После своего раннего поэтического успеха Кларк Эштон Смит (1893–1961) начал, под влиянием своего друга Г. Ф. Лавкрафта, писать «страшные» и фантастические рассказы. Эдгар По и «Тысяча и одна ночь», читанные им в юности, дали Смиту материал и стиль для составивших его славу историй об ужасных смертях. Ныне он вместе с Лавкрафтом и Робертом Говардом считается одним из трех величайших авторов «Странных историй» — самого влиятельного палп-журнала 1920-1930-х годов, посвященного фантастике и сверхъестественному. Также он часто писал для таких первоклассных изданий, как «Удивительные истории» и «Необыкновенные истории», издававшиеся Хьюго Гернсбеком.

Во второй половине 1930-х годов, после восьмилетнего периода творческой активности, Смит впал в депрессию, вызванную смертью его матери в 1935 году, гибелью его друга Говарда в 1936-м, а также кончиной отца и Говарда Лавкрафта в 1937-м. В последующие четверть века он не написал почти ничего.

Еще в юности Смит увлекался живописью и графикой и достиг заметного мастерства, хотя в его работах и присутствовали недостатки, характерные для художника-самоучки. С прекращением литературных занятий он занялся лепкой, создавая с помощью лавы, песчаника, слюды и талька гротескные скульптуры, которые были под стать сюжетам его картин и рисунков и приносили ему совсем незначительный доход. Позднее издательство «Аркхэм хаус» начало издавать произведения Смита большими авторскими сборниками, выпустив в свет пять томов его прозы, в том числе «За пределами пространства и времени» (1942) и «Затерянные миры» (1944), и две книги стихов.

«Конец рассказа» был впервые опубликован в «Странных историях» в мае 1930 года.

Это повествование было найдено в бумагах Кристофа Морана, студента, изучавшего право в Туре, после его необъяснимого исчезновения во время поездки к своему отцу в Мулен в ноябре 1789 года.

«Вот-вот должна была разразиться гроза, и, хотя до вечера было еще далеко, Аверуанский лес окутали зловещие коричневато-пурпурные осенние сумерки. Деревья вдоль дороги, по которой я ехал, превратились в черные расплывчатые громады, а сама дорога, смутная и призрачная, казалось, слабо колышется передо мной. Я пришпорил лошадь, утомленную нашим путешествием, которое началось на рассвете, и она, много часов недовольно трусившая вялой рысцой, галопом припустила по темнеющей дороге меж исполинских дубов, тянувших к нам свои корявые ветви.

С ужасающей быстротой на нас опускалась ночь, темнота превратилась в плотную цепкую пелену. Смятение и отчаяние заставляли меня вновь и вновь ожесточенно пришпоривать лошадь, но первые отдаленные раскаты грома уже мешались со стуком копыт. Вспышки молний выхватывали из тьмы дорогу, которая, к моему изумлению (я полагал, что нахожусь на главном Аверуанском тракте), почему-то сузилась и превратилась в хорошо протоптанную тропу. Я решил, что сбился с пути, однако не отважился вернуться в пасть тьмы, где сгущались косматые грозовые облака, а поспешил вперед, надеясь, что такая ровная тропинка выведет меня к какому-нибудь домику или замку, где я мог бы найти приют до утра.

Надежды мои вполне оправдались, ибо через несколько минут я различил среди деревьев проблески света и неожиданно очутился на опушке леса. Впереди на невысоком холме возвышалось большое здание, на нижнем этаже его светилось несколько окон, а крыша казалась почти неразличимой на фоне бешено мчащихся туч.

„Это, без сомнения, монастырь“, — подумал я, останавливая свою загнанную лошаденку и спешиваясь. Подняв тяжелый медный молоток в виде собачьей головы, я изо всей силы ударил им о крепкую дубовую дверь. Раздавшийся звук оказался неожиданно громким и гулким и отозвался в темноте зловещим, каким-то замогильным эхом. Охваченный невольным испугом, я поежился, однако страх мой полностью рассеялся, когда через миг дверь распахнулась и передо мной в ярком свете факелов, освещавших просторный зал, который открывался за ней, предстал высокий румяный монах.

— Прошу пожаловать в Перигонское аббатство, — пророкотал он гостеприимно.

Тотчас откуда-то появился еще один человек в рясе с капюшоном и увел моего коня в стойло. Едва я успел бессвязно поблагодарить моего спасителя, как разразилась буря и страшные потоки дождя, сопровождаемые нарастающими раскатами грома, с демонической яростью обрушились на закрывшуюся за мной дверь.

— Какая удача, что вы так своевременно нас нашли, — заметил монах. — В такую непогоду в лесу пришлось бы несладко и человеку, и лошади.

Догадавшись, что я столь же голоден, сколь и изнурен, он провел меня в трапезную и поставил передо мной миску со щедрой порцией баранины с чечевицей, кувшин отменного крепкого красного вина и дал ломоть хлеба.

Я принялся за еду, а он уселся за стол напротив меня. Отчасти утолив голод, я воспользовался возможностью и более внимательно рассмотрел своего гостеприимного хозяина. Он был высоким и крепко сбитым, а лицо, со лбом, ничуть не менее широким, чем мощная челюсть, выдавало острый ум вкупе с жизнелюбием. От него веяло каким-то особым тактом и утонченностью, образованностью, хорошим вкусом и воспитанием.

„Этот монах, должно быть, глотает книги с не меньшей охотой, чем вино“, — подумал я про себя.

Очевидно, по выражению моего лица он догадался, что меня мучает любопытство, потому что, словно отвечая на мой невысказанный вопрос, представился:

— Я — Илер, настоятель Перигона. Мы — орден бенедиктинцев, мы живем в ладу с Богом и людьми и не считаем, что дух следует укреплять, умерщвляя или укрощая плоть. Наши кладовые полны разнообразных яств, а в погребах хранятся старейшие и изысканнейшие аверуанские вина. И если вас это заинтересует, у нас есть библиотека, заполненная редчайшими томами, бесценными манускриптами, величайшими шедеврами язычества и христианства, среди которых есть даже несколько уникальных рукописей, переживших пожар Александрии.

— Весьма признателен за ваше гостеприимство, — ответил я, кланяясь. — Я — Кристоф Моран, изучаю право. Я ехал из Тура домой к отцу, в наше поместье под Муленом. Я тоже люблю книги, и ничто не способно доставить мне большее удовольствие, нежели привилегия изучить библиотеку столь богатую и редкостную, как та, о которой вы говорите.

Пока я заканчивал свой ужин, мы беседовали о классике и соревновались в цитировании римских, греческих и христианских авторов. Мой хозяин проявил столь блестящую образованность, широкую эрудицию и глубокие познания как в древней, так и в современной литературе, что я в сравнении с ним почувствовал себя полным профаном. Он, в свою очередь, был так любезен, что похвалил мою весьма далекую от совершенства латынь, так что к тому времени, когда я осушил бутылку вина, мы уже по-приятельски болтали, словно два старых друга.

Всю мою усталость точно рукой сняло, и меня вдруг охватило небывалое ощущение довольства, телесной бодрости и в то же время необыкновенной ясности и остроты ума. Поэтому, когда настоятель предложил пройти в библиотеку, я с готовностью согласился.

Он провел меня по длинному коридору, по обе стороны которого располагались монашеские кельи, и большим медным ключом, свисавшим с пояса, отпер дверь огромного зала с высокими потолками и несколькими окнами-бойницами. Воистину, мой хозяин нисколько не преувеличивал, повествуя о сокровищах библиотеки, ибо длинные полки ломились от книг, и еще множество фолиантов громоздилось на столах или грудами возвышалось в углах. Там были свитки папируса, пергамента и вощеной бумаги, диковинные византийские и коптские книги, древние арабские и персидские манускрипты в раскрашенных или осыпанных драгоценными камнями обложках; десятки бесценных инкунабул, сошедших с первых печатных станков; бесчисленные монастырские списки с творений античных авторов в переплетах из дерева и слоновой кости, украшенные богатыми иллюстрациями и тиснением, которые зачастую сами являли собой подлинные шедевры.

С осторожностью истинного книголюба и рачительного хозяина настоятель Илер раскрывал передо мной том за томом. Многих книг я никогда раньше не видал, а о некоторых даже и не слышал. Мой рьяный интерес и неподдельный восторг явно доставляли ему удовольствие, потому что через некоторое время монах нажал на скрытую внутри одного из библиотечных столов пружину и вытащил длинный ящик, где, как он поведал мне, содержались такие сокровища, которые он не отваживался вынимать в присутствии кого бы то ни было и о существовании которых монахи даже не догадывались.

— Вот, — продолжал он, — три оды Катулла, которых вы не найдете ни в одном опубликованном издании его произведений. А вот подлинная рукопись Сапфо — полная копия поэмы, которая доступна всем остальным лишь в виде разрозненных отрывков. А тут два утерянных текста из „Милетских сказок“, письмо Перикла к Аспазии, неизвестный диалог Платона и древний арабский труд неизвестного автора по астрономии, который предвосхищает теорию Коперника. И наконец, вот печально известная „История любви“ Бернара Велленкура, все издание которой было уничтожено сразу же после выхода в свет; кроме этого, известен всего один уцелевший экземпляр.

С благоговением, перемешанным с любопытством, разглядывая редкостные, неслыханные сокровища, которые он демонстрировал мне, я заметил в углу ящика тоненькую книжицу в простом переплете из темной кожи. Я осмелился взять ее в руки и обнаружил внутри несколько листов убористого рукописного текста на старофранцузском языке.

— А это что такое? — обратился я с вопросом к Илеру, и его лицо вдруг, к моему крайнему изумлению, приняло опечаленное и тревожное выражение.

— Лучше бы ты не спрашивал, сын мой. — Он перекрестился, а его голос утратил свое добродушие, и в нем зазвучали резкие, взволнованные и полные горестного смятения нотки. — Проклятие лежит на страницах, которые ты держишь в руках: губительные чары довлеют над ними. Тот, кто отважится прочесть их, подвергнет огромной опасности не только тело, но и душу.

Он решительно забрал у меня книгу и положил ее назад в ящик, вновь набожно перекрестившись.

— Но, отец мой, разве такое возможно? — решился возразить я. — Какую опасность могут представлять несколько покрытых письменами листов пергамента?

— Кристоф, есть многие вещи, постичь которые ты не в состоянии, вещи, которых тебе лучше не знать. Власть Сатаны проявляется в различных видах и разными способами. Существует множество искушений, кроме мирских и плотских соблазнов, множество ловушек, подстерегающих человека столь же коварно и незаметно, сколь и неизбежно; и есть тайные ереси и заклятия иной природы, чем те, которым предаются колдуны.

— И с чем же связаны эти страницы, если в них таится такая сверхъестественная опасность, такая пагубная сила?

— Я запрещаю тебе спрашивать об этом. — Монах произнес это строго, как отрезал, и я удержался от дальнейших расспросов.

— А для тебя, сын мой, — продолжал он, — опасность возрастает вдвое, ибо ты молод и горяч, полон желаний и любопытства. Поверь мне, лучше тебе забыть, что ты вообще видел эту рукопись.

Настоятель закрыл потайной ящик, и как только странная рукопись оказалась на своем месте, выражение гнетущего беспокойства на его лице сменилось прежним добродушием.

— А сейчас, — возвестил он, повернувшись к одной из книжных полок, — я покажу тебе книгу Овидия, некогда принадлежавшую самому Петрарке.

Преподобный Илер снова превратился в славного ученого, доброго и радушного хозяина, и я понял, что не стоит пытаться вновь заговаривать о загадочной рукописи. Но странное волнение монаха, смутные и пугающие намеки, которые он обронил, зловещие слова его предостережения возбудили во мне нездоровое любопытство, и хотя я отдавал себе отчет в том, что охватившее меня наваждение безрассудно, остаток вечера я не мог думать ни о чем другом. Всевозможные догадки, фантастические, абсурдные, скандальные, нелепые, чудовищные, роились в моем воспаленном мозгу в то время, пока я из вежливости восхищался инкунабулами, которые Илер любезно доставал с полок и демонстрировал мне.

Около полуночи он проводил меня в мою комнату — комнату, которая была отведена специально для гостей и обставлена с большими удобствами, даже, можно сказать, с большей роскошью, чем кельи монахов и самого настоятеля, ибо там имелись и пышные занавеси, и ковры, а на кровати лежала мягкая перина. Когда мой гостеприимный хозяин удалился, а я, к своему огромному удовольствию, убедился в мягкости предоставленной мне постели, в моем мозгу все еще клубились вопросы относительно запретной рукописи. Хотя буря уже утихла, я долго не мог уснуть, а когда наконец сон пришел ко мне, я крепко уснул и спал без сновидений.

Когда я пробудился, ясные, точно расплавленное золото, потоки солнечного света изливались на меня из окна. Гроза прошла без следа, и на бледно-голубых октябрьских небесах не было видно ни намека на облачко. Я подбежал к окну и увидел осенний лес и блестящие от росы поля. Поистине прекрасный пейзаж был исполнен той безмятежности, всю степень которой способен оценить лишь тот, кто, подобно мне, долгое время прожил в городских стенах, окруженный высокими зданиями вместо деревьев и вынужденный ходить по булыжной мостовой вместо мягкой травы. Но каким бы чарующим ни казалось представшее моим глазам зрелище, оно удержало мой взгляд лишь на краткий миг, а потом я увидел возвышавшийся над верхушками деревьев холм, до которого было от силы с милю пути. На вершине темнели руины старого замка; в его стенах и башнях явственно царили запустение и разруха. Развалины неодолимо притягивали мой взгляд и обладали неизъяснимой романтической прелестью, они казались столь естественной, столь неотъемлемой частью пейзажа, что я ни на миг не задумался и не удивился. Я не мог отвести от них взгляда. Застыв у окна, я пристально изучал каждую черточку полуразрушенных от времени башен и бастионов. Была какая-то неуловимая притягательность в самой форме, размерах и расположении громады замка — притягательность, схожая с тем воздействием, которое оказывает на нас нежная мелодия, стихотворная строфа или черты любимого лица. Глядя на него, я погрузился в мечты, которые не мог впоследствии воспроизвести, но которые оставили после себя то же самое мучительное чувство невыразимого наслаждения, какое порой вызывают мимолетные ночные грезы.

К действительности меня возвратил негромкий стук в дверь, и я спохватился, что до сих пор не одет. Пришел настоятель — узнать, как я провел ночь, и сказать, что мне подадут завтрак, когда бы я ни захотел выйти. Я почему-то почувствовал себя немного смущенным, даже пристыженным за то, что меня застали врасплох, и, хотя в том не было никакой необходимости, извинился перед преподобным Илером за свою нерасторопность. Тот, как мне показалось, бросил на меня пытливый, проницательный взгляд и быстро отвел глаза, с радушной любезностью хорошего хозяина ответив, что извиняться мне не за что.

Позавтракав, я с многочисленными выражениями признательности за гостеприимство сообщил Илеру, что мне пора в путь. Однако тот столь неподдельно огорчился, услышав про мой отъезд, с такой сердечностью предложил мне задержаться хотя бы еще на денек и так настойчиво меня уговаривал, что я согласился остаться. По правде говоря, ему не пришлось меня долго упрашивать, поскольку, кроме того, что я испытывал подлинную симпатию к Илеру, тайна запретной рукописи всецело завладела моим воображением. Помимо того, для юноши, обладающего тягой к познанию, доступ к богатейшей монастырской библиотеке был редкой роскошью, бесценной возможностью, которую не следовало упускать.

— Я хотел бы воспользоваться вашим несравненным собранием книг для проведения некоторых изысканий, — обратился я к монаху.

— Сын мой, я буду очень рад, если ты останешься. Мои книги в твоем полном распоряжении, — объявил настоятель, снимая с пояса ключ от библиотеки и отдавая его мне. — Мои обязанности, — продолжал он, — вынуждают меня на некоторое время покинуть стены монастыря, а ты, несомненно, в мое отсутствие захочешь позаниматься.

Вскоре настоятель извинился и ушел. В предвкушении столь желанной возможности, которая без всякого труда сама упала мне в руки, я поспешил в библиотеку, снедаемый желанием прочесть запретную рукопись. Едва взглянув на заставленные книгами полки, я отыскал, стол с потайным ящиком и принялся нащупывать пружину. Несколько томительных минут спустя я наконец нажал на нужную точку и вытащил ящик. Мной руководил порыв, обратившийся в настоящее наваждение, лихорадочное любопытство, граничившее с помешательством, и даже ради спасения собственной души я не согласился бы подавить желание, заставившее меня вынуть из ящика тонкую книгу в простой, без всяких надписей, обложке.

Устроившись в кресле около одного из окон, я принялся просматривать страницы, которых насчитывалось ровно шесть. Их покрывала затейливая вязь букв; никогда прежде я не сталкивался с таким причудливым написанием, а французский язык казался не просто устаревшим, но почти варварским в своей старомодной вычурности. Ничуть не обескураженный трудностями, с которыми столкнулся при расшифровке записей, с безотчетным безумным волнением, охватившим меня с первых же прочитанных слов, я, как зачарованный, продолжал чтение.

Ни заголовка, ни даты в тексте не оказалось, а сам он представлял собой повествование, которое начиналось почти так же внезапно, как и обрывалось. В нем рассказывалось о некоем Жераре, графе де Вентильоне, который накануне женитьбы на знатной и прекрасной девушке, Элеонор де Лис, встретил в лесу рядом со своим замком странное получеловеческое создание с рогами и копытами. Поскольку Жерар, как гласило повествование, считался юношей пылким, чья отвага, равно как и христианское благочестие, были всем известны, он именем Спасителя нашего, Иисуса Христа, приказал этому существу остановиться и рассказать все о себе.

Дико расхохотавшись в наступивших сумерках, странное существо непристойно заплясало перед ним с криком:

— Я — сатир, а твой Христос для меня значит не больше, чем сорняки в мусорной яме.

Потрясенный подобным святотатством, Жерар чуть было не выхватил свой меч и не умертвил омерзительное создание, но оно опять закричало:

— Остановись, Жерар де Вентильон, и я открою тебе секрет, который заставит тебя забыть поклонение Христу и свою прекрасную невесту и побудит отказаться от мира и от самого солнца, добровольно и без сожалений.

И Жерар, хотя и не слишком охотно, наклонился и подставил сатиру ухо, и тот подошел ближе и что-то прошептал. Что было сказано, так и осталось неизвестным, но, прежде чем скрыться в темном лесу, сатир снова возвестил:

— Власть Христа черной изморозью сковала все леса, поля, реки, горы, где мирно жили веселые бессмертные богини и нимфы былых дней. Но в потаенных пещерах, в далеких подземных убежищах, глубоких, как ад, выдуманный вашими священниками, все еще живет языческая красота, все еще звенят языческие восторги.

И с этими словами странное создание снова залилось безумным нечеловеческим хохотом и исчезло в лесной чаще.

С того мига Жерара де Вентильона точно подменили. В тоске вернулся он в свой замок, не бросив, против обыкновения, ни слова приветствия слугам, и так же молча сидел в своем кресле или бродил по залам и даже почти не притронулся к принесенной ему еде. Не пошел он в тот вечер навестить и свою невесту, нарушив данное ей обещание; но, когда приблизилась полночь, с восходом красной, точно омытой кровью, ущербной луны, граф тайком прокрался через заднюю дверь замка и по старой, почти заросшей лесной тропе пробрался на развалины замка Фоссефламм, который возвышался на холме за монастырем бенедиктинцев в Перигоне.

Эти развалины (как говорилось в рукописи) были очень древними; местные жители привыкли обходить их стороной, ибо с ними было связано множество легенд о древнем Зле. Поговаривали, что в них обитают злые духи, а руины служат местом свиданий колдунов и суккубов. Но Жерар, будто позабыв о дурной славе этих мест или не страшась ее, точно одержимый дьяволом, бросился в тень разрушенных стен и ощупью, словно следуя в хорошо известном ему направлении, пробрался к северному концу внутреннего двора замка. Там он правой ногой ступил на плиту, находившуюся под двумя центральными окнами, точно посередине между ними, и отличавшуюся от остальных треугольной формой. Под его ногой плита сдвинулась и наклонилась, открывая гранитные ступени, ведущие в подземелье. Жерар зажег принесенный с собой факел и спустился вниз по ступеням, а плита за его спиной заняла свое прежнее место.

На следующее утро его невеста, прекрасная Элеонор де Лис, и вся свадебная процессия так и не дождались графа у собора в Вийоне, главном городе Аверуана, где было назначено венчание. С того дня никто больше не видал Жерара Вентильона и ничего не слышал ни о нем самом, ни о судьбе, постигшей его…

Таково было содержание запретной рукописи, на этом она обрывалась. Как я уже упоминал, в ней не значилось ни даты, ни имени того, кто был ее автором, ни как до него дошли описанные в ней события. Но, как ни странно, я ни на минуту не усомнился в ее правдивости, и одолевавшее меня любопытство относительно содержания рукописи мгновенно сменилось жгучим желанием, в тысячу раз более могущественным, более неотступным, узнать, чем закончилась эта история, и выяснить, что же нашел Жерар де Вентильон, спустившись по ступеням потайной лестницы.

Когда я читал это повествование, мне, разумеется, пришло в голову, что замок Фоссефламм, описанный в нем, и есть те самые руины, которыми я поутру любовался из окна моей спальни, и чем больше я об этом думал, тем сильнее овладевала мной какая-то безумная лихорадка, тем настойчивей становилось снедавшее меня порочное возбуждение. Вернув манускрипт в потайной ящик, я ушел из библиотеки и некоторое время бесцельно бродил по коридорам монастыря. Там я случайно наткнулся на того самого монаха, который накануне увел в стойло мою лошадь, и отважился спросить его, как можно более осторожно и осмотрительно, о развалинах, вид на которые открывался из монастырских окон.

Услышав мой вопрос, он перекрестился, и на широком добродушном лице его застыло испуганное выражение.

— Это развалины замка Фоссефламм, — ответил он. — Говорят, они многие годы служат прибежищем злым духам, ведьмам и демонам. В этих руинах они устраивают свои оргии, описывать которые у меня язык не повернется. Ни одно людское оружие, никакие изгоняющие нечистую силу заговоры, ни даже святая вода не властны над этими демонами. Многие отважные рыцари и монахи сгинули во мраке Фоссефламма без вести. Однажды, говорят, сам настоятель Перигона отправился туда, чтобы бросить вызов силам Зла, но что отдало его в руки суккубам, никто не знает и даже не догадывается. Некоторые полагают, что демоны — омерзительные старухи, чьи тела оканчиваются змеиными хвостами; другие утверждают, что они — женщины, чья красота затмевает красоту всех смертных женщин, чьи поцелуй даруют дьявольское наслаждение, пожирающее людскую плоть, будто адский огонь… Что же до меня, не знаю, какие из этих слухов верны, но я бы не отважился отправиться в замок Фоссефламм.

Еще прежде, чем он закончил говорить, в моей душе созрело решение пойти туда и лично выяснить все, что будет в моих силах. Это побуждение оказалось таким властным и неодолимым, что даже если бы я был исполнен решимости до последнего сопротивляться ему, я проиграл бы эту битву, точно околдованный какими-то могущественными чарами. Предостережение преподобного Илера, таинственная неоконченная история из древней рукописи, дурная слава, на которую намекал монах, — все это, казалось бы, должно было испугать меня и отвратить от подобного решения, однако же на меня точно какое-то затмение нашло. Мне казалось, что за всем этим кроется какая-то восхитительная тайна, запретный мир неописуемых чудес и неизведанных наслаждений. Мысли о них воспламенили мое воображение и заставили сердце лихорадочно колотиться. Я не знал и не в силах был даже предположить, что могут представлять собой эти наслаждения, но каким-то загадочным образом был убежден в их совершенной реальности, точно так же, как настоятель Илер верил в существование рая.

Я решил отправиться на развалины в тот же день, пока не вернулся Илер; я был безотчетно уверен в том, что он с подозрением отнесся бы к подобному намерению с моей стороны и непременно воспротивился бы ему.

Мои приготовления были крайне просты и заняли всего несколько минут. Я положил в карман огарок свечи, позаимствованный из спальни, захватил в трапезной краюху хлеба и, убедившись, что мой верный кинжал в ножнах, незамедлительно покинул гостеприимный монастырь. Встретив во дворе двоих братьев, я сообщил им, что намерен прогуляться по лесу. Они напутствовали меня веселым „pax vobiscum“ и пошли дальше своей дорогой, занятые разговором.

Стараясь идти как можно более прямой дорогой к Фоссефламму, башни которого то и дело скрывались за спутанными ветвями деревьев, я углубился в лес. Я шел без дороги, и мне то и дело приходилось отклоняться в сторону от намеченного пути, чтобы обойти густой подлесок. В лихорадочной спешке, охватившей меня, казалось, что я много часов добирался до вершины холма, где возвышались развалины, но на самом деле путь занял от силы полчаса. Преодолев последний откос, я внезапно увидел перед собой замок, возвышавшийся в центре ровной площадки, которую представляла собой вершина. В разрушенных стенах пустили корни деревья, а обвалившиеся ворота заросли кустарником, ежевикой и крапивой. Не без труда пробившись сквозь эти заросли и изорвав о колючки одежду, я, как и Жерар де Вентильон из старинной рукописи, направился к северной оконечности дворика. Между плитами мостовой разрослись пугающе огромные стебли бурьяна, их толстые мясистые листья уже тронуты были коричневыми и лиловыми красками наступившей осени. Но я вскоре отыскал треугольную плиту, описанную в повествовании, и без малейшего промедления и колебания ступил на нее правой ногой.

Неукротимая дрожь, трепет безрассудного торжества, окрашенного легким волнением, пробежал по моему телу, когда огромная плита у меня под ногой легко накренилась, открыв темные гранитные ступени, точно так же, как в древнем манускрипте. Теперь-то смутные страхи, навеянные намеками монахов, на краткий миг ожили в моем воображении, превратились в неизбежную реальность, и я остановился перед зияющим отверстием, готовым поглотить меня, раздумывая, не дьявольские ли чары привели меня сюда, в царство неведомого ужаса и немыслимой опасности.

Однако колебался я всего лишь несколько мгновений. Затем чувство опасности померкло, ужасы, описанные монахами, стали казаться причудливым сном, и очарование какой-то непостижимой тайны, на пороге которой я стоял, охватило меня, точно крепкое объятие любящих рук. Я зажег свечу и начал спускаться по лестнице, и точно так же, как за Жераром Вентильоном, треугольная каменная глыба бесшумно закрылась за мной и заняла свое место в вымощенном полу. Несомненно, ее приводил в движение какой-то механизм, срабатывавший под воздействием человеческого веса на одну из ступеней, но я не стал останавливаться, чтобы выяснить, каким образом он работает, и не попытался найти способ заставить плиту открыться изнутри, чтобы я мог вернуться.

Я преодолел, наверное, с дюжину ступеней, которые привели меня в низкий, тесный, пахнущий плесенью склеп, где не оказалось ничего, кроме древней, покрытой пылью паутины. Дойдя до конца, я обнаружил маленькую дверцу и очутился во втором склепе, который отличался от первого лишь тем, что казался более просторным и более пыльным. Миновав еще несколько таких же склепов, я оказался в длинном не то коридоре, не то туннеле, местами перегороженном каменными глыбами или грудами булыжников, обрушившимися со стен. Было очень сыро, в нос бил омерзительный запах стоялой воды и гнили. Несколько раз под моими ногами хлюпала влага, когда я вступал в маленькие лужицы. Сверху падали тяжелые капли, зловонные и липкие, будто просочившиеся из могилы. Мне казалось, что за колеблющимся кругом света, который отбрасывала моя свеча, во тьме расползаются куда-то зловещие призрачные змеи, потревоженные моим приближением, но я не был уверен, были ли то действительно змеи или просто беспокойные отступающие тени, почудившиеся глазам, еще не привыкшим ко мгле подземелья.

Завернув за внезапно открывшийся передо мной поворот, я увидел то, чего менее всего ожидал — проблеск солнечного света там, где, очевидно, был конец туннеля. Не могу сказать, что именно я рассчитывал отыскать, но такой результат почему-то совершенно меня обескуражил. В некотором смятении я поспешил вперед, вынырнул из отверстия и ослепленно заморгал, очутившись на ярком солнечном свету.

Еще прежде чем окончательно опомниться и протереть глаза, чтобы осмотреться по сторонам, я был потрясен одним странным обстоятельством. Несмотря на то что вошел я в подземелье утром, а все мои блуждания по склепам не могли занять долее нескольких минут, солнце уже клонилось к горизонту. Да и сам солнечный свет казался другим — более ярким и мягким, чем тот, который я видел над Аверуаном, а небо — синим-синим, без намека на осеннюю блеклость.

Я с нарастающим недоумением огляделся и не смог найти ничего не только знакомого, но и просто правдоподобного в пейзаже, расстилавшемся передо мной. Вопреки всякой логике, вокруг не было видно ничего похожего ни на холм, на котором стоял замок Фоссефламм, ни на его окрестности. Вокруг меня лежала дышавшая покоем страна холмистых лугов, меж которых извилистая река стремила золотистые воды к темно-лазурному морю, видневшемуся за вершинами лавровых деревьев… Но в Аверуане никогда не росли лавры, да и море находилось в сотнях миль, так что можно представить, как ошеломило и потрясло меня это зрелище.

Никогда прежде не доводилось мне видеть такой красоты. Трава, в которой утопали мои ноги, была мягче и ярче изумрудного бархата, в ней там и сям проглядывали фиалки и разноцветные асфодели. Темно-зеленые кроны деревьев, как в зеркале, отражались в золотистой реке, а на невысоком холме вдали смутно поблескивал мраморный акрополь, возвышавшийся над равниной. Все было напоено ласковым дыханием весны, вот-вот готовой смениться теплым и радостным летом. Казалось, я очутился в стране классических мифов и греческих легенд, и мало-помалу мои изумление и растерянность отступили перед чувством затопившего меня восторга и восхищения совершенной, не поддающейся описанию красотой этой земли.

Неподалеку, в роще лавровых деревьев, в последних лучах солнца поблескивала белая крыша. Меня немедленно потянула туда все та же, только куда более могущественная и неодолимая сила притяжения, которую я ощутил, впервые взглянув на запретный манускрипт и на развалины замка Фоссефламм. Именно здесь, понял я со сверхъестественной уверенностью, находится цель моих поисков, награда за мое безумное и, возможно, порочное любопытство.

Вступив в рощу, я услышал зазвеневший между деревьями смех, гармонично переплетавшийся с тихим шепотом листвы на легком, благоуханном ветерке. Мне показалось, что мое приближение спугнуло какие-то смутные фигуры, исчезнувшие из виду среди стволов, а один раз косматое, похожее на козла создание с человеческой головой и телом перебежало передо мной тропку, будто преследуя быстроногую нимфу.

В самом центре рощицы я обнаружил мраморное здание с портиком и дорическими колоннами. Когда я приблизился к нему, меня приветствовали две девушки в одеждах древних рабынь, и, хотя мой греческий был совсем плох, я без труда разобрал их речь, чему немало способствовало их безукоризненное аттическое произношение.

— Госпожа Никея ожидает тебя, — хором объявили мне незнакомки.

Я уже ничему не удивлялся, а воспринимал все происходящее без вопросов и бесплодных гаданий, как человек, полностью погрузившийся в упоительное сновидение.

„Возможно, — думал я, — все это мне лишь снится, а на самом деле я лежу в роскошной постели в монастыре“.

Но никогда прежде ночные видения, посещавшие меня, не были столь отчетливыми и восхитительно прекрасными.

Дворец был обставлен с роскошью, граничившей с варварской, которая, несомненно, принадлежала к периоду упадка Древней Греции, ибо в ней угадывались многочисленные восточные веяния. По коридору, блиставшему ониксом и полированным порфиром, меня провели в богато убранную комнату, где на обитой великолепными тканями софе возлежала ослепительно прекрасная, словно богиня, женщина.

При виде ее я затрепетал от охватившего меня странного волнения. Мне доводилось слышать о людях, внезапно пораженных безумной любовью с первого взгляда на чье-то лицо или фигуру, но никогда прежде я не испытывал столь сильной страсти, такого всепоглощающего пыла, какой внезапно почувствовал к этой женщине. Поистине казалось, что я любил ее долгое время, сам не подозревая, что люблю именно ее, не в состоянии определить природу этого чувства или направить его в какое-то русло.

Невысокая, она обладала совершенной фигурой, источавшей невыразимую чувственность. Ее темно-сапфировые глаза казались бездонными, как летний океан, и мне показалось, будто я погружаюсь в их жаркую глубину. Изгиб ее соблазнительных губ таил в себе какую-то загадку, они были одновременно печальными и нежными, словно уста античной Венеры. Волосы, скорее медные, чем белокурые, ниспадали на шею, уши и лоб прелестными локонами и были перехвачены простой серебристой лентой. Во всем ее облике сквозила смесь гордости и сладострастия, царственного величия и женственной уступчивости. Движения ее казались легкими и грациозными, как у змеи.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала она на том же мелодичном греческом языке, на каком говорили ее служанки. — Я ждала тебя целую вечность, но, когда ты нашел убежище от грозы в Перигонском аббатстве и увидел в потайном ящике рукопись, я поняла, что час твоего прибытия уже близок. Ты и не подозревал, что чары, которые так неодолимо и с такой необъяснимой силой влекли тебя сюда, были чарами моей красоты, волшебным зовом моей любви!

— Кто ты? — спросил я.

Греческие слова без малейших усилий полились с моих уст, и это безмерно удивило бы меня еще час назад. Но сейчас я мог принять что угодно, каким бы странным и абсурдным оно ни казалось, как часть удивительной удачи, невероятного приключения, выпавшего на мою долю.

— Я — Никея, — ответила красавица на мой вопрос. — Я люблю тебя. Мой дворец, как и мои объятия, в твоем полном распоряжении. Ты хочешь знать еще что-нибудь?

Рабыни куда-то исчезли. Я бросился к ложу богини и покрыл поцелуями ее протянутую руку, принося ей клятвы, которые, вне всякого сомнения, звучали абсолютно бессвязно, но тем не менее были исполнены такого пыла, что красавица нежно улыбнулась.

Ее рука показалась моим губам прохладной, но прикосновение к ней воспламенило мою страсть. Я осмелился присесть на край ложа рядом с Никеей, и она не возразила против такой фамильярности. Нежные пурпурные сумерки начали сгущаться в углах комнаты, а мы все беседовали и беседовали, полные радости, без устали повторяя все те милые нелепые пустячки, ласковые глупости, которые инстинктивно срываются с губ влюбленных. Никея оказалась такой невероятно податливой в моих объятиях, что казалось, в ее прелестном теле нет ни единой косточки.

В комнате бесшумно появились служанки. Они засветили замысловато изукрашенные золотые лампы и поставили перед нами ужин, состоявший из пряных яств, невиданных ароматных фруктов и крепких вин. Но я едва мог заставить себя проглотить что-нибудь и, даже пригубив вина, жаждал еще более сладкого и хмельного напитка — поцелуев Никеи.

Не помню, когда мы наконец заснули, но вечер пролетел как один миг. Пьяный от счастья, я унесся прочь на ласковых крыльях сна, и золотые лампы и лицо Никеи растворились в блаженной дымке и пропали из виду…

Внезапно что-то вырвало меня из глубин забытья, и я проснулся. Спросонья я даже не мог сообразить, где нахожусь, и еще меньше понимал, что же пробудило меня. Затем я услышал тяжелые шаги, приближающиеся к открытой двери комнаты, и, выглянув из-за головы спящей Никеи, в свете ламп увидел преподобного Илера, замершего на пороге. На лице у него застыло выражение ужаса, и, поймав мой взгляд, он что-то быстро-быстро залопотал на латыни. В голосе его страх мешался с отвращением и ненавистью. В руках у него я увидел пузатую бутыль со святой водой и кропило и, уж конечно, догадался, для чего все это предназначено.

Я увидел, что Никея тоже проснулась, и понял, что она знает о присутствии аббата. Красавица улыбнулась мне странной улыбкой, в которой я различил нежную жалость, смешанную с ободрением, как будто она утешала испуганное дитя.

— Не беспокойся за меня, — прошептала она.

— Гнусная вампирша! Проклятая ламия! Змея дьявола! — внезапно загремел Илер, переступив порог комнаты с поднятой бутылью.

В тот же миг Никея соскользнула с нашего ложа и с невероятным проворством скрылась за дальней дверью, выходившей в рощу лавровых деревьев. В ушах у меня, донесшись словно из немыслимой дали, прозвенел ее голос:

— Прощай, Кристоф! Не бойся, ты найдешь меня снова, если будешь отважен и терпелив.

Как только слова замерли вдали, капли святой воды упала с кропила на пол комнаты и на ложе, где еще миг назад спала рядом со мной Никея. Раздался оглушительный грохот, и золотистые лампы растворились во тьме, наполнившейся водопадами пыли и градом обломков. Я потерял сознание, а когда очнулся, оказалось, что я лежу на куче булыжников в одном из склепов, по которым блуждал днем. Преподобный Илер со свечой в руке склонялся надо мной с выражением сильнейшего беспокойства и безграничной жалости на лице. Рядом с ним стояла бутыль.

— Благодарение Господу, сын мой, я успел найти тебя вовремя, — пробормотал он. — Когда вечером я вернулся в монастырь и узнал, что ты ушел, то догадался, что произошло. Я догадался, что в мое отсутствие ты прочел проклятую рукопись и попал под ее губительные чары, подобно множеству других неосторожных, среди которых был и один почтенный аббат, мой предшественник. Увы, все они, начиная с Жерара де Вентильона, жившего много сотен лет назад, пали жертвами ламии, которая обитает в этих склепах.

— Ламии? — переспросил я, едва осознавая, что он говорит.

— Да, сын мой, прекрасная Никея, которую ты сжимал в своих объятиях этой ночью, ламия, древняя вампирша, создавшая в этих омерзительных склепах свой дворец дарующих блаженство иллюзий. Неизвестно, как ей удалось обосноваться в Фоссефламме, ибо ее появление здесь уходит корнями в древность более глубокую, чем людская память. Она стара, как само язычество, ее знали еще древние греки, сам Аполлоний изгнал ее из Тиана, и если бы ты мог увидеть ее подлинный облик, то вместо обольстительного тела узрел бы кольца омерзительной змеи. Всех тех, кого любила и с таким радушием принимала в своем дворце эта красавица, она потом сжирала, высосав из них жизнь и силы своими дарящими дьявольское наслаждение поцелуями. Заросшая лаврами равнина, которую ты видел, золотистая река, мраморный дворец со всей его роскошью — все это не более чем дьявольский морок, красивый обман, созданный из пыли и праха незапамятных времен, древнего тлена. Он рассыпался под каплями святой воды, которую я захватил с собой, когда пустился в погоню. Но Никея, увы, ускользнула от меня, и боюсь, что она уцелела, чтобы опять возвести свой дворец сатанинских чар и снова и снова предаваться в нем своим омерзительным порокам.

Все еще в каком-то оцепенении, вызванном крушением моего только что обретенного счастья и поразительных откровений, которые я услышал от настоятеля, я покорно побрел за ним по склепам Фоссефламма. Монах поднялся по ступеням, по которым я спускался вниз, и когда мы добрались до последней, нам пришлось немного нагнуться; массивная плита повернулась наверх, впустив внутрь поток холодного лунного света. Мы выбрались наружу, и я позволил ему увести меня назад в монастырь.

Когда мой разум начал проясняться и смятение, охватившее меня, улеглось, на смену ему быстро пришло возмущение — яростный гнев на помешавшего нам Илера. Не задумываясь, спас он меня или нет от ужасной физической и духовной опасности, я оплакивал прекрасный сон, от которого он пробудил меня. Поцелуи Никеи все еще пламенели на моих губах. Кто бы она ни была, женщина ли, демон или змея, никто другой в мире не смог бы внушить мне такую любовь и подарить такое наслаждение. Однако же у меня хватило ума скрыть свое состояние от Илера; я понимал, что, если я выдам свои чувства, это всего лишь заставит его считать меня безвозвратно заблудшей душой…

Наутро, сославшись на необходимость безотлагательного возвращения домой, я покинул Перигон. Сейчас, в библиотеке отцовского дома под Муленом, я пишу это повествование о своих приключениях. Воспоминания о Никее остаются столь же поразительно отчетливыми, столь же неизъяснимо сладостными для меня, как если бы она до сих пор была со мной, я так и вижу пышные занавеси полуночной спальни, освещенной причудливо изукрашенными золотыми светильниками, и в ушах у меня до сих пор звучат ее прощальные слова;

„Не бойся, ты найдешь меня снова, если будешь отважен и терпелив“.

Вскоре я вернусь на развалины замка Фоссефламм и вновь спущусь в подземелье, скрытое треугольной плитой. Но хотя от Фоссефламма рукой подать до Перигона, несмотря на все мое уважение к почтенному аббату, всю признательность за его радушие и восхищение его несравненной библиотекой, я и не подумаю навестить моего доброго друга Илера».