Поппер складывает два и два

Много лет назад мастер-краснодеревщик, знавший “все на свете”, пробудил в юном подмастерье дух бесстрашного исследователя. А теперь, внезапно став философом, Карл Поппер обратил свой критический ум на самую интересную сторону человеческого познания, как ему представлялось, на ту почву, где знание изучается и оспаривается, где оно растет и развивается – то есть на науку. Каковы определяющие черты науки? Это была излюбленная тема дискуссий в кружке, и неслучайно. Каждый, кто отстаивает научное миропонимание, должен уметь отличать науку от не-науки. Поппер писал: “Только после моего экзамена на докторскую степень я сложил два и два, и все мои ранние идеи встали на свое место… Научные теории, пока их не фальсифицируют, всегда остаются гипотезами или предположениями… Это соображение привело к теории, в которой научный прогресс оказался состоящим не в накоплении наблюдений, а в опровержении менее хороших теорий и их замене лучшими теориями, в частности теориями с более богатым содержанием”.

Поппер стал яростным противником представления, что естественные науки основаны на актах индукции. Ему претила мысль, что индукция, то есть переход от конкретных локальных наблюдений к обобщениям огромного масштаба, способна дать надежные знания. Можно до посинения повторять наблюдения и проводить эксперименты, но это никогда не позволит нам, невзирая на все труды, с полной уверенностью сформулировать общий закон.

Естественно, не только Поппер обратил внимание на то, что логический статус у индукции ниже, чем у дедукции. Мориц Шлик, в частности, утверждал: “Индукция – это просто методичные догадки, психологический, биологический процесс, изучение которого не имеет отношения к логике”.

Очевидно, индукция, по мнению этих мыслителей, не может служить определяющим признаком научной методологии. На что же тогда опереться как на определяющую сущность науки? Попытки отличить науку от псевдонауки стали для Поппера любимой темой, хотя он не был готов тратить драгоценное время на опровержение общепринятых псевдонаучных глупостей вроде алхимии или астрологии. Не снисходил он и до развенчания утверждений парапсихологии, заявлений, что Земля полая и люди живут на ее внутренней поверхности, и учения, что вселенная представляет собой арену космической борьбы льда и пламени, а также тезиса, что чистоту арийской расы следует вечно оберегать от распутных посягательств унтерменшей. Между тем в бурные двадцатые кое-какие подобные диковатые учения, разумеется, собирали последователей, причем иногда довольно многочисленных. Однако Поппер черпал примеры псевдонаучной мысли не в таких очевидных случаях умопомешательства. Напротив, он, как обычно, выбирал противников в сверхтяжелом весе. В то время темой самых жарких дискуссий в Венском кружке были марксизм и психоанализ. На них-то Поппер и пошел в наступление. Он твердо решил, что ни то, ни другое – не наука, и намеревался разнести их в пух и прах. Некоторое время подозрения у Поппера вызывала даже дарвиновская теория эволюции. Он утверждал, что всякий, кто наделен хотя бы крупицей умения вести дебаты, способен защитить эти учения от любой критики, сколь угодно острой. А подобная неуязвимость и непобедимость, подчеркивал он, и не позволяет считать их настоящими научными дисциплинами.

Теория, даже самая великая, всегда лишь гипотеза и не способна обрести более высокий статус, хотя статус теории может измениться, если ее удастся опровергнуть эмпирическими наблюдениями. Поэтому, с точки зрения Поппера, гораздо надежнее проводить демаркационную линию между наукой и псевдонаукой не на основании того, применяет ли та или иная гипотеза сомнительный процесс под названием “индукция”: важно, можно ли ее проверить, точнее, фальсифицировать.

Большинство членов Венского кружка, напротив, придерживались того представления, что эмпирическая проверяемость гипотезы или ее отсутствие говорит, принадлежит ли эта гипотеза к науке или лишь к метафизике. Иначе говоря, для большинства членов кружка важность проверяемости состояла в том, что она проводит грань между осмысленными и бессмысленными высказываниями.

Поппер с презрением отвергал подобные представления. Во-первых, ему было неинтересно вести бесконечные споры о том, какие высказывания осмысленны, а какие нет. Для кого они осмысленны? А во-вторых, по его представлениям, верификация теории означает не успешное прохождение какого-то испытания, а окончательное ее подтверждение, признание ее истиной в последней инстанции, что для Поппера было несбыточной мечтой.

На самом же деле никто из членов Венского кружка никогда и не понимал слово “верификация” таким образом. Однако Поппер закусил удила и слышать не хотел объяснений о возможном недоразумении. “Никогда не ввязывайся в серьезное обсуждение слов и их смыслов”. Вооружившись таким личным девизом, Карл Поппер рассчитывал вырвать философию из когтей тех, кто увлекался критикой языка. Подобные тенденции Поппер презирал и видел в них аберрации, которые только отвлекают порядочных мыслителей от размышлений над настоящими задачами.

Поппер сближается с кружком

Первым наставником юного философа был Генрих Гомперц – тот самый, кто в молодые годы проложил Эрнсту Маху путь обратно в Вену. “Время от времени он [Гомперц] приглашал меня к себе домой и давал мне выговориться”, как писал Поппер. Однако “Мы не сходились на предмет психоанализа. В то время он верил в него и даже писал для журнала Imago”. Так назывался журнал Зигмунда Фрейда.

Гомперц познакомил словоохотливого молодого Поппера с Виктором Крафтом, библиотекарем в Венском университете, который много лет был членом Венского кружка. Подружился Поппер и с Фридрихом Вайсманом, библиотекарем Шлика, а первый доклад по философии сделал дома у Эдгара Цильзеля. Поппер пишет, что его одолел сильнейший страх сцены, но это не помешало ему яростно напуститься на воззрения Венского кружка. И в последующей дискуссии он показал себя с наилучшей стороны. В результате его стали приглашать на свои заседания другие кружки, образовавшие своего рода ореол вокруг Венского.

Переломным моментом для Карла Поппера стало знакомство с Гербертом Фейглем. Как он писал впоследствии, “эта встреча… стала решающей для всей моей жизни”. И в самом деле, после одного интеллектуального диспута, затянувшегося до утра, Фейгль, выжатый как лимон, предложил Попперу опубликовать свои идеи в виде книги. Прежде подобная мысль не приходила тому в голову.

Однако всем остальным, кроме Фейгля, мысль о книге совсем не понравилась, а особенно – Хенни, жене Поппера, которая предпочла бы, естественно, чтобы муж проводил все свободное время с ней, катаясь на лыжах и гуляя по горам. Венский лес и окрестные горные гряды Ракс и Шнееберг как нельзя лучше подходили для подобных прогулок. “Но как только я взялся за книгу, она [Хенни] научилась печатать и перепечатывала по многу раз все то, что я написал с тех пор”.

Карл и Хенни Поппер, на сей раз без пишущей машинки

Более того, Попперы даже в горные походы брали с собой пишущую машинку. Стоило им расположиться на отдых в гостевом садике какой-нибудь деревенской гостиницы, как Хенни расчехляла машинку и начинала печатать.

Будущая книга Поппера должна была называться “Две основные проблемы теории познания” (Die beiden Grundprobleme der Erkenntnistheorie). Сформулировать эти проблемы было несложно: индукция и демаркация. И два основных ответа, которые давал на них Поппер, были не менее четкими и понятными: никакой индукции не существует, а демаркационную линию между научными и ненаучными теориями позволяет провести фальсифицируемость.

Как писал Поппер, “С самого начала эта книга была задумана главным образом как критическое обсуждение и исправление доктрин Венского кружка”. Поппер постепенно превращался в “официальную оппозицию” Венскому кружку, по выражению Нейрата. Однако Поппер подчеркнуто держался в стороне: “Меня никто никогда не приглашал, и я никогда не искал приглашения”.

По другому случаю он отмечал: “Я никогда не был членом Венского кружка, однако ошибкой было бы предполагать, что меня не принимали в кружок вследствие моего оппозиционного отношения к его идеям. Это неверно. Я был бы очень рад стать членом Венского кружка. Правда в том, что Шлик ни разу не пригласил меня поучаствовать в его семинаре. А членом Венского кружка можно было стать, только получив приглашение”.

Не позаботиться о материализации такого приглашения было на первый взгляд большой ошибкой со стороны Морица Шлика. Ведь великие таланты Поппера уже давно, можно сказать, резали глаза. Однако Шлик опасался, что агрессивность и упрямство Поппера нарушат атмосферу доброжелательности, без которой дух Венского кружка был немыслим. Шлик своими глазами видел Поппера в действии в декабре 1932 года, на встрече кружка Гомперца, и знал, на что тот способен, когда разгорячится.

Если у Поппера и вправду в тот вечер пробудился страх сцены, это ничуть не пригасило его боевого задора. Первым делом он желчно раскритиковал идеи Витгенштейна. Опроверг его точку зрения, что утверждение может быть осмысленным, только если описывает возможный факт. Утверждение Витгенштейна, что все остальное “не выражается словами”, Поппер заклеймил как подавление свободы слова, а это он уподоблял догматизму католической церкви.

Терпение Шлика быстро истощилось, и он в ярости ушел с заседания. Он был готов выслушать любую критику в свой адрес, но не собирался пассивно сидеть и слушать беспощадные нападки на Витгенштейна.

Постоянные резкости молодого выскочки раздражали не только Шлика. Курт Гёдель, ни в коей мере не поклонник Витгенштейна, писал Карлу Менгеру: “Недавно я познакомился с неким герром Поппером (философом), который написал бесконечной длины книгу, решающую, по его словам, все философские проблемы. Он отчаянно старался заинтересовать меня. Как ты думаешь, он человек стоящий?”

Но Поппер был не из тех, кого тревожат чужие сомнения. Закончив работу над своей “бесконечной длины книгой” об основных проблемах философии, он уговорил Фейгля, Карнапа, Шлика, Франка, Гана, Нейрата и Гомперца прочитать по крайней мере отдельные части из нее. А ведь этот манускрипт, не будем забывать, представлял собой разгромную критику Венского кружка! Замечания были очень неприятные, особенно в тех случаях, когда Поппер оказался прав.

Даже Герберт Фейгль, который с самого начала уговаривал Поппера облечь свои идеи в форму книги, замечал впоследствии, что “от всего этого остается противный осадок. Поппер опередил нас едва на шаг, а сам считает возможным проповедовать нам с вершин. Его бесспорно виртуозное владение словом, неукротимая энергия и неутолимая жажда спорить (которая стоила мне многих бессонных ночей) способны, словно дубинкой, насмерть забить любого честного противника. Но особенно неприемлемой, как мне помнится, была его вечная самоуверенность, страсть извлекать как можно больше пользы из каждой своей «победы», тащить ее домой, всячески лелеять и напоминать о ней при каждом удобном случае”.

Карнап со своим хладнокровием, как всегда, был готов выслушать любые замечания. Он писал Шлику: “Гомперц говорит, что там, где Поппер соглашается с нами, то есть с кружком, его подача становится доступнее, а там, где он критикует наши взгляды, он ближе подходит к приемам, используемым в науках. Мне представляется, что Гомперц в чем-то прав. Лично я полагаю, что нам есть чему поучиться на комментариях Поппера”.

“Поппер ужасно спешит”, – стонал Мориц Шлик. Но он хотел жить сам и давать жить другим – и даже принял книгу Поппера для публикации в серии Schriften zur Wissenschaftlichen Weltauffassung. Так, после радикального редакторского сокращения, которого требовал издатель, в 1934 году этот том увидел свет под названием “Логика научного исследования”. Поппер больше нигде не мог бы опубликовать свою первую книгу. Очевидно, Мориц Шлик был способен в полной мере оценить идеи Поппера, просто не выносил автора как человека. Можно отметить, что полный текст “Двух основных проблем” вышел лишь сорок четыре года спустя.

“Необычайно умная книга, – писал Шлик о «Логике научного исследования». – Но я не могу читать ее с незамутненным удовольствием, хотя и считаю, что автор почти всегда скорее прав, если воспринимать то, что он пишет, с симпатией. Однако его подача, как мне представляется, уводит не в ту сторону. Дело в том, что подсознательное стремление оригинальничать любой ценой вынуждает его брать самые незначительные примеры воззрений нашей группы (иногда речь идет просто о терминологии), искажать их ad libitum, а затем живописать эти воззрения, выдуманные уже скорее не нами, а им, как фатальные ошибки с нашей стороны по важнейшим принципиальным вопросам (причем он искренне убежден, что это именно фатальные ошибки). Такой искаженный подход к делу не делает чести всей системе его взглядов. Однако со временем его самооценка несколько понизится, в этом нет сомнений”.

Оптимизм Шлика так никогда и не оправдался.