К вопросу об ассенизации

Выше были перечислены особенности инвективного словоупотребления, которые делают его необходимой частью человеческого общения. Означает ли это, что перед нами исключительно положительное явление, и все возражения против него беспочвенны? Разумеется, нет, отрицательных черт здесь более чем достаточно. Поэтому согласимся, что перед нами комплексный и многозначный феномен, требующий серьёзного изучения.

Необходимо прежде всего ответить на вопрос, желательно ли в принципе переводить наши агрессивные желания в их словесный вариант. Очевидно, что ответ может быть только положительным. Вот что было написано более ста лет назад в одном английском медицинском журнале:

Согласимся с автором этого остроумного наблюдения: оно, конечно, неприятно, если вас обругают, но если вам предстоит выбор между быть обруганным или получить по голове обломком кирпича, ваш выбор можно с уверенностью предсказать. У нас, кстати, есть старинная пословица: «Бранятся, на мир слова оставляют». Здесь, как видим, слово «брань» использовано в своём прежнем значении побоища («поле брани»), а «слова» подразумеваются бранные. Имеется в виду, что бранные слова уместны во время «мира», то есть отсутствии физической агрессии. В современном выражении эта пословица означает примерно следующее: «Когда воюют, не до разговоров, а в мирное время вражда выражается словесно».

В то же время социальная значимость инвективы не ограничивается только ролью относительно безопасного заменителя физического воздействия на оппонента. Большинство наиболее резких инвектив представляет собой наименования предметов и действий, объективное существование которых вынуждает упоминать их или обсуждать.

Таким образом, создаётся парадоксальная ситуация: с одной стороны, жизнь требует обсуждения определённых проблем, связанных с функциями человеческого организма, но с другой – все соответствующие понятия жёстко табуируются.

Выход находится в остроумном использовании возможности своеобразного раздвоения определённых понятий на священную и обыденную ипостаси. В языке это существование двух или более имён для одного и того же понятия с разделением функций каждого имени, то есть как существование отдельного имени для священного аспекта понятия и отдельно – для обыденного.

В результате возникает возможность упоминать табуированные органы, действия и выделения в общении с родными, врачом, в специальной литературе, не опасаясь нарушить общепринятые табу, поскольку для нарушения этих табу существуют другие, «неприличные» названия для тех же самых понятий. Инвективы играют здесь роль, если можно так выразиться, мусоросборника, своеобразного ассенизатора. Другое слово, обозначающее то же самое, как бы очищается от запретного смысла, в силу чего может произноситься относительно спокойно, не вызывая неудовольствия общества, как медицинское, педагогическое, просто бытовое понятие.

Сказать врачу «У меня болит хуй» нельзя, потому что это слово, хотя и употреблено здесь, по всей видимости, без желания оскорбить, понизить статус врача и так далее, немедленно вызывает инвективные, оскорбительные ассоциации, ощущение грубости, вульгарности, нецензурности. Совсем другое дело, если вместо этого слова прозвучит «половой орган», «член» или «пенис». В силу того, что сам предмет – интимный, эти слова тоже запрещены в большом количестве ситуаций (например, в светской беседе), но запрет этот куда менее сильный, а в ряде ситуаций (например, в кабинете врача) он снимается полностью.

Если же человек не владеет «вежливой» частью соответствующего словаря, могут создаваться ситуации, когда коммуникация просто невозможна. В этой связи в специальной литературе неоднократно приводился анекдотический случай с английским солдатом викторианских времён, которого дама из высших слоёв общества спросила, куда он получил ранение. Следует помнить, что это были очень ханжеские времена. И, поскольку рана была в ягодицу, а солдат, по-видимому, знал только вульгарный вариант названия этой части тела, он замялся и ответил: «Простите, мадам, я не знаю. Я никогда не изучал латынь».

В этой связи вспоминается известная шутка: в ответ на запрет произносить слово «жопа», потому что такого слова в (приличном) языке нет, человек недоумённо восклицает: «Как это так? Жопа есть, а слова нет?!»

Зададимся вопросом: что бы случилось, если бы из языка вдруг исчезли все запрещённые слова, не оставив адекватной замены, и остались бы только всякие там «ягодицы», «пенисы» и «тестикулы»? То есть осталась бы только возможность называть интимные части тела исключительно литературными именами? Ситуация абсолютно нереальная: соответствующие понятия могут существовать только парами, в литературном и вульгарном виде, потому что, как мы видели, у каждого члена пары – свои задачи, которые он делегировать никому не может. И случись такая беда, «культурное» или научное слово немедленно «загрязнилось» бы, приобрело все признаки непристойного, а для пристойной пары ему пришлось бы искать новое слово. Собственно, так уже и случилось в древности, где «загрязнилось слово «хуй», которое до этого буквально означало только «хвоя», то есть нечто колкое. Та же картина с английским «prick», только оно сегодня сразу обозначает в литературном языке «колоть», а в жаргоне ещё и мужской орган.

Другой вопрос, что расщепление понятия надвое – это, конечно, выход из положения, но одновременно и компромисс, а компромиссы, мы знаем, полностью удовлетворить никого не могут. Поэтому языку приходится изворачиваться, искать ещё какие-нибудь способы выразить нужное. Появляются уже не пары, а многочисленные названия одного и того же предмета.

Дело осложняется ещё и тем, что «вежливая», литературная замена всё-таки называет тот же интимный предмет, который человек привык называть неприличным словом. Как ни называй этот предмет, всё равно за ним шлейфом тянется ощущение неприличности, непристойности, вульгарности. Яркий пример – бесконечный ряд названий помещения, где люди отправляют свои естественные надобности. Как только его не называли, только чтобы избежать вульгарного существительного или глагола! «Отхожее место», «нужник», даже «несессариум», то есть нечто, без чего нельзя обойтись. Во времена торжества в России французского языка употреблялось слово «sortir», обозначавшее всего-навсего «выйти» (например, разрешение гимназистке выйти из класса). «Уборная» – это где люди якобы просто приводят себя в порядок, «убираются»; вспомните «актёрская уборная». Ну и, разумеется, «туалет», хотя первое значение этого слова тоже совершенно другое. И что же? Достаточно быстро «несессариум» просто забылся, а «нужник» или «сортир» загрязнились и ушли из литературного языка. «Туалет» пока ещё держится на грани, но на дверях соответствующего заведения чаще пишут «мужская/женская комната», а то и вовсе изображают мужской и женский силуэты.

Английский язык более бесцеремонен: соответствующее учреждение в американской армии носит официальное (!) название «shit-house» (в России это, вероятно, была бы какая-нибудь «сральня»).

Из всего вышесказанного вытекает возможность выделить ещё две функции бранной лексики. Функция 30 – ассенизационная, или промокательная, очищающая другие слова и делающая возможным употребление приемлемого слова, эвфемизма.

31 – цивилизующая отношения, снижающая возможность или необходимость прямой физической атаки.