Кабинет эрготерапии уже вернули к его нормальному состоянию. В смысле, к тому, в котором он пребывал до поминальной церемонии по Кевину. Раздернутые оранжевые шторы, россыпь столов и стульев, запертый шкафчик с материалами в глубине помещения…

Вроде нас тут оказалось шестеро.

Мы с Люси устроились рядышком. Еще пришли Ильяс, Боб и, по-моему, Грэм… Хотя, может быть, и Донна. Неважно.

Я села и стала смотреть, как Дебби открывает шкафчик, а потом торжественно раздает вынутые оттуда бумагу и фломастеры вместе с коробочками разноцветных мелков для наименее амбициозных художников, а также несколько больших картонных планшетов и акварельные краски для тех, кому захочется создать что-нибудь чуть более продвинутое. Она сказала, что мы можем писать и рисовать все, что только душа пожелает, но все-таки поставила на стол в центре комнаты один из горшков с искусственным папоротником — на тот случай, если кто-нибудь вдруг сподобится замахнуться на натюрморт. Кто-то заикнулся было, что лучше бы использовать живую модель, но пусть даже в роли натурщика немедленно вызвался выступить Ильяс, предложение было по-быстрому отметено персоналом. Правда, на следующей неделе Ильяс все-таки дождался момента, когда никто из санитаров на него не смотрел, и быстро сорвал с себя всю одежду — что, поверьте, представляло собой нечто, чего мне уже до конца жизни не развидеть.

Всю эту волосню…

Люси говорит, что иногда она до сих пор просыпается посреди ночи от собственного крика — хотя, если честно, это с ней и без того регулярно происходит.

— В нашем распоряжении пара часов, — объявила Дебби. — Так что можно не спешить. А потом вместе посмотрим, что у нас у всех получилось.

Она и сама взяла планшет и несколько фломастеров и уселась за стол отдельно от всех.

Когда у отделения еще имелись кое-какие денежные средства, все делалось как следует, и мы привыкли, что на сеансах эрготерапии у нас достаточно большой выбор. Несколько дней подряд мы возились с древней игровой приставкой «Нинтендо» и получили просто бездну удовольствия. «Теннис», «Марио Карт» и все такое. Пару раз мы даже разыгрывали театральные постановки, что мне в общем и целом понравилось, хотя всякий раз все заканчивалось чересчур уж живенько, поскольку Боб всячески пытался любую сцену превратить в постельную. Как-то раз женщина, которая тогда вела занятия, даже попросила какого-то своего приятеля притащить нам гончарный круг. И вновь ничего хорошего из этого не вышло. Грэм немедленно использовал выданную ему глину, чтобы вывести из строя ближайшую камеру, в то время как большинство мужиков бросились вдохновенно лепить фаллосы (свои собственные, предсказуемо огромные), и когда эрготерапевтша предложила выбрать какую-нибудь иную тему для творчества, все начали просто швыряться этой дрянью друг в друга. Я еще несколько дней после этого находила засохшую глину во всех складках своей одежды, а несколько комков ее до сих пор прилеплены к потолку.

Хотя бумага и фломастеры на тот день были как раз тем, чем надо.

Во всяком случае, я явилась туда вовсе не потому, что мне не давали покоя лавры Пикассо.

— Как это вышло, что сегодня тебя выпустили на улицу? — спросила Люси.

Было необычно тихо, пока все трудились над своими шедеврами, так что я на всякий случай понизила голос — в надежде на то, что Люси уловит намек и последует моему примеру.

— Нужно было решить один полицейский вопрос, — ответила я.

— Насчет Кевина?

— Вообще-то мне нельзя рассказывать.

— Ну, ладно тогда. — Она вернулась к своей картине.

— Хотя да.

Люси кивнула, ширкая своим фломастером по бумажному листу вправо-влево — позже она объяснила, что так надо делать «растушевку».

— Выходит, ты собираешься работать над этим делом?

— Я уже над ним работаю. — Я опустила взгляд на то, что пока ухитрилась изобразить. — Я работаю над ним прямо сейчас.

Я знала, что времени у меня полно, так что бо́льшую часть его провела за наблюдением за нашим доморощенным эрготерапевтом, время от времени вновь берясь за фломастеры. В основном та была занята тем, что рисовала сама, но при этом цепко присматривала и за нами тоже, поскольку было непохоже, что все мы просто студенты художественной школы или еще чего, а даже обычный карандаш не в тех руках способен наделать дел.

Здесь вообще почти все может наделать дел.

Пластиковая вилка, сломанная гитара, подушка…

Ильяс, сидящий за столом прямо перед нами, вдруг смял лист бумаги, над которым трудился, и злобно отшвырнул его в сторону. Поднял руку, словно школьник на уроке, и выждал, пока Дебби поднимет взгляд и заметит его.

— Можно я нарисую вагину?

— Рисуй, если хочешь, — отозвалась Дебби.

— Отдашь мне, когда закончишь? — тут же спросил Боб.

Солнце струилось сквозь оконные стекла, и это меня очень сильно раздражало, потому что я уже скучала по тому получасу, что провела днем ранее за пределами больницы в компании Бэнкси. Проведенному за пределами больничных стен, во всяком случае.

Было жарко, так что сосредоточиться получалось с трудом. Хотя я понимала, что надо — что нужно по максимуму воспользоваться моментом. Я старалась не ждать каждую секунду, когда же в кармане наконец зазвонит телефон, а потом, когда наконец и впрямь почувствовала, как он вибрирует у моего бедра, едва удержалась, чтобы пинком не опрокинуть стол, когда оказалась, что это, блин, всего лишь Софи.

Классно было тогда поболтать. Очень скучаю.

И эмодзи в виде печальной рожицы.

Под конец время побежало реально быстро, и, когда Дебби объявила, что у нас осталось всего несколько минут, я бросила взгляд на то, что успела изобразить Люси. Поступила она в точности так, как и говорила, пусть даже образ получился и малость мультяшный. Я внимательно изучила пару титек с ярко-красными сосками, словно какой-нибудь эксперт из «Антикваров на выезде». Почесала подбородок и сказала ей, что сиськи «пугающе омерзительны» и что кудрявая оранжевая поросль, покрывающая бо́льшую часть нижней половины объекта на картине, выглядит «особенно отвратно».

Люси бросила взгляд через комнату на Дебби, тоже почесала подбородок и заржала так, что я думала, сейчас уписается.

— Ну всё, — объявила Дебби.

Несмотря на то, что битых два часа все прилежно трудились за столами, собравшиеся быстренько сдрыснули из кабинета, едва время вышло — включая Люси, — явно потеряв интерес к тому, что рисовали, писали или мазали, и не испытывая ни малейшего желания выслушать чью-либо оценку своих произведений.

Я, однако, задержалась и помогла Дебби собрать все работы, за исключением собственной, которую хотела придержать до нужного момента. Как только материалы были вновь заперты в шкафчик, она подгребла ко мне, потирая руки.

— Ну что, не обозреть ли нам нашу маленькую выставку?

В большинстве своем это оказались вполне предсказуемые каляки-маляки, не считая вагины Ильяса, которая была на удивление тщательно прорисована, изобиловала деталями и на самом деле выглядела довольно шокирующе.

— Офигеть! — сказала Дебби, рассмеявшись.

Остановившись над картиной Люси, она присмотрелась.

— Насколько я понимаю, это должна быть ты, — заметила я.

— Неплохо! — Дебби опять рассмеялась и ткнула пальцем в оранжевую поросль. — Хотя я обычно все настолько не запускаю на нижнем этаже.

А потом протянула руку к листу, который я держала в руке.

— А теперь давай на твою взглянем.

Я даже не стала делать вид, будто колеблюсь, и передала лист ей.

Мне уже не раз доводилось такое проделывать — на пару с Джонно и Бэнкси. Это когда ты решаешь, что сейчас самый момент небрежно пустить по столу в допросной фотографию. С крупным планом ножевых ран, разбитым лицом жертвы, запятнанной кровью плотью или одеждой… В тот момент, когда показываешь наиболее шокирующий снимок, у тебя есть шанс прищучить то животное, которое, как ты очень хорошо знаешь, ответственно за это, потому что ты видишь его реакцию или, если повезет, можешь сразу получить признание вины.

Или же, в самом крайнем случае, пытаешься «прочитать» его.

Как я уже говорила, художник из меня тот еще, но, думаю, я все-таки сумела получить то, что мне требовалось. Узкая кровать с лежащей на ней фигурой (угадайте, чьей!). Лица не было, естественно, — там, где должно быть лицо, просто подушка, хотя не думаю, что мне особо удалось изобразить это как подушку, поскольку вышло скорее нечто вроде кривоватого прямоугольника. А вот набор разномастных маленьких флакончиков мне вполне удался. Десятки их были рассыпаны под кроватью, некоторые лежали на боку. Но лучше всего получилась фигура на самом краю картины — призрачная, типа как кто-то украдкой выходит из комнаты, с несколькими красными, желтыми, синими и зелеными точечками на шее. Намекающими на шнурок всех цветов радуги.

Я стояла и наблюдала, как Дебби рассматривает мое произведение.

И всеми силами старалась ее «прочитать».

— Просто офигительно, — произнесла она, показывая пальцем. — Честно. То, как ты проработала тени и все прочее… Не хочешь ее оставить?

Я помотала головой.

— Можешь повесить ее у себя в комнате, если хочешь.

— Ни к чему.

Дебби посмотрела на меня.

— Ты вообще в порядке, Алиса?

— Я видела тебя на поминках по Кевину. — Я выждала, всего секунду-другую. — Вид у тебя был расстроенный.

— А как же иначе? Я до сих пор расстроена.

— Я видела, как ты… — Я перекрестилась, хоть и не вполне была уверена, какого плеча полагается касаться первым.

Дебби кивнула и улыбнулась.

— Девочка-католичка из Глазго, — сказала она. — Не слишком добрая католичка, имей в виду.

— Признающаяся во всех своих грехах и все такое?

— Давно уже нет.

Я собрала все рисунки на столе перед ней и подровняла их. Свой намеренно положила сверху. Произнесла:

— Может, тебе стоит подумать над тем, чтобы опять начать.