Самое большое в мире месторождение щебня

На берегу лежит мертвый серый кит. Он совсем не похож на живого кита, а похож на пластиковую 3D-модель кита в натуральную величину. Еще вчера мы фотографировали его в проливе Чеченкуим, а сегодня утром эскимосы-китобои из села Новое Чаплино убили его и вытащили на берег, чтобы разделать и заготовить запасы в преддверии долгой зимы.

Его голова, как и у всех серых китов, покрыта наростами балянусов, между которыми, вцепившись в кожу мощными кривыми лапками, сидят желтые и коричневые китовые вши – мелкие ракообразные, питающиеся кожей животного. Они еще живы, в отличие от морского гиганта, на котором они провели всю свою жизнь. Я снимаю одну вошь, и она вцепляется мне в ладонь. Держаться как можно крепче – главное в жизни китовой вши, ведь, если ее оторвет от хозяина, она наверняка погибнет.

Я трогаю кожу кита, еще влажную, но стремительно высыхающую на солнце. Обычно такой недоступный и вечно ускользающий от нас, сейчас он лежит совершенно неподвижно, и от этой неподвижности веет тягостной безнадежностью. Мне тяжело смотреть на мертвого кита, но и осуждать убивших его людей я не могу – они добывают себе пропитание точно так же, как это делают косатки и прочие обитатели этого сурового края. Коренные жители Чукотки относятся к китам и моржам, как мы – к грибам и ягодам, и активисты, стыдящие их за убийство морских млекопитающих, вызывают у них такое же недоумение, как у среднего европейца – борцы за права растений.

Мы приехали сюда, в урочище Инахпак на берегу пролива Чеченкуим, с разрешения старейшины Игоря Макотрика, чтобы взять пробы тканей добытого кита, и сейчас наблюдаем за процессом разделки, дожидаясь, когда появится доступ к нужным нам органам. Эскимосы, радостно переговариваясь, с энтузиазмом и сноровкой бывалых китобоев подрезают кожу и жир кита в специальных местах, а потом, продев стальной трос сквозь дыру в слое жира, разом сдирают целый пласт с бока одним движением грузовика, к которому привязан трос. Обнажается мясо, которое китобои срезают и делят между собой под руководством невысокой, но очень энергичной немолодой эскимоски. Косаткам, у которых нет под рукой стального троса и грузовика, добраться до мяса убитого кита через волокнистый жир бывает гораздо сложнее, поэтому они первым делом выедают язык, из-за чего их нередко обвиняют в нерациональном использовании ресурсов жертвы (хотя, если туша не опустится на недоступную глубину, они через день-два доедают и мясо). Впрочем, косаткам на эти обвинения наплевать еще больше, чем эскимосам.

Нам давно хотелось поработать на Чукотке, но все как-то не складывалось – слишком уж удаленным и труднодоступным был этот регион. В своем проекте по исследованию критических местообитаний китообразных я запланировала экспедицию на Чукотку на третий год, чтобы было время как следует подготовиться. Изначально мы планировали просто рейс вдоль побережья на все той же яхте «Эмма», но судьба свела нас с заместителем директора по науке национального парка «Берингия» Максимом Антипиным. Мы встретились в Астрахани на конференции «Морские млекопитающие Голарктики» и, сидя в ресторанчике гостиницы «Азимут», обсудили перспективы сотрудничества. Максим рассказал, что каждое лето в проливе Сенявина собирается множество горбачей. Сам он орнитолог, изучать китов в нацпарке некому, поэтому они были бы совсем не против пригласить исследователей вроде нас.

Поддержка со стороны национального парка или заповедника – огромный бонус в полевых исследованиях. Мы очень хорошо прочувствовали это во время нашего бесславного квеста в Карагинском заливе в 2008–2009 годах: когда на месте нет никого, кто может встретить груз и помочь с логистикой, элементарные задачи становятся фантастически трудновыполнимыми. Мы без особых раздумий приняли предложение Максима, решив после рейса остаться поработать в проливе Сенявина еще недели на три. С Сергеем, капитаном «Эммы», договорились, что он встретит нас в Анадыре в начале августа, и мы пройдем по Анадырскому заливу и дальше вдоль побережья, насколько сможем, а затем на обратном пути он забросит нас на кордон нацпарка.

В Анадырь мы летели самолетом из Петропавловска. Еще зимой, когда разрабатывался маршрут экспедиции, предполагалось, что лететь придется, скорее всего, через Хабаровск, но потом я случайно прочитала в новостях, что недавно запустили рейс из Петропавловска-Камчатского в Магадан. Из Магадана же был рейс в Анадырь, и мы решили воспользоваться этой возможностью: хотя промежуток между рейсами составлял несколько дней, все равно, даже с учетом посуточной аренды квартиры в Магадане, это получалось дешевле.

Было у нас и еще одно отягчающее обстоятельство, которое приходилось учитывать при выборе рейсов, – мы везли с собой собаку. У меня не было собаки с тех пор, как после школы я уехала из родительского дома в Москву учиться в университет: сначала я жила в общежитии, а потом начались бесконечные разъезды по экспедициям, конференциям и стажировкам. Тоска по собаке была вытеснена на периферию сознания, и много лет я даже не задумывалась ни о чем таком всерьез, но в последние годы жизнь как-то начала терять яркость красок, и стало понятно, что только собака сможет мне помочь.

Райдо родилась 10 июля 2016 года, в тот день, когда мы шли на шаркете через Тауйскую губу от острова Завьялова к острову Талан в полном тумане, магаданская экспедиция казалась мне провалом, а жизнь – пустой и бессмысленной (на следующий день мы встретили косаток, и мое мнение о жизни поменялось на противоположное, но было уже поздно). Именно тогда, в рейсах лета 2016 года, у меня созрело решение завести наконец собаку. Ванюха, обычно работавший в таких случаях голосом здравого смысла, в тот раз почему-то поддержал меня, и в сентябре двухмесячный щенок шелти поселился в нашем доме, к огромному неудовольствию командорской кошки Ямахи, которая не могла взять в толк, зачем мы притащили в квартиру это шумное желтое недоразумение.

Выбирая щенка, мы уже планировали брать его с собой в экспедиции, поэтому ожидаемый вес взрослой собаки не должен был превышать шести-семи килограммов: в салон самолета можно взять животное, весящее не больше восьми кило вместе с переноской. Райдо с этой задачей справилась – даже для шелти она небольшая и весит около пяти. Я готовила ее к перелету всю зиму, приучая спокойно лежать в переноске, а перед самыми полями в мае мы совершили пробный полет – я взяла ее с собой на заседание научного комитета Международной китобойной комиссии, проходившее в Словении. Во время трехчасового перелета туда и обратно Райдо вела себя прекрасно, и мы решили, что предэкспедиционную подготовку можно считать пройденной.

Действительно, в самолетах она ведет себя идеально, и не раз бывало так, что сидящие со мной рядом пассажиры узнавали о присутствии собаки, только когда самолет приземлялся и я вытаскивала переноску из-под кресла. А вот подготовить ее к морским путешествиям я не догадалась, и проблема обнаружилась лишь тогда, когда уже поздно было что-то менять…

Из Никольского в Петропавловск мы возвращались в тот год не самолетом, а на пароме «Василий Завойко», который недавно был введен в строй в рамках какой-то госпрограммы по поддержке дальневосточных регионов. Билет на «Завойко» стоит раза в четыре дешевле, чем на самолет, поэтому мы всегда пользуемся им, если он идет в подходящее для нас время (но предсказать это заранее невозможно, так как расписание движения парома подчиняется примерно тем же принципам, что ожидаемая продолжительность жизни кота Шрёдингера). Через несколько часов после выхода я пошла прогулять Райдо на палубу. Шелти обошла ее, заглянула за контейнеры, недоуменно посмотрела на меня и спросила:

– А где трава?

– Нету тут травы, – говорю. – Писай на палубу.

– Ну уж нет. Шелти, чтобы писать, нужна трава! – сказала собака и оскорбленно удалилась в каюту.

Еще через несколько часов мы снова вышли прогуляться – и опять с тем же результатом. Потом еще раз. Только на следующий день собака наконец сдалась и с явным отвращением на морде сделала свои дела на ржавой металлической палубе.

Из Петропавловска мы полетели в Магадан и пару дней наслаждались красотами этого милого городка, пока не подошло время перелета в Анадырь. Во всех путешествиях перед полетом я захожу в ветеринарную службу аэропорта, и там, проверив прививки в собачьем паспорте, мне ставят печать – разрешение на вылет. В магаданском аэропорту я, как обычно, выяснила, где находится ветслужба, и явилась туда с собакой и паспортом. Толстая ветеринарша полистала его, посмотрела прививки, подняла на меня глаза и спросила:

– А где клинический осмотр?

– Какой клинический осмотр? – удивилась я. – В правилах перевозки не сказано, что нужен клинический осмотр.

– Но ведь там не написано, что осмотр не нужен, – пожала плечами ветеринарша. – Я не могу без клинического осмотра взять на себя ответственность допустить вас на рейс.

Я попыталась возразить, что в Шереметьеве и Петропавловске с нас никакой клинический осмотр не спрашивали, но тетка только презрительно фыркнула, мол, они ей не указ. Я попыталась объяснить ей, что мы летим в экспедицию, нас уже ждет яхта, а следующий рейс в Анадырь только через неделю, но это волновало ее так же мало, как проблемы голодающего нигерийского народа. В конце концов я плюнула и ушла оттуда, решив пойти на рейс просто с ветеринарным паспортом. На удивление это сработало – на регистрации попросили лишь показать штамп о прививке от бешенства. Три часа спустя наш самолет уже закладывал вираж над Анадырским лиманом.

Когда мы приземлились, у нас возникла еще одна проблема – как попасть на яхту. Аэропорт находится на одном берегу лимана, а сам Анадырь – на другом, поэтому летом приходится добираться до него на катере, зимой – ехать на автобусе по льду, а весной и осенью – лететь на вертолете. Не знаю, кому пришло в голову такое гениальное решение, но человек этот наверняка переворачивается в гробу, особенно в те дни, когда из-за сильного ветра люди не могут перебраться через лиман и пропускают свой рейс. «Эмма» стояла на якоре в глубине лимана, капитан опасался лишний раз маневрировать в этой мелководной акватории, поэтому он попросил нас добраться до города, откуда нас подбросит на яхту его знакомый на катере (кажется, у Сергея есть знакомые водномоторники в каждом более-менее крупном поселении Дальнего Востока).

Мы взяли такси и доехали до пирса, где толпа таких же прилетевших уже грузилась на продолговатое пассажирское суденышко, почему-то носящее имя «Камчатка». Места внутри нам не хватило, поэтому мы устроились снаружи на носу, кинув свои рюкзаки в общую кучу и приткнув переноску с Райдо под ногами. Суденышко отшвартовалось и двинулось через лиман. Ветер раздувал волны, покрытые белыми барашками. Вдруг мне показалось, что какой-то из барашков – вовсе и не барашек даже, а чья-то белая спина.

– Белуха! – в ту же секунду воскликнула Оля и схватилась за видеокамеру.

Это и впрямь оказались белухи, их было довольно много, они выныривали тут и там в волнах вокруг нашего паромчика. Нередко они охотятся прямо возле пирса – на следующий год мне пришлось проторчать в ожидании «Камчатки» несколько часов, и лишь плавающие рядом толстые деловитые белухи как-то скрасили это время. Анадырские белухи – это отдельное локальное стадо, они проводят все лето в лимане, а на зиму, когда он покрывается льдом, откочевывают к южному побережью Чукотки. Это, пожалуй, единственные истинно чукотские белухи: все остальные представители этого вида заходят в чукотские воды лишь время от времени. Два локальных стада, нагуливающиеся летом к северу от Аляски, в восточной части Чукотского моря и в море Бофорта, во время осенней миграции могут подходить к северному побережью Чукотки, а потом идут через Берингов пролив на зимовку в Берингово море.

Когда мы дошли до анадырского причала, нас прямо с пирса забрал приятель Сергея и повез на своем катере на «Эмму». Дело было к вечеру, поэтому выход решили назначить на рассвете (благо рассвет в тех широтах даже в начале августа наступает часа в три ночи). Когда мы проснулись утром и начали наблюдения, яхта уже проходила мимо входных кос. Нас ждал Анадырский залив.

В рейсах 2004–2005 годов Бурдин встречал в Анадырском заливе большие скопления горбачей, да и позже наши друзья, работавшие гидами на круизных судах, не раз видели этих китов в открытых водах залива. Мы тоже надеялись их встретить, но тщетно обшаривали горизонт – лишь один горбач попался нам на полпути между Анадырским лиманом и заливом Креста, да и тот напрочь отказался показывать хвост. А между тем у нас назревала новая проблема.

Мы шли поодаль от берега, и никаких высадок в ближайшее время не предполагалось. Я надеялась, что Райдо после опыта на «Завойко» смирится с тем, что нужно делать свои дела на судне, но нет – пластиковая палуба понравилась ей еще меньше, чем металлическая. Хотя, возможно, дело было не в материале, а в размере: на палубе «Эммы» почти нет ровного горизонтального места, где можно было бы во время качки выпустить собаку, поэтому приходилось ставить ее на небольшой пятачок сразу за люком. Каждые несколько часов я выносила Райдо на этот пятачок и уговаривала ее пописать на пеленку, но шелти была непреклонна. Только утром второго дня, больше чем через сутки после выхода, она наконец снизошла до того, чтобы напрудить огромную лужу.

Мы решили зайти в залив Креста, так как по информации с круизных судов в последние годы там стало встречаться все больше горбачей. Заодно мы планировали высадиться там в какой-нибудь тихой бухте, чтобы собрать лодку, – на «Эмме» на этот раз имелся маленький надувной «тузик», на котором можно было по спокойной воде довезти до берега части разобранного «Зодиака», чтобы собрать его там для дальнейшей работы с китами. Для высадки Сергей выбрал пляж возле чукотского села Конергино – вероятно, после длительного перехода через Берингово море его тянуло к людям. Люди не заставили себя долго ждать: едва мы начали собирать лодку, как к нам со стороны села пришел весьма колоритный чукча средних лет. Выяснив, кто мы такие и что тут делаем, он начал рассказывать про здешнее житье-бытье, оленей, охоту и бурную чукотскую молодость. Вполуха послушав рассказы и собрав лодку, мы отчалили на яхту и двинулись дальше, а чукча отправился к себе домой и доложил о нашей высадке куда следует.

Мы прошли вдоль залива на север, но так и не встретили никого, кроме одинокого серого кита. Прежде чем поворачивать обратно на юг, Сергей решил зайти в Эгвекинот – самый большой поселок в этой части Чукотки. Вечерело, и мы вошли в узкий фьорд уже на закате. Едва Сергей вышел на связь с местными службами, рация взорвалась командами с берега, причем инструкции от разных инстанций были ровно противоположными: начальник порта требовал немедленно, вот прямо сейчас убираться куда подальше, а пограничники, наоборот, приказывали высадиться и предъявить документы. После некоторых прений пограничники все же победили, мы погрузились в «Зодиак» и в полной темноте, ориентируясь только на фонари на берегу, поехали искать, где же тут пирс для высадки. Ехали втроем: Сергей как капитан яхты, Ванюха как водитель лодки и я, чтобы прогулять собачку на берегу. Когда после получаса плутаний вдоль берега под аккомпанемент несущихся из рации инструкций от пограничников мы наконец нашли их машину и вскарабкались к ней на пирс, они немедленно забрали Сергея с Ванюхой и уехали, оставив нас с Райдо ждать на закрытой территории порта.

Прошел час, другой, а ребята все не возвращались. Сначала мы скромно гуляли в той части порта, которую можно обозначить как «помойка», потом пошли обследовать стоявшие на берегу суда, обошли весь порт, а ребят все не было. Накрапывал дождь; Райдо уже начала намекать мне, что, вообще-то, она нагулялась и готова к возвращению на мягкую койку. Лишь часа три спустя на въезде в порт замелькали долгожданные фары. Оказалось, что пограничники все это время проводили разъяснительную беседу и составляли протокол за то, что мы высадились в Конергине: в нашем пограничном разрешении были указаны Анадырь, Эгвекинот и Провидения, а вот Конергино там не значилось, и бдительные стражи границ отважно бросились защищать Родину от злобных нарушителей, оштрафовав их, т. е. нас, на целую тысячу с чем-то рублей.

Когда мы возвращались на яхту, уже начало светать, и нашим глазам предстал Эгвекинот при свете дня: ничем не примечательное скопление уродливых пятиэтажек с сияющей золотыми куполами роскошной белой церковью в центре. На высившемся над селом склоне сопки огромными выложенными из камней аляповатыми буквами было написано «Выпуск-2010» – вероятно, выпускники 2010 года понимали, что едва ли им доведется оставить еще какой-то след в истории, поэтому постарались хотя бы изгадить склон в назидание будущим поколениям. Мы покинули это место без малейшего сожаления.

Ближе к выходу из залива Креста нам все-таки встретились несколько горбачей, а еще через несколько километров началось огромное скопление серых китов. Сначала они попадались единично, потом их стало больше, и вот уже вокруг до самого горизонта тут и там вспыхивали десятки фонтанов.

Расположенная у выхода из залива Креста коса Мээчкын – длинный, узкий и низкий остров – когда-то служила приютом огромному лежбищу моржей, но сейчас она была почти пуста, лишь в воде у берега мы заметили одинокого молодого самца. С потеплением моржи стали смещаться все дальше на север и в последние годы почти не выходят на косу Мээчкын. За косой стояла стена тумана. Едва мы вышли из залива, следом за туманом налетел ветер, окончательно поставив крест на дальнейших наблюдениях. Такая погода преследовала нас до самого входа в бухту Провидения – еще один узкий и длинный фьорд, названный так экипажем британского корабля «Пловер» в благодарность за успешную зимовку. От основной бухты вбок уходит небольшое ответвление, носящее название «бухта Эмма», на берегу которой и находится поселок Провидения. Ранним утром 8 августа мы вошли в бухту Эмма на яхте «Эмма». Впрочем, пограничники, глухие к поэзии совпадающих названий, немедленно приказали нам явиться на заставу и предъявить документы. К счастью, штрафовать нас на этот раз было не за что, и после встречи с сотрудниками парка «Берингия» и забега по магазинам мы отправились дальше.

Наш путь лежал в обход длинного низкого мыса, расположенного на углу Анадырского залива, – после него берег резко уходит к северу. Это место называется Старое Чаплино – когда-то там было поселение эскимосов, а сейчас находится погранзастава, на которую, по забавному совпадению, как раз недавно прислали служить нашего любимого майора, штрафовавшего нас раньше на Командорах, а потом на Курилах. Видимо, неуемное рвение штрафовать все, что движется, сослужило ему плохую службу в Северо-Курильске, и его сослали сюда, на этот в буквальном смысле край земли, куда не забирается никто, кроме местных жителей и редких туристических групп. Услышав по рации знакомую яхту, майор страшно возбудился и устроил Сергею допрос с пристрастием – он хотел знать о нашей экспедиции все: состав участников, цели, источники финансирования (что, разумеется, далеко выходило за пределы его служебных обязанностей). Всю дорогу, пока мы обходили мыс, он мучил капитана своими расспросами. К счастью, пристать у Старого Чаплино яхта не может, а своей лодки на погранзаставе не было, так что, не в силах добраться до нас, майор лишь тянул свои бесконечные расспросы, пока мы не оказались вне зоны приема его рации.

Двинувшись дальше на север, мы оказались в Мечигменском заливе напротив села Лорино, когда узнали, что надвигается циклон с сильным северным ветром. Стало ясно, что до Берингова пролива нам не дойти – до конца срока аренды яхты оставалось три дня, поэтому мы не могли переждать этот циклон в бухте Лаврентия к северу от Мечигменского залива и должны были срочно возвращаться в пролив Сенявина. С сожалением мы повернули на юг и отправились в обратный путь. В Мечигменском заливе оказалось множество серых китов, но ни горбачей, ни косаток нам не встретилось. Уже на полпути к Сенявина мы заметили недалеко от яхты какие-то странные фонтанчики и не менее странные светло-коричневые, почти розовые тела в воде. Приглядевшись, мы поняли, что это моржи. Раньше нам никогда не доводилось видеть их в открытом море; оказалось, что издалека они больше похожи на небольших китов, чем на своих родственников тюленей.

Через сутки мы были уже в бухте Гильмимыль в проливе Сенявина, где расположен кордон национального парка «Берингия». Пролив Сенявина разделяет материк и два довольно больших острова – Аракамчечен и Иттыгран; кроме того, в него открываются три бухты-фьорда: Румилет, Аболешева и Пенкегней. Мы привыкли работать в открытых местах, где океаническая зыбь, не встречая преград, обрушивается на берег вечным прибоем, а малейший ветер разбегается по морской глади, поднимая сильную волну. Здесь, в провиденских фьордах, которые некогда пропахал в земной тверди сползавший с сопок ледник, было гораздо спокойнее, чем на Камчатке или Командорах, – если внезапно поднимется сильный ветер, тут почти везде можно высадиться на берег, а острова прикрывают от сильной зыби с моря. Правда, сложная конфигурация бухт и долин порой приводит к тому, что ветер может быть слабым в одном месте и очень сильным в другом, а направление его и вовсе не поддается никакому логическому объяснению: двигаясь в одну сторону, зачастую можно несколько раз сменить ветер с встречного на попутный, и наоборот – поворачивая по бухтам на 180 градусов, можно все это время двигаться против ветра.

С утра мы проснулись от знакомого завывания ветра в снастях. Выглянув, я решила сперва, что ждать нам на яхте до конца циклона: по бухте бежали высокие острые волны с белыми барашками, и разгружать по такой погоде наше оборудование на маленьком «Зодиаке» казалось не очень разумным. К счастью, вскоре выяснилось, что ветер шел порывами, и в промежутках между ними вполне можно было без риска доехать до берега. Мы с облегчением покинули яхту и перевезли все свое барахло на берег.

На кордоне тогда еще жил Иван Васильевич Танко – колоритный пожилой чукча, о судьбе которого можно было бы написать роман и снять по нему блокбастер. Все эти земли были территорией его рода, и его балок стоял там задолго до появления нацпарка. Теперь, уже в роли сотрудника «Берингии», он встречал и развлекал туристов с круизных судов, рассказывая им о суровой чукотской жизни в яранге, специально для этой цели установленной в тундре за балками.

Яранга – довольно интересное и продвинутое строение; в отличие от большинства других подобных сооружений кочевых народов (вигвамов, типи и чумов), ее каркас не просто представляет собой соединенные конусом палки, а имеет сложную структуру. Первым этажом идут треноги, поставленные кругом, с опирающимися на них по кругу горизонтальными палками. Затем вторым этажом к ним прикрепляются палки, соединяющиеся сверху. В итоге получившееся сооружение имеет не треугольную, а купольную форму, что позволяет при той же высоте получить гораздо бо́льшую вместимость. Сама яранга – это еще не совсем жилище; внутри покрытого шкурами или брезентом купола устанавливаются маленькие прямоугольные пологи, обтянутые оленьими шкурами, в которых чукчи, собственно, и живут. Только в этих пологах достаточно тепло, чтобы можно было снять с себя толстые меховые одежды, в самой же яранге температура ненамного выше, чем снаружи. Топлива для костра в тундре очень мало – это кусты по долинам рек, поэтому используют его не для обогрева, а только для приготовления пищи. Жилые пологи же отапливают жирниками – каменными лампами с жиром морских животных.

Примерно с октября по июнь на Чукотке лежит снег, зимой температура нередко опускается до минус 30, а ветра достигают штормовой силы. Единственное место, где можно согреться, – меховой полог размером с туристическую палатку. Трудно представить себе народ, существовавший в более суровых условиях. Чукчи жили плохо, часто умирали, не дожив до старости, и не особенно ценили свою жизнь. Известный исследователь Чукотки Владимир Богораз писал об их склонности к самоубийству: чукчи могли свести счеты с жизнью от обиды, стыда или печали и даже из-за выговора начальника. Оборотной стороной этой особенности характера были их легкомыслие и отвага на охоте и в бою. Чукчи столетиями наводили ужас на соседей и оказались одним из немногих дальневосточных народов, сумевших дать достойный отпор российским завоевателям. Несколько десятилетий они отстаивали свою независимость, неоднократно побеждали русских в сражениях и в итоге вошли в состав Российской империи на гораздо более мягких условиях, чем остальные.

Чукотка до сих пор остается в значительной степени аборигенным районом, в то время как на Камчатке представителей коренных народов осталось совсем мало. Когда мы шли вдоль побережья на «Эмме», Чукотка прежде всего поразила меня своей густонаселенностью: то тут, то там встречались поселки, в то время как на Камчатке ближайшее прибрежное поселение на север от Петропавловска находится почти в 500 километрах, а на юг до самого мыса Лопатка вообще нет никаких населенных пунктов.

Кроме Ивана Васильевича, на кордоне жил его сын Леша с супругой Машей и дочкой Полиной. В середине ХХ века советские коллективизаторы заставили чукчей и эскимосов брать русские имена, а их собственные имена превратились в фамилии. Теперь всех этих коренных жителей зовут Сашами, Пашами и даже Елисеями, зато некоторые фамилии выговорить может только тренированный работник отдела кадров.

Когда мы перетаскали барахло в отведенный нам балок и немного пришли в себя, оказалось, что мы попали в рай: нас не качало, с потолка не капало, в уголке уютно потрескивала печка-буржуйка, а вокруг на десятки километров простиралась поразительная по красоте тундра, полная грибов и ягод. Я очень люблю тундру в ее чистом, беломорском варианте: с лишайниками, шикшей и кустарничками брусники с голубикой. На Командорах тоже есть тундровые ландшафты, но их мало, и они перемежаются кочкарниками, зарослями шеломайника и невысоких кустов, а здесь, на Чукотке, лишайниковая тундра тянулась сколько хватало глаз, кое-где сменяясь живописными курумниками и лишь в болотистых низинах зеленея травяным ковром. Окружавшие бухту сопки больше всего напоминали марсианский пейзаж – они состояли в основном из камней и щебня без следа растительности. Чувствовалось, что они мало изменились с тех пор, как эту землю вспахал ледник.

Но самое прекрасное ждало нас впереди – настоящие горячие источники в паре километров от кордона. До этого я бывала на «диких» источниках лишь однажды – в национальном парке «Налычево» на Камчатке, а в остальном мой опыт ограничивался кафельными бассейнами в Паратунке с пахнущей тухлыми яйцами горячей водой и толпами таких же, как мы, отдыхающих. На сенявинских источниках в землю вкопан небольшой деревянный бассейн, позволяющий свободно погрузиться в горячую воду почти во весь рост, вокруг расстилается все та же волшебная тундра, а внизу шумит перекатами чистая речка. Нашей радости не испортил даже холодный северный ветер, налетавший порывами именно в те моменты, когда ты уже вылез, но еще не оделся.

Райдо тоже была в восторге – не от источников (она вообще не любит воду), а от просторов тундры. После двух недель заточения на яхте наконец-то можно было сколько влезет носиться с языком набок, как бордер-колли вокруг стада овец. Главный восторг у нее вызвали евражки – берингийские суслики. Эти наглые жирные зверьки живут по всей тундре, но особенно много их вокруг кордона, где они кормятся остатками с кухни, а зачастую и воруют вовсе не предназначенные для них продукты. Евражки живут в обширных норных городках, имеющих множество входов и выходов, и подолгу сидят столбиками возле входов в нору, обозревая окрестности. Шелти – не охотничьи собаки, а пастушьи, и у Райдо никогда не было стремления задавить мелких зверушек; как-то раз я обнаружила ее в обществе оцепеневшей от ужаса полевки, которую она с энтузиазмом обнюхивала и тыкала носом, явно пытаясь пасти. Евражек же она энергично разгоняла по норам, несясь к очередному «столбику» за несколько сотен метров и возвращаясь с чувством выполненного долга, когда стрекочущий суслик исчезал под землей.

Два дня ветер дул, не стихая, так что мы разбирали продукты и оборудование и отдыхали после работы на яхте. На третье утро он ослаб, волна у берега улеглась, и мы стали собираться в море. Оля вышла из балка и начала осматривать горизонт в бинокль.

– Фонтан! Еще фонтан! Да там целый Петергоф!

Мы тоже схватились за бинокль, но оказалось, что фонтаны видно даже невооруженным глазом, если присмотреться получше. Где-то там, в центре пролива Сенявина, кормилось множество горбачей.

Мы бегом собрались и рванули в море. Первым делом направились к тому скоплению, которое было ближе всего к кордону – в начале пролива Йергын, между Аракамчеченом и Иттыграном. Киты не подвели – несколько десятков толстяков ныряли туда-сюда, явно кормясь чем-то очень вкусным на глубине. Поработав там несколько часов, мы двинулись ко второму «Петергофу», который располагался в южной части пролива Сенявина, между Иттыграном и входом в бухту Румилет. Там творилась какая-то вакханалия: на небольшом участке акватории собралось сразу множество китов, они постоянно выныривали с громким пыхтением и заныривали, сильно изгибая спины и высоко поднимая хвосты, чтобы как можно быстрее погрузиться на вожделенную глубину. Пока Оля фотографировала их, строча очередями направо и налево, то и дело какой-нибудь кит выныривал рядом с лодкой, так что мы даже не глушили мотор из опасений, что увлеченный горбач может всплыть прямо под нами и от неожиданности превратить нас в лепешку ударом хвоста.

После обеда снова поднялся ветер, и мы вернулись на кордон, полные впечатлений. Разобрав фотографии, Оля выяснила, что в тот день удалось сфотографировать 55 китов. На следующий день мы сразу поехали в основное скопление и долго крутились там, снимая хвосты и беря пробы биопсии. Третий день начался ровно так же, как и два предыдущих, и мы успели снять с десяток китов, как вдруг Ванюха вскрикнул, указывая вдаль:

– Косатка!

Мы замерли, уставившись в ту сторону. И действительно, выдержав театральную паузу, через полминуты поверхность взрезал длинный самцовый плавник. Горбачи были немедленно забыты – мы бросились в погоню. Подойдя к тому месту, где видели плавник, мы обнаружили на поверхности воды длинный фрагмент кишечника какого-то небольшого тюленя. Позже, после генетического анализа, выяснилось, что это была акиба – кольчатая нерпа. Самец между тем совершенно не собирался нас ждать и решительно двинул в сторону входа в Румилет. Он заныривал надолго и проходил большое расстояние под водой, так что мы никак не могли его догнать – пока мы успевали доехать до места его последнего выныра, он оказывался уже далеко. Только когда он зашел в Румилет и стало более-менее понятно направление его движения, мы смогли подобраться ближе, заезжая вперед по курсу. Но подлый самец никак не хотел сдаваться нам: он выныривал очень полого, почти не показывая над водой седловидное пятно, а зарубок на плавнике у него не было, и нам долго не удавалось сделать нормальное фото для идентификации. Самец зашел в Румилет почти до половины длины бухты, а потом внезапно развернулся и двинулся обратно. Здесь он наконец-то набрал скорость и стал показывать пятно, так что мы смогли его снять и приготовились брать биопсию. До этого у нас не было вообще ни одной биопсии чукотских косаток, и мы вожделели эту пробу как ничто другое, так как она могла прояснить популяционные связи между плотоядными косатками Чукотки и Камчатки. Снова и снова мы неслись к нашему самцу, пытаясь подъехать на расстояние выстрела, а он снова и снова оставлял нас в дураках, заныривая ровно за пару секунд до того, как имело бы смысл стрелять. От отчаяния я пару раз нажимала на курок слишком рано, и стрела, не долетев, позорно шлепалась в воду. Близился выход из Румилета, волна усиливалась – снаружи уже начинал дуть послеобеденный ветер, и лодку все сильнее било, когда мы на полном ходу неслись к косатке. После нескольких очередных безуспешных попыток, когда волна стала совсем уже нерабочей, мы решили смириться с неудачей и медленно поехали в сторону дома. И вдруг – пффф! – самец сам выныривает буквально в 20 метрах от лодки. Я хватаю арбалет, который мы еще не успели разрядить, Ванюха газует, самец выходит перед носом, выстрел – и стрела, идеально тюкнув косатку в спину, отваливается с драгоценной пробой.

Следующие косатки посетили нас два дня спустя – целая группа: самец, самка с совсем маленьким детенышем, подросток и «другой». Впоследствии, сравнив их с имевшимися у нас фотографиями чукотских косаток, мы обнаружили, что троих из них видели два года назад исследователи из Санкт-Петербургского университета более чем в 500 километрах от пролива Сенявина, на острове Колючин в Чукотском море. Мы работали с этой группой несколько часов и взяли целых три биопсии. За это время они успели съесть кого-то под водой, но так, что это было почти незаметно, – просто в какой-то момент косатки закрутились на месте, и, подъехав туда, мы обнаружили кровавое пятно и ошметки, которые у нас на глазах растащили чайки, ничего не оставив нам для генетического анализа. Стало понятно, почему в отчетах о хищничестве чукотских косаток так часто фигурируют киты и моржи и так редко – тюлени: охоту на тюленя сложно заметить неопытному наблюдателю, так как все происходит очень быстро и под водой, а следы на поверхности видны лишь в непосредственной близости.

К концу августа распределение горбачей изменилось: в проливе Йергын они почти перестали кормиться, зато стали все чаще делать это в бухте Румилет, причем подходили совсем близко к берегу, особенно возле косы, которая примерно на середине фьорда выдается на несколько сотен метров перпендикулярно берегу. Теперь мы каждый день делали там остановку на ланч.

Косатки нас как-то подзабросили, и мы решили уже было, что больше их здесь не увидим, но в один прекрасный солнечный день черные серповидные плавники взрезали поверхность неподалеку от косы. В этой группе не было ни одного самца – только две самки и два подростка. Одну из этих самок мы снова нашли среди фотографий двухлетней давности с Колючина, а остальные животные были незнакомые. Едва увидев их, я сразу схватилась за арбалет: плотоядные косатки часто подходят к лодке «познакомиться» в первые минуты после встречи, а потом могут не подпускать к себе несколько часов. Так оно и вышло: косатки подошли к нам, и я с первого же выстрела взяла биопсию у одной из самок. Затем мы последовали за ними вглубь Румилета, уже не пытаясь подойти на выстрел, наблюдая издалека за их поведением и фотографируя в те моменты, когда они оказывались поблизости. Примерно через полчаса подростки соскучились и сами приблизились и стали выныривать прямо под бортом лодки. Пришлось взять еще одну биопсию, что, впрочем, нисколько их не обескуражило, – они продолжали так же дурачиться и потом еще несколько раз подходили к лодке.

Дойдя почти до конца фьорда, группа повернула обратно. Чуть ближе к выходу из бухты кормились несколько горбачей. Все предыдущие косатки игнорировали этих толстяков, так что мы ожидали, что и на этот раз они пройдут мимо, но нет – внезапно засуетившись, они стали выныривать прямо рядом с китами, а те собрались вместе, перестали кормиться и пошли к выходу из бухты. Внезапно оказалось, что горбачей там чуть ли не десяток – возмущенно пыхтя, они то двигались в сторону пролива, то начинали крутиться на месте и даже пару раз ударили по воде хвостами. Косатки выныривали почти между китами, но, что они делали под водой, было непонятно. Четырем косаткам не под силу справиться и с одним взрослым горбачом, не говоря уже о большой группе, так что мы недоумевали, на что они рассчитывают. Возможно, среди китов был детеныш, но к августу они почти достигают размеров взрослого кита, и отличить его в сгущавшихся сумерках среди множества горбатых спин мы не смогли; да и в любом случае взрослые не дали бы его в обиду. Не исключено также, что косатки просто развлекались, наевшись легкой и скучной добычи – жирных глупых тюленей. Мы следовали за животными, пока совсем не стемнело, а ситуация никак не менялась – киты пыхтели, косатки выныривали вокруг. Когда стало совсем ничего не видно, нам пришлось все же отправиться домой, так и не дождавшись развязки этого спектакля.

На следующее утро мы первым делом поехали в сторону Румилета в надежде, что косатки еще там. Они не подвели – навстречу нам вырос целый частокол плавников. Такой большой группы мы здесь еще не видели – для плотоядных косаток это редкость. Казалось, все сенявинские косатки собрались на какой-то косаточий праздник: здесь были и вчерашние четверо, и троица из самцов и «другого», которую мы видели за пару недель до этого, а также какая-то новая самка с детенышем и подростком. Правда, ничего интересного они не делали – просто медленно плыли тесной группой к центру пролива, будто бы отдыхая. Похоже, мы пропустили что-то интересное – ночью к четверке, донимавшей горбачей, присоединились сородичи, и не исключено, что таким составом они могли добыть и съесть кого-то крупного. Мы сфотографировали отдыхающую группу, после чего начался дождь, и нам пришлось возвращаться домой, так и не узнав причины этого массового сборища.

В один из дней в начале сентября, возвращаясь на кордон после работы с горбачами, мы издалека увидели в тундре множество движущихся точек. Вблизи стало понятно, что это северные олени. Многотысячное стадо разбрелось по долине, а возле устья речки, чуть поодаль от кордона, виднелся ГТС – гусеничный вездеход с крытым кузовом, на котором приехали пастухи. Оленеводство до сих пор распространено на Чукотке, оно пережило и советскую коллективизацию, и лихие 90-е. Традиция разведения домашних оленей появилась у чукчей не так давно, всего несколько сотен лет назад: они переняли ее у соседних народов, а до этого просто охотились на диких. Стадо из нескольких тысяч голов способно обеспечить безбедное существование нескольких семей, что делало такой образ жизни довольно привлекательным по сравнению с непредсказуемой судьбой охотников, у которых изобилие то и дело сменялось голодом. Но легкой жизнью разведение оленей не назовешь: пастухам приходится постоянно двигаться вслед за стадом, так как олени быстро выедают и выбивают всю окрестную растительность, и им нужно все время перемещаться. Раньше оленеводы кочевали пешком, перевозя свой скарб и сложенные яранги на оленьих упряжках, а сейчас обычно пользуются вездеходами, в которых зачастую и живут, хотя нарты и яранги кое-где тоже до сих пор в ходу.

Вечером того дня Леша постучался в наш балок и выдал нам целый тазик оленьего мяса – пастухи устроили выбраковку, забив несколько хромых оленей. Остаток дня Оля провела за жаркой и варкой неожиданно свалившегося на нас щедрого подарка. Обычно в экспедиции в качестве белковой пищи мы берем с собой тушенку, и за все эти годы она нам так осточертела, что свежее мясо в неограниченных количествах стало настоящим праздником – мы ели его на ужин и на завтрак и брали с собой в море, приправив собранными вокруг кордона кисловатыми ягодами брусники.

Еще один экзотический деликатес, который нам довелось попробовать благодаря щедрости местных жителей, – это так называемый мантак, кожа и жир серого кита. Когда-то, много лет назад, меня пытались угостить им на Камчатке, но тогда я придерживалась строгих принципов и отказалась от этого варварского, как мне тогда казалось, блюда. Но с тех пор многое изменилось у меня в голове, консеквенциализм пришел на смену деонтологии, и вместо свода правил я стала руководствоваться последствиями своих действий. Едва ли убитому киту станет хуже, если я съем мантак, подумала я и смело отправила в рот первый кусок. Оказалось, вкусно.

Каждый год на Чукотке коренные жители – чукчи и эскимосы – убивают несколько десятков серых китов. Туши вытаскивают на берег и разделывают, мантак и мясо едят сами или кормят ими животных. Эта практика вызывает бурное возмущение у зоозащитников, которые ругают китобоев и требуют немедленно прекратить жестокий промысел и перейти на питание куриными окорочками из супермаркета, а лучше и вовсе стать вегетарианцами. Когда-то и мне казалось, что в современном мире нет нужды убивать китов, но с годами до меня постепенно начало доходить, что реальный мир несколько сложнее, чем кажется, когда сидишь у экрана компьютера в большом городе.

На Чукотку продукты попадают сложным и долгим путем; те немногие, что доживают до конца пути, не протухнув и не заплесневев, стоят как обед в мишленовском ресторане. Зимой, когда навигация закрыта, большей части продуктов просто нет, так что питаться приходится собственными запасами. Зверобойный промысел на Чукотке – это не дань традициям предков и не блажь зажравшихся бюргеров, это самая настоящая охота ради выживания; ее не стоит ни демонизировать, как это делают зоозащитники, ни романтизировать, как пропагандисты. Убийство китов – жестокое и кровавое занятие, кто бы им ни занимался: люди или другие хищники, но протестовать против чукотского аборигенного промысла – это все равно что пытаться запретить косаткам охотиться. Хотя чукчи и эскимосы пользуются электричеством, ездят на автомобилях и звонят друг другу по мобильникам, во многом они остались такими же детьми природы, какими были всегда. Они легкомысленны и непосредственны, как живущие с ними бок о бок косатки и медведи, и столь же мало приспособлены к жизни в современном западном обществе.

Одна из достопримечательностей национального парка «Берингия», тесно связанная с аборигенным китобойным промыслом, – так называемая «китовая аллея». Я слышала об этом месте задолго до того, как попала на Чукотку, и представляла себе его как длинную вереницу выбеленных ветрами китовых костей, вертикально вкопанных в землю парами через равные промежутки, – тогда это действительно напоминало бы аллею. Когда мы под конец экспедиции наконец выбрали время доехать до «китовой аллеи», выяснилось, что реальность значительно прозаичнее: вертикальных китовых челюстей там было всего несколько штук, кое-как воткнутых в землю под разными углами и разбавленных разбросанными вокруг полурассыпавшимися от старости китовыми черепами. Честно говоря, современные «китовые кладбища» – скопления скелетов в местах, где добытых китов вытаскивают на берег и разделывают, – выглядят гораздо более впечатляюще.

«Китовая аллея» датируется XIV–XVI веками и относится к эскимосской культуре, но для чего она была воздвигнута, никто точно не знает. Археологи считают это место святилищем, но ни у самих эскимосов, ни у чукчей воспоминаний об этом не сохранилось. Самое забавное, что всего в двухстах метрах от «китовой аллеи» вплоть до середины прошлого века находился эскимосский поселок Секлюк, но ни местные жители, ни команды заходивших сюда судов не обращали внимания на достопримечательность – ну торчат кости и торчат, мало ли зачем. С «аллеей» не было связано никаких легенд и преданий; эскимосы, которые обычно бережно и почтительно относятся к могилам и остаткам жилищ своих предков, использовали вкопанные в землю челюсти китов как мишени для стрельбы, а матросы причаливших в бухте судов крепили на них канаты.

Между тем экспедиция наша подходила к концу. Чтобы попасть в Провидения, нам нужно было сначала дойти на лодке до кордона в вершине бухты Румилет, а оттуда добраться по грунтовой дороге до самого поселка. В условленный день мы стартовали из бухты Гильмымыль двумя лодками: в наш «Зодиак» все оборудование не влезло, поэтому Леша вез остальное барахло на нацпарковской моторке. В Румилете нас уже ждал «Трэкол» – вездеход на шести огромных пузатых колесах. Дорога до Провидения идет сначала по долине, а потом забирается в сопки. «Трэкол» осторожно преодолел первый перевал, сложенный из крупных камней, и мы попали в мир щебенки. Казалось, мы очутились то ли на Марсе, то ли на великанской стройплощадке, – кругом, сколько хватало глаз, были большие и маленькие кучи щебенки, из нее была сложена дорога, даже опора щита с надписью «Национальный парк “Берингия”» была вставлена в бочку с щебенкой. Тысячелетия назад ледник, сползавший в море из центра полуострова, вспахал лежавшие на его пути скалы, растерев их до мелких камешков и породив известную в народе шутку, что Чукотка является самым большим в мире месторождением щебня.

Работа в проливе Сенявина оказалась такой плодотворной, что мы решили вернуться туда снова следующим летом. Правда, балок в бухте Гильмымыль оказался занят – там жили строители, собиравшие дом для туристов, поэтому нам пришлось поселиться в маленьком вагончике «Берингии» в бухте Румилет. Поначалу мы не придали этому большого значения: Румилет так Румилет, расстояние оттуда до прошлогоднего скопления почти такое же, как из Гильмымыля, а к сентябрю киты заходили и в саму бухту. Правда, прибыв на место и обнаружив, что вагончик рассчитан на двоих (нас было трое), а таких излишеств, как туалет, на этом кордоне вовсе не предусмотрено, мы несколько приуныли. Да и местность была совсем не та, что в Гильмымыле, – вагончик стоял на длинной голой галечной косе, с одной стороны море, с другой – лагуна. Ни тундры с евражками, ни грибов, ни ягод. Особый комизм ситуации придавало то, что я в то время как раз читала «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”» Чарльза Дарвина и через пару дней после заселения на кордон мне встретилась там фраза: «Никто в здравом уме не выберет местом своего поселения узкую косу из галечника». Эта фраза прекрасно описывала наше настроение на тот момент.

Но хуже всего оказалось то, что это место было для местных жителей чем-то вроде вокзала под открытым небом. На другой стороне пролива Сенявина расположено чукотское село Янракыннот, из которого местные жители добираются до Провидения через Румилет – сначала на лодке, а потом по грунтовке на машине. Так как в Румилете мобильник не ловит, а чукчи не отличаются пунктуальностью, то стыковки между лодкой и машиной нередко длятся несколько часов, и непосредственные аборигены частенько заглядывали к нам в гости, особенно если снаружи лил дождь или дул сильный ветер. Первое время это было даже интересно, но очень быстро такие посещения превратились в тягостную рутину.

Через день после заброски мы собрали лодку и отправились на поиски горбачей. Пройдя весь Румилет, внимательно глядя по сторонам, мы не встретили ни одного. Место скопления, где год назад вода бурлила от китов, тоже выглядело пустым. Мы растерянно поездили взад-вперед и через полчаса наконец наткнулись на пару, потом нашли еще нескольких, но все это выглядело довольно жалко по сравнению с прошлогодним изобилием.

К счастью, на следующий день сотрудники нацпарка сообщили нам, что видели большое скопление китов в бухте Пенкегней. Эта бухта – длинный, узкий и очень красивый фьорд в северной части пролива Сенявина; в прошлом году мы пару раз заходили туда, но горбачей там было мало. На этот раз мы увидели китов возле самого входа в Пенкегней, их действительно оказалось порядочно, и мы воспряли духом. Мы стали ездить туда каждый день, заходя все глубже и находя все новых и новых китов.

Почему горбачи так резко сменили место своей дислокации? В прошлом году они кормились, судя по всему, какой-то мелкой рыбкой: над скоплением постоянно вились чайки, а Оля то и дело находила на фотографиях у них в клювах рыбу, больше всего похожую на сайку – полярную тресочку. В этом году в Пенкегнее чаек над китами было меньше, да и вели себя горбачи несколько иначе: часто мы замечали, что днем они отдыхают, вяло плавая туда-сюда или лежа на поверхности, а активно кормиться начинают ближе к вечеру. Однажды, наблюдая за кормящимися китами, мы увидели странную рябь на воде перед носом лодки и, присмотревшись, поняли, что это какие-то мелкие морские беспозвоночные. Мы схватились за сачок и выловили несколько эвфаузиид – креветкоподобных рачков, излюбленный корм многих видов усатых китов. Стало понятно, почему киты чаще кормятся вечером: эвфаузииды, как и многие другие планктонные организмы, совершают ежедневные вертикальные миграции – днем опускаются глубже, а ночью поднимаются к поверхности. Конечно, чем нырять за ними до дна, проще дождаться, когда они сами поднимутся. Впоследствии анализ стабильных изотопов подтвердил наши предположения: уровень изотопа азота ¹⁵N был выше в пробах китов, взятых в 2017 году, по сравнению с 2018-м. Это говорит о том, что в первый год нашей работы горбачи кормились добычей, имеющей более высокий трофический уровень по сравнению с эвфаузиидами – например, рыбой.

Как-то в середине августа мы забрались в центральную часть Пенкегнея и работали там с горбачами. Этот день обещал быть таким же, как множество дней до него. Сняв очередную пару китов, мы осмотрелись, увидели неподалеку фонтан и поехали к нему. Вдруг еще ближе к нам вынырнул другой кит. У него была какая-то странная спина… Гладкая, без плавника… Гренландец?! Но они сейчас должны быть далеко на севере, за Беринговым проливом. Мы осторожно приблизились, и кит вышел снова, на этот раз уже не оставляя сомнений: японский гладкий! Это было невероятно – японских гладких китов никто и никогда не наблюдал в таких высоких широтах. Даже во времена китобойного промысла, когда численность этого вида измерялась десятками тысяч, а не несколькими сотнями, самые северные точки встреч доходили только до Анадырского залива, а в последние лет пятьдесят в российских водах их не встречали севернее Командорских островов. Будто бы чтобы развеять наши сомнения, кит продемонстрировал нам свой профиль, позволив снять голову, заросшую кожными бородавками-каллоцитами, которые встречаются только у гладких китов и не позволяют перепутать их ни с какими другими видами.

Кит бодро кормился в скоплении горбачей и, кажется, пытался к ним присоединиться, но не встречал понимания. В какой-то момент он даже вынырнул между двумя совместно кормящимися горбачами, но они лишь разошлись, оскорбленно пыхтя, и снова сошлись, оставив вторженца в одиночестве. Так он и кормился один на периферии горбачиных скоплений. Гладкий оставался в Пенкегнее почти неделю, мы встречали его изо дня в день, но потом он все-таки ушел на поиски лучших мест.

В тот год произошло еще одно интересное событие – на косу в проливе между Аракамчеченом и Иттыграном вышли моржи. До этого они не появлялись там много лет, залегая на отдаленных лежбищах Аракамчечена и на маленьком островке Нунэанган с внешней стороны Иттыграна. Мы к этим лежбищам не приближались, так как для местных жителей это важный источник пропитания и они очень ревниво относятся к любым вторжениям, которые могут спугнуть моржей и заставить их покинуть лежбище; за год до этого чаплинские эскимосы подали жалобу на туристов с круизника, которые слишком близко подошли к лежбищу на Нунэангане и распугали животных.

Коса в проливе между Аракамчеченом и Иттыграном лежала довольно близко от нашего ежедневного маршрута из Румилета в Пенкегней, так что мы стали регулярно делать крюк в надежде встретить там косаток. Мы останавливались в паре километров от лежбища, слушали монотонный рев животных и осматривали горизонт в бинокль в надежде, что в окулярах мелькнут наконец долгожданные черные треугольнички. Но дни шли за днями, а косатки так и не появлялись.

К сентябрю мы уже смирились с тем, что косаток в этом году не увидим, и с нетерпением ожидали окончания экспедиции, чтобы побыть наконец в одиночестве, помыться и справить нужду без стресса. В последний день перед снятием с утра мы долго всматривались в море, пытаясь понять, стоит ли идти работать или лучше посвятить этот день сборам: ветер в Румилете часто дует так, что возле кордона он кажется слабым, а к середине бухты разгоняется и поднимает волну, против которой приходится возвращаться обратно не без урона для здоровья. Пока мы размышляли, к балку по косе лихо подкатил «Урал» и из него вылезли два помятых мужика и пьяная в хлам тетка из коренных. Мы были уже знакомы – пару недель назад они привозили какое-то барахло и просили передать его в Янракыннот с ближайшей лодкой, что мы и сделали. Но в тот раз они были трезвы и вменяемы, а сейчас общаться с ними было тяжело. Посмотрев на это безобразие и поняв, что покоя нам сегодня на кордоне не видать, мы быстренько погрузились в лодку и, плюнув на ветер, решительно поехали в Пенкегней.

В самом проливе ветер оказался не таким уж сильным, мы добрались до Пенкегнея без приключений и начали уже было высматривать китов, как вдруг Ванюха воскликнул:

– Косатки!

Я, конечно, не поверила – мало ли что можно принять за плавники после месяца без косаток. У нас в экспедициях бывали случаи, когда «косаткой» оказывался грудной плавник веселящегося горбача и даже бревно с вертикальным сучком. Но Ванюха твердо стоял на своем – он только что видел группу косаток. Мы остановились, встали в лодке и начали осматриваться. Шли минуты, но никто не появлялся, и вдруг поверхность наконец разрезали черные плавники.

Мы бросились в погоню с азартом засидевшегося на диване ягдтерьера. Группа была довольно большая, семь или восемь штук, но ни одного взрослого самца с высоким плавником – только самки, подростки и детеныши, отчего их довольно сложно было разглядеть в волнах. Сами они не хотели иметь с нами ничего общего, так что в течение часа нам не удавалось подойти даже на расстояние приличного фото. Ситуация осложнялась сильной волной и ярким солнцем, бившим в объектив ровно с той стороны, куда нужно было его направить, чтобы сфотографировать косаток слева. То бешено прыгая по волнам, то высматривая плавники против солнца, мы очень устали и так ничего толком и не достигли, так что в конце концов решили просто следовать за ними и ждать более подходящего момента.

Косатки пересекли пролив Сенявина и пошли на север под берегом Аракамчечена, по-прежнему поворачиваясь левым боком против солнца. В том месте, где пролив Сенявина переходит в пролив Йергын, из берега выдается длинная коса, которую частично заливает в прилив, а в отлив на ней залегают ларги. Мы решили подъехать поближе к косе в надежде, что косатки решат там поохотиться и потеряют осторожность.

Зайдя на пару километров вперед по курсу группы, мы остановились и стали осматриваться. Косатки не появлялись. Тянулись минуты, я уже начала подозревать, что они обогнули косу и ушли в пролив, но тут метрах в трехстах впереди нас, почти рядом с косой, поверхность воды вскипела от плавников – косатки резко выныривали в разные стороны, выходя порой почти на целый корпус. Там явно шла охота. Мы метнулись к ним. Оля снимала очередями, а я разрывалась между гидрофоном и арбалетом: во время охоты косатки могли покричать, но если мы остановимся и бросим гидрофон, то потеряем мобильность и не сможем быстро следовать за ними, а нам нужны были не только звуки, но и биопсии.

В этот момент косатки начали выскакивать прямо рядом с лодкой, я выстрелила и промазала, мы подхватили стрелу, косатки все еще продолжали выходить вокруг, я выстрелила снова и на этот раз попала. Наконец-то у нас были от этой группы фотографии и проба. Я все-таки решила бросить гидрофон, хотя было понятно, что косатки уже уходят, и действительно, никаких звуков мы от них не услышали, так что пришлось быстро сворачиваться и догонять их.

Плавники мелькали уже далеко впереди, почти на середине пролива. Там кормилась пара серых китов, и косатки приближались к ним. Вдруг на поверхности воды появились два каких-то больших трапециевидных предмета. Мы не сразу сообразили, что это грудные плавники серых китов. Похоже, почувствовав приближение хищников, киты приняли максимально безопасную позу – спиной вниз, повернув уязвимое брюхо к поверхности, откуда их невозможно было атаковать. Косатки, впрочем, китами не заинтересовались и на полной скорости проскочили мимо. Мы шли за ними поодаль, чтобы не беспокоить их, но и не терять из виду. Минут через десять они замедлились и пошли вдоль пролива в сторону открытого моря, надолго заныривая и как следует продышиваясь после заныров.

Мы заехали на несколько километров вперед и остановились, чтобы дождаться их, а тем временем достали ланч-бокс и термос. Пока мы ели и пили, косатки не появлялись, и мы начали уже беспокоиться, что потеряли их, как вдруг под берегом показался плавник самца, заныривающий в обратную сторону. Новая группа! Мы завели мотор и начали медленно подбираться к самцу. Вдруг, в лучших традициях плотоядных косаток, плавники прорезали воду прямо под бортом, но мы были к этому готовы – я сидела на носу с арбалетом наизготовку и с первого раза попала в «другого», сопровождавшего самца. Мы подобрали стрелу с пробой и поехали снимать новую группу.

Их оказалось четверо – два взрослых самца и два «других». Если среди предыдущей группы я успела разглядеть нескольких самок, знакомых по предыдущему году, то этих мы раньше не встречали. Поначалу они шли разрозненно, но потом собрались в тесную группу, которая двигалась в направлении моржового лежбища. Мы воодушевились: неужели наконец-то удастся понаблюдать охоту косаток на моржей? Заехав ближе к лежбищу, мы остановились и бросили в воду гидрофон. В наушниках раздались звуки моржей, похожие на далекие выстрелы, – они шли парами или короткими сериями, время от времени к ним присоединялись гулкие звуки, отдаленно напоминающие колокольный звон. Вдруг моржовый хор прорезал скрипучий крик косатки, потом еще один и еще. Наконец-то! Оля достала видеокамеру и приготовилась снимать охоту. Но нет – косатки сегодня были не в настроении давать спектакль, они прошли мимо лежбища, даже не притормозив, крикнули еще пару раз и окончательно замолкли.

Мы поехали за ними, но они уже выходили из пролива Йергын в пролив Сенявина. Там, на просторах, не прикрытых широким боком Иттыграна, разгулялась сильная волна, и мы поняли, что пора бросать косаток и возвращаться домой. Это оказалось не так-то просто: в тот вечер волна была какой-то особенно подлой, она била беспорядочно со всех сторон, а когда мы уже в сумерках с трудом доползли до Румилета, выяснилось, что там дует изрядный встречный ветер. Больше часа мы крались под берегом, где волна была чуть пониже, и добрались наконец до кордона в полной темноте. Пьяной тетки и ее спутников на «Урале» уже не было, так что мы не смогли даже поблагодарить их за то, что из-за них нам пришлось пойти в море, – ведь иначе мы остались бы на берегу и так и не встретили бы в этом сезоне косаток.

Дом для туристов в Гильмымыле был достроен, и на следующий год мы смогли вернуться на любимый кордон. На этот раз все было прекрасно: и тундра, и источники, и евражки, не хватало только одного – китов. Приехав в первый раз в Пенкегней на место прошлогоднего скопления, мы застали там лишь шестерых горбачей. Пустовало и место кормежки двухлетней давности. В поисках нового скопления мы обшаривали акваторию, обошли Иттыгран, найдя множество серых китов, и собрались было даже обойти Аракамчечен, но снаружи нас встретила сильная волна, и мы повернули обратно. Изо дня в день мы фотографировали в Пенкегнее одних и тех же горбачей, изредка к ним добавлялись один-два новых, но в целом за тот сезон мы идентифицировали всего 16 животных, тогда как в предыдущие два года встречали за сезон почти сотню разных китов.

Не было и косаток – лишь один раз я увидела с берега в бинокль одинокого самца посреди пролива, но, пока мы собрались и доехали до того места, он уже ушел в неизвестном направлении, и найти его мы не смогли. Появились и другие тревожные знаки: берега бухт были усеяны выброшенными волнами трупиками морских птиц, да и в море мы чаще обычного встречали маленькие пернатые тела, безжизненно болтающиеся на поверхности. Кайры – одни из самых успешных морских птиц – стали попадаться в лагунах, куда раньше никогда не заходили: похоже, в море стало совсем нечего есть, и они пытались кормиться скатывающимися из рек мальками лосося.

Горбачи вели себя так же, как и в прошлом году, – днем в основном отдыхали, а вечером начинали активно кормиться. Судя по всему, их основной добычей оставались эвфаузииды. Почему китов стало так мало – этого мы понять не могли. Некоторые горбачи приходили, держались в бухте день-другой и пропадали, но несколько животных пробыли там весь месяц, от первого до последнего дня нашей работы.

Уже в сентябре, незадолго до снятия, по пути от кордона в Пенкегней мы заметили в центре пролива большое птичье пятно – моевки и чайки вились на одном месте и камнем падали в воду, распихивая друг друга с истошными криками. Мы подъехали ближе, я сделала несколько кадров и приблизила картинку, чтобы рассмотреть, чем же они там кормятся. В клювах нескольких моевок отчетливо виднелись длинные и извилистые, как змейки, серебристые рыбки. Песчанка! Эта мелкая рыбка нередко служит массовым кормом для китов и морских птиц. Еще на Карагинском мы наблюдали, как горбачи кормятся стайками песчанки, переходя от одного истошно орущего птичьего пятна к другому и, вероятно, ориентируясь на крики птиц. Здесь горбачей пока видно не было, зато поблизости выныривал малый полосатик, явно не оставшийся равнодушным к птичьей трапезе. Мы порадовались за птиц, которые наконец-то могли наесться, и двинулись дальше в Пенкегней. Фонтанов нигде не было видно. Мы проехали вглубь бухты и заметили еще одно птичье пятно под берегом. Оно было красиво подсвечено солнцем на фоне темного склона сопки, и я попросила Ванюху подъехать поближе, чтобы поснимать. Мы приблизились, я застрекотала фотоаппаратом, и вдруг – ффух! – прямо в центре пятна вынырнул огромный горбач. Кит оказался из старожилов – он держался в Пенкегнее с самого первого дня нашей работы и вот наконец дождался, когда скучных эвфаузиид разбавят веселой хрустящей песчанкой.

Мы уезжали из пролива Сенявина со смешанными чувствами. С одной стороны, нам было радостно, что подошла песчанка, обеспечив достойную кормежку китам и птицам, но с другой – не оставляло беспокойство о будущем этих животных. В чем причина таких тревожных изменений, что происходит с экосистемой и к чему приведут эти тенденции в ближайшие годы? На эти вопросы нам только предстоит ответить.