Евгений Львович Ройтман
Леонид Аркадьевич очень обаятельный человек. И работать с ним приятно. Ему трудно, он привык властвовать, а не подчиняться, и я стараюсь делать на это скидку. По крайней мере, добился, чтобы его не обыскивали по семь раз в неделю. Все равно, ни в запрещенные вещи в его комнате, ни в подготовку им побега я не верю ни на грош.
Он взрослый разумный человек, и я не жду эксцессов.
После того мальчишества перед первым сеансом биопрограммирования, он смог взять себя в руки, и теперь спокоен и уравновешен. Даже пытается успокаивать других, и его слушаются.
Я составил психологическое заключение и предъявил ему.
— Прочитайте, Леонид Аркадьевич. Я сделал все, что мог.
Он сидит напротив меня в моем кабинете и просматривает бумагу. Устройство связи для него запрещено, к тому же это официальный документ, так что действительно на бумаге.
Его лицо светлеет, он почти улыбается. Я старательно отвел все нереалистичные обвинения на стандартном основании, которое обычно приводят психологи Центра: не было умысла на совершение преступления.
Увы, в конце Леонида Аркадьевича ждет неприятный момент, и я внутренне готов к бурной реакции.
Он уже дошел до того самого абзаца, не надо заглядывать в документ, по лицу видно.
— Вы действительно так считаете? — спросил он.
Не сорвался, не накричал. Хорошо. При предъявлении психологического заключения я частенько прошу охрану дежурить под дверью.
Я наизусть знаю, что там написано: «Лечение считаю необходимым, но его продолжительность сильно завышена судом. Полагаю, что пребывание в Центре может занять два-три месяца с последующим наблюдением в течение полугода и повторным осмотром через пять лет после освобождения для исключения возможности рецидивов».
Три месяца — не детский срок. По группе А — это нормально. Леонид Аркадьевич у нас уже неделю и имеет представление о том, что его ждет. Пока ему приходилось общаться с биопрограммером по два раза в день и постоянно носить либо допросное кольцо, либо контактное. Это достаточно тяжело, но мы должны точно поставить диагноз. Теперь он думает, выдержит ли еще три месяца настолько жесткого психологического прессинга. Всех их это ужасает после первой недели.
— Да, я так считаю, — говорю я. — Будет немного легче. Вас не устраивает сокращение срока в восемь раз?
— Это не сокращение срока. К психологам не прислушиваются.
— Отчасти прислушиваются. Три месяца я не гарантирую, но уж точно не больше года.
— Но я невиновен! Неужели вы этого не поняли? Я не нарушал законов!
— Все, в чем вы невиновны, я отвел. Это уже было рискованно. Вам могли просто сменить психолога. Не советую. Психолог от Страдина вряд ли будет для вас лучшим. По поводу остального. Я не судья, Леонид Аркадьевич, и меня ни в малейшей степени не интересует, нарушали ли вы законы. У меня другая задача. Я смотрю на ваше психологическое состояние и, исходя из этого, ставлю диагноз. Есть такое понятие «честность». У вас с этим проблемы. К сожалению, честность не всегда совпадает с законностью.
Молчит. В общем-то, я оставил точку. Дальнейшие возражения бессмысленны.
Хотя он далеко не ангел, положа руку на сердце, общественная необходимость помещения его в Центр несколько сомнительна. Не то, что это может ему повредить, но есть люди, которые нуждаются в этом в гораздо большей степени. Все равно, что лечить насморк в стационаре для сердечников. Если бы мне не велела это особа, ослушаться которой не могу, я бы уже подал прошение о его освобождении по причине нецелесообразности пребывания в Центре. Впрочем, в данном случае это не более чем декларирование гражданской позиции, прошение все равно не удовлетворят.
При Анастасии Павловне за налоговые преступления вообще не арестовывали. Просто налагали штрафы и начинали отслеживать все транзакции. Сначала не давали сделать крупные приобретения: дом, земля, гравиплан, вертолет. Потом — купить новое устройство связи или дорогую одежду. И, наконец, если неплательщик не внимал, — урезали его расходы до прожиточного минимума. Обычно состоятельный человек по привычке тратил всю сумму в первый день месяца и начинал обедать по друзьям или у собственного психолога, которого на этом последнем этапе обязан был посещать пару раз в неделю. Но до этого обычно не доходило, система работала и весьма эффективно.
Анастасия Павловна прекрасно понимала, что сажать за неуплату налогов есть полный идиотизм. Если человек смог много скрыть — значит, много заработал. То есть он прекрасный работник, весьма полезный для общества. Кто же будет убивать курицу, несущую золотые яйца? Можно, конечно, отобрать у него дело и передать другому. Но будет ли этот другой таким же эффективным управляющим?
Леонид Аркадьевич пару раз страдал подобного рода забывчивостью, но до психолога дело не доходило ни разу. Так что Страдину пришлось откопать нарушения пятнадцатилетней давности (и то сомнительные) и изменить закон, точнее получить угодный ему комментарий Верховного Суда, поскольку закон, отягчающий наказание, все равно не имел бы обратной силы.
Но и этого ему показалось мало. Налоговые нарушения все равно надо было квалифицировать по группе А0, в крайнем случае А1. Обвиняемого в таких преступлениях по закону нельзя арестовать до суда более чем на десять суток. За это время необходимо предъявить обвинение, провести обыски и допросы важнейших свидетелей. Потом человеку надевают сигнальный браслет и отпускают домой под обязательство не покидать город. Кольцо связи возвращают, но все переговоры пишут. Вступить в сговор со свидетелями практически невозможно. Арестуют сразу. Побег — вообще из области фантастики. Могут просто сбить гравиплан, покинувший разрешенную территорию. Учитывая, что по А0 и А1 грозит максимум несколько месяцев Центра, игра явно не стоит свеч. Самоубийц нет.
Страдина не устраивала такая ситуация. Ему надо было непременно посадить Лео в тюрьму, и немедленно. А для этого преступление надо было переквалифицировать на А2, а лучше А3. И тогда придумали мошенничество. По старым делам это еще где-то как-то, можно притянуть за уши. Но видимо боялись не успеть до окончания срока давности. И накинули еще один новый эпизод, совершенно абсурдный. Тот, что с переплатой налогов.
Через неделю Хазаровскому разрешили свидание с женой, полноценное, с ночевкой в отдельной комнате, на сутки. Я проводил его до дверей и познакомился с Ириной, до сих пор я только общался с ней по устройству связи. Супруга Леонида Аркадьевича очаровательна и напоминает графиню Лопухину с картины Боровиковского.
Все прошло спокойно и без эксцессов.
— Если будет нужда — связывайтесь со мной, — сказал я ей, когда она покидала Центр.
Следующее свидание должно было состояться только через месяц. И через стекло.
Середина срока, самый опасный период. Психика разбалансирована, лечение не завершено, и до начала реабилитации еще минимум недели две. После таких свиданий я жду неприятностей.
На этот раз как-то особенно неспокойно.
Родственники пришли в полном составе: и Ирина, и его старшая дочь, и двое мальчиков лет по десять — сыновья. Хазаровский улыбается, отпускает шуточки, из которых добрая половина в мой адрес. Я стою в сторонке, не особенно прислушиваясь, но я обязан присутствовать.
Он молодец, держится. Сейчас возможны срывы.
Пока в этом отношении с ним не было хлопот. С ним другие сложности, по чести сказать, совершенно от него не зависящие. Я опасаюсь за его жизнь и по три раза проверяю биопрограммер перед работой. Я тестирую всю еду, включая передачи. Вряд ли его попытаются отравить, при наличии биомодераторов это крайне неэффективный способ, но все может быть.
— Леонид Аркадьевич, — говорю я. — Время.
И чувствую себя садистом.
— Сейчас! Сейчас!
Он прощается с ними, новой шуточкой добивается улыбок, улыбается в ответ.
Они отходят от стекла, скрываются за дверью.
— Пойдемте, Леонид Аркадьевич, — говорю я.
Он подчиняется почти машинально, улыбки как не бывало.
— Я постараюсь добиться нового свидания как можно скорее, — тихо говорю я. — И более полноценного, в отдельном помещении и не через стекло. Это вполне реально.
— Спасибо, — говорит он.
Мы идем по коридорам Центра, довольно светлым, отделанным пластиком мягких тонов, ничем не напоминающих гнетущую атмосферу тюрем прошлого.
— Куда? — спрашивает он.
— В процедурный кабинет.
— Под биопрограммер?
— Да.
— Это необходимо? Именно сейчас?
— Это необходимо. Именно сейчас, — спокойно говорю я.
Перепрограммирование биомодераторов может многое: скорректировать настроение, сделать менее агрессивным и более внушаемым — это всего лишь биохимия. Но возможно и редактирование памяти: стирание и создание ложной. И построение и разрыв связей между нейронами. В более серьезных случаях. Например, в случае Анри Вальдо. А еще есть работа психолога. Иначе курс лечения занимал бы три минуты, а не три месяца. Быстрее можно, но пусть лучше наш подопечный потеряет время, чем психическое здоровье.
— Нет, — говорит он.
Я останавливаюсь.
— Что вы сказали?
— Я сказал нет. Не сейчас! Дайте мне хоть час душевного покоя!
— Никакого душевного покоя у вас нет. Есть радость встречи и боль потери, именно это нам и нужно.
— Да идите вы к черту с вашей психологией!
Он махнул рукой и пошел вдоль по коридору.
— Стоять, — негромко сказал я.
Терпеть не могу такой тон, но он работает. Хазаровский остановился.
— Леонид Аркадьевич, мне вызвать охрану?
— Это ваше право, — процедил он и направился дальше.
— При данных обстоятельствах это моя обязанность, — заметил я.
Охранники появились раньше, чем Лео дошел до следующей двери. Профессиональным движением заломили руки назад и свели запястья, между пластиковыми браслетами протянулся короткий толстый шнур.
— Леонид Аркадьевич, зачем это было нужно? — спросил я.
Он посмотрел скорее с отчаяньем, чем с ненавистью.
— А, чтобы подпортить вам дело.
— Портите только себе.
Его довели до дверей лаборатории.
— Сюда, — сказал я.
Ему разомкнули наручники, не отпуская, помогли снять камзол и лечь на стол под излучатель биопрограммера. Браслеты присоединили к белым пластиковым квадратам на столе. Я включил прибор. Хазаровский расслабился, задышал ровнее. Я скорректировал работу биопрограммера через устройство связи. Сейчас Лео, прежде всего, надо успокоится, а это для биопрограммера не проблема.
— Можете идти, — говорю охране.
В мерном жужжании прибора наметился странный тон. Его там не должно быть! Я работаю с биопрограммерами много лет. Что-то не так! Я проверил прибор еще утром, когда Лео собирался на свидание. Проверить еще раз не было возможности. Он несколько часов простоял без присмотра. Но лаборатория была заперта!
— Леонид Аркадьевич, как вы себя чувствуете?
Он молчит.
— Леонид Аркадьевич!
— Евгений Львович, а казнят здесь же, на этом же столе?
Слава Богу! Вроде в порядке, я вытираю пот тыльной стороной кисти.
— Делают эвтаназии, — поправил я. — Последняя была тридцать пять лет назад. И вообще не здесь. Девять лет назад в соседнем здании собирались подвергнуть этому Анри Вальдо. Уже подготовили установку. Но мы его отстояли, в последний момент пришла отсрочка. Установка такая же, вы правы. Только эта совершенней.
Я вырубаю прибор. Хватит на сегодня. Может быть, мне и послышался этот странный шум, но лучше все проверить. Отключаю крепеж браслетов.
— Вставайте!
Я помогаю ему встать, повторяю свой вопрос:
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо. Насколько вообще хорошо можно себя чувствовать после этой процедуры.
— Пойдемте!
— Я должен извиниться, — говорит он. — Я был не прав, простите.
Это действие биопрограммера. Девяносто процентов наших пациентов начинают каяться и просить прощения, но верить этому стоит не больше, чем признаниям в любви во время оргазма. Глубокая перестройка личности за две минуты не происходит.
— Это штатная ситуация, — отвечаю я. — Вы впервые по-настоящему сорвались за последний месяц, ничего страшного. Бывает хуже.
— Опять на душеспасительную беседу?
— Опять, — говорю я.
И сам сомневаюсь, что потяну сейчас вести с ним правильный психологически выверенный разговор, мне не дает покоя странная работа биопрограммера. И вроде бы все нормально, у него стандартные реакции, и охрана нам сегодня больше не понадобится, но это может быть лишь видимость. Почему он спросил про смертную казнь?
— Леонид Аркадьевич, если вы почувствуете себя хуже или просто странно, немедленно свяжитесь со мной. Не бойтесь беспокоить хоть среди ночи.
Хазаровский мне симпатичен, но дело не только в нем. Если с одним из наших подопечных что-нибудь случится, это дискредитирует весь проект. Более того, это способно похоронить саму идею Центров психологической помощи.
— Что-нибудь случилось? — спросил Лео.
— Нет, нет, ничего.
После беседы, которой я был не слишком удовлетворен, я вернулся к биопрограммеру и посмотрел его память. Ничего странного, никаких следов. Но я не мог успокоиться. Здесь нужен биопрограммист, а не психолог, который умеет только пользоваться прибором и ничего не понимает в его внутреннем устройстве. Знакомый специалист у меня есть, это Саша Прилепко, преподаватель с Тессы. Пару дней назад мы с ним совершенно неожиданно столкнулись в центре Кратоса.
