Февральская революция, в результате которой так неожиданно даже для самих ее деятелей появилась новая республика, потрясла всю Европу сильнее и глубже, нежели все предшествовавшие революции, порожденные вулканической почвой Франции. Она отметила совершенно новым характером вторую половину девятнадцатого столетия, поставив во главу угла самые животрепещущие проблемы политической, церковной и общественной жизни. Борьба противоречий, возникавших из столкновения открывавшихся перед человечеством задач, освещая людское сознание, сообщала величие всей европейской жизни. Взаимное отчуждение народов обрисовывалось резче, идея национальности росла и приобретала все большую и большую силу, но вместе с тем расширялось людское мировоззрение и яснее сознавалась та цель, которая должна быть общей для всех человеческих гражданских обществ. Народы чувствовали, более чем когда-либо, общность интересов, и наряду с национальной идеей развивалась и крепла идея гуманитарная, идея всечеловечности. Лишь в совокупности эти идеи могут наложить отпечаток прогресса на свою эпоху, придать ей значение плодотворной во всемирно-историческом смысле этого слова.

Временем кризиса можно считать период с 1848 по 1852 год, точно приходящиеся на половину столетия. Главным очагом долговременного брожения были Франция, Германия и Италия, но последствия парижских событий отразились, в большей или меньшей степени, на всех европейских государствах.

Слабее всего, может быть, отозвались они в Англии, в которой были разрешены уже ранее жгучие вопросы: о равном со всеми положении католиков, парламентской реформе и уничтожении хлебной пошлины. Демонстрация чартистов в апреле 1848 года обошлась без кровопролития и не оставила следов. Управление страной находилось в руках вигов в течение всего тревожного времени (по февраль 1852 г.), и Англия служила в этот период убежищем для жертв различных превратностей судьбы. Первым прибыл сюда низверженный король французов. В то время, как на материке едва начинали стихать бурные волны, этот достойный зависти остров мог устроить у себя первую из всемирных промышленных выставок (май 1851 г.) в одном из больших лондонских парков. Скандинавские государства, Швеция и Норвегия, остались нетронутыми движением, но Дания, вследствие разгоревшегося еще ранее шлезвиг-голштинского конфликта, была вовлечена в германские волнения. События, происходившие на романском юго-западе Европы, Пиренейском полуострове, также не имели существенного значения в этот критический период, и судьбы этих стран, по отношению их к общему ходу истории, могут быть рассмотрены нами ниже. Нейтральные государства – Швейцария, Бельгия, Голландия – испытали на себе лишь незначительный след великого потрясения. Швейцария употребила это время на улучшение своей конституции, что ей благополучно удалось без особых треволнений. Вместо прежней системы сеймов с переменными и очередными местами заседаний, главным городом Союза был избран Берн, с Союзным собранием в нем. Это собрание состояло из национального совета, избираемого непосредственно населением, и совета старшин, избираемого 22 кантонами. Исполнительная власть была в руках союзного совета, избираемого общим собранием на три года и ежегодно избиравшего, из своей среды, президента Союза. Более того, радикальная партия в Нейенбурге воспользовалась моментом, когда никому не приходило в голову заботиться о том, что происходит в глухом уголке Швейцарии, и высвободила свой кантон из того странного положения, в котором он находился, будучи членом Швейцарского союза и в то же время княжеством прусской короны. Нейенбуржцы вынудили прусского королевского наместника бежать из кантона. Бельгия и Голландия, после того как Вильгельм I отрекся от престола и покинул страну, увозя с собой свои громадные богатства, стояли обособленными друг от друга. В Голландии, начиная с 1849 года, при Вильгельме II (1840–1849 гг.), одерживало решительный верх либеральное направление. В Бельгии конституция оправдывала себя самым блестящим образом; король мастерски управлял страной, которая отличалась в этот период небывалым спокойствием, в то время как колебались и самые древние престолы в Европе.

Через несколько недель после февральской революции Германию нельзя было узнать. Парижские события вызвали здесь волнение, необычное для народа, вообще спокойного, издавна зорко охраняемого и огражденного от всяких влияний полицейскими методами. Наступившее брожение модно объяснить невидимой доселе подготовкой умов, совершавшейся в тиши в течение десятилетий, не замечаемой правительствами, но глубокой и вызванной не искусственно. Либеральная оппозиция в палатах малых и средних государств, заметив внезапно то, чего ей недоставало до тех пор, а именно сочувствие народных масс, осмелилась возвысить свой голос, требуя народного представительства в учреждениях Союза, свободы печати, суда присяжных и т. д., – и это движение взяло верх над слабыми, неприготовленными правительствами.

Повсюду проходили народные сходки, слышались воодушевленные речи; граждане вооружались против каких-то, пока воображаемых врагов; составлялись «принудительные петиции» (Sturmpetitionen), общее возбуждение возрастало. Частью искренне, частью притворно, требование немедленного общего вооружения мотивировалось опасностями, будто бы грозящими со стороны Франции. И повсюду движение достигало своей цели: прежние министры увольнялись, и их замещали члены бывшей оппозиции. В Саксонии, Ганновере, курфюршестве Гессенском правительства не сдавались сразу, давали уклончивые ответы, но им возражали так резко, что и они были вынуждены уступить.

Общее воодушевление достигало крайних пределов; казалось, что великая нация просыпается от долгого сна. Первые дни были полны чистых и светлых надежд, но союзное собрание во Франкфурте вскоре оказалось опьяненным своим успехом: 9 марта оно объявило студенческие цвета – черный и красный с золотом, официальными цветами Союза, а на другой день потребовало от правительства прислать уполномоченных во Франкфурт для пересмотра конституции Союза. Таким образом, везде были свои мартовские министерства и мартовские «приобретения прав». Неизвестно было еще, пойдет ли все подобным же образом в Вене и Берлине?

В Вене, при всем ничтожестве императорской власти и таком правительстве, во главе которого стоял князь Меттерних, уже несколько десятков лет предсказывавший революцию, но теперь растерявшийся вместе со всеми своими приспешниками, революция удалась легко, почти без кровопролития. 15 марта, после того как Меттерних снял с себя полномочия, уже через 14 часов был обнародован императорский манифест, которым возвещалось наступление для Австрии новой конституционной эры. Выражение было довольно неопределенное: какая именно Австрия подразумевалась здесь? Но в тот же день венгерские представители получили заверение в том, что у Венгрии будет свой вице-король и свое министерство, а Италия, как увидим ниже, была уже объята восстанием. Поэтому в Австрии стоял вопрос не только о введении конституции, но и о самом существовании государства. Собственно для Германии было гораздо важнее то, что происходило в Берлине.

Здесь давно сознавали все несовершенство и непрочность германской союзной конституции; но исправить ее в обычном порядке было немыслимо; теперь же представлялась возможность выполнить это, но лишь в смысле усиления связи других государств с Пруссией: следовало провести в политическом отношении то, что было сделано таможенным союзом в смысле экономическом. Вся беда в том, что революционное брожение препятствовало и здесь, так же как и везде, всякому разумному обсуждению вопроса. Король созвал соединенный ландтаг в Берлине, сперва на 27-е, потом даже на 2 апреля, причем была составлена программа переустройства Германии из союза государств в союзное государство.

Этот план содержал в себе то, что позднее, через 23 года и после огромных страданий и жертв, было осуществлено при создании Германской империи, и был обнародован в прокламации, подписанной королем, братом его (наследником престола) и министрами. Все разумные требования были удовлетворены, но дела принимали дурной оборот, весьма похожий на то, что происходило в Париже 23 февраля, – а это трудно уже было считать простым совпадением. Толпа двинулась к королевскому дворцу, чтобы благодарить короля; король выходит на балкон, все в самом радостном настроении; вдруг раздаются два выстрела из рядов войска, случайно, как было доказано; эти выстрелы не причиняют вреда никому, но революционных дел мастера, которых и здесь было немало и которые стянули к себе единомышленников через все берлинские ворота, подают сигнал к восстанию, призыв: «Измена! К оружию!» – раздается и здесь, как и в Париже. Заготовленные уже баррикады вырастают как из-под земли и начинается бесцельная и бессмысленная борьба, вызвавшая целые потоки крови. Войско уже полностью одержало верх, когда король, около 2 часов, отдал неразумный и противный всякому мужеству приказ отступить. На следующее утро был сформирован либеральный кабинет министров, объявлена амнистия, король принял так называемые немецкие цвета и заявил в своей прокламации, что Пруссия сливается с Германией, в подтверждение чего он проехал через весь город с трехцветной повязкой на руке и в сопровождении многочисленной свиты из высокопоставленных лиц.

Но сила правительства пошатнулась надолго, потому что, в сущности, победа осталась за мятежниками, которые не преминули отпраздновать ее по-своему: они провезли трупы убитых 18-го числа перед дворцом и вынудили побежденного короля смотреть на это зрелище. Принц прусский, который выставлялся демократией как реакционное пугало, выступил из Берлина с войсками; охрана города была поручена гражданской страже, которая и здесь была импровизированной, – совершенно некстати для страны со всеобщей военной повинностью…

В течение этих же дней союзный сейм, совершенно измененный со вступлением либералов в число членов правительства, постановил созвать германский парламент для составления конституции. Республиканская партия попыталась насильственно установить республику прежде, чем события могли успеть войти в мирную колею. С этой целью она вызвала себе сторонников из Парижа, большей частью людей сомнительного достоинства, вроде, например, поэта Георга Гервега. Во главе этой партии стоял баденский депутат Фридрих Гекер. Знамя восстания было поднято в Баденском округе, после неудачной попытки произвести переворот во Франкфурте, посредством полуреволюционного собрания, которое партия именовала «предварительным парламентом». Но гессенские, баварские и вюртембергские войска, двинувшиеся в Баден с севера и юга, без труда подавили мятеж. Лидеры движения бежали и издали в Страсбурге манифест (29 апреля) с заявлением о близком втором подобном восстании, так как это первое было подавлено «превосходящей численностью озверелой солдатчины».

Между тем выборы во франкфуртский парламент состоялись повсюду, и заседания его открылись 18 мая 1848 года во франкфуртской церкви Святого Павла. Это был важный момент в истории немецкого народа, ожидавшего, что собрание, в котором было столько талантливых и известных лиц, положит основы Германского государства, где предполагалось соединить крайние противоположности: целую массу народных льгот и твердую верховную власть, сильное центральное управление и полную автономию мелких государств. Большинство в парламенте, как и большинство партий, стояло за конституционную наследственную монархию. Первым президентом франкфуртского парламента был человек, также придерживавшийся вышесказанного принципа, член дармштадтской палаты, Гейнрих фон Гагерн, личность весьма примечательная. Но парламент совершил ошибку, не последовав совету баденца Мати, одного из немногих практичных людей в этом собрании, который предлагал вступить тотчас же в деловые отношения с союзным сеймом, который не был уже опасен тому, что впоследствии стали называть свободой, но который мог принять на себя роль посредника между новым парламентом и правительствами, фактически все же существовавшими и располагавшими реальной силой.

Однако в эти дни издавна накипевшая злоба заставляла ненавидеть уже и само имя союзного сейма. Поэтому был создан новый исполнительный орган, центральная власть, в лице наместника; на этот пост был избран (29 июня) 436 голосами австрийский эрцгерцог Иоанн, человек популярный, что казалось главным аргументом в этот момент. Он изъявил свое согласие и образовал общегосударственное министерство, в которое были весьма разумно избраны представители разных частей Германии: один пруссак, один южногерманец, один ганзеец и т. п. Пост министра-президента занят был представителем высшего немецкого дворянства, князем Лейнингеном. Самым замечательным или, по крайней мере, самым умным в этом кабинете был министр иностранных дел, кавалер Антон фон Шмерлинг, австриец.

Это «Франкфуртское царство», подобно Констанцскому собору в XV столетии, также заседавшему в дни потрясений, опиралось лишь на неясные стремления нации к единению и свободе. Благодаря этому общему стремлению франкфуртский парламент без труда преодолел сопротивление ганноверского короля и герцога Брауншвейгского. В приказе нового военного министра от 6 августа всем союзным войскам предписывалось признавать наместника. Это было первое серьезное заявление власти со стороны нового «центрального правительства». Мелкие владения выразили покорность, при неизбежных «виват!», Пруссия не поддалась; в Австрии, занятой внутренними волнениями, не обращали внимания на все это; противоречия еще заметно не проявлялись, или их не хотели замечать, и парламент приступил к обсуждению своей magna charta libertatum – «основных прав немецкого народа», причем для желающих перещеголять друг друга в либерализме было широкое поле для деятельности, но тоже для возможности достижения соглашения на этой почве. Во время торжества по случаю завершения строительства здания древнего собора (14 августа) в Кёльне встретились эрцгерцог, представители франкфуртского парламента и прусский король, Фридрих Вильгельм; было взаимно высказано много хороших и приятных слов, тем не менее кризис был уже близок.

Новая Германия получила в наследство от старой шлезвиг-голштинский вопрос, который уже готовился к разрешению мечом. 20 января 1848 года в Копенгагене власть перешла от Христиана VIII к Фридриху VII, последнему из мужского глюксбургского колена. Когда он пригласил в члены правительства (22 марта) датчан-эйдерцев (т. е. партию, которая рассматривала Эйдер как границу Датского королевства, следовательно, хотела сделать Шлезвиг датской провинцией), ему ответили на это в Киле учреждением временного правительства, и борьба началась. В северную область поспешили добровольцы со всей остальной Германии; союзный совет допустил в свою среду представителей обоих герцогств и поручил их защиту Пруссии.

Прежде чем подоспела прусская помощь, шлезвиг-голштинская армия, представлявшая собой плохо обученный сброд, потерпела поражение при Бау, но генерал Врангель, прибыв с пруссаками, взял штурмом Данневиркские укрепления, а ганноверцы в то же время одержали верх при Оверзее, что и позволило Врангелю перейти границу Ютландии и вынудить датчан к отступлению на острова. Однако победы немцев оказались бесполезными потому, что датчане господствовали на море и могли опустошать немецкие берега, не защищенные никаким флотом. Торговля терпела при этом громадные убытки, и европейские державы, в особенности северные, начинали относиться неравнодушно к этой борьбе; русский император смотрел на шлезвиг-голштинцев, как на мятежников. Все это заставило германское правительство отозвать Врангеля из Ютландии.

Предложение имперского наместника выставить 36-тысячное союзное войско, составленное большей частью из южногерманских полков, было заманчиво для усиления патриотизма населения, но не изменяло неблагоприятного положения дел, которое вынудило, наконец, прусское правительство согласиться на перемирие. Это перемирие было заключено 26 августа в Мальме, на шведской территории, и определило следующие условия: продолжительность перемирия – семь месяцев, возвращение судов и военнопленных, роспуск шлезвигского военного контингента и назначение наместников в обоих герцогствах, причем Дания назначала двух членов этого правления для Шлезвига, а Пруссия – двух для Голштинии. Такие условия показались нации позорными, да и были таковыми, только позор этот следовало отнести на счет прежнего государственного порядка, – и франкфуртский парламент, под давлением общественного негодования, отверг Мальмёский договор 238 голосами против 221.

Государственный кабинет вышел в отставку, но образовать новый не удалось, и тогда, спустя 11 дней, палата большинством – 258 голосов против 236 – решилась покориться сложившейся политической ситуации и утвердила Мальмёский договор. Ближайшим последствием этого решения было то, что радикальная партия, которой было мало дела, вообще, до национальной чести, воспользовалась удобным предлогом для нового призыва взяться за оружие. Возбужденная радикальными говорунами, толпа целый день, 18 сентября, дралась во Франкфурте с правительственными войсками, и два прусских депутата, члены правой партии, Ауэрсвальд и князь Лихновский, были растерзаны чернью; спустя несколько дней, 22 сентября, в Бадене произошло народное восстание под предводительством полупомешанного бюргера Густава Струве.

Обе эти попытки были подавлены без труда, потому что власти находили себе поддержку против анархии среди самого населения, явно переходившего опять к консервативному настроению; но престиж франкфуртского парламента был сильно подорван из-за двух противоречивых решений; становилось ясно, что он лишен всякого настоящего политического значения: Пруссия действовала отдельно от него и даже вопреки ему; в других местах важнейшие дела решались тоже помимо этого парламента; рядом с ним заседали различные палаты малых, средних и двух больших германских государств. Франкфуртские политики сами понимали, что вопрос о германской конституции и различных преобразованиях воплощается теперь прежде всего в вопросе о преобладании Пруссии или Австрии.

Австрия переживала такой страшный переворот в эти месяцы, какому едва ли подвергалось когда-либо подобное государство. Нечего и говорить о том, что австрийские владения в Италии были полностью охвачены восстанием; ход этих событий излагается нами в общем обзоре всего, происходившего в Италии. Император уже согласился на все требования Венгрии, и венгерский рейхстаг, в котором главную роль играл теперь Людвиг Кошут, адвокат, оппозиционный оратор, журналист и в этот момент член независимого венгерского министерства, поспешил заявить свою самостоятельность изданием нескольких многозначных органических законов.

В новой конституции Австрийской империи, обнародованной 25 апреля, не упоминалось уже о Венгрии и Италии в числе осчастливленных этой конституцией стран. В самой Вене эта конституция, как и все, что делало и не делало правительство, явилась предлогом к ребяческой игре студентов в революцию и к анархистской смуте со стороны полуобразованных «литераторов» и всякого бездомного сброда. Трудно было предвидеть, куда приведут эти волнения в данное время при слабости министерства, носившего кличку пиллерсдорфского, по имени министра внутренних дел. Император не мог оставаться в Вене при таком опасном положении дел и 19 мая переехал со своим двором в Инспрук. Он прожил там среди преданного монархии тирольского населения до августа, когда дела кое-как уладились и он смог вернуться в столицу. Между тем в Вене 22 июля состоялось заседание законодательного рейхстага, который должен был выработать конечную форму конституции. На нем присутствовали 383 члена, в числе которых были 92 крестьянина; многие из них не владели немецким языком, принятым для прений. При этом каждое племя и все его подразделения преследовали свои особые цели.

В Богемии чехи враждовали с немцами; в чешских высших кругах возникала мысль о братском объединении всех славян; одно, по крайней мере, было уже общим у всех славянских племен: их ненависть к немцам. В Праге (12 июня) вспыхнуло восстание, цель которого осталась, однако, неопределенной и которое привело лишь к бесполезному кровопролитию. Комендант Праги, князь Виндишгрец, водворил спокойствие, приказав обстреливать город, но поступил снисходительно с инсургентами, что было вызвано насущной необходимостью: правительство нуждалось в содействии славян для подавления большей опасности, грозившей со стороны Венгрии.

Уступки императорского правительства и самостоятельность Венгрии пошли на пользу только господствующему племени, мадьярам, жестоко злоупотреблявшим своими новыми правами для угнетения других народностей, подвластных короне Святого Стефана: славян, румын, немцев. Это вызвало мятеж среди южных славян, сербов и хорватов, и когда 5 июля в Пресбурге был открыт новый венгерский рейхстаг, то вызов венгерских полков из Италии для усмирения внутреннего мятежа полностью продемонстрировал мадьярские замыслы. Деятели, стоявшие за монархическую идею и прозванные демагогами «камарильей», покровительствовали хорватскому бану Елачичу, вождю южных славян, открыто ратовавшему за идею государственного единства против венгерского дуализма. Венгерский рейхстаг отправил делегацию, состоящую из 120 своих членов, в императорскую военную квартиру, где они предъявили императору свои прежние требования, а также несколько новых. Эти посланцы должны были удалиться с отказом, и война разгорелась.

Елачич вступил в Венгрию 11 сентября; 28-го числа того же месяца императорский комиссар, граф Ламберг, посланный императором в Офен для посредничества в установлении мира, был убит на дунайском мосту разъяренной народной толпой. Борьба между двумя частями империи была открыта императорским манифестом, в котором пресбургский рейхстаг объявлялся распущенным. Рейхстаг заявил, со своей стороны, что такой роспуск не соответствует конституции. Император назначил Елачича своим наместником в Венгрии; венгры объявили того же бана государственным изменником, которого надлежало арестовать, где бы он ни находился. Так как двор и все окружение бесхарактерного государя были на стороне Елачича, то мадьяры подыскивали себе союзников среди демократических элементов, и им удалось поднять восстание в самой Вене (6 октября), где военный министр, граф Латур, был убит чернью.

Войска выступили из столицы, предоставив ее на растерзание мятежникам; император тоже выехал вторично из Шёнбруна и отправился в Ольмюц, главный город Моравии; большинство славянских депутатов также бежало из Вены. Строго говоря, не было более никакого правительства, и будущее Австрии зависело только от результатов вооруженной борьбы. Инсургенты утвердились в Вене, привели город в оборонительное положение, причем получили совсем немного фактических подкреплений, но зато великое множество воззваний и заявлений восторженного сочувствия из различных демократических лагерей.

В это время Елачич приближался к городу с востока, а Виндишгрец с севера, со стороны Праги. Виндишгрец мог бы тогда легко овладеть городом, развернув все свои силы; его требование к мятежникам подчиниться и выдать вожаков не имело смысла, потому что в городе не существовало какой-либо строго признанной власти, способной давать распоряжения и требовать их выполнения. Дни проходили за днями в бесполезной борьбе и бесполезных переговорах, пока, наконец, 30 октября, последовал новый взрыв мятежа, вследствие того, что с башни Святого Стефана было замечено приближение венгерского войска. Действительно, венгры перешли границу, но превосходившие их численностью отряды Елачича отбросили их назад после сражения при Швехате. 31-го числа, после новой битвы австрийские войска вернулись, и на город обрушились страшные репрессии. Один из многих, павших жертвой этой реакции, депутат франкфуртского парламента и член левой партии, Роберт Блум, арестованный за участие в бунте, имел простодушие протестовать против нарушения, в его лице, парламентских привилегий. Он был расстрелян в Бригитенау. Другой, Юлиус Фребель, был пощажен благодаря тому, что некогда написал брошюру в пользу единства австрийской монархии.

Победа над революцией, по взятии Вены у мятежников, была довершена установлением правительства, во главе которого был поставлен князь Феликс Шварценберг, человек смелый, деятельный и с покладистой совестью. Сначала он выказывал, что при восстановлении целости Австрийской монархии дело идет о монархии все же конституционной. Рейхстаг был созван в моравский городок Крезмир для продолжения своих совещаний о конституции. Первое сообщение князя Шварценберга этому собранию состояло в том, что император Фердинанд отрекся от престола 2 декабря, а брат его, Франц Карл, отказывался быть его преемником, и корона переходила к 18-летнему сыну последнего, Францу Иосифу.

В это же время в Пруссии была одержана победа над революцией, – или над демократией, или над радикализмом? Дело шло здесь не так насильственно и не растравлялось национальной враждой, как в Австрии. Польское восстание в Познани, возбужденное известиями из Франции и поощряемое первоначальной слабостью берлинского правительства, было подавлено в мае без особого затруднения. В том же месяце, 22-го числа, в Берлине состоялось законодательное национальное собрание; соединенный ландтаг, как все «домартовское», был оставлен уже далеко позади.

Большинство – 350 членов палаты – держалось демократических воззрений. Правительство, при частых сменах кабинета, было слабо и терялось перед мятежным настроением столицы, притязаниями собрания и всем его тоном. Возвращение войск генерала Врангеля (7 июля) обострило отношения; весьма характерной чертой вздорности собрания служит тот факт, что при обсуждении проекта конституции оно решило вычеркнуть слова «Божьей милостью» из королевского титула, чем оскорбляло народное чувство и нанесло королю Фридриху-Вильгельму IV совершенно бесцельную и тяжкую обиду. Эти люди должны были вскоре узнать, что монархическое начало обладало большей силой и пустило более глубокие корни в Пруссии, нежели то предоставляли ему статьи полуобдуманной конституции.

Во всей Германии совершился несомненный поворот общественного мнения. Консервативные силы очнулись из своего забытья, масса рабочих, живущих своим трудом, среднего сословия жаждала водворения порядка и спокойствия. Этот поворот был особенно заметен в Пруссии, благодаря ее историческому прошлому и династии таких правителей, которые возвеличили и себя, и свой народ. Органом этого настроения была «Новая Прусская Газета» («Neue Preussische Zeitung»), около которой группировались консервативные элементы. Эта газета имела большое влияние именно потому, что высказывала свои монархически-консервативные взгляды с такой же резкостью, без всяких оговорок и компромиссов, как радикалы проповедовали свои принципы. Ободренный этим и победой реакции в Австрии, король назначил в ноябре «министерство действия», которого так давно уже и тщетно искали. Во главе его находился военный человек, граф Бранденбург, побочный сын Фридриха-Вильгельма II. Министром внутренних дел был Отто фон Мантейфель. Национальное собрание попыталось устрашить короля выражением недоверия кабинету и отправило во дворец депутацию, но эта попытка не удалась, и декрет из Сан-Суси от 8 ноября доказал, что правительство «твердо решилось покончить с революцией». Национальное собрание, согласно этому королевскому декрету, переводилось в город Бранденбург, лишаясь тем самым своей главной опоры, мятежной берлинской демократии. Собрание попыталось прибегнуть к пассивному сопротивлению, продолжая заседать в Берлине, и издало 15 ноября воззвание к народу, приглашая его не платить податей. Но все это не имело успеха: в Берлине было достаточно войска, и 27 ноября заседания палаты были открыты уже в Бранденбурге, а 5 декабря она была распущена и король даровал от себя, – как был дарован в 1847 году февральский патент, – своим полномочием, конституцию, отвечавшую конституционным началам, и согласно которой две палаты, устанавливаемые ею, были созваны в Берлине 26 февраля 1849 года.

До этого времени победа давалась правительству легко и без пролития крови; мероприятия короля вполне оправдывались явной необходимостью воспротивиться безумным требованиям партии, часто совершенно беззастенчивой в своих притязаниях; но он весьма погрешил против своего собственного государства и всей немецкой нации своим неясным, лишенным всякой твердой основы и королевского характера, отношением к германскому конституционному вопросу, выступавшему теперь на первый план.

Франкфуртское собрание приступило в октябре к рассмотрению проекта конституции, представленного 8-го числа того месяца выработавшей его комиссией. Проект этот, проводя идею всеобщего объединения, создавал центральную правительственную власть, которой поручалось главное начальство над армией и флотом, назначение послов и консулов, генералов и всех высших военных чинов; этой же власти подчинялись таможенное, монетное и почтовое ведомства, причем статья, гласившая что связь немецкого государства с другими государствами могла быть разве только что личная, исключала фактически Австрию из состава создаваемого союзного государства. Из всего этого по неотразимой политической логике следовало то, что роль этой центральной власти выпадала на долю Пруссии. Это было ясно для всякого действительно сочувствовавшего созданию Германского союзного государства и понимавшего положение дел. Выразителем этой политической идеи был Гейнрих фон Гагерн, занявший место президента государственного совета министров, по уходе из него умницы Шмерлинга, самого завзятого австрийца из всех австрийцев. Франкфуртские народные представители понимали, что двойственность – враг единства, что союзное государство с Пруссией и Австрией немыслимо; что Австрия со своими итальянскими, венгерскими и польскими подданными могла войти лишь во внешний союз с Германией, как с действительным государством, но не стать членом этого государства, и что, вследствие всего этого, надо было выбирать между Пруссией и Австрией, – Германией и Австрией. Образовалась партия наследственной имперской монархии, партия прусской гегемонии, против другой, состоящей из ультрамонтанов, австрийцев, партикуляристов и людей, страдающих недомыслием, наибольший контингент которых доставила левая. Это составило коалицию отрицающих. Гагерн был уполномочен на переговоры с Австрией, что было неразумнейшим шагом, который не мог привести ни к чему. 19 января собрание признало наследственность сана главы государства, а 25-го числа присвоило титул императора этому главе, которого предстояло избрать из числа царствовавших в Германии государей. Мелкие государства одно за другим изъявляли готовность покориться этому строю. В это время австрийское правительство сделало шаг, который должен был бы разрешить все сомнения. Министерство Шварценберга даровало 7 марта 1849 года всей Австрии общую конституцию, в которой это государство, с включением в него Венгрии и Италии, именовалось нераздельной конституционной монархией. Таким образом, Австрия устраивалась, не спрашиваясь у Германии; это давало Германии право, даже вменяло ей в обязанность, устроиться, со своей стороны, без соображения с Австрией. В решительном 196-м заседании, 28 марта 1849 года, из числа 538 присутствовавших 290 поняли эту обязанность, избрав короля прусского, Фридриха-Вильгельма IV, императором германским; 248 членов воздержались от голосования. Дело конституции завершалось этим: у Германии был император при ответственном министерстве и с обыкновенными конституционными правами – правом объявлять войну и заключать мир, но с правом налагать свое veto лишь на исполнение решения; эту уступку пришлось сделать для привлечения демократических голосов. Учреждалось народное представительство с одним депутатом на каждые сто тысяч душ населения, причем избирателем мог быть каждый неопороченный немец, достигший 25-летнего возраста; сверх того, учреждалась вторая государственная палата, одна половина членов которой назначалась правительством, а другая состояла из народных представителей разных государств. Все это дополнялось массой разных «основных прав» и всяких «свобод», от которых становилось страшно за саму свободу. Так, например, «всякое религиозное общество могло самостоятельно ведать свои дела»; при этом совершенно упускалось из виду, что римско-католическое религиозное общество склонно считать решительно все своими делами. «Дворянство как сословие» и титулы неслужебные уничтожались в стране докторов и коммерции советников.

Депутация с тогдашним президентом собрания, Эдуардом Симеоном, прибыла в Берлин и была принята 3 апреля в Рыцарской зале королевского дворца. Здесь выяснилось, что на горе Германии престол был занят ненадлежащим лицом. При насущном жизненном вопросе для Германии и Пруссии, требовавшем ясного и определенного ответа, Фридрих Вильгельм выразил что-то похожее и на «да» и на «нет»; в этом «да» не было согласия, в «нет» не было отрицания. Он говорил обо всем лишь условно, толковал о «придаваемых ему правах», о том, что теперь правительства должны были испытать, удовлетворяет ли всему данная конституция и т. д. В другие минуты, в интимной переписке своей, он заверял, что не хочет принимать короны из рук революции, но это следует счесть за простые фразы.

Мало того, лучшие люди Германии в парламентском сборе при одобрении громадного большинства тех немецких «старейшин», на которых он ссылался, подносили ему эту корону для того, чтобы прекратить революцию, но он сам вновь поверг нацию в революционные ужасы, а на Пруссию навлек поражение, которое жгло стыдом все патриотические сердца до тех пор, пока один из потомков Фридриха Великого не смыл этого позора.

Двадцать восемь германских правительств заявили во Франкфурте о своем согласии на конституцию, выразив это в коллективной ноте от 14 апреля. Принужден был смириться и упрямый, закоснелый в своем династическом высокомерии король вюртембергский Вильгельм, когда спокойно, но твердо выраженная воля его народа напомнила ему, что прошли те дни, в которые он мог настоять на своем: «Не подчинюсь какому-нибудь Гогенцоллерну!» Главная задача была, разумеется, в том, чтобы вынудить согласие у самого Фридриха Вильгельма; но после того как вторая палата, собравшись (26 февраля) согласно конституции 5 декабря 1848 года, признала законность германской государственной конституции, она была распущена и король заявил уже прямо о своей безусловной решимости отклонить от себя предлагаемую ему императорскую корону. Это было на руку радикалам: прикрываясь именем государственной конституции, они находили себе союзников в стоявших серьезно за эту конституцию, которая, однажды созданная правовым путем, была столь же легальна, как права каждого германского царствующего дома. Радикальная партия взяла при этом перевес, что было в порядке вещей. В первых числах мая в Дрездене вспыхнул такой мятеж, что король и его министры, Бейст и Рабенгорст, вынуждены были бежать в Кёнигштейн; но прусские войска усмирили это восстание. В самой Пруссии, на Рейне, начались тоже беспорядки, не столь опасные, впрочем, как возникшие на юго-западе Германии, в баварском Пфальце и в Бадене, и без видимого к ним повода здесь, так как великий герцог признавал государственную конституцию. В франкфуртcком парламенте тоже брало верх радикальное направление. Императорская партия, от которой отрекался сам император, находилась теперь в печальном, почти смешном положении, и министерство Гагерна подало в отставку (10 мая). Наместник назначил другое, бывшее просто позором для нации: во главе его был прусский советник юстиции Гревель, фанатический реакционер, издавна служивший посмешищем для палаты; одно правительство за другим стали отзывать своих представителей; 21 мая вышли из состава палаты еще остававшиеся в ней 90 членов императорской партии; остальная часть собрания, левая, насчитывавшая более сотни сторонников, решила перенести свои заседания в Штутгарт, где и открыла их, действительно, 6 июня, причем с целью осуществить государственную конституцию назначила регентство из пяти лиц, незначительных и, во всяком случае, бессильных что-либо провести. Восстание в Пфальце и Бадене, усиленное участием возмутившихся линейных полков, страшно распространилось в мае и первых числах июня; революционное войско получало тоже подкрепления из Вюртемберга, и движение разгоралось. Правительство, во главе которого находился человек энергичный, старолиберал, Фридрих Рёмер, решило не допускать междоусобия в стране из-за людей, ратующих за бесцельное дело, и когда члены собрания явились 18 июня в помещение, приготовленное для их дальнейших заседаний, они нашли входы в него занятыми войском. Оставаться здесь было нельзя и идти тоже было некуда, потому что баденско-пфальцское восстание можно было считать уже законченным. 13 июня Пфальц был занят прусским корпусом под начальством принца прусского; пфальцская революционная армия (8000 чел.) должна была отступить в Баден (18 июня). Пруссаки вступили в Карлсруэ (25 июня), но победа далась им не без сильного сопротивления со стороны инсургентов, остатки которых искали потом спасения в Швейцарии. Фридрих Гекер, вождь первого баденского восстания, прибыл из Америки лишь для того, чтобы увидеть это поражение; 23 июля сдался и Раштат. Начались расстрелы по приговорам прусских военных судов. Нельзя сказать, чтобы Фридрих Вильгельм обнаружил здесь свои христианские чувства, хотя имел полный повод проявить милосердие.

Ему представлялся еще один случай завершить дело Германии, и казалось, что он был на пути к тому. Мысль о создании союзного государства под главенством Пруссии, сплочение всей неавстрийской Германии вокруг Пруссии, эта мысль, лежавшая в основе решения франкфуртского собрания, была столь правильна, столь ясна в отношении интересов Пруссии и Германии, она так соответствовала тому, что излагалось в официальных рассуждениях еще до 1848 года, что не могла не поразить и самого Фридриха Вильгельма. Такой более тесный союз с государствами, добровольно подчинявшимися ему, мог оспариваться с точки зрения прежнего союзного права столь же мало, как и таможенный германский союз. 26 мая 1849 года Фридрих Вильгельм обнародовал совместно с Саксонией и Ганновером проект германской союзной конституции, к которому тотчас примкнуло 21 государство. С остальными велись еще переговоры, на успех которых можно было надеяться, несмотря на сопротивление Баварии и Вюртемберга, потому что Австрия, как увидим ниже, была парализована в это критическое время; прусское войско, подавив пфальц-баденское восстание, занимало полосу от Бельта до Боденского озера, а короли баварский и вюртембергский были, в сущности, обязаны сохранением своих престолов вмешательству Пруссии. Однако эти оба короля, вступившие в союз с Пруссией, оказались предателями: они вовсе не располагали сдержать свое слово, а Фридрих Вильгельм, со своей стороны, старательно избегал всего, сколько-нибудь похожего на насилие; он забывал, что такой человек, как король ганноверский, Эрнст Август, не был способен совершить добровольно доброе и патриотическое дело, и простер свое великодушие до того, что не пожелал воспользоваться отчаянным положением Австрии для проведения меры, которую сам считал полезной и необходимой для Германии и Пруссии. Он поступал как честный человек, идеалист и мечтатель; в поступках его тщетно будем искать государственного соображения, политической мысли, и он, совершенно заслуженно, хотя и к невыгоде Германии и Пруссии, получил от дома Габсбургов ту благодарность, которая прославлена метким выражением Шиллера.

Австрийское правительство одержало между тем победу над революцией, положив 6 марта конец ораторским упражнениям кремзирского рейхстага с помощью двух гренадерских батальонов, занявших весьма кстати и городок Кремзир, и сам зал заседаний, после чего оно обнародовало ту конституцию от 4 марта 1849 года, согласно которой все австрийские земли, с Италией и Венгрией включительно, объявлялись единой, нераздельной конституционной монархией. С Италией было еще не совсем покончено, но победа была явно на стороне правительства; в Венгрии же дело обстояло иначе и не совсем благополучно. Князь Виндишгрец начал действовать здесь лишь с половины декабря 1848 года и 5 января 1849 года вступил в Офен вместе с баном. Но успехи на этом остановились. Австрийское военное начальство состояло из людей бездарных, между тем как на стороне венгров было все: избыток военных талантов, действительное национальное одушевление, готовность жертвовать собой, содействие таких бывших польских бойцов, как, например, генерал Бем. Австрийцы терпели одно поражение за другим, но венгерский рейхстаг под влиянием Людвига Кошута сделал безумнейший шаг, объявив (14 апреля) габсбургско-лотарингскую династию навеки лишенной престола. Это была совершенно излишняя и нелепая выходка, которая сбила Венгрию с удерживаемой ей дотоле законной почвы. Император Николай выступил здесь еще раз защитником законности и обещал юному австрийскому императору неограниченную помощь в случае нужды. В данную минуту Австрия была не только готова принять ее, но даже крайне в ней нуждалась. Русские явились 1 мая, но и это не скоро еще доставило Австрии окончательную победу над венграми. Борьба длилась с переменным счастьем. На стороне австрийцев и русских (последние были под начальством Паскевича) было 275 000 человек; но дело велось неумело и вяло, и крайне неловкие, нерешительные действия австрийских генералов парализовали даже весьма смелые и прекрасно выполняемые планы такого талантливого военачальника, как русский генерал Лидерс. В августе была усмирена Италия; вслед за тем 13 августа на поле у Вилагоша энергичный и храбрый генерал Гергей, которому Кошут передал свое диктаторство, сложил оружие перед русской армией без всяких условий. Численность его войска простиралась еще до 22 000 человек. «Венгрия у ног Вашего Величества», – писал Паскевич своему императору. Гергей, в своей слепой, но понятной ненависти, выговорил себе только одно условие: сложить оружие перед русской армией.

Как уже явствует из ранее изложенного, благоприятное время было пропущено прусским правительством. В сентябре австрийское правительство назначило совместно с прусским комиссию, которая должна была ведать имеющиеся налицо немецкие дела. В этой комиссии заседало двое австрийских и двое прусских членов; эрцгерцог Иоанн сложил в себя звание наместника. В то же время всюду возникала реакция; мартовские министерства падали одно за другим и замещались реакционерными; можно было предвидеть, куда это поведет. Однако Пруссия оживилась еще раз: 6 февраля 1850 года Фридрих Вильгельм присягнул прусской конституции, выработанной обеими палатами, и Пруссия стала государством конституционным. Через неделю после того союзные государства были созваны на рейхстаг в Эрфурт, к 20 марта. Но 25 и 27 февраля Ганновер и Саксония выступили из состава союзных государств: союз трех королей был нарушен. Эрфуртское собрание приняло ради ускорения хода дел союзную конституцию без рассмотрения ее по статьям, а за три дня перед тем, 26-го числа, австрийское правительство пригласило всех членов Германского союза прислать своих уполномоченных снова во Франкфурт-на-Майне, и можно было ожидать, что все вступит в прежнюю колею.

В феврале 1849 года кончился срок Мальмёского перемирия и борьба с Данией возобновилась. Было несколько удачных дел, но не существовало уже более Германии, которая могла бы продолжать войну; Россия и Франция возвышали грозно свой голос, и в июле 1849 года было заключено новое перемирие между Пруссией и Данией, за которым в июле 1850 года последовал мир, на основе положения до 1848 года. Шлсзвиг-голштинцы попытались еще раз возобновить военные действия на свой страх: 24 июля их небольшое войско из 26 000 человек, под командой прусского генерала Виллизена, далеко не бывшего каким-нибудь Эпаминондом, вступило в бой с 40-тысячной датской армией при Идштете, неподалеку от Шлезвига, и было разбито.

Это поражение на севере отозвалось, понятным образом, на Пруссии и на ее значении в великом германском вопросе, неразрывно связанном с тем, местным. Как в том, так и в другом из этих вопросов, Пруссией – в данном случае лично ее королем – была совершена тягостная ошибка: бескорыстие и идеальничанье не годились там, где требовался трезвый государственный эгоизм. Признание того, что энергично-эгоистическая прусская политика была в то же время и наилучшей политикой для Германии, было еще пока только идеалом будущего.

Союзный сейм во Франкфурте был открыт 2 сентября 1850 года представителями государств, приверженных к Австрии. Он возобновил свою деятельность, вполне достойную прежней, допуская полное бесправие в курфюршестве Гессенском. Низкий курфюрст, – третий и, по счастью, последний из притеснителей этой страны, – нарушил конституцию своих владений, повысив налоги после роспуска собрания сословных представителей, следовательно, без согласия этих последних. Встретив отпор со стороны населения, верного своим законам, и самого чиновного ведомства, он был вынужден бежать вместе со своим пособником, министром Гассенпфлугом, и отдался под покровительство союзного сейма, хотя курфюршество Гессенское входило еще, по названию, в состав союза германских государств.

В Берлине следовало решить: держаться ли этого последнего союза или подчиниться Австрии? Была минута, в которую казалось вероятнее первое. Прусским министром иностранных дел был назначен генерал Радовиц, сторонник идеи этого союза (Union), человек большого ума, весьма образованный, любимый королем за строгий консерватизм и убежденный католик. Противная партия, имевшая наглость называть себя великогерманской, тоже укрепила свое положение. Короли вюртембергский, баварский и император австрийский съехались в Брегенц, на Боденском озере, – на австрийской территории (10–14 октября). Общее настроение было воинственное, вследствие уверенности найти опору в императоре Николае, смотревшем на восстание в Гессене и в Шлезвиг-Голштинии, равно как на деятельность палат в Германии, как на проявление мятежного духа. Было решено оказать помощь курфюрсту против его подданных. Через несколько недель после этого императоры Франц Иосиф и Николай съехались в Варшаве (26 октября); сюда же прибыл уполномоченный от Фридриха Вильгельма, граф Бранденбург, по возвращении которого (2 ноября) в Берлине состоялся окончательный министерский совет. Здесь произошло нечто странное; меньшинство стояло за программу Радовица: насилие против насилия в курфюршестве Гессенском; постановка армии на боевую ногу; созвание палат; манифест к прусскому народу; большинство же, в том числе и граф Бранденбург, предлагало подчиниться. Король заявил, что разделяет мнение меньшинства, но предоставляет свободу действий большинству, с которым не желает разрыва.

Так снова, в такую важную минуту, государь из Гогенцоллернского дома произнес свое вечное и «да», и «нет». Министерство перешло к барону Оттону фон Мантейфелю, и такой второстепенной личности приходилось недолго бороться с собой, чтобы подчиниться тому, чего требовал победоносный австрийский министр, не старавшийся даже особенно скрывать, что ему требовалось сначала унизить Пруссию (avilir), а затем и уничтожить ее (demolir). Вскоре дела едва не дошли опять до войны. 6-го числа был отдан приказ о мобилизации прусской армии; 21 час, при открытии заседаний в палатах, энергичная тронная речь возбудила еще некоторые надежды; в Гессене, где военные дороги охранялись прусскими войсками, можно было ожидать ежеминутно столкновения с австрийско-баварскими отрядами; при Бронзеле была, действительно, подстрелена одна лошадь. Но когда австрийский посол в Берлине имел дерзость потребовать очищения Гессена в течение 48 часов, Мантейфель стал не только испрашивать личного свидания у австрийского министра-президента, но даже телеграфировал ему одновременно с тем, что, не дожидаясь от него ответа, отправился уже к нему. И здесь, в Ольмюце, 29 ноября 1850 года он подписал подчинявший Пруссию договор: союз (Union) уничтожался; Пруссия очищала Баден и курфюршество Гессен; она отказывалась от своих военных конвенций с некоторыми мелкими государствами и обезоруживала герцогства на Северной Эльбе.

Курфюрст и Гассенпфлуг воротились в Гессен еще 27-го числа и стали действовать у себя, как в завоеванной земле, опираясь на экзекуционный баварский корпус. В январе 1851 года прусско-австрийские комиссары стали водворять порядок в Шлезвиг-Голштинии; областной сейм, правительство, войско были распущены; австрийские полки перешли через Эльбу – по мосту, наведенному прусскими пионерами, и вступили в Голштинию. Для виду переливалось еще из пустого в порожнее, под предлогом обсуждения «германской конституции», на «вольных совещаниях», открытых 23 декабря 1850 года в Дрездене, но уже 30 мая «высокий союзный сейм» заседал снова во Франкфурте-на-Майне и в полном комплекте. Первым делом его был роспуск германского флота – поспешного, но не бесславного создания революционного периода. Суда были проданы с торгов 28 августа 1852 года. В том же году сейм объявил гессенскую конституцию 1831 года несогласной с законами Союза и утвердил новую, дарованную курфюрстом своим подданным. Шлезвиг-голштинский вопрос был решен конференцией, в которой приняли участие Англия, Австрия, Франция, Россия и Швеция. В общем своем заявлении, Лондонском протоколе от 8 мая 1852 года, под которым подписался и прусский посол, кавалер фон Бунзен, знаменитый ученый и честный патриот, но все знание и патриотизм которого пропадали при слабом правительстве, эти державы признавали тот порядок престолонаследия в герцогствах, который был изложен в «открытом письме» 8 июля 1846 года, – следовательно, принцип нераздельности датской монархии. Здесь, как и везде, победа оставалась за Австрией. Подобно Шлезвигу, прусские провинции, Познань и Пруссия, выступили из Союза, и все возвращалось к прежнему порядку вещей. Одного только не добился Шверценберг: вступления всей Австрийской империи в Германский союз. Сама чудовищность такого требования была причиной его неудачи; Россия, Англия, Франция никогда не допустили бы даже попытки к его осуществлению. Словом, к этой идее можно было применить известное изречение поэта: «Не будь она так чертовски умна, ее можно было бы назвать глупой». Наглое домогательство Австрии, оскорблявшее национальное чувство и стремления немцев, было, однако, принято Германией очень спокойно: нация пережила уже столько позора и столько переносила его ежедневно; она простилась с германским единством и, вместо свободы, пользовалась повсюду мелочным, полным ненависти и мести, полицейским управлением; одним унижением больше или меньше – уже не было столь важно.

Реакция чувствовала себя спокойной, и слуги ее старались оградить себя, удваивая насилия, в возмездие за вынесенный ими в 1848 году страх и оказанную ими при этом трусость. Их успокаивало и происходившее во Франции, где революция окончила свой круг и завершилась возникновением нового трона, нового своеобразного деспотизма.

Учреждение республики было во Франции чем-то неожиданным для всех, даже для самих созидателей ее. Временное правительство, заседавшее в ратуше, с трудом отвоевывало себе необходимейшее время и спокойствие, будучи осаждаемо народными толпами, которые вторгались в ратушу, одна за другой, чтобы изрекать всякие вообразимые и невообразимые нелепости, приправленные обычными в таких случаях словоизвержениями. Надо поставить в заслугу Ламартину то, что он, обладая тоже неиссякаемым запасом красноречия, умел придерживать и выпроваживать этих непрошеных посетителей. Признание новой республики, о которой возвещал Ламартин своим, тоже очень красноречивым, циркуляром, с заверением о том, что Франция не намерена нарушать каких-либо территориальных отношений, не встретило никаких затруднений ни со стороны европейских правительств, ни в самой стране, судьбы которой порешила очень своеобразная аристократия: та часть парижского населения, которая владела улицей. Оба королевских принца, герцог Омальский и принц Жуанвильский, командовавшие в это время армией и флотом в Алжире, не сделали никаких попыток к отмене порешенного в Париже; они удалились в изгнание вслед за прочими членами королевской семьи. Спокойствие было водворено; пришлось сделать только одну опасную уступку тем, которые остались без хлеба, при застое промышленности, вследствие февральских событий, и считали себя за настоящий народ, le peuple, в исключительном смысле слова. Для умиротворения этой толпы было возвещено право на труд и приступление к устройству так называемых национальных мастерских, в которых стали толпиться тотчас же до 80– 100 и более тысяч народа. В этих мастерских производились большей частью работы бесцельные, потому что полезные работы не могут импровизироваться таким образом; но поденная плата все же выдавалась. Для развлечения тут же устроился род рабочего парламента, под председательством того же доктринера Луи Блана, измыслившего эти мастерские и право на труд. Но будущий государственный строй Франции должен был решиться ею самой, и потому на 27 апреля были назначены выборы в национальное собрание, которому предстояло заняться выработкой конституции для страны. Выборный закон или порядок был установлен на весьма «свободных началах», как и следовало ожидать: по одному депутату на каждые 40 000 жителей; избирателем мог быть каждый, достигший 21 года; избираемым – каждый не моложе 25 лет; дальнейших ограничений не было. Национальное собрание вступило в силу 4 мая; временное правительство сдало свой отчет; было учреждено новое правительство или «Исполнительная комиссия» в составе пяти членов, которыми были: Араго, Гарнье-Пажэ, Мари, Ламартин, Ледрю-Ролен – все умеренные республиканцы, за исключением последнего, имевшего некоторые, впрочем, безобидные, якобинские замашки. 15 мая вновь установленному порядку пришлось выдержать испытание: социалисты внесли запрос о том, что они называли польским вопросом, собрали под этим предлогом толпы своих сторонников, вторглись с ними в зал заседаний, что доставило им на несколько часов возможность издать тоже несколько доброжелательных декретов, обложить богачей миллиардным налогом и назначить временное правительство, которое и отправилось в ратушу. Мобили и национальная гвардия, собранные наскоро, прекратили эту передрягу.

Но опасность должна была возобновиться и в более грозных размерах. Национальные мастерские привлекали к себе до 117 000 человек, из которых иные работали, другие почти не работали, а третьи и совсем тунеядствовали, но все, безразлично, получали по 2 франка поденной платы и находили прекрасную возможность организоваться в партию, которая, по мнению их демагогов, и представляла собой именно «народ». Намерение национального собрания уничтожить эти дома, поглощавшие миллионы и служившие только к общественному вреду, было известно рабочим, и они решили предупредить этот удар. В течение трех страшных дней, 24, 25 и 26 июня, длилась на парижских улицах эта июньская резня, в которой боролись сторонники порядка с охлократией. Национальное собрание облекло военного министра, генерала Евгения Кавэньяка, диктаторской властью, которой он энергично воспользовался. На третий день, после того как было убито 7 генералов и вообще до 5000 человек с обеих сторон, восстание было подавлено – самое кровопролитнейшее из всех на этой почве, привычной к кровопролитиям… Кавэньяк остался главой исполнительной власти; в Париже было объявлено осадное положение.

Эта бойня не придала республике большую популярность в столице; не пользовалась она популярностью и в провинции, особенно между сельским населением, потому что республиканское правительство было вынуждено повысить налоги на 45 %, вследствие своих финансовых затруднений. Ближайшие выборы были неблагоприятны, вообще, для Republique honnete, следовательно, для наличных правителей. Но между новоизбранными был принц, – или тогда еще только гражданин, Луи Наполеон Бонапарте, показавшийся уже в первые дни после февральской революции, потом стушевавшийся снова и затем появившийся в национальном собрании (26 сентября). Так как он не выдавался своим ораторством, то великие адвокаты и краснобаи палаты считали его личностью незначительной. Собрание вырабатывало проект конституции, которая была закончена к 4 ноября того же года и принята 739 голосами против 30. Основания ее были следующие: Франция признается республикой; законодательная власть поручается собранию из 550 членов, которые избираются общей подачей голосов на каждое трехлетие, а исполнительная – президенту, избираемому тоже общей подачей голосов, в которой может участвовать всякий француз, достигший 21 года. Президент избирается на 4 года; он состоит главнокомандующим армией, но не предводительствует ею лично; назначает должностных лиц, имеет право помилования, приводит в исполнение постановления собрания и лишается своего поста при попытке отсрочить заседания этого собрания или распустить его.

Выборы были назначены на 10 декабря 1848 года. На долю Кавэньяка выпало 1,5 миллиона голосов, а 5 1/2 миллиона оказались в пользу Луи Наполеона Бонапарте, которого правящие республиканцы считали столь незначительным. Теперь стало ясно, что он что-нибудь значил: за него стояло, прежде всего перед массами, его имя; его страсбургская и булоньская попытки были сумасбродны, но они говорили в пользу его отваги; сверх того, он не был замешан в кровавую распрю буржуазии с теми, кого называли теперь четвертым сословием; не участвовал и в июньских днях. Все неопределенные надежды и эгоистические расчеты видели нечто обещающее в его имени, заманчивом еще и с той стороны, что оно было ново, и даже такие люди, как Тьер и другие, остававшиеся монархистами в душе, были на его стороне, потому что считали его, ошибочно, разумеется, не самостоятельной личностью, а способным служить им орудием или, по крайней мере, не быть помехой их дальнейшим планам.

Избранник народа занял свой пост 20 декабря, поселясь в президентском помещении в Елисейских полях. Он составил свое первое министерство из членов различных партий, но выказал тотчас же свою самостоятельность в делах иностранной политики. Республика находилась в хороших отношениях с Англией, Россией, Германией, и ей не было никакого повода нарушать этот мир. Но иначе обстояли дела с Италией, где борьба между Австрией и итальянским национальным принципом была в полном разгаре. Австрия облегчала французам их мирное отношение, заверяя, и совершенно правдиво на этот раз, что единственная цель ее состояла в сохранении Status quo ante. Сами итальянцы, как увидим ниже, вовсе не гонялись за французской помощью. Они охотно повторяли: «L’Italia fara da se», – но после некоторых событий, упоминающихся ниже, когда Австрия или Испания вмешались в римские дела, заступаясь за папу, бежавшего из Рима, французы, под командой генерала Удино, высадились в Чивита-Вeкии; они потерпели, однако, поражение от республиканцев, когда двинулись к городу (30 апреля 1849 года). При наступившем раздоре между законодательной властью и президентом национальное собрание не могло одержать верх и должно было уступить место новому, выборы в которое произошли 12 мая 1849 года. Заседания этой новой палаты открылись 28-го числа. Большинство ее было явно антирeспубликанским, хотя и не столь резко выражало свой монархический характер, как смело выступившая бонапартистская партия.

Это законодательное собрание, распадавшееся на партии (при первом выборе президента собрания 336 голосов было за Дюпена, довольно бестолкового орлеаниста, 182 – за Ледрю-Ролена и 57 – за одного умеренного республиканца), было вынуждено теперь считаться с весьма сознательной политикой президента. Людовик Наполеон в письме к одному из своих адъютантов, полковнику Нею (18 августа), придал римской экспедиции, через которую он выиграл в глазах клерикалов, такой оборот, что она приобретала либеральный оттенок и, во всяком случае, указывала на самостоятельный взгляд президента. «Я понимаю светскую власть папы не иначе, – писал он, – как совокупно с амнистией, с правительством из мирян, со свободомыслящей администрацией и введением Наполеоновского кодекса». Еще резче был тон его послания, в котором он сообщал собранию (31 октября) об образовании нового кабинета, замещавшего министерство Одилона Барро. «Среди настоящего смятения умов, – говорил он, – Франция ищет тревожно руки и воли избранника 10 декабря…» Взывая к имени Наполеона, он заявлял, что в одном этом имени уже целая программа, и давал понять, что видит в себе, как это предугадывали проницательные люди, избранника всей нации, между тем как собрание состояло из лиц, представлявших собой лишь дробную часть какого-нибудь департамента. Он пользовался очень искусно своим положением. Войско и администрация были на его стороне, потому что назначения зависели от него. Он привлекал побежденных в июньские дни, широко пользуясь своим правом помилования, а буржуазия была привержена ему за поддержание порядка и ждала от него установления прочного правительства. Его заискивания перед клерикалами поддерживались реакционерным направлением самого собрания, которое утвердило в марте 1850 года школьный закон в клерикальном духе и снабжало правительство оружием во всем, что касалось обуздания печати и права составлять общества. Это восстанавливало всех против палаты, а когда под давлением своего большинства, ненавидевшего общее голосование, она приняла закон, которым, с помощью софизмов и в явное противоречие с конституцией, ограничивалось это право голосования, ставясь в зависимость от 3-летнего пребывания избирателя в данной местности, она дала тем непосредственное оружие самому президенту, и бонапартисты повели открыто свою агитацию во время парламентских вакаций. Впрочем, каждая партия вела пропаганду в свою пользу, и большинство департаментских советов настоятельно высказывалось за пересмотр конституции; само собрание должно было заняться этим вопросом в предстоящую сессию: 446 голосов против 278 стояли за пересмотр. Но, согласно конституции, в таких случаях требовалось большинство в две трети голосов; это усиливало неурядицу, между тем время для вторичных выборов президента республики, на основании конституционных правил, было уже не далеко. Переизбрание Людовика Наполеона, согласно с конституцией, могло совершиться не ранее 1856 года, но что, если «верховный народ» переизбрал бы его и в 1852 году? Это не было вполне неправдоподобно, но довольно забавно: государственный переворот был бы совершен самим народом.

Дела близились к своему разрешению. Собрание открыло вновь заседания 4 ноября 1851 года; президент, образовавший тем временем министерство из отъявленных бонапартистов, обратился к палате с пространным посланием, в котором говорил о необходимости отменить закон 31 мая, то есть требовал восстановления всеобщей подачи голосов. Палата, поставленная между двух огней, сознавала опасность положения; она решилась отвергнуть проект, но чувствовала меч над собой, искала средств защититься от грозившего государственного переворота, который был уже у всех на устах, и ее квесторы внесли предложение о непосредственном подчинении войска собранию. Если бы это предложение было принято, президенту пришлось бы тотчас вступить в борьбу, но, благодаря радикалам, провозглашавшим: «Мы не хотим давать оружия в руки людям 31 мая!» – предложение было отклонено незначительным большинством (17 ноября).

Наступило 1 декабря. Вечером был прием в Елисейском дворце, между тем как делались все нужные приготовления: в течение ночи и под утро все значительнейшие вожди партий, генералы Шангарнье, Кавэньяк, Ламорисьер, квестор Баз, хитроумный Тьер, так хорошо знавший историю 18 брюмера, а теперь проглядевший, какой настал час, были арестованы вместе со многими другими; войска заняли важнейшие посты, всюду были расклеены прокламации к народу и армии, и в этих воззваниях объявлялось уже о совершившемся перевороте. Всякий мог читать поутру, что законодательное собрание распущено, право всеобщего голосования восстановлено и народ приглашается заявить свою волю на праве своих прежних сходок. Президент обращался к этому «единственному властелину», излагая при этом основы новой конституции, скопированной с консулата VIII года: исполнительная власть избиралась на 10 лет, учреждались сенат, законодательный корпус; министры зависели исключительно от главы государства. Попытки депутатов и членов государственной судебной палаты провести в дело параграфы их уставов были быстро подавлены войском. Кое-где строились баррикады, 3 и 4-го числа, но народ оставался спокойным, частью потому, что опаснейшие вожаки, вроде Лангража, были арестованы вовремя, частью и вследствие того, что все видели перед собой внушительную военную силу. На бульваре Пуасоньер, 4-го числа, войска дали несколько залпов, которыми было убито немало мирных граждан. Эта бойня не оправдывалась ничем, но навела страх. 21 декабря состоялось всеобщее народное голосование – плебисцит, давший 7 500 000 «да» и 650 000 «нет». Новая власть была утверждена, таким образом, и арестованные 2 декабря были выпущены на свободу. 31 декабря дипломатический корпус принес свои поздравления «спасителю общества». 1 января 1852 года этот спаситель, вокруг которого теснились и поздравляющие, и ищущие милостей, переселился в Тюильри; 14-го числа была объявлена новая конституция, одобренная плебисцитом. Она даровала большие полномочия президенту: помимо обыкновенных прав королей в конституционных монархических государствах, он один обладал правом инициативы в проектировании законов. Законодательный корпус, в составе 261 члена, избирался путем общего голосования и был облечен правом издавать законы и назначать налоги; Сенат, члены которого назначались президентом, определял правильность этих законов по отношению к конституции. Сенаторы получали по 30 000 франков содержания; члены законодательного корпуса по 15 000 франков. Правительство указывало в избирательных округах на угодных ему кандидатов. Выборы наступили тотчас же (29 февраля); нечего и говорить об их исходе. Последний шаг – восстановление империи – был впереди. По закрытии заседаний обеих палат принц-президент совершил поездку по всей стране, и всюду его приглашали ускорить этот окончательный шаг, вследствие чего Сенат и был созван на 4 ноября. Плебисцит дал в этот раз 7 800 000 «да» и 253 000 «нет», и 2 декабря 1852 года, в годовщину битвы под Аустерлицем и коронования первого Наполеона, появилась прокламация: «Наполеон III, милостию Божией и волею французской нации император французов…»

Так было суждено завершиться вздорной революции 24 февраля 1848 года. Из тех прав, которые предоставлялись Франции хартиями 1814 года и июльской монархией, не оставалось в силе ни одного; взамен их было даровано одно новое, сомнительного достоинства: право всеобщего голосования. Что же касалось продажности, против которой и было поднято оружие 24 февраля, то она изменилась лишь в том смысле, что стала выставляться беззастенчиво напоказ при раздаче денег и как месть в награду за «благонамеренность». Сам император получал 25 миллионов франков содержания, то есть вдвое против Луи Филиппа. Лица, помогавшие Наполеону III устроить государственный переворот, как то: сводный брат его, герцог Морни, пособник его со времен Страсбурга, Фиален – теперь уже «герцог Персиньи», Леруа, назначенный военным министром и прозывавшийся «Сент-Арно», черпали теперь из новооткрытого золотого источника обильную плату за то, что рисковали своей жизнью в пользу империи. Сент-Арно, например, будучи назначен обер-егермейстером, военным министром, маршалом Франции и сенатором, получал, в общем, 300 000 франков жалованья. Февральская революция не имела никакой внутренней основы, она создалась из целой цепи случайностей и грубых ошибок и привела к тирании, не обещавшей вырастить такой правовой порядок, который мог бы быть прочнее прежнего и не мог бы пасть так же внезапно от народной прихоти или взрыва страстей. Опаснее всего было то, что новый трон был воздвигнут именно народной прихотью, причем плебисцит, который выражает всегда лишь минутное настроение масс, а никак не волю, осмысленную, разумную, твердо обоснованную народную волю, был возведен в первоисточник всякого права.

В Италии происходила революция иного характера. Она началась не в 1848 году и не закончилась в 1852 году. Нация, которой сама природа страны, ее история, общность языка и культуры судили быть нераздельной, требовала себе возвращения этого естественного права у ненавистных чужеземных поработителей. Сигнал к восстанию, прежде всего в Ломбардии, был подан известием о торжестве революции в Вене. Известие это было получено в Милане 18 марта.

Главнокомандующий войсками в Ломбардии, престарелый маршал Радецкий, не был застигнут врасплох этой борьбой, которая длилась несколько дней. Но 22-го числа, когда уже вся область была объята восстанием, он решился, не бесславя своего оружия, отступить к Вероне со своими 15 000 войска и совершил это отступление без потерь. Находившийся в Венеции 6-тысячный австрийский гарнизон выступил тоже 23-го числа. Герцог Моденский бежал еще 20-го числа, а владетельные князья в Парме и Флоренции примкнули к «священному делу итальянской независимости».

В Риме, получив известия из Вены, потом из Милана, поспешили отметить крестами добровольных защитников папских владений и отправили этих новых крестоносцев, под командованием генерала Дурандо, к северной границе Церковной области. В Неаполе, после отъезда австрийского посла, король был вынужден сформировать либеральный кабинет министров и тоже решиться на участие в национальной борьбе (3 апреля). Центр этой борьбы находился в Пьемонте с королем Карлом Альбертом во главе. Здесь, в Пьемонте, еще до парижских событий, предвидели столкновение с Австрией. Пьемонтские войска вступили в Милан 26 марта; 8 апреля произошла первая их стычка с австрийцами при Гойто, на правом берегу Минчио; она закончилась незначительной победой пьемонтцев, но настоящее сражение произошло при Санта-Лучии, к юго-западу от Вероны, где встретились 30 000 австрийцев и 40 000 пьемонтцев; последние были вынуждены отступить (6 мая).

Гордое изречение: «Италия справится сама» – выражало доблесть не совсем добровольную потому, что у страны союзников не было, и для заключения какого-либо союза ей уже требовалось быть чем-нибудь единым, сплоченным, чего, разумеется, нельзя было еще и требовать. Понятно также, что при внезапном нарушении всего обычного строя не бывает спокойного разумного отношения к делу. Республиканская партия, со своим лидером Мадзини, проводила подрывную деятельность в Италии, так же как и в Германии. Венеция, под руководством благородного Даниеля Манина, преобразовалась в республику. В эту «великую эпоху» каждый клочок земли услаждал себя, хотя бы на несколько дней, осуществлением своих заветных мечтаний.

Не отовсюду и не особенно ревностно стекались охотники в ряды пьемонтской армии, под знамена ее королевского вождя. Но менее всего были надежны Рим и Неаполь. Папа не был уже хозяином в своем городе. Генерал Дурандо повиновался приказу Карла Альберта и выступил за границу Церковной области (21 апреля); и само положение папы, главы Церкви и, в то же время, итальянского владетельного князя, должно было обязательно вызывать массу противоречий и неразрешимых столкновений. В своей аллокуции от 29 апреля Пий IX отклонял всякую мысль о войне с Австрией. Население и министры (новый кабинет подтверждал мнение прежнего) внушали ему, что он как папа может быть сторонником мира, предоставив вести войну тем, кому он поручает ведение мирскими отношениями. Вследствие этого для него было лучше всего выехать из Рима. Но, пока дела оставались еще не решенными здесь, в Неаполе они приняли уже определенное направление.

В день открытия неаполитанского парламента в городе вспыхнул мятеж, совершенно бесцельный и жестоко подавленный войсками; король, который вовсе не был незначительной личностью, пошел тогда на решительное действие. Продолжая, по-видимому, придерживаться конституционной системы, он отозвал обратно вспомогательный корпус, посланный на север под командованием генерала Гульельмо Пепе, который успел уже дойти до реки По; таким же образом вернул он из Адриатики свой флот. Эти меры были понятны потому, что итальянское движение в отношении объединения было выгодно пьемонтскому королю и пагубно лишь для него, короля неаполитанского. Пьемонтская армия не могла одержать решительных боевых успехов; они ограничились принятием капитуляции австрийского гарнизона в Пескиере, на Гардском озере, и победой при Гойто в тот же день.

Карлу Альберту было далеко до старика Радецкого, в одном только лагере которого и была еще жива австрийская государственная идея. Радецкий вел войну осторожно, потому что не мог рассчитывать на скорые и верные подкрепления из империи; но 10 июня он увидел возможность разбить фланговый корпус генерала Дурандо при Виченце и вынудить его сдаться на условиях капитуляции. В течение некоторого времени в Вене подумывали об отчуждении Ломбардии, в пользу чего весьма ратовала Англия; сам папа писал в этом духе императору, что ему следовало бы положить конец войне, коли он не может завоевать сердец ломбардцев и венецианцев. Парламенты и комитеты в Турине, Милане и Венеции занимались уже вопросами конституции этих областей, вскоре соединенных в одно целое.

Но Радецкий положил конец всем этим предположениям и толкам, разбив наголову пьемонтскую армию при Кустоцце (25 июля). В течение целых девяти часов при палящем зное бились противники, общим числом в 45 000 человек; король, его сыновья и все пьемонтские войска проявили чудеса храбрости, но все было тщетно, и Карл Альберт с остатками своей армии вернулся в Милан (3 августа). «Герои шестого дня», революционный сброд и его вожаки, требовали уличной борьбы или тому подобного великого дела, угрожая самому королю, но необходимость заставляла Пьемонт признать себя побежденным и подписать конвенцию, за которой последовало заключение шестинедельного перемирия (9 августа). Радецкий вступил в Милан 6 августа, и лишь партизанский отряд, всего около 2000 человек, под командованием столь прославившегося впоследствии патриотического вождя Джузеппе Гарибальди, продолжал еще вести войну в горах, но и он был вскоре вынужден укрыться в Швейцарии.

Так закончился этот первый поход; но у Австрии еще не были развязаны руки для действий, направленных к возвращению старых порядков. Наступало крайне смутное время. Сицилия объявила о своей самостоятельности, и палермский парламент на своем заседании, 13 апреля, объявил бурбонскую династию низложенной; затем, после утверждения новой конституции для острова, составленной, разумеется, на весьма демократических началах (11 июля), королем Сицилии был провозглашен второй сын Карла Альберта, Альберт Амедей. Но после поражения при Кустоцце о принятии этой короны не могло быть и речи; этот удар подкосил либеральные силы в Неаполе, как и везде, и придал бодрости королю Фердинанду для похода с целью завоевания острова.

Взятие Мессины сопровождалось такими ужасами, что адмиралы французского и английского флотов вмешались в дело. Англия и Франция настояли на заключении перемирия, стараясь довести обе стороны и до заключения окончательного мира, но эти усилия разбились о взаимную ненависть противников. В марте 1849 года в Сицилии снова вспыхнула война. Но неаполитанский генерал Филанджиери располагал 20 000 человек хорошо обученного войска, и сицилийцы не могли устоять против него, хотя ими командовал поляк Мирославский. Теперь везде старались приглашать поляков для командования войсками. 15 мая, после того как все, кто мог, спаслись бегством на английские и французские суда, Филанджиери вступил в Палермо. Он оставался здесь временно в качестве наместника, получив титул герцога Таорминского, по названию одного из городов, разоренных им в течение этой чудовищной войны.

В Средней Италии торжество австрийского оружия отразилось, прежде всего, на Модене, в которую был водворен прежний герцог, и на Парме, которую приняли пока под свое крыло австрийцы. В Тоскане, наряду с правительством герцога во Флоренции, образовалось другое, в Ливорно, где ворочали делами два полупомешанных демагога. Вся область, еще пользовавшаяся славой известного либерализма, была переполнена беглецами из австрийских и неаполитанских владений. Но старания Флоренции образовать лигу итальянских владетелей были уже не ко времени, и, наконец, все было испорчено радикальным направлением Рима.

Противоречие, лежавшее в основе самого государственного строя, здесь выступало еще резче и должно было привести к катастрофе. Палаты открыли свои заседания в июне 1848 года, но не имели времени произвести что-нибудь дельное. Пий IX воспользовался минутным отрезвлением партий после битвы при Кустоцце для формирования умеренного кабинета министров (1 августа). Самым выдающимся деятелем в его составе был граф Пеллегрино Росси, один из тех истинных патриотов, которых и после было немало в Италии и которые понимали, что она может достичь своей независимости лишь путем медленной государственной работы, а не посредством разнузданности разных клубов. Но Росси недолго оставался у власти: его положение стало слишком затруднительным после вторжения австрийцев в Романью и после связанных с тем кровавых событий в Болонье; однако австрийцы ушли обратно, и палата вновь открыла свои заседания.

Однажды Росси шел на ее заседание, неся с собой проекты важнейших реформ. Но тут же, на лестнице, он пал от удара кинжалом, и город вновь оказался во власти радикального клуба, «circolo popolare», в котором роль вожака играл один из Бонапартов, князь Канино. Никто не осмелился даже начать расследования по делу об убийстве Росси; чернь угрожала самому папе в Квиринале, так что он тайно бежал (24 ноября) из своей столицы, предавшейся анархии, и нашел убежище в Гаэте, на неаполитанской земле. 9 февраля 1849 года «законодательное собрание» в Риме издало постановление, по которому папа лишался светской власти над областью, и она принимала достославное имя Римской республики. Герцог Тосканский также почел за лучшее бежать и искать убежища в той же неаполитанской крепости Гаэте, а в его владениях учредилось республиканское правление из триумвирата ливорнских демократов: Гверацци, Монтанелли и Маццони.

В Ломбардии господствовали австрийцы, их варварское управление могло сравниться только с ненавистью к ним населения, и эта взаимная вражда усиливалась с каждым днем. Венеция еще держалась. Все эти события как бы возлагали на Пьемонт и его короля нравственную обязанность начать новую кампанию против австрийцев, хотя обстоятельства складывались таким образом, что надежды на успех были минимальными.

Численность пьемонтской армии была доведена до 120 000 человек; командование ею было поручено поляку Хржановскому, и 12 марта был объявлен конец перемирию, а 23-го числа на пьемонтской земле, так как Радецкий вступил еще 20-го числа в Тессино с пятью армейскими корпусами, произошла решительная битва при Новаре. После долгого и упорного боя, в котором Карл Альберт не щадил себя лично, дело кончилось полным поражением пьемонтцев. В ту самую ночь, которая последовала за несчастной битвой, Карл Альберт отрекся от престола в пользу сына своего Виктора Эммануила. На следующий же день молодой король встретился с Радецким, причем было заключено перемирие, а затем, 6 августа, был подписан в Милане мир, на весьма снисходительных для Пьемонта условиях: восстанавливался статут на 1 мая 1848 года, и Пьемонт выплачивал 75 миллионов лир военных издержек.

И в Риме было восстановлено в это время «законное правительство». Пока Пий IX обращался с воззванием к католическим державам и между Австрией, Францией, Испанией и Неаполем шли переговоры о возможности возвращения ему власти, в Риме хозяйничал Джузеппе Мадзини. Искренне, до фанатизма преданный своим республиканским идеям, он облек демократию в ореол всемогущества. Новый президент французской республики Людовик Наполеон воспользовался этим случаем, чтобы привлечь к себе клерикалов, как уже было указано выше; французский десант, высадившись в Чивитавекье, 30 апреля двинулся к Риму, но был отброшен республиканцами под командованием Гарибальди, понеся при этом значительные потери. Гарибальдийцы держали в страхе и неаполитанского генерала Ланцу, и лишь после двухмесячной осады Рима, на протяжении которой английский министр, лорд Пальмерстон, искренний друг Италии, честно старался склонить инсургентских вождей к соглашению с французами, а через их посредство и с папой, сопротивление было наконец сломлено. Французы вступили в Рим; Мадзини мог утешиться тем, что провозгласил в Капитолии только что выработанную им демократическую конституцию, в то время как Гарибальди, собрав свой отряд на площади Святого Петра, перед Ватиканом, уже выводил его через Форум и ворота Сан-Джованни из Рима.

Через эти самые ворота въехал Пий IX обратно в свою столицу. 12 апреля 1850 года, после того как французы и временное правительство, состоящее из кардиналов, приготовили все для его водворения. О реформах, понятным образом, не было и речи, и объявленная амнистия оставалась пустым обещанием: тюрьмы были переполнены, и эшафот тоже не оставался без дела. Через несколько месяцев после Рима пала Венеция, которая держалась до тех пор, пока не было подавлено восстание в Венгрии. После капитуляции Гергея при Вилагоше, 13 августа 1849 года, Венеция потеряла всякую надежду и 22-го числа после долгой осады, вновь попала под австрийское иго. Австрия принудила и великого герцога Тосканского подчиниться се системе. В герцогстве свершился переворот в пользу конституционных идей, и правители сами призвали герцога обратно, надеясь избегнуть тем самым австрийского вмешательства (апрель 1949 г.). Но это не принесло пользы: генерал д’Аспре занял в мае Флоренцию и Ливорно; конституция не могла быть спасена: император Франц Иосиф и его министр Шванценберг, весьма недовольные герцогом, по его прибытии в Вену (июль 1850 г.) возложили на него, в наказание, обязанность отменить эту конституцию. Сначала была распущена палата на неопределенное время, а затем, 6 мая 1852 года, отмена конституции последовала формальным порядком. Но хорошие традиции и здесь доказали свою силу: реакция в Тоскане была несравненно человечнее, нежели в других местах.

Итак, в 1852 году, во время установления империи во Франции, Италия казалась страной, полностью вернувшейся к старому порядку вещей. Но, на самом деле, это было не так; победа над ней была только мнимой. Все влиятельные круги или отдельные лица в стране, несмотря на различие своих частных воззрений, сходились в одном: своей ненависти к чужеземному игу, и у всех была одна цель: свергнуть его. Это чувство было большим шагом вперед и пустило глубокие корни в сердцах миллионов людей, находивших теперь путь к осуществлению своих надежд, – пока еще только надежд, – на объединение Италии. Сардинское королевство взяло на себя руководящую роль в национальной войне; оно потерпело поражение в поле, но королевская династия и народ сознавали теперь свою национальную задачу: Австрии не удалось склонить молодого короля к установке в стране своей системы.

Вообще, победа старых порядков, восстановление «освященного веками» уклада, было неполным, только кажущимся, несмотря на убеждение в противном не только торжествующей реакции, но и поверженных в прах либерализма и радикализма.

Нельзя отрицать, что революция потерпела неудачу везде: в Италии, Германии, Австрии, Франции; было ясно и то, что если власти везде и проявили в минуту опасности трусость или слабость, то за это теперь им пришлось расплачиваться: высшим – удвоенной суровостью, низшим – двойным произволом. Карта Европы также не изменилась; в 1852 году она была, за небольшими исключениями, такой же, как и в 1848 году, но в быту европейских народов произошли существенные перемены. Впервые народные массы – по крайней мере, та их часть, которая была способна заниматься не только повседневными, насущными заботами – были призваны к участию в государственных делах. Всевозможные вопросы и противоречия, не только политической, но и церковной, экономической, общественной сферы выходили на всеобщее обсуждение, занимали народное сознание, нашли партии и органы для своего выражения, излагались гласно, на виду у всех. Журналистика, печать вообще, приобрела громадную силу в этот период, и никакие строгости закона, никакие полицейские мероприятия со всем их насилием, не могли умалить ее значения, как это будет указано нами подробнее при обзоре каждого государства.

Особенно ярко обрисовалось то, что наблюдалось еще во время борьбы против всевластия Наполеона I: с одной стороны, необыкновенный подъем национального самосознания среди каждой народности; с другой – не менее сильное сознание общеевропейской связи народов. Победа или поражение, идеи свободы в одном государстве переживались другими, как нечто испытываемое ими самими, тормозящее или поощряющее их собственные национальные стремления. По странной игре судьбы, тот самый государь, которому последние события придали огромный вес и значение, русский император Николай I, сам способствовал развалу возобновленного Священного союза между Россией, Австрией и Пруссией и тем самым открыл дорогу даже в Россию угнетенному повсюду либерализму.

Февральская революция не оказала непосредственного влияния на страны Восточной Европы, Россию и Турцию. Тем не менее Россия готовилась к войне, и в манифесте от 26 марта 1848 года император указывал своему народу на опасности, будто бы угрожающие государству с Запада. Он намеревался вмешаться в дела Пруссии, но воздержался от этого. Действительно, такое вмешательство только усилило бы революцию, придав ей крайне радикальную окраску. Но обстоятельства сложились так, что Россия спасла молодого австрийского императора, который только своими силами не мог одолеть революцию в Венгрии; затем, в союзе с Пруссией и Австрией, Россия усмирила и то, что считалось (не только ею, но и фанатичной партией в Пруссии) революцией в Гессене и Шлезвиг-Голштинии. Во второй половине 1852 и в начале 1853 годов на русского императора в большей части Европы смотрели как на главного блюстителя консервативных интересов; он был кумиром мелких германских государств, консервативной партии в Пруссии и австрийской военной реакции. Все это утверждало его в убеждении о всемогуществе России, о той важной роли, которая выпадала на долю России в умиротворении Европы – и, конечно, делало его весьма нетерпимым по отношению к политике других государств. Вскоре ему представился случай продемонстрировать эту нетерпимость при столкновении с одним из соседних государств.

В известном смысле, и здесь дело шло о подавлении революции. Волнения в Дунайских княжествах, Молдавии и Валахии, именно либеральная демонстрация на пользу пересмотра основного государственного законоположения, «Reglement organique», в смысле идей 1848 года, привела к совместной окупации княжеств турецкими и русскими войсками и к Балта-Лиманскому договору (май 1849 г.), согласно которому России предоставлялись здесь почти одинаковые права с Высокой Портой. После усмирения венгерской революции Австрия и Россия стали требовать у Турции выдачи венгров и поляков, успевших бежать от кровавой расправы в Венгрии. Порта, поддерживаемая английским, французским и даже прусским послами, отклонила это требование. Но, кроме того, давно был затронут другой вопрос, которым можно было воспользоваться в этом случае. Это был вопрос о Святых Местах. Он касался известных прав греческого духовенства на некоторые, освященные преданием, места в Вифлееме и Иерусалиме; дело шло о серебряной звезде, об одних вратах, одном ключе и т. п., по поводу которых возникали споры и распри между латинянами и греками, греко-католическим и римско-католическим монашеством. Россия взяла на себя своего рода протекторат над греками, Франция – над латинянами. Новый император французов, желавший оказать некоторую услугу своему духовенству, относился к этим дрязгам серьезно; но вскоре отступился, заметив, что царь, совершенно не скрывавший своего отношения как представитель законности монархического начала к нему, как к выскочке, готовится сделать большую ошибку.

После множества препирательств 28 февраля 1853 года прибыл в Константинополь князь Меньшиков, который, опираясь на довольно безвредную статью Кучук-Кайнарджийского договора (1774 г.), потребовал обеспечения привилегий греко-католического духовенства формальным договором между Портой и Россией, что было равносильно утверждению русского протектората над 10 миллионами турецких подданных греко-российского исповедания. Меньшиков вел себя очень высокомерно, объявил ультиматум, затем ультиматиссимум, а когда Порта, опираясь на помощь Англии и Франции, все же отклонила эти требования, ограничивавшие власть султана в его собственных владениях, Меньшиков выехал из Стамбула со всеми членами русского посольства.

Русский император уже пытался в своих беседах с английским послом, сэром Гамильтоном Сеймуром, в январе и феврале того же года затронуть вопрос, не больше и не меньше как о разделе Турции, о том, что могло случиться, по его выражению: «Если бы больной на Босфоре внезапно скончался». Если бы между Англией и Россией было достигнуто соглашение, то Франции оставалось бы только подчиниться; о Пруссии даже не упоминалось; об Австрии было сказано буквально следующее: «Вы должны знать, что если я говорю о России, то тут подразумевается и Австрия». Однако Англия не изъявляла сочувствия в этом вопросе, и все прочие расчеты русского правительства тоже не оправдались.

26 июня был обнародован царский манифест, в котором заявлялось о намерении России выступить на защиту православной веры; 2 июля русская 40-тысячная армия вступила в пределы Дунайских княжеств. Остальные державы попытались уладить дело коллективной нотой в Вене, но она не имела успеха; по выражению весьма пассивного английского премьера, лорда Эбердина: «Европе навязывали войну». В то время как русские уже приближались к Дунаю, флоты двух западных держав, французский и английский, прошли Дарданеллы, и 4 октября Порта объявила России войну, в которой против Турции она стояла пока еще в одиночестве. На суше не произошло в этом году ничего замечательного ни в Европе, ни в Азии; однако уничтожение турецкой эскадры у Синопа русским флотом (30 ноября) вынудило западные державы к более деятельному вмешательству в это дело. 12 марта 1854 года Турция заключила с ними военный союз; 12 мая заключили такой же союз между собой Франция и Англия. Русское правительство не предвидело такого развития событий. Все вообще принимало неблагоприятный для России оборот. Райи, ради которых, по-видимому, Россия и обнажила меч, не делали никаких попыток к восстанию; Греция, которая охотно приняла бы участие в войне, не могла ничего сделать, потому что Пирей был занят англо-французскими войсками; сами турки оказались вовсе не столь ничтожными противниками, как то представляло русское правительство, и даже Паскевич, недавно еще покоривший Венгрию, должен был после неудачной осады крепости Силистрии на Дунае, отступить 21 июня, понеся тяжелые потери.

Но менее всего оправдывала надежды императора Австрия. Говорили, будто Шварценберг высказал однажды: «Австрия удивит мир своей неблагодарностью»; но мир еще более удивлялся тому, что император Николай мог рассчитывать на австрийскую благодарность. Можно было предвидеть, что Австрия дала себя спасти не для того, чтобы позволить русским беспрепятственно занять рядом с собой, в княжествах, опаснейшую для нее позицию; поэтому она примкнула к державам, подписавшим 9 апреля 1854 года в Вене конференц-протокол, в котором особенно ясно подтверждался принцип нераздельности Турции; затем, заключив 20-го числа с Пруссией особый договор, взаимно обеспечивавший им их территориальные границы, Австрия, вместе с Пруссией, составила заявление (Sommation), требовавшее от России вывести свои войска с территории Дунайских княжеств, а 21-го числа присоединилась к Турции для совместной оккупации княжеств. Русское правительство было вынуждено вывести свои войска из этих областей, в которые тотчас вступили турки под командованием Омер-паши и австрийцы с генералом Коронини.

Между тем западные державы спешили завершить свои приготовления. Англо-французская эскадра была отправлена в Балтийское море; английский адмирал Непир собирался провести там несколько операций, однако особенного успеха не имел. Но на Черном море, у Варны, было собрано союзное войско, всего 50 000 человек, – 30 000 французов и 20 000 англичан. Союз держав и война приковывали к себе внимание в обоих государствах: публика жадно ожидала великих событий, подвигов, рассказов, «сенсационных» известий, которые бывают столь необходимы в дни всеобщего возбуждения. Главным вождем англичан был старый лорд Раглан, сражавшийся еще при Веллингтоне; французами командовал Сент-Арно, игравший заметную роль во время государственного переворота 2 декабря. Начал он свои действия против русских неудачным вторжением в Добруджу, где его десятитысячный корпус не настиг русских, но наполовину погиб от холеры, свирепствовавшей в этой местности. Наступательная война против русских была, вообще, затруднительна. В громадной русской империи мало уязвимых мест; ее можно поразить лишь со стороны ее береговой линии. Это заставило англичан и французов, при содействии небольшого турецкого корпуса, собраться у Варны с целью перебросить оттуда союзную армию к главной твердыне русских на Черном море – Севастополю.

Союзники высадились у Евпатории, на западном берегу Крыма, и высадку произвели под защитой своих судов; когда же русские попытались воспрепятствовать их продвижению к Севастополю, то союзники вступили с ними в битву на берегу реки Альмы, и уже в этой первой битве проявилась большая отсталость русских войск в военном искусстве по сравнению с Западом – в особенности с французской армией. Оказалось, что и вооружение их далеко уступает вооружению французов и англичан, а артиллерия у союзников бьет дальше и вернее русской, и все части войска более подвижны в боевых построениях и передвижениях. Против этих преимуществ трудно было бороться даже и с мужеством и стойкостью русских солдат. Более того, в битве при Альме русским генеральным штабом была сделана непростительная ошибка, вследствие которой сражение было проиграно и русское войско, с большими потерями, вынуждено было отступить.

При этом весьма странным образом по всей Европе разнеслась невероятная весть, введшая в заблуждение все слои общества, от низшего до высшего, а именно – весть о взятии той крепости, которой предстояло привлекать к себе взоры всего мира еще в течение целого года. Несомненно, однако, что после неудачного сражения при Альме Севастополю угрожала большая опасность. Если бы союзники действовали решительнее и тотчас после битвы двинулись бы к Севастополю, то его невозможно было бы защитить, потому что он вовсе не был укреплен с суши. Но союзники действовали слишком осторожно, долго простояли на месте, а когда наконец двинулись, то пошли далеким обходным путем вокруг Севастополя, к Балаклаве, где решились устроить обширный укрепленный лагерь и уже отсюда начать методичное обложение и осаду южной стороны Севастополя.

Однако когда они с этой стороны подошли к Севастополю, то увидели его уже прикрытым целой линией превосходных земляных укреплений… Дело в том, что защитники Севастополя, воспользовавшись промедлением союзников, в несколько дней, ценой неимоверных усилий и неутомимой энергии адмиралов Корнилова, Нахимова и Истомина, успели сделать южную сторону Севастополя настолько же неприступной с суши, насколько он был неприступен с моря. Линия укреплений, возведенных по плану талантливейшего молодого инженера Тотлебена, была оснащена большим количеством тяжелых орудий, снятых с кораблей черноморского флота, затопленных у входа в Севастопольскую бухту. Экипажи с этих кораблей были также переведены на укрепления и оказали на них при обороне Севастополя неоценимую услугу.

Вскоре началась знаменитая осада Севастополя, памятная геройским сопротивлением, которое было оказано русскими войсками. Князь Меньшиков, которому поручено было командование войсками в Крыму и оборона Севастополя, неоднократно пытался делать вылазки на укрепленный лагерь союзников; но все эти попытки, неплохо задуманные, были плохо и неумело исполнены: там, где приходилось сражаться в открытом поле, как под Балаклавой, 25 октября, или у Инкермана, 5 ноября, победа оставалась за союзниками; но и о штурме крепости не могло быть речи: каждый раз, как только союзники решались на приступ севастопольских укреплений – они отбрасывались назад с большими потерями. А между тем зима и болезни делали свое дело: армия союзников, и без того немногочисленная, таяла на глазах.

Обеспечение армий было крайне неудовлетворительным, в особенности было плохо налажено полевое интендантство у англичан. Все это заставляло Англию и Францию искать новых союзников. Цель войны была изложена ими в четырех пунктах (июль 1854 г.): русский протекторат в княжествах должен быть заменен общеевропейским; судоходство в устьях Дуная должно быть свободным; власть России на Черном море подлежала ограничению; охрана христиан в турецких владениях возлагалась на саму Порту.

Такая программа была принята также Австрией и Пруссией. Австрия, после смерти Шварценберга (3 апреля 1852 г.), даже заключила формальный союз с западными державами (декабрь); в скором будущем ожидалось объявление и ею войны России; по крайней мере, ради такой цели был произведен в государстве громадный внутренний заем в 500 миллионов гульденов и выставлен обсервационный корпус на границе России. Но далее этого австрийская политика не пошла. Пруссия не решилась на заключение союза с западными державами, что было разумно с ее стороны; зато западные державы, к удивлению всего мира и к досаде Австрии, приобрели себе союзника в лице сардинского короля (26 января 1855 г.), который в мае отправил 15-тысячный корпус из Генуи в Крым. Этот союз имел большое значение в ином направлении, но и эта необходимая материальная помощь была очень нужна при ведении осадной войны, стоившей уже многих жертв.

Французский генерал Ниель составил новый план блокады крепости; подкрепления прибывали; в Англии, под давлением общественного мнения, обвинявшего правительство в слишком вялом ведении войны, министерство Эбердина было заменено другим, во главе которого стоял энергичный лорд Пальмерстон (февраль); в то же время Омер-паша, с Дуная, где его корпус был уже не нужен, переправил свое войско в Крым и усилил им армию союзников.

Вскоре вслед за тем, в самый разгар геройской обороны Севастополя (18 февраля 1855 г.), император Николай скончался. Однако новый император, Александр II Николаевич (1855–1881 гг.), не мог тотчас же прекратить войну, принимавшую крайне неблагоприятный оборот для России, хотя в азиатской части Турции и были одержаны русскими блестящие победы. Англо-французская экспедиция заняла (май) Керчь и Еникале, уничтожив большие продовольственные запасы русских на Азовском море. Осада самого Севастополя велась энергично, и оборона его день ото дня становилась все труднее и труднее, тем более, что наиболее выдающиеся из его защитников – Нахимов и Корнилов – уже погибли.

Многих из старших офицеров и в союзной армии тоже уже не было в живых: маршал Сент-Арно умер вскоре после сражения при Альме; вслед за тем и лорд Раглан; его заменил генерал Симпсон, а главное командование, для которого сам генерал Канробер считал себя недостаточно способным, было поручено генералу Пелисье, прошедшему высшую и суровейшую школу военного искусства в Африке.

Первый штурм двух главных восточных укреплений – Малахова кургана и редута (18 июня) – был отбит, и союзники понесли при этом тяжелые потери. Новый главнокомандующий русской армией, князь Михаил Горчаков, заместивший князя Меньшикова, захотел еще раз испытать счастья в открытом поле, но это сражение на реке Черной (16 августа) снова оказалось гибельным для русских; они потеряли 7000 человек. Вскоре после того началась последняя бомбардировка Севастополя, продолжавшаяся с небольшими перерывами 22 дня и превратила всю южную часть города в груду развалин. 27 августа (ст. стиля) 1855 года союзники решились пойти на приступ, и несмотря на чудеса храбрости, оказанные подчиненными генерала Хрулева, важнейшие укрепления (Малахов курган и редут) остались в руках союзников, и это решило судьбу войны: русская армия перешла на северную сторону города, и великая русская твердыня оказалась во власти союзников после 349-дневной осады.

К счастью для России, ее армия действовала победоносно на азиатском театре войны, что облегчало императору задачу начать мирные переговоры. Крепость Каре, обороной которой руководили весьма опытные английские, венгерские и польские офицеры, была взята русскими, тоже после долгого сопротивления (28 ноября). Император Александр II принял все четыре пункта давно уже составленной англо-французско-австрийской программы мирного договора (январь 1856), и Наполеон III был доволен еще и тем, что мирный конгресс собрался в Париже, в его владениях. Условиями этого Парижского мира, от 30 марта 1856 года, определялись русско-турецкие отношения, а именно: улучшение быта христиан в турецких владениях посредством реформ, изложенных султаном в виде закона в январе того же года; объявление акватории Черного моря нейтральной; общий европейский протекторат всех договаривающихся держав над Дунайскими княжествами вместо единоличного русского. Особенно чувствительной для России, после статьи о Черном море, была та, в силу которой проводилось «исправление границы», то есть урезка 200 кв. миль земли в Бессарабии в пользу Турции. Особой конвенцией между Францией, Англией и Австрией гарантировалась в будущем целостность Турции, и вышеуказанные державы обязывались обеспечить выполнение условий Парижского мирного договора.

Мог ли этот договор, в случае необходимости, оказать пользу Турции – это должно было зависеть от обстоятельств. Но общее значение этой войны и этого мира было громадно: Священный союз, воссозданный в новом виде бурями 1848 года, был разрушен; Россия была на время ослаблена; между ней и Австрией порваны были все отношения, и уже сформировалась, или должна была сформироваться в ближайшем будущем, совершенно новая группировка европейских держав.

Благодаря войне и ее неожиданным результатам, Германии представилась возможность осуществить, и сравнительно довольно легко, устройство нового союзного государства. Следующим следствием войны было устранение конституционного проекта в самой Пруссии. Палата депутатов была распущена, а новые выборы, состоявшиеся в день Кёниггереца, значительно усилили правительственную партию. Общее положение дел совершенно изменилось. Прусская армия, преобразованная самим королем, под его личным руководством, отличилась самым блестящим образом, а грандиозная победа привела, наконец, к достижению того, что созидалось стараниями либералов еще со времен Франкфурта, Готы и Эрфурта. Король и его главный министр, у которого было так много врагов, воспользовались удобным моментом и использовали свою замечательную победу на поле битвы на то, чтобы водворить мир внутри своего государства. Сознавая важность одержанной победы и опираясь на свои конституционные обязанности, король направил все усилия на дальнейшее развитие страны. Благодаря военным событиям умеренно либеральные элементы стали на сторону Бисмарка, да и вообще новый государственный строй нашел себе опору в либеральной партии присоединенных государств. Затем последовало время тяжелой, кипучей законодательной работы, в которой правительство и большинство представителей народа совместно трудились в интересах народа, а по истечении лишь одного года к ним примкнули и депутаты подчиненных Пруссии владений. Тогда же была введена всеобщая воинская повинность во всем вновь образованном государстве, которое в итоге представляло собой вполне связное целое, охватывая территорию в 6,595 кв. миль с населением в 24 000 000 человек. Осуществить это слияние особого труда не составляло. В курфюршестве Гессенском запас верности и преданности подданных своему государю (особенно при трех последних курфюрстах) сильно поистощился, также, как и в Ганновере.

С наступлением февраля 1867 года в Берлине открылся рейхстаг, избранный согласно правилам союзной реформы и злополучной франкфуртской конституции 1849 года, а вслед за тем была создана и конституция Северогерманского союза, которая была принята в декабре 1866 года на конференции союзных правительств и окончательно утверждена в Берлине. Эта конституция провозгласила единение в 22 отдельных государствах и их 30 000 000 населения, но обязательства объединившихся государств перед союзом не были обременительными. Президентом союза становился прусский король, который наряду с другими полномочиями имел право объявлять войну и заключать мир, а также и быть главнокомандующим соединенными германскими войсками. Союзный совет, состоявший из 43 человек, представителей отдельных государств (из них лишь 17 человек пруссаков), учредил постоянные специальные отделы в тех владениях, которые относились к ведению союза; кроме того, он был представителем отдельных правительств, но совершенно в ином роде, нежели те статисты, которые некогда составляли союзный совет во Франкфурте.

Помимо этого ежегодно собирался в Берлине рейхстаг, т. е. тот именно парламент, которого добивались уже более четверти века. Он состоял из депутатов, представителей народных интересов, по одному депутату на каждые 100 000 человек, которые выбирали его на основании обычных правил подачи голосов, наделяя всеми конституционными правами. При неукоснительном соблюдении этих трех главных факторов составлялись и союзные законы: военное, морское, таможенное, торговое и почтовое ведомства были общие, но самый славный шаг вперед был изложен в п. 3 этой новой конституции, составление которой было закончено 17 апреля 1867 года: каждый гражданин каждого отдельного государства был признан одновременно гражданином и других союзных государств.