Но ни события эти, ни усилия правительственной партии не произвели впечатления на выборы. Из 221 члена, голосовавших за это послание, 202 были вновь избраны, тогда как правая партия потеряла из 181 голоса – 82. Министерству приходились или уйти, что король считал унижением своего достоинства, или упорно держаться духа принципов, вернее партии, которую они представляли. Общество это пришло к заключению, что есть конституционное средство извратить самую конституцию. Параграф 14 гласил: «Король обнародует уставы и постановления, необходимые для утверждения законов и для безопасности государства». В силу этих статей, составили несколько постановлений, которые король подписал 25 июля, в летней резиденции в Сен-Клу и которыми в понедельник, 26-го, когда они появились в «Монитере», удивили весь мир.

Пять этих постановлений прежде всего приостанавливали свободу периодической печати: для появления журнала требовалось особое королевское разрешение, которое надо было возобновлять каждые три месяца. Не исполнявший предписаний этих, подвергался аресту экземпляров и опечатыванию оттисков. Этими же постановлениями распускали еще не собравшуюся палату, следовательно кассировали выборы; в то же время (№ 3) избирательный закон уничтожался и «даровался» новый в 30 следующих параграфах: число депутатов ограничено до 230; избирательные коллегии в округах назначали или избирали кандидатов, а департаментские избирательные коллегии, состоящие из четвертой части платящих высшие подати департаментских избирателей, выбирали депутатов. Выборы были гласные; все эти разнообразные коллегии, председателя которым назначал префект, должны были собраться в сентябре. Тайна была хорошо сохранена, все это случилось врасплох, а у правительства должно было быть достаточно сил под рукой, чтобы подавить всякое сопротивление. На деле этого не было; министры были уверены, что серьезного возмущения не будет, так как масса народа участия в выборах не принимала. Главное начальство над войсками в Париже, всего около 12 000 человек, поручено было крайне непопулярному маршалу Мармону, герцогу Рагузскому. Около полудня невероятная новость распространилась по всему городу: бумаги на бирже пали; собирались толпы, взволнованные группы; журналисты, все существование которых ставилось на карту, подписывали протест, составленный талантливейшим из них, Адольфом Тьером. Находившиеся в Париже члены Палаты депутатов, кассированной постановлениями, собрались у самого значительного из либеральных руководителей, Казимира Перье. Ночью волнение усилилось; теперь только поняли всю силу постановлений, ниспровергавших конституцию. Утром прочитали протест журналов: «законное правление окончилось, началось насилие; в настоящем положении повиновение перестало быть обязанностью». Они, журналисты, решились подать пример сопротивления власти, которая сама лишила себя законного характера. В этот день доходило до мятежных сборищ и стычек перед помещением газеты «Temps», перед Пале-Роялем, где к полудню собралась большая толпа и пролита была первая кровь. Собрание уполномоченных у Перье разошлось, не приняв никакого решения. С своей стороны правительство ничего не предпринимало; ежели волнения возобновятся на следующий день – объявят осадное положение. В среду, с утра, дела приняли серьезный оборот. Толпы на улицах заметно увеличивались, появлялись мундиры национальной гвардии, в апреле 1827 года уничтоженной; в 11 часов на ратуше увидели (Hotel de Ville) развевающееся трехцветное знамя; значит, она была в руках народа, отдельные кучки которого воспользовались небрежной охраной важного пункта.

Маршал, очень неохотно принявший поручение, к полудню приказал уже серьезно двум колоннам двинуться и соединиться у ратуши. В то время как они, с боями, медленно подвигались вперед, уполномоченные опять собрались и отправили депутацию к герцогу, главная квартира которого была в Тюильри; там же находился и министр-президент. Эти переговоры, а также совещания уполномоченных, к восьми часам, ни к чему не привели: ни решения, ни руководства; войска, не сделавшие ничего, получили вечером приказ отступить к Тюильри. Король, окруженный плохими советчиками и исполнителями, не понимал возрастающую важность положения: его не смутило письмо Мармона, где говорилось, что бунт переходит в революцию, как не смутили его другие известия, приходившие в течение дня, – вечером у него по обыкновению была партия виста.

Следующий день, четверг, 29 июля, был решительным. Борьба, подготовленная за ночь со стороны народа, началась с раннего утра, а войска, о нуждах которых плохо позаботились и которым не приходило подкреплений, были не вполне надежны. Главнокомандующий играл жалкую роль; осаждаемый со всех сторон, он отдал приказание прекратить огонь, но ему не повиновались; после этого два пэра и князь Полиньяк поспешили в Сен-Клу, где король, как все ограниченные люди, сначала не поверил дурным вестям, потом оставался в бездействии, пока после обеда известия, принесенные человеком испытанной честности, Витролем, не поколебали его. Министры подали в отставку, и король назначил министром герцога Мортемара, отличавшегося умеренностью. Он был настолько благороден, что принял эту неблагодарную задачу, можно сказать, безнадежную. В пять часов после полудня войска подходили к Сен-Клу, разбитые, расстроенные, измученные, голодные.

По несчастной случайности, всегда играющей роль, когда так небрежно относятся к исполнению обязанностей, как здесь, когда вооруженный народ ворвался в Лувр, маршал дал приказ отступить к «большой звезде», откуда дороги ведут в Сен-Клу и Нейльи. Народ бился без руководителя; настоящего руководства не было ни на той, ни на другой стороне. Несколько авантюристов низшего разряда воспользовались случаем, проникли в ратушу, писали воззвания и разыгрывали роль правительства: дела грозили принять республиканский характер, ежели либералы будут мешкать долее. Очень легко было воспользоваться популярным именем генерала Лафайета, деятеля 1789 года. Представители либеральной буржуазии, уполномоченные, которых выдвинули на первый план выборы, должны были действовать. В четверг, около полудня, в отеле банкира Лафитта, одного из главных членов партии, приняли решение учредить временное правительство под именем муниципальной комиссии, главным членом которой был Казимир Перье. Со стариком генералом Лафайетом во главе, они расположились в ратуше, захватив по дороге трехцветные ленты. На этот день население должно было довольствоваться программой, заключавшейся в имени Лафайета.

В 8 часов вечера маркиз Семонвилль привез от имени короля известие в ратушу, что «постановления» взяты обратно; но это приняли холодно. Когда же он со спутниками поспешил обратно в Сен-Клу, к ужасу своему они увидали, что здесь ничего не предпринимали: новый министр, герцог де’Мортемар, еще не имел полномочий, а король уже удалился на покой. Было уже утро, когда Мортемар с изготовленными за ночь полномочиями достиг города, и было 12 часов, когда он явился в Люксембург, место заседаний пэров. Посланного в ратушу уполномоченного всюду встречали крики: «Долой Бурбонов».

В пятницу, 30-го, в восемь часов утра, уполномоченные собрались опять у Лафитта, и здесь постепенно выяснилось наивыгоднейшее разрешение кризиса для партии, так же мало склонной к республике, как к королевству Карла X или к правлению князя Полиньяка. Надо было найти выход, как в Англии в 1688 году. Как там Вильгельм Оранский, здесь был под рукой глава младшей линии дома Бурбонов, герцог Луи Филипп Орлеанский, в пользу которого служило теперь все, что до сих пор отдаляло его от трона. Сын Филиппа Эгалите, он сражался в битвах при Вальми и Жемаппе, был потом много лет в изгнании, как простой гражданин – под чужим именем, он был некоторое время учителем института в Граубюндене. Женитьба на неаполитанской принцессе хотя и приблизила его к легитимистскому лагерю, но он никогда не подымал оружия против Франции. Во время реставрации он осторожно держался в стороне; занимался приведением в порядок своего имущества, воспитанием детей, вел жизнь доброго буржуа и семьянина, не скрывая при этом своих либеральных убеждений. О ходе дел он знал. Уполномоченные, условившись с заседавшими в Люксембурге пэрами, пригласили герцога в Париж, чтобы предложить ему – дальше этого не шли пока – звание генерал-штадтгальтера королевства. Пока муниципальная комиссия еще занимала народ ничего не значащей прокламацией, он приехал вечером 30-го из своего поместья, недалеко от Парижа, переговорил с доверенными лицами, с Талейраном, мастером в деле перемены правлений, и принял на следующее утро от представителей депутатов генерал-штадтгальтерство, которое давало ему выход и относительно короля. Теперь обнародовали от его имени, что «хартия будет отныне действительна», причем палата, наполнявшаяся, по мере того как опасность миновала, прибавила еще несколько вольнодумных требований и гарантий, в виде комментариев. В ратуше, напротив, и в толпе, волновавшейся вокруг нее, особенно между молодыми, по преимуществу борцами трех дней, преобладало настроение республиканское.

Старик Лафайет, который сам хорошенько не знал, чего он хочет, и которому только что сообщили о решении депутатов, с трудом сдерживал толпу либеральными словами. При этих обстоятельствах герцог счел за лучшее самому отправиться с депутатами в ратушу, и он немедленно привел в исполнение это умное и смелое решение. Несмотря на демонстрации республиканцев, они благополучно достигли ратуши. Тут Лафайет встретил герцога, который держал себя с твердостью и тактом; он передал ему трехцветное знамя, и, развертывая его, герцог и Лафайет подошли к окну: толпа пришла в восторг – дело было выиграно. Вместо муниципальной комиссии образовали министерство, в состав которого, кроме Казимира Перье, Гизо и других из конституционной партии, вошел республиканец Дюпон (de l’Eure), а Лафайету предоставили командование национальной гвардией, как в 1789 году. Ему удалось успокоить республиканских энтузиастов шутливыми остротами, что «герцог Орлеанский» лучшая из республик – что трон окружен будет республиканскими учреждениями.

Заместитель этого трона, Карл X, в прежнее время тоже расточал громкие фразы, но, подобно герцогу Ангулэмскому, он не в силах был действовать теперь энергично и играл жалкую роль. Со своей стороны Луи Филипп лицемерил: когда Карл X удалился в Рамбулье и оттуда на следующий день, 1 августа, назначил Луи Филиппа генерал-штадтгальтером, он заговорил озабоченным тоном с герцогом Мортемаром о распространяющемся вокруг королевской резиденции восстании; к королю приступили со всех сторон и уговорили его отречься от короны. Дофин, пятидесятидевятилетний герцог Ангулэмский, присоединился к этому отречению, и состоялось оно, понятно, в пользу следующего легитимного наследника, десятилетнего герцога Бордоского, Генриха V. Луи Филипп получил сообщение об этом 2 августа, после полудня, одновременно с приказом обнародовать восшествие на престол Генриха V.

От этого пока уклонились. Как в 1688 году присутствие Иакова II в Лондоне, так теперь пребывание Карла X в Рамбулье было неудобно. Удалить его удалось несколько грубым образом. В духе первой французской революции собрали шествие добровольцев из разного сброда и для виду несколько батальонов национальной гвардии, и таким образом, трем комиссарам: фон Шонену, Одилону Барро и генералу Мезону, удалось убедить Карла к отъезду. В то время, как экипаж короля медленно удалялся, сопровождаемый комиссарами и охраняемый лейб-гвардией, никто и рукой не шевельнул за павшего короля; в Париже без всяких теперь затруднений совершилась перемена или, вернее, захват трона. В тот самый день, когда Карл дал запугать себя и бежал от мнимого революционного войска в 60 000 человек, 3 августа в Париже открывались палаты: около 200 депутатов и 40 пэров.

Генерал-штадтгальтер известил их об отречении короля и сына его; что это было сделано в пользу внука – он умолчал. Решающее заседание было 7 августа. Со стороны немногих легитимистов не было недостатка в красноречивых напоминаниях о присяге, а также о неприкосновенности прав на корону Генриха V. Либералы настаивали на необходимости сильного правительства, а от присяги считали себя освобожденными после того, как войска Карла стреляли по народу. Ловкий оборот речи освобождал на этой почве и при таких обстоятельствах от присяги. Подобно тому, как в Англии в 1689 году, трон объявили свободным вследствие событий 26–29 июля и оскорблений хартии; на этот свободный трон призвали герцога Орлеанского. Хартию оставили и признали основой законов, с несколькими изменениями в либеральном духе. Параграф, относящийся к государственной религии, заменен был просто выражением существующего – «большинство французского народа исповедует римско-католическую религию». Отменена цензура, отменены чужеземные войска без особого закона. Параграф 14 оказался безвредным благодаря новой редакции; уменьшение возрастного ценза депутатов с 40 до 30 лет, возраста избирателей с 30 до 25 лет, сокращение выборного периода с 7 до 5 лет; всеобщие выборы каждые 5 лет; распространение на Палату депутатов права предлагать законы; трехцветное знамя и множество обещаний.

Закон, касавшийся призвания герцога на королевство, вотировался не устным или письменным голосованием, а баллотировкой – 219 белых шаров против 33 черных и 39 воздержавшихся от голосования. Герцог принял избрание: с президентом палаты, его банкиром Лафитт и с Лафайетом он вышел на балкон Пале-Рояля и представился собравшейся толпе уже королем. Вечером 114 собравшихся пэров подтвердили избрание, и 9 августа, в понедельник, «июльская революция» окончилась торжеством принесения присяги в зале заседаний Палаты депутатов новым «королем французов» – такой народный титул принят был Луи Филиппом. Лишенный престола король отплыл из Шербурга в Англию 16 августа; советники его не были так счастливы: князь Полиньяк, министры Пейронне, Шантелозе и Ранвиль – были схвачены.

Период времени от 26–31 июля 1830 года французы называют «Великой неделей». Последствия этих событий для общеевропейской жизни еще нельзя было предугадать. Одно было несомненно, что «настоящее положение дел» потерпело прискорбное поражение в одном из главных пунктов европейской жизни.

При падении королевства старшей бурбонской линии – главное создание 1814 и 1815 годов – пропало и другое создание конгресса: союзное Нидерландское королевство. Для того, чтобы создать на северной границе Франции государство, способное к самостоятельному существованию, собрали в то время, под оранским скипетром, бургундские земли испанских Габсбургов, Бельгию и Голландию, давно уже разделившиеся. Совершилось это довольно странным образом, хотя выписанное в Брюссель собрание нотаблей 796 против 527 голосов высказалось против принятия этого закона. 280 приглашенных не прибыли; qui tacet consentire videtur – на основании этого их голоса рассматривали как положительный ответ. 126 представителей высказались против в отношении уравнения религии по новой конституции. Равноправность вероисповеданий, основной закон новых прав среди народов всей Европы, обсуждать не посмели. На этом основании и эти 126 посчитали утвердительными голосами: 126 + 280 + 527, ясно, что больше, чем 796. Таким странным образом одобренное участниками государственное устройство установило генеральные штаты по 55 членов, с обеих сторон. Они должны были собираться то в одном из северных, то в одном из южных городов; кроме того, учреждены провинциальные государственные чины; расходы должны быть определены на 10 лет. В остальном не скупо раздавались конституционные права; с заметной быстротой улучшились материальные интересы личными заслугами короля Вильгельма, хорошего счетовода, предусмотрительного государственного деятеля, обратившего большое внимание на умственное образование. Три университета, немало гимназий и других учебных заведений было основано при нем. В 1825 году была основана философская коллегия в Лёвене, где каждый, готовившийся к духовному званию, должен был пройти годовой курс в качестве подготовки к своим дальнейшим богословским занятиям.

Все это и само направление деятельности просвещенного короля породило возмущение против него и против единства непримиримого врага государства – всегда отличавшегося обскурантизмом бельгийского духовенства. Эта рознь поддерживалась противопоставлением протестантов Северных Нидерландов с бельгийским духовенством, а вражда – разнородностью населения. Вероисповедание, язык, национальный характер – все было разное у голландцев и бельгийцев. Первые считали себя господствующим народом, а последние чувствовали себя обойденными в вопросах военной и государственной службы. Ошибки в выборе людей, например, ненавистного министра юстиции ван Маанена; обременительные налоги, обязательность знания голландского языка для должностных лиц, и вместо того, чтобы заручиться поддержкой бельгийских либералов против клерикальной партии, что было возможно, упрямый король сделал большую ошибку, заключив конкордат с Римом (1827 г.). Он надеялся этим привлечь к себе клерикалов – безумство, которое повторялось еще не раз.

В результате вышло то, что либералы и клерикалы заключили как бы тайный союз против голландцев. Эта союзная оппозиция вызывала волнения и усиленно добивалась свободы печати и свободы преподавания, а волнения эти делали короля еще несговорчивее. Положение в стране было очень напряженное, когда вспыхнула революция в Париже. Подражание парижской революции произошло в Брюсселе 24 августа, по случаю представления в театре «Немой из Портичи».

Сюжетом этой пьесы служит восстание рыбака Мазаниелло в 1647 году в Неаполе. Мятеж был вскоре подавлен, но повлек за собой бунт, охвативший всю страну. Брабантские цвета заменяли на соседние – трехцветные; наскоро собранная городская охрана водворила спокойствие. Вначале казалось возможным вести переговоры с мятежниками, и с этой целью в Брюссель отправился старший сын короля, пользовавшийся любовью жителей. Однако новое восстание заставило второго сына короля 22 сентября вступить с войсками в Брюссель, в результате чего в городе вспыхнули кровопролитные бои, продолжавшиеся 24, 25 и 26 сентября, закончившиеся отступлением королевских войск. Временное правительство настойчиво требовало провозглашения полной независимости и начало с обстрела с цитадели города Антверпена, в котором заперся генерал Шассе с войсками; таким образом положен был конец всяким попыткам к примирению и диалогу.

Удачный исход революции в Париже произвел, однако, сильное впечатление на «восточные государства», на государства священного союза, и значительно изменил понятия; о вооруженном вмешательстве не было и речи. Конференция великих держав, занятая в то время в Лондоне обсуждением положения в Греции, занялась в ноябре более нужными и важными делами и прежде всего потребовала от обеих сторон приостановки военных действий.

В Брюсселе 10 ноября собрался бельгийский национальный конгресс, состоящий из 200 членов. Требование независимости было выставлено еще раз, и для нового государства просили введения монархической конституции. Уже 20 декабря конференция признала, в принципе, независимость Бельгии, а следовательно, полное разделение обоих государств. Нужен был король, и желательно было иметь французского принца; но Орлеанский был бы неприятен европейским державам, а Бонапарт неудобен новому французскому королю. В феврале 1831 года временно был назначен регентом президент конгресса Сюрлэ де Шокье. Только 4 июня снова собрался конгресс для выбора короля. Принц Леопольд Кобургский, зять Георга IV английского, которого уже имели в виду для вновь созданного греческого престола, был избран королем Бельгии. После подписания протокола от 26 июня 1831 года, составленного из 18 статей, в которых утверждены условия раздельного существования для обоих государств, и после принятия их конгрессом король въехал в Брюссель. Однако войны не избежали.

Король Вильгельм был категорически против решений конференции и обратился к оружию. Второпях собранные бельгийские войска не могли равняться с его войсками, которые чуть не захватили короля-противника и готовились к наступлению на Брюссель. Англия и Франция отнеслись к этому поступку серьезно. Английская эскадра стала в устье Шельды. 50 000 человек французов, под командованием маршала Жерара, перешли границу. Этот поход был непродолжителен; голландцы потребовали приостановки военных действий, и, одновременно с французами, они перешли обратно на свою территорию. Следующий протокол, состоявший уже из 24 пунктов (6 октября 1831 г.), предоставлял Голландии еще некоторые права и уступки и в остальном признал королевство Бельгию независимым и нейтральным государством. Король Голландии напрасно ссылался на свои права, которые, в сущности, не были так бесспорны. То, что европейские державы дали за пятнадцать лет из чувства благоприличия, то могли и отнять, руководствуясь тем же чувством, и тем более что голландцы вовсе не желали продолжительного союза с Бельгией. Вильгельм I хотел только избежать насилия. Англия и Франция приняли эту миссию на себя; 43 000 французов осадили антверпенскую цитадель, которую 23 декабря 1832 года ее комендант, Шассе, сдал в виде кучи развалин. Только в 1838 году согласился голландский король на принятие 24 статей, и в апреле 1839 года был заключен формальный мир, по которому Бельгия сохраняла за собой западную часть Люксембурга, а восточную и южную, по другую сторону Мааса, а также северо-восточную часть Лимбурга, с Мастрихтом и Венлоо – уступала.

Выбор Леопольда I королем для нового государства был очень удачен. Конституция была крайне либеральная; это было современное сочинение, в котором королю предоставлены обычные конституционные преимущества. Кабинет министров назначался им и был ответствен перед народным представительством: сенат, палата представителей и король соединяли в руках своих государственное управление и законодательство. В сенат выбирали на восемь, в палату на четыре года – те же избиратели, права которых соединены с довольно высоким выборным цензом. Король Леопольд, родившийся в 1790 году, может служить примером того, как при исключительных обстоятельствах и немалых трудностях конституция может быть благотворной и содействовать процветанию страны. У него была блестящая мысль установить такую правительственную систему, при которой, как в Англии виги и тори, партии поочередно принимают участие в управлении страной и тем самым учатся сдержанности; страна же была разделена на две одинаково сильные и одинаково враждебные партии – либеральную и клерикальную. Он призывал к деятельности истинно творческие силы страны, стараясь по возможности умно ими руководить и поощрять те силы, которые более чем политика влияют на жизнь народов; при этом он заботился об их нуждах, известных ему до мельчайших подробностей. Это был человек, вполне владевший собой и очень живого ума; немец по рождению, он принадлежал к англичанам по своей первой и французам по второй женитьбе (в августе 1832 г.) на Луизе, дочери Луи Филиппа; прирожденный талантливый политик, наблюдательный и опытный, он сумел придать и своему государству особенно веское уважаемое положение в Европе. Его страна была первой, в которой (с 1834 г.) железные дороги были построены по обдуманному и равномерно распределенному плану.

Июльская революция привела к установлению нового государственного положения, достойного и прочного; в значительной степени подействовала она и на Германию и ее соседнюю страну, Швейцарию. В Швейцарии в 1814–1815 годах она нанесла смертельный удар по бессердечным и бессмысленным патрициям, состоявшим под покровительством Австрии. Этой стране, как нейтральной, трудно было утвердить в течение последних двадцати лет свое благородное право давать убежище политическим преступникам, когда всюду господствовала государственная полиция. Медленно, как в Германии, ослабленной разделением на мелкие и крошечные государства, пробивалась здесь новая, свободная жизнь. Теперь, в часы испытания, ясно было, что «существующее» не способно было противостоять даже умеренному давлению, и менее чем за год почти во всех кантонах – в Фрейбурге, Люцерне, Золотурне, Цюрихе, Санкт-Галлене, Тургау, Ааргау, Ваадте, Шафгаузене, наконец и в самом большом, в Берне (31 июля 1831 г.), составлена была новая конституция, в которой демократический принцип (расширение прав общего совета и реформа избирательного права) более или менее, но везде доминировал, предвещая и обеспечивая дальнейшее свое развитие. Осталась верховная власть кантонов, так как более строгой централизации союза не было введено. Консервативный частный союз – Сарнский союз, между Базелем, от которого отпала часть его округа, Швицeм, от которого отделился округ «внешний Швиц», и Ури, Унтервальденом, Валлисом, Нейенбургом, – привел к сбору союзного войска в 20 000 человек (1833 г.), вследствие чего Сарнский союз должен был подчиниться, а Швейцария получила к 22 своим кантонам еще и 23-й, Базельские земли с главным городом Листаль.

Известия из Франции породили в разных местах Германии, в Ахене, Эльберфельде, Берлине, Бреславле, Гамбурге, Карлсруэ, Мангейме, волнения, не имевшие политического характера. Собственно революцию пережили, при совершенно особенных обстоятельствах, только в герцогстве Брауншвейгском, где выродившийся отпрыск старинного дома, порочный и дрянной юноша, герцог Карл, злоупотреблял терпением населения со времени (1823 г.) вступления в самостоятельное правление. Теперь, в тревожное время, он раздражал народ своими грубыми отказами рассмотреть их самые справедливые жалобы. Он бежал потому, что положение народа приняло угрожающий характер.

При недостаточных мерах по охране раздраженная народная толпа сожгла большую часть дворца, и государственный совет призвал брата герцога Вильгельма принять правление. Попыткой вернуть себе власть, с помощью вооруженных поселян, герцог сделал свое возвращение невозможным. Даже великий союз должен был согласиться на несоблюдение легитимистского принципа, когда стала известна неспособность его к управлению. Принц Вильгельм вступил в правление 20 апреля 1831 года как государь, и новое государственное устройство было объявлено 12 октября 1832 года. В Ганновере, Саксонии и Гессене вопрос о государственном управлении был почти решен: в Ганновере 9 октября 1833 года, после того как король Вильгельм IV был уведомлен о настоятельных нуждах страны; в Саксонии 4 сентября 1831 года, после того как старый король Антон взял себе в соправители своего племянника Фридриха Августа; в Кургессене 9 января 1831 года, после того как большое число вооруженных граждан, выйдя на площадь перед дворцом в Касселе, дали понять тирану – второму в этом столетии, Вильгельму II – что терпение народа иссякло.

В других государствах если и поднимались кое-где бунты, то большей частью незначительные и скорее хозяйственного порядка, нежели политические, легко проходившие после первой критической минуты. Между тем влияние парижских событий на умы было громадно, и правители могли понять, что теперь они имеют дело не с прежним, до 1815 года, народом, требовавшим спокойствия и работы. Либеральное стремление, хотя и не глубокое и не сильное, приняло радикальный оттенок; у либералов был свой орган и свои руководители, жаждавшие деятельности.

27 мая 1832 года была устроена большая демонстрация на склоне замковой горы рейнско-баварского городка Гамбаха, и сборище здесь было значительно буйнее и космополитичнее, чем во время Вартбургского торжества 1817 года, которое было несравненно спокойнее. Здесь было высказано много громких фраз о союзных свободных штатах Германии или о конфедеративной республиканской Европе. Политика Меттерниха по обыкновению вмешалась и тут. Союз заставляли принять целый ряд постановлений, за которые могли бы укрываться единичные правители. Учредили особую комиссию на пять лет для наблюдения за сословными переговорами в союзных землях, что казалось князю особенно опасным.

Если вдруг где-то введут положение об отмене податей, то союз может, не дожидаясь приглашения заинтересованной земли, приняться за дело, и никакой законодательный акт того государства не может воспрепятствовать исполнению союзных обязанностей. При дальнейшем исполнении этих постановлений от 28 июня 1832 года были возобновлены и усилены полицейские меры, как, например, ребяческая борьба против черно-красно-желтых лент и подобных знаков. Хотя во многих местностях протягивали революционные нити, но так неискусно, что можно было только удивляться неспособности народа к заговорам, его пылких адвокатов и приват-доцентов, принимавшихся за эти дела. Чересчур смешное покушение 3 апреля 1833 года, ночью, около 10 часов, происшедшее на гауптвахте в полиции и в прилегающих улицах Франкфурта-на-Майне, могло вполне успокоить на этот счет. Человек пятьдесят молодых людей, опоясанных черно-красно-желтыми шарфами, напали на часовых и отняли у них оружие. Сбежалась толпа и услышала призывы поднять восстание за свободу. Тем временем франкфуртский батальон был вызван по тревоге, и в очень короткое время после бесцельного сопротивления вспышка недовольства была подавлена.

Для реакции она была очень кстати. Министры России и Пруссии собрались в Теплице, а монархи съехались в Мюнхенгреце; среди них и император Николай, в то время уже попавший под влияние Меттерниха; в Вене, в январе 1834 года собирались конференции министров и вопросы решались по принципу, насколько сильна ненависть и опасение перед маленькими немецкими парламентскими собраниями со стороны австрийского министра. Либеральный дух этих собраний был в последующие годы подавлен даже в Баварии, где правительство понимало опасность, грозившую самостоятельности государств от покровительства великих держав; также и в Бадене, где со времени вступления в правление Леопольда I (март 1830 г.) либерализму было дано больше свободы, и такие люди, как Роттек, Ицштейн, Велькер, вдохновленные работой конституционной машины в большом соседнем государстве, защищали либеральные требования.

В этом направлении сделан был действительный шаг вперед, когда в октябре 1831 года депутат Карл Теодор Велькер предложил правительству вести дело к тому, чтобы наряду с союзным собранием во Франкфурте было созвано национальное представительство – указывалась в первый раз действительно политическая и при терпеливой работе достижимая цель; выработана программа и выставлено знамя. Но потом, при новых выборах в 1835 году, либералы оказались в меньшинстве. Если палата становилась обременительна своими предложениями и совещаниями по «неудобным вопросам», ей грозили отсрочками, роспуском и мерами против таких членов оппозиции, до которых можно было добраться.

В 1837 году, после смерти Вильгельма IV, на ганноверский престол вступил герцог Кумберландский под именем Эрнста Августа и начал свое правление бесчестным и бесстыдным нарушением конституции. Он просто объявил себя не связанным положениями конституции страны 1833 года, хотя она полностью вступила в силу, и ноябрьской прокламацией 1837 года самовольно ее упразднил, обещая выпустить новую конституцию, которую намеревался выработать совместно с государственными чинами: по конституции 1819 года их нужно было еще созвать. Сознание своих прав и чувство, что этим посягательством затронуто конституционное начало в Ганновере, было настолько сильно и повсеместно распространено в Германии, что целый ряд палат в жесткой форме потребовал объяснений. В Ганновере защищала себя против чрезмерной несправедливости очень умеренная по своим проявлениям, но крепкая и твердая оппозиция. Семь профессоров Гёттингенского университета отказались принять участие, согласно конституции 1819 года, в выборе уполномоченного, и собрание сословий в феврале 1838 года решило, что конституция 1833 года остается в силе.

Союзному совету королем представлено было ходатайство о возврате имений, несмотря на то, что конституция 1833 года заменила их цивильными листами (liste civile). Потому, не стесняясь, он объявил конституцию 1819 года восстановленной. Когда на собрании союза баварский посланник заявил, что по статье 56-й венского заключительного акта областные конституции могут быть изменены только конституционным путем, тогда его предложение – иного от этого собрания нельзя было ожидать – было отклонено большинством голосов, а это большинство образовал именно сам Ганновер. Так провел свою волю король Эрнст Август, а в 1840 году выработан был новый конституционный закон. Прошло не более четверти века, и эта династия, как и еще худшая, кургессенская, исчезла из Германии, многократно нарушив права и совершив немало преступлений против собственного народа и против немецкой нации.

Из двух немецких держав Австрия в течение десятилетия, последовавшего после парижских событий, не представила ничего важного во всемирно-историческом аспекте. Внутренняя связь с общественной жизнью немцев и их прогрессом для немцев габсбургских земель утрачивалась все больше. Меттерних, зная о плачевном состоянии австрийской государственной власти и способный только к проведению полицейской политики, не доводил дел до крайности и примирился с новым королевством во Франции. Даже с Италией, как увидим ниже, где почва была горячая, разногласия уладили благодаря миролюбивой политике нового короля.

В 1835 году (2 марта) умер император Франц I, а наследовавший ему совершенно неспособный к правлению, Фердинанд I, никак не изменил положение руководящего министра. Его власть, насколько может идти речь о правительственной власти вообще, сделалась еще более неограниченной, и его мнение было решающим по любому из вопросов. Государственные дела были предоставлены сами себе, и все жили одним днем.

В Венгрии дела были в таком виде, что другим государственным людям доставили бы множество забот, но не государственной конференции, которая управляла делами в Вене. Так как в народе, и особенно среди дворянства, не была забыта старая конституция страны, то в 1825 году пришлось опять собрать сейм и правительству на нем и на следующих собраниях пришлось выслушать настойчивые требования. Этот народ понемногу стал снова признавать себя за народ. Начали опять заботиться о мадьярском языке; один из магнатов, горячий и умный патриот, граф Стефан Сегени, показал своим сотоварищам и народу пример организацией разных полезных обществ. В 1839 году, при открытии нового моста через Дунай, по его предложению очень незаметно и просто была уничтожена привилегия в отношение подати тем, что дворянству предложено было платить мостовую пошлину наравне с другими сословиями. В нашем повествовании уже встречались имена Деака и Кошута, впоследствии о них будет рассказано подробнее.

С этой стороны Германии нечего было ожидать, и, к несчастью, Пруссия во всем, что касалось политики, продолжала быть в зависимости от Австрии, Австрии и России, так как с 1817 года император Николай был женат на Шарлотте, дочери Фридриха Вильгельма. Этот король ни шагу не сделал для выполнения обещания даровать империи конституцию. В ганноверском деле он был единомышленником Австрии за неправое дело; когда дело шло о сопротивлении или мщении за то, что эти союзники считали революционным направлением, этот в общем кроткий и справедливый человек допускал суровые и жестокие меры и не проявлял большого ума. Однако страна шла вперед и зрела для своего будущего призвания: сделаться центром, к которому примкнут все национальности, и на важном поприще международных отношений сделан был в этом десятилетии решительный шаг, который в силу внутренней необходимости должен был привести к политическому единству. К таможенному союзу присоединился в августе 1831 года Кургессен, вышедший из состава среднегерманского торгового союза.

В марте 1833 года обе группы слились в одно целое, соединенные уже торговыми отношениями: государства прусско-гессенской системы, Бавария, Вюртемберг, Гогенцоллерн. К этому союзу вскоре стали присоединяться одно государство за другим: Саксония, остатки маленьких тюрингенских государств (1833 г.), Баден, Нассау (1835 г.), Франкфурт (1836 г.). В состав германского таможенного союза входила уже территория в 8252 кв. мили и 25 000 000 жителей. Как мы видели, его создание было заслугой прозорливого, сведущего в народном хозяйстве и дальновидного прусского высшего чиновника и самого короля, который понимал эти дела подобно многим князьям его дома. Либерализм пользовался здесь небольшим почетом, либеральные головы были против присоединения, как, например, вольнодумный Баден, очень недальновидно противившийся присоединению, так как оно ставило перед ними необходимость поддерживать слишком тесные отношения с прусским, тогда еще неограниченным, правительством. Нельзя в полной мере оценить пользу возраставших торговых отношений и соответственного увеличения и улучшения торговли, вносившей в народную жизнь не только обмен товаров и продуктов, но и обмен мыслей и впечатлений, что к концу десятилетия было очень заметно. Еще важнее был закон о том, чтобы изменения проводились не союзом, а по договорам одного государства с другим. В силу этих законов Ганновер с Брауншвейгом, Ольденбургом, Шаумбург-Липпе устроили нижнесаксонское таможенное общество, которое должно было подорвать могущество таможенного союза. Это была одна из многих бесплодных попыток остановить медленное, но последовательное развитие германской нации.

Было бы неплохо, если бы таможенный союз своим воздействием на промыслы дал новую связь единству народа, ввиду того что в это тридцатилетие старинный враг германского единения – борьба протестантства и католичества выступала во всей своей силе. В то время, когда рационализм брал верх, было большим заблуждением уверить себя, что сила религии и церковных убеждений подорвана, тогда как она давала себя чувствовать даже с большей силой по мере того, как население втягивалось в общественные дела. В 1835 году умер веротерпимый патриот, архиепископ кёльнский, граф Шпигель. Под влиянием кронпринца Фридриха Вильгельма, который при большом уме, массе идей и живости чувств мало понимал в практических делах, был избран на это важное место вестфальский дворянин, с очень ограниченным образом мыслей, средневековый подвижник, обскурант Клеменс Август Дросте. Он тотчас стал во враждебную позицию по отношению к научной школе профессора Гермеса, от сочинений которого папа предостерегал верующих в своем послании от 26 сентября 1835 года. Гермесианцы надеялись убедить папу, как янсенисты сто лет тому назад, и столь же тщетно, что он ошибается в значении гермесианских законоучений. Однако Клеменс Август разослал послание к духовным отцам рейнского университетского города, в котором он запрещал под страхом наложения взыскания чтение гермесианских сочинений и посещение лекций богословия, которые придерживались этого направления (июнь 1837 г.). Прусское правительство впервые продемонстрировало свою неумелость в обращении с вопросами церковно-политического характера; через куратора университета велено было уведомить профессоров-католиков, что они должны полностью отказаться от упоминаний о гермесианских сочинениях и отзывах папы о них под страхом «увольнения от должности»; в это самое время уполномоченные гермесианцев были отосланы из Рима с отказом.

Немногим лучше был решен вопрос о смешанных браках. Это был животрепещущий вопрос для католицизма в прусской рейнской провинции. Приказ, исходивший из королевского кабинета, от августа 1825 года, по которому в восточных провинциях требовалось, чтобы дети смешанных браков следовали религии отца, распространен был и на западные рейнские земли и Вестфалию. В клерикальных кругах вычислили очень верно, что в сравнительно короткое время от этого будет обращено в протестантизм все высшее сословие этих провинций, так как тут чаще всего бывают смешанные браки. Молодые чиновники или молодые купцы евангелического исповедания, которых посылают или которые сами переселяются сюда, – талантливые молодые люди, с будущим, большей частью женятся на обеспеченных местных девушках-католичках. Римская Церковь не одобряет, понятно, смешанных браков; но допускает по закону церковное их благословение, если дается обещание воспитать детей в католической вере. Такое бревэ Пия VIII появилось в марте 1830 года. Если такого обещания и не было дано, то допускалось присутствие католического священника – так называемое пассивное присутствие – или соглашение на брак в присутствии католического священника, но без всякого церковного торжества.

В кроткий и, смеем сказать, проникнутый христианским духом век обе стороны на Рейне стали полагать, что папское бревэ и кабинетский указ тождественны, почему и сам указ является исполнимым для римского духовенства, так как бревэ не высказывается прямо против него. Клеменс Август перед избранием своим в архиепископы обещал поддерживать на основании бревэ состоявшееся соглашение между епископами и прусским правительством. После своего избрания он заявил, что бревэ и соглашение несовместимы. В Риме в то же время узнали о положении дел и об уловке, которая здесь допускалась. Священники стали отказываться венчать, если не давалось обещание воспитывать детей в католической вере. Так как архиепископ после напоминания о том, что он обязан исполнить обещание или отказаться от должности, ничего не сделал, то в ноябре 1837 года он был арестован в своем дворце, в Кёльне, и под конвоем отправлен в крепость Минден. Таким же образом отнеслись к архиепископу Познянскому и Гнезненскому, на основании пастырского послания в феврале 1838 года, в котором Клеменс Август угрожал отрешением от должности всякому священнику, благословившему смешанный брак и не взявшему обещания с родителей. И он тоже искупил свое настойчивое упорство весьма легким мученичеством, просидев некоторое время в крепости.

Эти происшествия всколыхнули общественное мнение не только в католических кругах. Меттерних мог радоваться тому настроению, которое арест епископа произвел в Рейнских провинциях и которое готовило прусскому правительству серьезные затруднения. Ультрамонтанская партия, к тому времени сильно окрепшая, так же как и Меттерних, ожидала проявления затруднений для прусского правительства, но их не произошло; хотя она жаловалась на принуждение в деле вероисповедания, но в этом она сама превосходила всякое протестантское правительство. В 1837 году из Циллерской долины выселилось 400 протестантов-тирольцев потому, что тамошний фанатизм отравлял им жизнь; в следующем году в Баварии, во время правления ультрамонтанского министерства Абеля, которому некогда либеральный король Людвиг временно передал все дела, появился так называемый коленопреклоняющий приказ, по которому все военные (значит, и очень многочисленные солдаты-протестанты) должны были преклонять колено, когда проносили мимо Святое Тело Христово, sanctissimum, как называет это римская Церковь.

Однако прусское правительство не достигло своих целей в вопросе о смешанных браках, и на это нечего сетовать; католическое мировоззрение было справедливо, так как условия, при которых Церковь может или хочет дать свое благословение браку, не могут быть предписаны ей государственной властью. Заключение брака касается государственной власти только как гражданский акт, но в каких отношениях брачующиеся находятся к своей Церкви, дело их и Церкви. В остальном подчинение этих провинций государственной дисциплине шло спокойно; теперь, через полстолетия, обращение высшего общества в протестантизм, которого так опасался ультрамонтанизм, следовало признать как совершившийся факт. Спор не был еще полностью улажен, когда Фридрих-Вильгельм III умер, в возрасте 70 лет, 7 июня 1840 года.

Россия невольно приняла активное участие в парижских происшествиях. Конституция и то особое положение, которое дано было Польше Александром I, не вполне привились в Польше, главным образом по причине особенностей польского национального характера. Народ, в особенности польское дворянство, не заботился о спокойном развитии и мало ценили политику осторожного управления финансами князя Любецкого, способствовавшего подъему страны разными полезными начинаниями, а также и устройством ее в духе западноевропейской культуры. Настоящим патриотам это казалось скучным; тайные общества, заговоры и подобные искусства процветали здесь роскошнее, чем где бы то ни было. У них появилась цель, простая, хотя и наименее достижимая, – восстановление Царства Польского в его самых широких границах, до Днепра и Двины. При Николае настроение народа должно было ухудшиться ввиду того, что он относился к полякам не сочувственно. Но, собственно говоря, первые признаки враждебного настроения по отношению к России со стороны Польши стали проявляться еще при жизни императора Александра I. Не мешает при этом припомнить, что по конституции 12 декабря 1815 года хотя император Всероссийский и признавался в то же время королем польским, однако все дела внутреннего управления Польшей были предоставлены сейму, который состоял из двух палат: верхней (или Сената) и Палаты депутатов. В Сенате заседали высшие духовные и светские чины королевства; а в Палате депутатов – шляхта и горожане. Кроме того Царству Польскому была присвоена особая финансовая система и монета, и даже дозволено было содержать польское войско, главнокомандующим которым являлся великий князь, наместник Царства Польского Константин Павлович, родной брат императора Николая I.

Казалось бы, что всего этого было бы на первых порах достаточно для мирного и постепенного развития страны, но на деле оказалось, что даже на первом сейме поляки в очень резкой форме стали высказывать недовольство своим положением. На втором сейме, после шумных публичных заседаний, депутаты отвергли основные законы, предложенные русским правительством. В связи с этим правительство посчитало вынужденным допускать публичные заседания сеймов только при их открытии и закрытии. Это дало повод полякам возмущаться в отношении того, что правительство нарушило конституцию, хотя, в сущности, оно имело право и было обязано наблюдать за порядком на сеймах и охранять общественное спокойствие в Царстве Польском.

Таким образом в польском обществе образовались две партии: аристократическая (умеренная), под предводительством Адама Чарторийского, и демократическая (крайняя), во главе которой стоял историк Лелевель. С обычным своим легкомыслием поляки стали мечтать о восстановлении прежних вольностей и о полной независимости от России. В конце царствования Александра I поляки уже готовились к восстанию, и не только в Царстве Польском, но и в Литве, и в Подолии (где дворянство было по преимуществу польское), и всюду уже существовали тайные кружки, которые старались всякими средствами поднять народ против русского правительства. При этом поляки возлагали надежды на свое польское войско, превосходно обученное и образцово устроенное великим князем, наместником, а также и на ту неприязнь, которую Австрия и Англия питали в это время к России, и даже не старались скрывать.

17 ноября 1830 года в Варшаве неожиданно вспыхнул бунт. Заговорщики по заранее условленному плану устремились одновременно к дворцу наместника и к арсеналу, где разграбили оружие и раздали народу. Великому князю удалось спастись, но многие из его приближенных и преданных ему лиц были убиты. Восстание вначале легко могло быть подавлено русскими войсками, стоявшими в окрестностях Варшавы, но великий князь Константин Павлович проявил нерешительность и даже слишком большую снисходительность в своих действиях против мятежников. Предполагая уладить дело миром, он приказал русским войскам не только отступить, но даже сдать полякам сильную крепость Модлин, в которой хранилось большое количество военного снаряжения и боеприпасов. Такая уступчивость привела только к тому, что восстание быстро распространилось по всему Царству Польскому и все польское войско перешло на сторону мятежников.

Главнокомандующим повстанцами был избран старый генерал Хлопицкий, сражавшийся еще под знаменами Костюшко. Однако этот главнокомандующий не надеялся на успешный исход борьбы с Россией и потому советовал поскорее примириться с русским правительством. Но другие руководители восстания с ним не соглашались, и один из них, Лелевель, настаивал на объявлении войны России и даже на вторжении в Литву. Однако после долгих споров в Петербург была все же отправлена делегация к императору Николаю для оправдания происшедшего в Польше переворота и для переговоров о дальнейшей участи Польши. Император Николай ответил им следующими памятными словами: «Пусть поляки положатся на меня, и они будут счастливы. В качестве польского царя я считаю своей обязанностью подавить восстание и наказать преступников. Если же нация начнет вооруженную борьбу против меня, то поляки своими же пушечными выстрелами ниспровергнут Польшу».

Когда на сейме в январе 1831 года посланные в Петербург депутаты передали слова императора, сейм объявил низложение дома Романовых, и решение этого вопроса предоставлено было оружию. Русские войска, с которыми великий князь покинул страну, тем временем соединились в большую армию, 100 000 человек, под командованием генерала Дибича, против которых повстанцы могли выставить не более 60 000. 19 февраля при Грохове поляки, несмотря на отчаянную храбрость, понесли поражение, но граф Дибич сделал большую ошибку. Вместо того, чтобы немедля двинуться на Варшаву, он стал выжидать, надеясь, что поляки покорятся России без дальнейшего сопротивления. Это промедление дало полякам возможность оправиться и усилить свою армию до 80 000 человек. Новый главнокомандующий, сменивший Хлопицкого, Скшинецкий, даже решился действовать наступательно и напасть на гвардейский корпус, расположенный отдельно от главных сил русских, между реками Бугом и Наревом. Здесь, при Остроленке, польское войско было вторично разбито. Но действия русской армии были вновь парализованы развившейся среди нее холерной эпидемией, жертвами которой пали и великий князь Константин Павлович, и Дибич. Пока не был назначен новый главнокомандующий, военные действия почти не велись. Но когда главнокомандующим был назначен граф Паскевич, то он тотчас же переправился через Вислу и подступил к Варшаве. Прежде чем вести войска на приступ, главнокомандующий, по желанию императора Николая, вступил в переговоры с поляками, требуя, чтобы они признали императора Николая королем польским и отказались от своих притязаний на воссоединение Польши с Литвой и западнорусскими областями. На эти вполне разумные предложения поляки ответили надменным требованием «полного восстановления Польши в пределах, в каких она существовала до первого раздела». Тогда Паскевич приказал сказать полякам, что «на их требования будет отвечать пушечными выстрелами», и на другой день (25 августа 1831 г.) повел войска на штурм. Несмотря на то, что в это время в Варшаве происходили кровавые раздоры между вожаками польского восстания, а чернь неистовствовала в городе, поляки защищались отчаянно. Однако русские заняли главный пункт их позиции, сильно укрепленное селение Волю, а затем и всю переднюю линию варшавских укреплений. Два дня спустя русские войска вступили в Варшаву, а польские войска, преследуемые русскими, вынуждены были перейти через австрийскую и прусскую границы и там сложить оружие. За границу ушли и предводители восстания; большинство их поселилось во Франции и впоследствии много способствовали ухудшению отношений между Россией и Западной Европой, а в особенности – между Россией и Францией.

1 ноября, после окончательного подавления восстания, император Николай объявил амнистию. В феврале 1832 года конституция была упразднена, польское войско, понятно, также перестало существовать; вместо конституции страна управлялась «органическим статутом» от 26 февраля 1832 года, и во главе управления страной стал в качестве наместника фельдмаршал Паскевич. При наместнике был учрежден особый совет, который подразделялся на комиссии, и каждая из них занималась особой отраслью управления (финансами, юстицией, просвещением и т. п.). Университеты Виленский и Варшавский, ввиду вредного влияния, оказываемого ими на воспитание молодежи в Польше, были закрыты.

Но наряду с этими строгими мерами была принята и в высшей степени важная государственная мера. После усмирения польского мятежа император Николай обратил внимание на положение народа в Царстве Польском и в Западном крае, где большинство чисто русского населения подвергалось вредному влиянию католического духовенства. Ради устранения этих влияний с 1830 года в Литве, на Волыни и в Подолии были приняты правительством меры к разъединению католиков и униатов. С этой целью управление униатской Церковью в западнорусских областях было отделено от управления католической. Несколько лет спустя (8 июня 1839 г.) униатские епископы и духовенство, собравшись на Собор в Полоцке, просили государя «о дозволения униатам присоединиться к Православной Церкви Всероссийской». Ходатайство их было уважено, и греко-униатская Церковь воссоединилась с Церковью Всероссийской, в память чего и выбита была специальная медаль.

Для понимания надвигающейся катастрофы, которая произвела резкий и решительный перелом в первой половине девятнадцатого столетия, необходимо бросить взгляд на положение дел в России, Англии и Франции в сороковых годах.

В России не было заметно никакого движения в сторону прогресса за это время. Император Николай, правивший громадным государством с 1825 года, не приступал ни к каким реформам, а то движение, которое, из Франции, проявлялось во всей Западной Европе и отозвалось в Польше, по-видимому, побуждало императора Николая I еще сдержаннее относиться к идеям Запада и, по возможности, препятствовать их проникновению в Россию. Сознавая свое могущество, император Николай стал более и более проявлять сочувствие к тем идеям Меттерниха и Священного союза, которые, как мы видели выше, в 40-х годах девятнадцатого века, в период обособления и развития национализма в среде европейских государств, давно отжили свой век. Твердый волей и строго последовательный в выполнении своей идеи, император Николай готов был всеми своими силами способствовать поддержанию порядка везде, в особенности в странах – ближайших соседях России, разумея под нарушением порядка всякую борьбу с законной, признанной властью, хотя бы даже и вполне оправдываемую местными условиями народной и государственной жизни. Это общее правило, как мы увидим далее, проводилось императором Николаем с замечательной последовательностью и такой настойчивостью, что в применении его он даже не делал никакого различия между ближайшими союзниками и прямыми врагами России.

Это же мировоззрение и побудило его к проведению той политики вмешательства, которая настроила против него Европу и привела, наконец, к борьбе, в значительной степени способствовавшей выходу России из застоя, на который она была обречена своим обособленным положением.

Долгое время Россия оставалась в полном покое, который нарушался только борьбой с горными племенами Кавказа, тянувшейся непрерывно целые десятилетия. С 1839 года храбрым и энергичным вождем горных племен был чеченский глава племени Шамиль, и в это бедное событиями время кавказские военные действия доставляли не лишенную занимательности пищу русским газетам и невзыскательному кругу их почитателей. Здесь, как и везде, Англия тайно помогала восстанию, и это соперничество Англии с Россией, проявлявшееся в весьма отдаленных землях, Восточной Азии, Персии, Афганистане, хотя и не на поле сражения, – но в виде разных интриг и противоположного влияния на придворные круги в Исфагане, Кабуле, Герате, давало материал для размышления и полета фантазии, как прозорливым государственным деятелям, так и досужим политиканам, переливающим из пустого в порожнее.

Вопрос о том, через сколько десятков или сотен лет Россия столкнется с Англией в Восточной Азии и как сумеет Англия отстоять свои ост-индские владения, был далеко не столь важен, как так называемый восточный вопрос, игравший в этом столетии роль, подобную польскому вопросу в XVIII веке. Под этим вопросом понимали в Западной Европе завоевательные планы России и возможность препятствования им. Греческий вопрос, составляющий лишь эпизод в ходе долго назревающего восточного вопроса, был благополучно разрешен: в феврале 1833 года король Оттон I, выбранный державами-покровительницами, сын испытанного друга греков, короля баварского, Людовика I, прибыл в Грецию, высадившись в Навилии. Положение Греции в это время было весьма печальное. Губернатор Иоанн Каподистрия пал жертвой кровавой мести майнотов (октябрь 1831 г.), а занявший его пост брат его, Августин Каподистрия, был не в силах подавить наступившую анархию. Когда же он покинул Грецию (1832 г.), остаток государственного порядка рушился среди озлобления партий и междоусобицы.

Дела несколько поправились с учреждением регентства, которое приняли на себя несколько высших баварских сановников, а с июля 1835 года вступил в управление сам юный король. Западная Европа относилась уже равнодушнее к судьбам классической земли. Раздоры между членами регентства, брак короля с принцессой из Ольденбургского дома, финансовые затруднения государства, ошибка в выборе столицы, не прибрежного города Пирея, а Афин, лежащих в глубине страны, и тому подобное, – все это не заслуживает подробного изложения в общем обзоре всемирных событий. Следует только заметить, что при всей неудовлетворительности своего положения, Греция могла утешаться одним: она не была уже под турецким владычеством.

Турция была сильно ослаблена долговременной войной, поражением, нанесенным ей Россией, и последствиями Адрианопольского мира. Это хорошо понимал египетский сатрап Мехмед-Али, воспользовавшийся еще в 1831 году своим спором с сирийским пашой Абдаллой для того, чтобы отправить в Сирию своего пасынка Ибрагима с 20 000 войска, а египетский флот к Акке. Заверяя султана в своей покорности, Мехмед-Али требовал от него в то же время двух сирийских пашалыков: Дамаска и Акки. Султан приготовился к войне, предав Мехмеда-Али проклятию, как изменника пред Магометом и его избранником (1832 г.). Однако правительственные войска под командованием Гуссейн-паши были разбиты Ибрагим-пашой (июнь) при Гоме в Целесирии, и Ибрагим вторгся в Киликию через прославленные Александром Великим ущелья. Население встречало его в Малой Азии и в Сирии как освободителя. Султан собрал новое войско, которое повел против своего бывшего боевого сподвижника Реджид-Мехмед-паши. Но и эта армия в декабре была уничтожена Ибрагимом при Конии (древний Икониум).

Оказавшись в столь бедственном положении, Порта была вынуждена принять помощь от России, которую сам султан недавно еще называл исконным врагом Турции. Дела складывались выгодно для России, которая не могла не опасаться успеха Мехмеда-Али, питавшего честолюбивый замысел утвердить свою династию на месте увядавшего дома Османов и тем обновить и расширить мусульманское владычество, а это должно было неизбежным образом затормозить надолго или хотя бы на некоторое время русские планы, и потому император Николай предложил султану Махмуду свою помощь охотно и вполне бескорыстно. Султан принял ее, находясь в отчаянном положении, в такую минуту, когда Мехмед-Али с притворной преданностью испрашивал у него, своего сюзерена, позволения расположить свою главную квартиру у Бруссы, следовательно, у самого порога турецкой столицы.

Русский флот появился в Босфоре с десантом в 5000, потом 13 000 человек. Но это тотчас же заставило Англию и Францию тоже принять участие в деле. Султану надо было прежде всего отделаться от союзника, поэтому он постарался отнять у Мехмеда-Али предлог к дальнейшему наступлению: согласно Кутахийскому миру (май 1833 г.), Мехмед-Али получил требуемые им три пашалыка, а пасынку его, Ибрагиму, был предоставлен пост главного сборщика податей в Киликии. Египтяне и русские возвратились к себе, однако при выгодных для России условиях: по Ункиар-Искеллисийскому договору она вступала с Турцией в оборонительный и наступательный союз, по тайной статье которого Порта, вместо материальной помощи России, обязывалась закрыть Дарданеллы для иностранных военных судов, следовательно, полностью обеспечить безопасность России с этой стороны в случае ее войны с Англией или Францией. Хорошо направленная русская политика провела здесь мастерски свое дело. Турция была вконец ослаблена не только возложенным на нее военным вознаграждением, но и новым могуществом египетско-сирийских сатрапов. Столкновение с ними должно было неизбежно возобновиться.

Прусские инструкторы привели снова в порядок турецкую армию, и Махмуд, видя надежду на успех, отправил ее в поход. Объявление войны последовало в июне 1839 года. Турецкий сераскер, Гафиз-паша, был разбит Ибрагимом при Низибе, на Евфрате, но султан не успел получить этого печального известия: еще полный сил, он умер через шесть дней после этой битвы. Преемнику его, шестнадцатилетнему Абдул-Меджиду, готовился второй удар: великий адмирал Ахмет-Февзи, посланный против Мехмеда-Али, перешел со своим флотом на сторону египтян. Это служило для Турции доказательством, может быть, худшего из зол, а именно того, что высшие турецкие чины начинали фаталистически верить в волю самого Аллаха передать власть египтянину, отняв ее у дома Османов. Мехмед-Али требовал теперь утверждения за ним наследственных прав на Египет, Сирию и Киликию (Адана).

Восточный вопрос становился теперь в полном смысле слова европейским: Англия, Австрия и Пруссия, – для этой последней дело имело, впрочем, в то время лишь второстепенный интерес, – должны были позаботиться о недопущении Турции под еще большую зависимость от России, нежели то было сделано уже Ункиар-Искеллийским договором. Интересы России совпадали при этом с интересами держав в том смысле, что ей было невыгодно желать торжества египетских сатрапов. Во всем этом роль Франции была весьма своеобразна. Цивилизаторские стремления египетского вице-короля давали хлеб множеству французских талантливых людей и искателям счастья. В марте 1840 года Луи Филипп должен был образовать новое министерство во главе с беспокойным, честолюбивым, слишком умным Тьером. На конференции, созванной в Лондоне по инициативе Австрии для обсуждения восточного вопроса, Тьер стал требовать утверждения Мехмеда-Али в наследственном владении Египтом и Сирией, что создало бы новое большое восточное государство рядом с турецким. В голове нового министра эта идея связывалась со множеством других больших проектов. Издавая свою замечательную историческую книгу, он находился под обаянием наполеоновской грандиозной политики, и французские газеты приняли вызывающий тон в отношении Англии и Германии, в ответ на что сложилась немецкая патриотическая песня: «Не владеть им свободным немецким Рейном».

Остальные четыре державы заключили тогда между собой четверной союз с целью поддержать status quo в Турции, и сборные австрийско-турецко-английские военные силы заставили Ибрагима покинуть Сирию. Он отступил к Александрии, бросив орудия и снаряды. Так долго сопротивлявшийся державам Мехмед-Али, тщетно возлагая надежды на Францию, был вынужден теперь передать обратно турецкому комиссару перешедший на его сторону флот, согласиться на уплату Турции ежегодной дани в 7 миллионов франков и на сокращение своей армии, признавая, сверх того, обязательными и для Египта все договоры, которые Порта уже заключила или могла впредь заключать с иностранными державами. За все это наследственное право управлять египетским пашалыком было укреплено за родом Мехмеда-Али.

Благодаря лорду Пальмерстону, руководившему английской иностранной политикой, этот мир был довольно, даже безусловно, выгоден для Турции (1841 г.), но он не мог устранить ее внутренних противоречий, хотя новый султан своим гатти-шерифом из Гюльхане (ноябрь 1839 г.) открывал широкую дорогу реформам, впрочем, пока только на бумаге, которая на Востоке еще выносливее, чем где-либо. Пять держав обязались не проводить через Дарданеллы и Босфор своих военных судов; Франция выпуталась из неловкого положения и тоже участвовала в этом договоре. Беспокойная, то дерзко вызывающая, то робкая и миролюбивая, то либеральствующая, то резко консервативная иностранная политика французского правительства была необходимым или, по крайней мере, естественным последствием внутреннего положения страны, тоже раздираемой противоречиями. В Англии было совершенно иное: именно в это десятилетие она представляла собой государство, развивающееся спокойно, под руководством государственных деятелей, правильно, настойчиво и сознательно идущих к избранной ими цели.

Молодая английская королева в феврале 1840 года вступила в супружество с принцем Альбертом Саксен-Кобургским, который сумел в своем нелегком положении принца-супруга приобрести расположение страны благодаря своему такту и склонности к английскому образу мысли и даже предубеждениям. Министерство вигов, не получив большинства во вновь избранном парламенте, пало в августе 1841 года, и с сентября этого года по июнь 1846 года дела были в руках торийского кабинета, членами которого состояли: герцог Веллингтон, лорд Эбердин, лорд Стэнли, Элленборо, Уорнклиф и человек будущего – Эдуард Гладстон, однако всех их далеко превосходил сэр Роберт Пиль – канцлер казначейства и лидер Палаты общин. Все его меры отличались спокойствием, уверенностью, уважением к государственному и общественному быту Англии и умением пользоваться его особенностями. Во время мятежа в Уэльсе, сопровождавшегося разбоями, поджогами и всякими насилиями, Пиль понял, что это было признаком крайней нужды и потому следовало бороться против него не одними полицейскими мерами, но и разумными реформами. Для поправки финансов, находившихся в расстроенном положении, он имел твердость провести закон о подоходном налоге, который предоставил ему возможность приступить к либеральной торговой политике: пошлины на многие предметы были понижены, между прочим была сначала значительно понижена, а потом и совсем упразднена самая тягостная из них – хлебная пошлина. Действуя умело и твердо, Пиль перевел страну постепенно от покровительственной системы к системе свободной торговли.

В 1846 году палата приняла его билль, благодаря которому, как тогда говорили, хлебная пошлина должна была в течение трех лет катиться вниз по наклонной плоскости, чтобы после исчезнуть совсем. Когда этот билль вошел в законную силу, в помощь ему стала действовать лига против хлебных пошлин (Anticorn-law league), работавшая неутомимо, под руководством Ричарда Кобдена, до тех пор, пока не была полностью достигнута желанная цель. Дело народного образования и училищ вообще тоже много подвинулось в течение этого десятилетия, по крайней мере в том смысле, что все ужасные доказательства упущений в этой области были беспощадно выставлены на свет. Быстро помочь этому было трудно, в особенности при том отвращении англичан ко всякому правительственному вмешательству, составляющем резкую противоположность в излишней любви других народов к этому началу.

Различные Церкви в Англии тоже не проявили особого усердия по вопросу о народном образовании, а если и сочувствовали делу, то портили его своим догматическим бессердечием и нетерпимостью к другим религиозным общинам. Сам Пиль доказывал свое беспристрастие в этом отношении и даже провел, к ужасу ториев старой школы, билль о выделении дополнительных средств католической духовной семинарии в Майнуте (Ирландия). О’Коннел возобновил агитацию в Ирландии, и толпа по-прежнему стремилась за ним. Но эта агитация не имела никакой разумной цели в данное время, а страшный голод, обрушившийся на остров в 1845 году, – причем население могло перенести такое ужасное бедствие лишь благодаря приливу щедрой помощи из Англии, – должен был бы внушить ирландцам, что им безусловно нельзя еще порывать связи с главной частью королевства. Однако деятельность О’Коннела уже приходила к концу: более радикальная партия «младо-Ирландия», – отделение «молодой Европы», – далеко опережала его программу. Сам он умер в Генуе (май 1847 г.).

Пиль оставил государственную службу в 1845 году, видя, что его партия не сочувствует его реформам, не понимает их и не принимает их в деятеле, начавшем свою карьеру торием и остававшемся консерватором по своим основным воззрениям. В сущности, та цель, к которой стремился этот великий государственный человек, вполне заслуживший свою славу, была достигнута: он перевел английскую политику на новую, современную почву без всяких сильных потрясений и насилий, дав своей «консервативной» партии возможность занять прочное положение среди нового порядка вещей и продолжать свою деятельность при этих новых условиях.

Образование нового кабинета было поручено лорду Джону Росселю (июль). Самым примечательным деятелем в этом министерстве был виконт Пальмерстон (Генри-Джон Тэмпль), принявший портфель министра иностранных дел (род. в 1784 г.). Пальмерстон много содействовал решению греческого и особенно бельгийского вопросов. Иностранная политика Великобритании стоит всегда в связи с интересами всех частей света. В описываемое время в Азии и на Востоке было спокойно после того, как Англия умножила число своих колоний приобретением Новой Зеландии (1840 г.), затем, после несправедливой войны с Китаем из-за опиума, имевшим полное право восставать против торга этим вредным зельем и его контрабандного ввоза, заняла Кантон и заключила в Нанкине мир (август 1842 г.), согласно которому получала остров Гонконг. Все это укрепляло власть Англии в Ост-Индии, особенно с расширением ее владений в северо-западной части полуострова, именно в Пенджабе. О соперничестве Англии с Россией в ханствах и Афганистане было уже сказано выше. Англичане потерпели несколько тяжких поражений в Афганистане, в частности, в 1841 году, в Киберийском ущелье. Такие потери были, впрочем, неизбежны, и Англия имела возможность за них жестоко отомстить; большого внимания и твердости с ее стороны требовала внешняя политика Франции.

Требование выдачи праха Наполеона не имело особого значения и было тотчас уважено Англией; водворение этих останков в доме Инвалидов дало только случай Тьеру, главе французского министерства, польстить тщеславию нации и удовлетворить свое собственное. Турецко-епипетский вопрос разрешился, не осуществив грандиозных мечтаний Тьера, но он дал ему случай выполнить его любимый проект об укреплении Парижа. Но неудачная политика Тьера в восточном вопросе привела к падению министерства, а в новом кабинете Сульта (29 октября 1840 г.) первую скрипку играл Гизо – протестант, человек очень образованный, последовательный, но упрямый доктринер. Склоняясь все более и более к резко консервативной политике, он вступил в довольно тесные сношения с Меттернихом и продержался во власти до февраля 1848 года.

Entente cordiale, бывшая краеугольным камнем французской политики в начале царствования Луи Филиппа, ослабела во второй его половине. Под конец Франция отказалась даже от участия в созываемой в Лондоне конференции пяти держав по вопросу о торговле невольниками. Причиной этого отказа было самолюбие французов, считавших для себя унизительным осмотр их торговых судов, хотя такое подчинение осмотру было взаимным для всех договаривающихся сторон (1841 г.). Неловкий арест английского миссионера Притчарда на острове Отаити, произведенный слишком торопливым французским адмиралом, заставил Францию дать удовлетворение за этот поступок и возвратить остров королеве Помарэ. Осложнения в Марокко, вызванные событиями в Алжире, усиливали недоверие англичан.

Враг французов, Абд эль-Кадер, надеялся поправить сильно пошатнувшееся положение тем, что натравил марокканского правителя против французов. Жители Марокко, усердные мусульмане, были готовы на это, что заставило маршала Бюжо перейти границу, и один из сыновей Луи Филиппа, принц Жуанвильский, осадил Танжер. В то время, когда при английском посредничестве были уже начаты переговоры и султан склонялся к уступкам, Бюжо разбил марокканское войско на реке Исли, а французский флот бомбардировал танжерские укрепления. Вскоре был заключен мир, причем было оговорено незначительное исправление границы (1844 г.).

Абд эль-Кадер лишился последней надежды; он был вынужден сдаться генералу Ламорисьеру (1847 г.) и был привезен во Францию как военнопленный. Отношения между Англией и Францией стали особенно натянутыми вследствие так называемых «испанских браков»: в 1847 году Луи Филипп и его министры успели добиться, довольно грубыми и не совсем достойными средствами, не особенно и важного успеха, а именно: брака королевы Изабеллы с ее кузеном, инфантом Франциском д’Ассизом, а ее сестры – с четвертым сыном Луи Филиппа, герцогом Монпансье. Французское правительство проявило в данном случае то, что англичане называют want of common honesty, недостаток прямодушия в делах. Однако оба правительства единодушно протестовали против захвата Кракова; зато в Зондербундской войне и во время итальянских неурядиц Гизо оказался непреклонным и столь же ограниченным консерватором, как Меттерних. Такое направление международной политики во Франции, – как, впрочем, было бы и при несравненно более разумной, – давало повод к самым зажигательным речам оппозиционных ораторов, которые, с французским увлечением, называли прямо кабинет «иностранным». При всех этих диатрибах оппозиция метила, преимущественно, на внутреннюю политику правительства.

Между тем то, что подвергалось наибольшему осуждению, в этом случае заслуживало именно наибольшей похвалы, – имеется в виду продолжительность одного и того же направления в политике, проводимого министерством, и устойчивость самих министерств: было еще неслыханно, чтобы какое-нибудь министерство продержалось во Франции более семи лет, подвергаясь лишь незначительным изменениям. Бонапартисты и легитимисты были не страшны этому кабинету. Вторая попытка принца Луи Наполеона Бонапарта – на этот раз из Англии – окончилась почти комической неудачей: прибыв в Булонь со своей свитой (6 августа 1840 г.) и увидев, что дело плохо, принц бежал обратно на свой корабль, но упал в воду и был благополучно спасен преследователями. После своей дерзкой речи перед судилищем пэров он был приговорен к тюремному заключению и отправлен в Гам, где ему отвели то самое помещение, которое занимал некогда князь Полиньяк.

Старороялистская или легитимистская партия ограничивалась ничего не значащими демонстрациями, и никто не обращал уже особого внимания на выставляемого ею претендента, герцога Бордоского. Собственно опасным врагом правительства была республиканская партия, почти не имевшая представителей в палате, и так называемая династическая левая, которая, хотя и признавала конституционный принцип, однако находила отголосок и в речах республиканцев. У престарелого короля, становившегося равнодушным ко всему, и у упрямого формалиста Гизо было лишь одно оружие против этих партий: легальность – ее они считали достаточной, потому что в данную минуту ее оспаривать было нельзя; выборы были проведены законным порядком, большинство в палате представляло собой законные желания страны, министры законно опирались на это большинство и удалялись, когда это большинство им изменяло.

Однако было еще сомнительно, могло ли все это достаточно укрепить июльскую монархию при том способе, каким эта монархия возникла, при характере французской нации и при положении дел, сформировавшемся с 1789 года. Дела еще ухудшались вследствие несчастья, постигшего королевскую семью, да и всю страну, в июле 1842 года. Во время поездки (наследника престола) герцога Орлеанского, Фердинанда Филиппа, в Нёльи лошади его взбесились, он выпрыгнул из экипажа и получил столь тяжкие травмы при падении на мостовую, что скончался в тот же день. Королю было 69 лет, принцу, ставшему теперь наследником, всего только 4 года. Его мать была назначена регентшей в случае смерти старого короля. Такие обстоятельства давали основание к изменению существовавшего порядка посредством расширения избирательных прав, на тот момент столь ограниченных, что представителями нации являлось небольшое число лиц, а это придавало всему образу правления характер господства одного класса – именно буржуазии.

Правительство, располагая большими средствами, могло иметь сильное влияние на это сословие при выборах, и, что было хуже всего, такая система сама провоцировала продажность. Правительственные депутаты получали за свой лояльный образ мыслей вознаграждения в виде ленточки Почетного легиона, повышения по службе, концессии для себя или для рекомендуемых ими лиц; округ, сумевший избрать такого представителя своего настроения, вознаграждался за то проведением каналов, дорог, дарованием всяких субсидий. Примеры таких подкупов среди привилегированного сословия, которое, будучи богатым, хотело, по общечеловеческой слабости, иметь еще больше, умножались до того, что бросались в глаза. Это дало оппозиции четкую цель и меткое слово для ее обозначения: «избирательная реформа» сделалась лозунгом дня, и правительство Луи Филиппа поступило бы разумно, предупредив в этом случае желание нации, т. е. расширив избирательные права, равно как полномочия тех, которые в силу своего избрания имели влияние на законодательство и на весь ход дел, чем утвердило бы существовавший порядок на более широких и прочных основах.

Но правительство не сделало этого, дав тем самым повод династической оппозиции идти долгое время рука об руку с радикалами, среди которых уже назревали республиканские, частью даже коммунистические и социалистические идеи. Во время парламентской сессии 1847 года весьма дельное предложение об увеличении числа депутатов с 459 на 538 и о понижении избирательного ценза с 200 франков до 100 было отвергнуто 252 голосами против 154. Оппозиция приступила тогда к весьма активной агитации вне стен парламента в пользу избирательной реформы. Одним из главных средств к тому служили «реформенные банкеты»; на них произносились страстные застольные речи, вслед за которыми покрывались подписями петиции в пользу реформы.

События в Италии и Швейцарии, во время которых французское правительство держалось реакционной стороны, усиливали недовольство, и король, открывая 28 декабря 1847 года новую парламентскую сессию, напрасно упомянул, что надеется на сохранение конституционного порядка, «несмотря на недовольство, разжигаемое враждебными или слепыми страстями». Он должен был вскоре узнать, на свою погибель, что эти страсти – по крайней мере некоторые из тех людей, которые обуревались ими, – не страдали слепотой.

После того как большинство палаты одобрило ответ на тронную речь, оппозиция решила возразить на это большой демонстрацией, именно реформенным банкетом, который предполагалось устроить 22 февраля в одном из садов на Елисейских полях, причем участвующие отправились бы туда длинной процессией, между выстроившейся шпалерами, без оружия, национальной гвардии. Правительство, после долгого колебания, запретило, очень тактично, не сам банкет, а лишь сборище на площади Маделены, откуда предполагалось начать шествие. Оппозиция, которой было немного не по себе, отменила банкет, ограничившись несколькими громкими словами, к великому негодованию своих союзников-республиканцев, собравшихся в помещении одной радикальной газеты. Они все же не теряли надежды на какую-либо демонстрацию, однако день прошел без особых происшествий. Правда, на улицах было заметно большое оживление, раздавались возгласы: «Долой министерство!» или «Да здравствует реформа!», – кое-где строились баррикады; но лишь на другой день, 23-го числа, стало ясно, что волнение возрастает и что именно национальная гвардия сочувствует требованию реформы. Это произвело впечатление на короля; он понимал, что надо уступить, и Гизо отправился в палату с заявлением о том, что графу Моле поручено сформировать новое министерство.

Таким образом, дело реформы было выиграно. Весть о том распространилась, город расцветился импровизированной иллюминацией, бульвары оживились веселой толпой. Но в одном месте напротив министерства иностранных дел оставалась кучка недовольных под руководством опытного народного вожака Лагранжа. Нельзя было обойтись без какой-нибудь демонстрации, хотя бы только напротив здания. Но стоявший тут караул из 50 артиллеристов увидел что-то угрожающее в намерениях толпы. Раздался выстрел, пущенный кем-то, с какой целью, нечаянно или преднамеренно, это трудно сказать, но солдаты ответили на него залпом, по команде или нет, тоже неизвестно; этот залп рассеял толпу, но повернул все дело. Ловким деятелям было теперь не трудно, с криком «Измена!» и «Месть!», – заставить своих сторонников, а вслед за ними и народные массы, взяться за оружие. Улицы покрылись баррикадами; наутро город был уже в революционном наряде.

Настало 24 февраля 1848 года, день позорный для июльской монархии и для «Pays legal», роковой для Франции и многозначительный для всей Европы. В течение ночи король решился на министерство Тьер-Одилон-Барро (династическая левая) и назначил маршала Бюжо начальником парижского гарнизона и национальной гвардии. Эти министры наделялись полномочиями на роспуск палаты; избирательная реформа была обеспечена. Но неразумный приказ войскам не стрелять, отданный обоими министрами, отнял значение у вооруженной силы и ободрил мятежную толпу с ее шумливыми вожаками.

Бунт разгорался; в Тюильри стало жутко, потому что стоявшие на дворцовом дворе армейцы и национальные гвардейцы не проявляли особенного воодушевления. Окончательный взрыв произошел почти случайно: развязный журналист, Эмиль Жирарден, ворвавшись во дворец, убедил короля отречься; только это, говорил он, могло еще спасти престол. Вмешательство маршала Бюжо не могло уже помочь делу; толпа прибывала, у короны не было более защитников, и Луи Филипп решился выехать из дворца вместе со своей супругой, проявившей больше твердости и царственного духа, нежели он.

По праву, т. е. по существовавшим законам в государстве, королем был Луи Филипп II, а регентом герцог Немурский. Герцогиня Орлеанская явилась в помещение палаты (Бурбонский дворец) для того, чтобы повторить там, как ее научили, роль Марии Терезии перед венгерским сеймом. Но здесь был не венгерский сейм и происходили только сцены замешательства, трусости, бесцельного возбуждения, произносились бесполезные речи. Правительства не было. Между тем народ нахлынул в Тюильри, а оттуда толпами переходил в Бурбонский дворец, в котором, по мере прибывания бурных народных волн, пустели скамьи депутатов. Насколько можно было разобрать среди общего шума, народ требовал временного правительства и национального конвента. Герцогиня с детьми и жалкий герцог Немурский должны были подумать о своем спасении. К вечеру, в той же зале, под председательством старого Дюпона де л’Ер, находившийся тут сброд, который, волей или неволей, приходилось признавать за верховный народ, приступил весьма первобытным способом к назначению членов временного правительства.

Были избраны: Дюпон де л’Ер, поэт Ламартин, Араго, Мари, Гарнье-Паже, Ледрю-Ролен, Кремьё, которые отправились в ратушу и были несказанно рады, когда нашли в этом переполненном толпой здании отдельную комнатку, в которой могли приступить к управлению Францией, как бы в сновидении превращенной в республику. Они пополнили свой состав еще несколькими гражданами, набранными в редакциях некоторых республиканских газет. Эти буржуа становились правителями Франции, и среди них находились: один из привычных посетителей дворца, некто Альбер, и писатель-социалист, составивший уже себе некоторую известность, Луи Блан.