звучит со сцены или с экрана. Табу на подобные словоупотребления настолько сильны, что у большинства стран существуют не только общественные, но и юридические запреты на произнесение и написание(напечатание) определённых слов.
Можно назвать минимум два объяснения разной силы воздействия устной и письменной инвективы. Прежде всего это само происхождение инвективы, огромный дочеловеческий период её бытования и «допечатный» период её развития. Именно это обстоятельство привело к возникновению у инвективы свойства своеобразной импульсивности, спонтанности, неожиданности и недолговечности. Инвектива, зафиксированная на бумаге, теряет это свойство и взамен приобретает противоположное. Теперь её можно обдумать, вернуться к ней, предъявить в качестве доказательства и так далее. Другими словами, её воздействие искусственно удлиняется и усугубляется.
Запрет на написание и напечатание «непечатных» слов приводит к многочисленным попыткам его обойти или найти приемлемый компромисс. Здесь возможны значительные колебания. До недавнего времени в очень большом количестве стран наиболее грубые инвективы появлялись в печати только в виде условных обозначений (первых букв инвективы, точек и тому подобное), описаний в усечённой форме или с заменой наиболее социально неприемлемой части нейтральным словом («Мать твою налево!», «Мать твою туда и растуда!»), а также развёрнутых описаний типа «Он грязно выругался». Сравним характерный пример последнего приёма:
«…А чего мне бояться? – распоясался председатель. – Я всё равно на фронт ухожу. Я их…» Тут Иван Тимофеевич употребил глагол несовершенного вида, по которому иностранец, не знающий тонкостей нашего языка, мог бы решить, что председатель Голубев состоял с работниками учреждения в интимных отношениях. Чонкин был не иностранец, он понял, что Голубев говорил в переносном смысле. Председатель перечислил ещё некоторые государственные, партийные и общественные организации, а также ряд отдельных руководящих товарищей, с которыми в переносном смысле он тоже находился в интимных отношениях»
(В. Войнович)
В английской (британской) традиции печатание наиболее грубых вульгаризмов то разрешалось, то запрещалось, соответствующие слова то печатались с помощью первой и последней буквально то заменялись точками или звёздочками. До известного закона 1960 года опубликование некоторых слов в полном виде могло вызвать судебное преследование. Исключение делалось только для классических произведений прошлых веков, например, изданий Дж. Чосера.
В 1931 году известный английский лексиколог и лексикограф Э. Партридж переиздал с дополнениями словарь жаргонизмов Ф. Гроуза, одно из немногочисленных изданий, включающих основные слова «грязной дюжины». Издатели понимали, что рискуют и были очнь осторожны. Всё издание было распространено по подписке и вышло ограниченным тиражом. Все соответствующие слова были изображены там с помощью первой и последней букв.
Ещё несколько десятилетий назад пресловутое «damn» звучало в США настолько оскорбительно что для обхода цензуры и смягчения впечатления приходилось идти на всяческие ухищрения. В знаменитом американском фильме «Унесённые ветром» (1939) сакраментальная фраза «My dear, I don’t give a damn!» (по впечатлению соответствует примерно «Пошли они все в жопу!») даже произносилась, вопреки всем правилам, с ударением на невинном глаголе «give», чтобы смягчить впечатление от «damn».
В то время это слово входило в список слов, запрещённых к употреблению на киноэкране, и было внесено авторами фильма как сознательный вызов политике Ассоциации кинопродюсеров и дистрибьютеров США. Судебного преследования избежать не удалось. На суде авторы фильма утверждали, что это слово было им необходимо, так как оно производило требуемое драматическое напряжение. В конечном счёте спорное слово в фильме удалось сохранить, но авторы были оштрафованы на 5 тысяч долларов. Весь процесс привёл к дальнейшей либерализации политики Киноассоциации.
В настоящее время англоязычные словари воспроизводят инвективную лексику в полном виде. Непристойные инвективы регулярно произносятся с кино– и телеэкранов. Инвективы, употреблённые в кинофильмах, осуждаются меньше, чем такие же инвективы с экрана телевизора: предполагается, что посещение кино – частное дело зрителей, в то время как телевизионные приёмники – обязательный предмет в каждой семье: так что получается, что зрителям и слушателям сквернословие принудительно навязывается.
Мало помалу отношение к сквернословию в США всё больше и больше либерализируется. В штате Массачусетс уже несколько десятилетий назад было принято решение, что брань в общественном месте, за которую раньше можно было попасть под суд, больше не принадлежит запрету, если она не ведёт к насильственным действиям. Ещё раньше штат Юта вынес решение, что сквернословить или не сквернословить – личное дело самих граждан, и запрещать в данном случае равносильно покушению на гражданские права.
Любопытно отношение к цензурированию сквернословия в средствах массовой информации бывшей Югославии. В разделившейся на несколько враждующих частей территории считается, что «наши» сквернословить не могут, а вот «они» – сколько угодно. В статье на эту тему, помещённой в журнале «Маледикта», приводится цитированный в двух газетах один и тот же диалог, в котором брань «своих» офицеров заменяется точками, а мат офицеров вражеских приводится полностью. Правда, когда воспроизводится речь «своего» фермера (хорвата), у которого враги (сербы) сожгли дом, его грубые гневные слова тоже приводятся полностью: «Jebem jim mater krvavo!» (русскому читателю перевод вряд ли необходим). Автор статьи в «Маледикте» считает, что какая-либо замена мата здесь звучала бы просто комично, и сочувственный гневный эффект пропал бы.
В русской практике такое отношение к мату пока абсолютно невозможно, даже если намерения автора – самые благие.
Автор цитированной статьи отмечает, что с окончанием гражданской войны в Югославии подобное цитирование брани в СМИ полностью прекратилось. Таким образом, снова подтвердилась мысль, что ухудшение психологической ситуации порождает соответствующий словарь. С улучшением ситуации речь снова становится литературнее.
По-видимому, медленнее всего идёт разрушение инвективных запретов на театральных подмостках. Психологическая разница в восприятии запрещённого слова в книге и театральном зале очень существенна. Одно дело, когда соответствующие слова пишутся там, где их может прочесть читатель (каждый раз – наедине с текстом), и совсем другое – когда эти же слова произносятся во всеуслышание актёром, принадлежащим к образованным слоям населения, и воспринимаются они одновременно и тотчас же зрителями и слушателями. Непосредственный контакт зрителя с живым, находящимся перед ним актёром, во много раз сильнее, чем контакт с тем же актёром, произносящим текст с кино– или телеэкрана. И именно личный контакт играет решающую роль при использовании такой устной формы общения, как инвектива.
Поэтому в крупных театрах большинства стран мира сквернословие в своём крайнем проявлении почти невозможно. В результате авторам пьес приходится или смягчать инвективу, заменять её относительно приемлемой, или строить фразу таким образом, чтобы зрители могли самостоятельно легко восполнить «пробел».
Исключения в этом плане можно сделать для нестандартных театров типа авангардистских, чья основная цель – эпатировать зрителя, а также для простонародных театров балаганного типа, где сквернословие – озорное средство создания весёлого шока.
Во вьетнамском театре в некоторых пьесах, где участвуют резко отрицательные персонажи (в сравнительно недавние времена – американские оккупанты), инвективизированная речь – их дополнительная отрицательная характеристика.
