Смысл жизни

Мориц Шлик, как и Карл Менгер, скептически относился к знаменитому категорическому императиву Канта. Императив – это приказ, но кто приказывает? Как императив может работать без “императора” – без начальника, без командира? По Канту, приказ отдает чувство долга. Но что такое долг? Может быть, чувство долга определяется как “то, что отдает приказ”? Если да, то все замыкается, и от такого определения нет никакого толку. Или долг – это просто другое название Бога? Так что же, Бог не умер? Так или иначе, с какой стати нужно подчиняться приказам? Слепое послушание, вероятно, высоко ценится в ряду так называемых “прусских добродетелей”, но в большинстве других культур оно не особенно приветствуется. Кант, конечно, был из Пруссии, как и Шлик, но Шлик с детства возненавидел жесткие правила, взывавшие к чувству долга.

“Люблю помогать друзьям, но, увы, делаю это с удовольствием – поэтому меня часто тревожит, что я недостаточно добродетелен”, – с легкой иронией говорил о строгих моральных суждениях Канта Фридрих Шиллер. Согласно Канту, “Моральный закон как определяющее основание воли ввиду того, что он наносит ущерб всем нашим склонностям, должен породить чувство, которое может быть названо страданием”. Иначе говоря, о добродетели не может быть и речи, если к ней не приводят долгие тяжкие страдания и изнурительная самодисциплина. Однако Шлик называл такие представления о моральности “твердой решимостью лавочника признавать добродетель только в труде и лишениях”, сам же он, напротив, считал, что “высшая и прекраснейшая добродетель – добродетель интуитивная”. Ницше был ему гораздо ближе Канта.

Шлик, подобно Карлу Менгеру, примирился с тем, что этика в Венском кружке стала деликатной темой. В своем “Преодолении метафизики” Карнап соглашался с Витгенштейном (Логико-философский трактат, 6.42), что в этике не может быть никаких “предложений” (Sätze). Логика Карнапа достаточно прямолинейна: суждения о добродетели невозможно подтвердить эмпирически. Если принять идею, что смысл утверждения коренится в методе его верификации, то суждения о добродетели с неизбежностью бессмысленны или по крайней мере “бессмысленны как научные утверждения”, как более осторожно выразился Карнап позднее. Еще позднее и еще осторожнее он сформулировал это так: “Согласно эмпирическому критерию смысла, суждения о добродетели лишены когнитивной релевантности”.

Шлик считал все это перегибами. Как-никак его первая книга, юношеская “Мудрость жизни”, тоже была посвящена этике. После этого он время от времени возвращался к рукописи “Нового Эпикура”, чтобы добавить свежие идеи, и регулярно читал лекции об этических вопросах. В конце концов он написал книгу на эту тему – “Вопросы этики” (Fragen der Ethik), пока пребывал “в глубоком одиночестве на скалистом побережье Адриатического моря”, и этот труд вышел в серии “Записки о научном миропонимании” Венского кружка.

По Шлику, задача философии – просто прояснять смысл высказываний, а не подтверждать их (это дело науки). Однако высказывания по этическим вопросам Шлик определенно хотел подтверждать. Так что по его резонам этика должна принадлежать скорее к науке, нежели к философии. И в самом деле, этику можно считать разделом психологии, поскольку предмет ее изучения – поведение человека.

Чтобы заранее исключить недоразумения, Шлик послал экземпляр “Вопросов этики” Витгенштейну, “не столько с предложением прочитать книгу (поскольку я знаю, что у вас есть более важные занятия), сколько в знак того, что я не намерен скрывать ее от вас. Если вам все же случится заглянуть в нее, вы, скорее всего, заключите – по крайней мере, я так подозреваю – что она не имеет отношения к этике, и я даже не восприму это как отрицательное замечание”. Однако и сам Витгенштейн безо всяких сомнений согласился выступить в Кембридже с докладом об этике, что бы там ни гласил пункт 6.42, и ни разу не поставил книгу Шлика ему в укор.

Шлик утверждал, что абсолютных моральных ценностей не существует. В конечном счете, по его представлениям, единственное обоснование морального принципа состоит в проверке, не составляет ли он врожденную неотъемлемую часть человеческой природы. И в самом деле, человеческая склонность подчиняться моральным принципам так же естественна, как склонность в детстве овладевать родным языком. Но что ведет нас к вере в моральные принципы? Что такое хорошо и что такое плохо, определяет, видимо, общество, причем в основном из соображений полезности. Однако такая полезность не определяется эксплицитными утилитаристскими расчетами, цель которых – обеспечить “максимальное счастье максимальному количеству людей”. Скорее человек бессознательно усваивает моральные принципы. Мораль – попросту составная часть общественного инстинкта каждого человека, и она коренится в универсальном опыте удовольствия и страдания, счастья и горя. А усвоенные моральные принципы большого количества отдельных людей в совокупности составляют коллективную мораль общества, которая, в свою очередь, передается следующему поколению.

Иными словами, общественные инстинкты для нас так же естественны, как самые примитивные телесные потребности. Обучение, наказание, вознаграждение, конечно, влияют на поведенческие склонности человека, однако социальные инстинкты даже сильнее и долгосрочнее, чем любой внешний контроль. Вести себя этично – это особого рода удовольствие.

Шлик в “Вопросах этики” писал: “Всякий, кто, подобно нам, знает, что чувство удовольствия – единственная основа ценностей, сразу же, безо всяких дальнейших усилий поймет, что понятия ценности и счастья идентичны”. В другом месте он замечал: “Не устаю удивляться, как поверхностны наблюдения и доводы, призванные доказать, что счастье и мораль не имеют отношения друг к другу или даже что добродетель – помеха счастью”.

Шлик изучал не только физику, но и психологию и вдобавок прекрасно знал эволюционную биологию. Он был рад случаю написать рецензию на книгу Карла фон Фриша “Из жизни пчел” и послал хвалебное письмо никому не известному юному зоологу и врачу по имени Конрад Лоренц – просьба отметить, что это было более чем за тридцать лет до того, как эти ученые вместе получили Нобелевскую премию по физиологии и медицине за открытия в области поведения животных. В своем письме Лоренцу Шлик выразил “безудержный интеллектуальный восторг” и добавил: “Слава Богу, есть еще психологи, которых философ может читать с чистейшим удовольствием!”

Так что Шлик основывался вовсе не на дилетантских умозаключениях, а на эволюционной психологии, когда дал утвердительный ответ на собственный риторический вопрос: “Можно ли считать доброго человека спокойным?.. Здесь мы обнаруживаем… весьма примечательную подсказку. И в самом деле, если применить испытанный метод оценки внутренних чувств по их внешним проявлениям, оказывается, что доброжелательность и удовольствие выражаются одной и той же очаровательной игрой лицевых мышц. Люди улыбаются не только когда счастливы, но и когда сочувствуют ближнему”.

А это подвело Шлика к формулировке лаконичного морального принципа: Sei glücksbereit! – в вольном переводе “Будь готов к счастью!” Однако дух этого замечания, вероятно, лучше передаст менее компактная фраза: “Всегда будь готов дать счастью шанс!”

Шлик был убежден, что нравственность не связана с самоотречением: “Она не приходит в монашеском платье”. Напротив: “Нравственное поведение порождается удовольствием и страданием: если ведешь себя благородно, то потому, что тебе это нравится… Моральные ценности не навязываются свыше, а таятся внутри; быть хорошим – в природе человека”.

Так в своих рассуждениях об этике Шлик заменяет долг доброжелательностью. Однако многим это показалось не научным миропониманием, а самообманом. Карл Менгер не без снисходительности писал, что “Вопросы этики” – “книга, проникнутая авторским духом доброты и мягкости, а влияние аналитического мышления прослеживается в ней лишь имплицитно, то есть проявляется в том, что автор избегает некоторых худших образчиков традиционного пустословия”.

Однако ревностным католикам, контролировавшим львиную долю австрийского общественного мнения, мысли Шлика об этике, похоже, показались отнюдь не безобидными. Встревожили его воззрения и многих философов: разве гедонизм не развенчан уже давным-давно? И разве слово “счастье” не уместнее в любовном гнездышке, чем в кабинете ученого? И пусть создатели американской Декларации независимости и признали “стремление к счастью” одним из неотчуждаемых прав человека, однако в немецкой философии счастье упоминалось редко: Ницше был чуть ли не единственным исключением. Наслаждение глубоко, как говорил Заратустра. Но для благочестивого ума наслаждение отдает фривольностью. Какая дерзость – утверждать, что нравственность основана на наслаждении! А ведь автор собирается распространять это извращенное учение с университетской кафедры! Можно подумать, нынешняя молодежь недостаточно распущенна – со своими модными стрижками и бешеными плясками!

Ситуацию не улучшило то, что у Шлика хватило наглости написать статью под названием Sinn des Lebens (“Смысл жизни”). В ней он даже предложил простой ответ на этот вопрос. Смысл жизни – не в высшей цели, сказал Мориц Шлик, его можно выразить одним словом: “Смысл жизни – молодость”.

Это показалось парадоксальным даже Максу Планку, старому учителю Шлика. Планк впервые в жизни счел необходимым возразить своему любимому студенту. Разве молодость – не этап незрелости, что-то незаконченное, лишь подготовка к настоящей жизни? А тогда как она может составлять смысл жизни? Да и выражение “молодо-зелено” давно вошло в поговорку – так разве может глупость порождать какой-то смысл?

Однако, с точки зрения Шлика, молодость не обязательно связана с возрастом. Быть молодым – значит быть открытым навстречу счастью и всегда готовым к игре. “Только в игре мы можем уловить смысл жизни”, – говорил Шлик. Только в игре наши поступки свободны от диктата необходимости. Греческие боги играли дни напролет. Игра – сама себе обоснование, она не поддается дальнейшим исследованиям.

“Человек играет только тогда, когда он в полном значении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет”, – писал Шиллер. Никакого сексизма: Шиллер употребил слово Mensch – человеческое существо.