Что-нибудь получше смерти
Люси Сассекс
Насколько я могу судить, виной тому была смена часовых поясов, это занятное состояние фуги, когда тело проскочило сквозь время и пространство словно в семимильных сапогах, а протестующий дух — или душа — пытается его нагнать. А может, виной тому таблетки, что я принимала в полете. Или это из-за того, что я зависла между этапами своей жизни — или так мне казалось, а подсознание пыталось убедить меня в обратном. Как бы то ни было, я спала наяву, мне являлись галлюцинации, и реальное с ирреальным переплетались самым безумным образом. В конце концов это вообще перестало меня волновать: я просто плыла по течению.
Все началось в аэропорту Сиднея, у стойки регистрации на международные рейсы. Девушка-подросток, что стояла впереди меня, воскликнула:
— О боже правый! У меня что, галлюцинации?
Хорошо бы, дорогуша, подумала я. Всю предыдущую ночь я глаз не сомкнула, и нервы мои были на пределе. Тело двигалось на автомате, а разум метался в самых разных направлениях. В аэропортах с их кондиционерами и пресным сахариновым привкусом все кажется искусственным, а сегодня — так особенно. Мне пришлась по душе мысль, что нереальность здесь не кажущаяся, а настоящая.
Я проследила взглядом в направлении, куда указывал ее палец (ноготь был выкрашен в черный). Рядом с тележкой, заполненной бортовыми сумками, стояла группа из четырех человек. И та часть меня, которую я решила оставить в прошлом, ударила копытом о землю и сказала: «Ага! Рок-группа».
Проблема с работой агента музыкальных коллективов в том, что если долго заниматься этим делом, так долго, что оно уже перестает быть развлечением и ты не чувствуешь себя фанатом, то начинаешь на автомате раскладывать всех по рыночным нишам. Эта девушка, определенно, гот. С группой сложнее: татуировки, черная одежда, длинные волосы могут значить что угодно, от рокеров, которые играют на стадионах, до норвежского блэк-метала, с которыми возни много, а толку мало, а все из-за этой их раздражающей привычки сжигать церкви. Возможно, спид-метал, решила я, а девушка тем временем начала задыхаться от восторга. Да тут речь идет о целом культе, если говорить в экономическом смысле. Я могла довольно уверенно сказать, с какого они едут фестиваля, а может, и угадать их агента. Моя старая жизнь снова стала рыть землю лапой, жаждая поболтать на профессиональные темы про организацию фестиваля, оборудование, трнспорт. А еще было бы забавно шокировать девочку-гота: мне было больше сорока, а значит, по ее мнению, я уже одной ногой стояла в могиле, но все же я смогла бы одержать над ней верх.
Но я подавила это желание и продолжила кротко стоять в очереди. Ведь я находилась на пороге новой жизни, оставляла позади все легкомысленное, всю эту поп-культуру. Группа миновала стойку регистрации, а затем и охрану, безо всяких происшествий. Если готка и получила свои автографы, я этого не увидела, с головой погрузившись в мир дьюти-фри. Чем же еще порадовать серьезного мужчину, как не серьезным алкоголем? Я размяла ноги как следует побродив по коридорам (в следующий раз мне это удастся сделать аж в Чанги); в плеере играл диск с уроками немецкого. Я снова приметила готическую фанатку: она ждала рейса в Вануату, где ее могильная бледность канет в прошлое. Назвали номер моего рейса, и вот я протягиваю посадочный талон стюарду. К очереди присоединилась команда в черном: опять та группа. Сжимают в руках аляповатые провинциальные сувениры. Не такие уж вы исчадия ада, как хотите казаться. Вот так всегда с металлистами: на поверку они оказываются милейшими и воспитанными людьми, не то что представители христианского рока.
Я так часто летаю самолетами, что процесс уже превратился для меня в рутину. Однако даже скука не спасла меня от мандража. По дороге я смотрела фильм, «Жизнь по Джейн Остин», и решила, что не верю ни единой реплике. Выделялся только Джимми Смитс в непривычном для себя амплуа примерного семьянина. Я что-то на автомате пожевала, еще раз переслушала диск, нырнула в электронную книжку, куда загрузила все, что нашла о Германии, — от путеводителя до сказок братьев Гримм. Стюарды раздали чашки с какао, начали приглушать свет. Снаружи было темно, словно мы проходили через бесконечный туннель. По-моему, времени было два ночи, и через несколько часов снова будет светло, и мы очутимся в аэропорту. Я приняла таблетку и просто на всякий случай запила ее остатками красного вина, оставшегося после ужина.
И проснулась, когда вокруг меня все спали, а мои нервы снова были натянуты, как струны. Ноги в моих «носках для полета» сводила судорога, и поэтому я прошлась по проходу. Приближаясь к заднему ряду (центральный проход), я ощутила, что за мной наблюдают. Мой взгляд остановился на массивной темной фигуре, с головы до ног замотанной в плед с логотипом авиакомпании; человек даже сделал подобие капюшона. Из-под этого навеса сияли огромные блестящие глаза. Рядом с наблюдателем располагались еще несколько человек, похожим образом обмотавшиеся одеялами и сбившиеся в кучку на узких сиденьях, словно зверьки в корзине. Я заметила выступающий крашеный ирокез. Та группа, подумалось мне.
И, естественно, мое дорожное платье зацепилось за выступающую конечность, завернутую в одеяло. Не знаю, что это было — локоть или колено: руки и ноги торчали во все стороны. Согнувшись, чтобы отцепить платье, я прошептала: «Простите», и вместе с ответным: «Нет, это вы меня извините», завязалась тихая беседа. Теснота салона самолета заставляет вести с самыми неожиданными людьми еще более неожиданные разговоры. Но тогда, когда я, нагнувшись, шептала слова в пространство между капюшоном и его ухом, и он отвечал мне с непонятным акцентом, это все казалось таким естественным и простым; вспоминая об этом сегодня, я даже думаю, что слишком простым.
Во сне или под воздействием таблеток события случаются очень быстро и безо всякой видимой связи. Мы словно переходим к самой сути, без ненужной светской болтовни — и тогда случилось именно так. Вскоре мы уже обсуждали личные вопросы на смеси английского и немецкого (я все еще изучала этот язык).
— Warum?
Почему что? Почему я путешествовала?
— Ein Mann, — я сказала правду, просто, чтобы избежать возможных приставаний.
— И что это за человек, ради которого вы летите через полмира?
— Ein Musik-mann.
Он издал мягкий смешок, словно резко выдохнул носом, и в этом звуке было больше иронии, чем веселья.
— Вы вряд ли его знаете. Играет классику и руководит небольшим ансамблем в Бременской музыкальной школе, — я произнесла это по-немецки, «брей-менской».
— Осел, — сказал он.
— Что, простите?
— Катц.
— Да, я Джейн Катц, — ответила я. Мы что, работали с ним, когда он играл в какой-то другой группе?
Он снова рассмеялся, но теперь казалось, что он просто доволен услышанным.
— Осел, кошка, — повторил он. — И хунд. И петух.
— А-а, — сказала я, наконец, уловив смысл. — Вы тоже вспомнили братьев Гримм?
Я только-только прочла сказку по электронной книжке, и она еще не выветрилась из моей памяти. В первый день Рождества мой любимый даже прислал мне мягкую игрушку, туристический символ города: осла с собакой на спине, а на собаке кошка, а на кошке петух. Четверо Бременских музыкантов, изготовлено в Китае.
— Очень любопытная история, гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд. Как и почти все, что писали братья Гримм.
— Начинается все с осла, — сказала я.
— Он уже слишком стар, чтобы работать на ферме.
— И вместо того, чтобы умереть и отдать последнее ценное, что осталось у него, — свою шкуру, он скачет прочь по дороге в Бремен.
— Мне кажется, тут есть шутка «для своих». Почему осел бежит в Бремен? Чтобы стать городским музыкантом. Выходит, что, по слухам, музыканты из Бремена играют хуже, чем ослы.
— Интересно, — говорю я. — Он утверждает, что умеет играть на лютне.
— Как может осел играть на лютне?
Я обдумала этот вопрос:
— Зубами, как Хендрикс. Или прижимал одним копытом струны, словно горлышком бутылки. Или делал глиссандо.
— Вир гут, — сказал он. Очень хорошо.
— Пес говорит, что умеет играть на литаврах, — сказала я, перескакивая на следующего персонажа. — Может, у него палочка была привязана к хвосту.
— Чтобы показать, что старую собаку можно научить новым фокусам.
— Этот тоже был беглецом: слишком старый, чтобы охотиться. Хозяин избивал его до полусмерти.
— И потом они встретили кошку.
— Промокшую насквозь и страшно разъяренную.
— Сбежала, когда ее хотели утопить.
— Потому что и она была слишком стара для охоты, даже на маусен.
— А на чем играет кошка?
Я подумала еще:
— Может, на каких-нибудь струнных? Своими цепкими когтями.
— У них уже есть гитарист.
— Ну, тогда на басу. — Я в свое время поигрывала на бас-гитаре, как и многие другие девчонки в восьмидесятых. Когда я получила доступ к сцене (а не на сцену), то бросила это занятие, но в моей душе не умерло почтение перед басистами. По большей части они были клевыми ребятами, особенно джазмены.
— И последний, — сказал он. — Петух.
— Кукарекал что было мочи.
— В тексте это обозначалось как «пробирало до мозга костей». Вир гут, очень зловеще.
«Как и то, что вы почти дословно знаете историю, которую я только что прочла», — хотелось мне сказать. Под покровом сна колышутся смутные сомнения, но их никогда не выражаешь открыто.
— Ему предстояло пойти на суп.
— Это экономика сельского хозяйства, — заметила я. — Лишенная всяких сантиментов. Крайне практичная. Я сама выросла на ферме.
И уехала оттуда как можно дальше.
— Итак, с приходом петуха группа была укомплектована, — сказал он.
— Да, у них появился солист с чрезвычайно пронзительным голосом.
— И все они ищут в Бремене «что-нибудь получше смерти», как сказал Эзель, осел.
От этого аж мурашки по коже забегали. Если есть на свете что-то, чего боятся все без исключения и чего стремятся всеми силами избежать, так это старости, истечения срока своей годности, приближения конца. Перестарка, говорят про пожилых женщин, только на суп и годится. Как петух у Гриммов.
Кажется, именно тогда я вернулась на свое место; так расстроилась, что не могла продолжать разговор. А потом я внезапно очнулась от тяжелой дремоты: в кабине загорелся свет, мы шли на посадку в Чанги. Там я воспользовалась бесплатным Интернетом, чтобы отправить сообщение в Бремен, и, так как строка «что-нибудь получше смерти» прочно засела у меня в мозгу, я купила в дьюти-фри ночной крем, который, несмотря на отсутствие пошлины, стоил больших денег. В баре я снова столкнулась с группой. Они выглядели ужасно невыспавшимися. Никаких ирокезов я не заметила. И нельзя сказать, что среди участников кто-то особо выделялся своими размерами. Я внезапно поняла: кто бы со мной ни говорил, он был старше, потому что постоянно подчеркивал возраст животных. Молодой такого бы не сделал; они все верят, что бессмертны. «А ну слезай с пожарной лестницы, выпей воды, нет, не надо нюхать васаби…» — все это мне приходилось говорить в те дни, когда моя работа агента скатывалась до обязанностей няньки.
Так с кем же я говорила в этом ночном полете? Это был человек незаурядный, явно непохожий на моих попутчиков, что снова выстраивались в ряд у охраны аэропорта, одетые в треники или джинсы, чьи дети сжимали в руках книжки про Гарри Поттера. Наверное, он летит в Германию, раз говорил со мной по-немецки. Я внимательно осмотрела людей в очереди, но тщетно.
Ну да не важно, я так устала. Завернувшись в одеяло, я закрыла глаза и просыпалась каждые четверть часа по дороге в Гамбург. Mein mann рассказал мне, что есть в местном аэропорту потайное место, известное лишь бывалым путешественникам, где можно сесть в шезлонг и понаблюдать, как самолеты отрываются от земли. Это место я нашла, но все же, пока не объявили мой рейс на Бремен, расслабиться у меня не получилось.
Самолет был забит немецкими бизнесменами, которые сходили по трапу с портфелями в руках или серьезно ждали своих чемоданов у вращающегося конвейера. И тут опять начали происходить странные вещи: могу поклясться, что видела, как на конвейер вспрыгнула ищейка. «Ого, у кого-то нашли наркотики!» — подумала я, счастливая оттого, что на сей раз мне не придется выручать какого-нибудь клиента из беды. Вместо этого собака взяла в зубы ручку одного из чемоданов и стащила его с ленты, а потом отнесла мужчине, который просто взял его и ушел; собака резво семенила за ним следом. Чему только сейчас не учат собак-поводырей, подумала я.
Оказалось, что немцы берут с собой собак повсюду: в универмаги, в музеи, поэтому собака в аэропорту вскоре стала казаться мне явлением не таким уж необычным. Уж точно не столь необычным, как новая страна, даже если знакомил меня с ней местный гид-музыкант. Как описать его, не употребляя расовых штампов и банальных фраз о любви? Он был высок, светловолос, голубоглаз, привлекателен (естественно!), честен, методичен, серьезен. Читатель, мы трахнулись сразу же, как добрались до его идеально чистой квартиры. А потом я заснула, несмотря на всю свою решимость не ложиться, пока по местному времени не наступит ночь. После секса я всегда засыпаю, даже после такого честного, методического и серьезного. Я проснулась и увидела, как он одевается, чтобы идти преподавать. Почему бы, пока он будет работать, мне не пройтись по зимней ярмарке, не посмотреть рождественские schmuck (украшения) и не выпить Lumbaba (кофе с ромом)?
И вот я уже одна в Германии, температура упала ниже нуля; я вся замотана в шерстяные вещи и брожу по рождественской ярмарке. А вот и зеленые ветви омелы: впервые вижу их на холоде. Вот карусели, картонные силуэты сценок Рождества, имбирные пряники в форме сердца. Этот праздник словно говорил: веселитесь и не пускайте сюда ледяных великанов!
— Ich möchte ein Kaffee, — тщательно проговорила я свою просьбу человеку в ларьке с Schmaltzküchen. А потом, когда получила свой кофе, ответила «Danke schon».
Я слегка согрелась. Но все же сквозь рукава мне задувал ледяной ветер, пробирая до мозга костей. Не зная, что мне делать дальше, я оглянулась по сторонам (желательно, чтобы занятие мне нашлось где-нибудь в тепле) и увидела объявление об экскурсии по историческому зданию Ратхауса (то есть ратуши) на немецком и английском языках.
Я заплатила причитающуюся сумму в евро, снова встала в очередь. Люди были облачены в стеганые куртки и шерстяные шапки, как правило, с разноцветными косичками. Очень удобная мода, без сомнения, но на мой вкус слишком уж в духе хиппи. Внутри меня ждало тепло — и наш гид.
Двуязычная экскурсия была очень подробной, но проводили ее легко, с ноткой остроумия. Я узнала о существовании ганзейского языка, о Бременской республике, о епископе Ансгаре родом из Бремена, который около тысячи лет тому назад просвещал Скандинавию. А ведь Сиднею всего двести лет, подумала я. Это всем известно, кроме участников фолк-группы Yothu Yindi.
Однако, как ни интересна была экскурсия, меня постоянно отвлекали всякие странные мелочи: собака, что шла вместе с туристами, словно тоже заплатила свои кровные евро за вход; морда горгульи, что щурилась с пышной деревянной резьбы; иронический, себе под нос, смешок гида…
— Только что кто-то спросил меня про символ города, ключ. Это сейчас стали вручать ключи от города в качестве награды, раньше все было иначе. Это был символ не открытости, а замкнутости. Средневековые города были окружены стенами — защищались от тех, кто приходил снаружи, из областей за лугами и пашнями: от воров и феодалов-разбойников. Ключи хорошо охранялись, ибо мир за стенами города был жесток. Им приходилось поступать так, чтобы выжить.
Я впервые внимательно посмотрела на гида. Это был огромный мужчина, уже с проседью, примерно моего поколения; без особых примет (словно нарочно добивался такого эффекта, хотел вписаться в окружающую среду, как деталь пазла).
— Раз уж вы заговорили про символы, может, расскажете про Бременских музыкантов? — спросила я.
Мои спутники словно исчезли, и мы говорили один на один, как тогда, в самолете.
— Они так и не добрались сюда, — сказал он. — Отклонились от дороги.
— Пошли на огни лесного домика, — выдохнула я.
— И когда они посмотрели в окно…
— …то увидели свет очага и разбойников, которые пировали за столом.
— У них слюнки потекли от голода.
— И они прокрались обратно во тьму.
— Обсудили, что им делать.
— И разработали план.
— Они наблюдали и ждали, пока разбойники не напились, но все еще могли стоять на ногах.
— И тогда осел встал на колени, а пес забрался ему на спину.
— Кошка грациозно прыгнула с бочки с водой на загривок собаки.
— А петух, собравшись с духом, взлетел на спину кошки.
— Осел осторожно встал, поднимая пирамиду животных.
— И грабители увидели в окне чудовищный силуэт. Одновременно с этим раздались демонические вопли. Завопил осел.
И снова этот смешок.
Собака, что до сего момента тихо сидела рядом и прислушивалась, негромко пролаяла.
— Кошка завыла, — сказала я, призывая на помощь свою память в поисках нужного слова. — Das Miaoen!
Из толпы экскурсантов раздался звук, который завершил диалог о Бременских музыкантах: у кого-то на мобильном был рингтон, имитирующий петушиное кукареканье. Чары рассеялись; гид вздохнул и погрозил нарушителю пальцем. Теперь он снова стал всего лишь экскурсоводом, а я — обычным туристом, одиночкой в незнакомой стране.
Еще один день, еще одно место, и я снова не знаю, где нахожусь. Mein Mann в выходные был свободен, и поэтому мы поехали дальше знакомиться с его обожаемой Германией. Выдвигаться надо было в шесть утра, а я проснулась в два и лежала рядом с шести футами спящего мужчины, не в силах даже задремать, не в силах даже найти себе какое-нибудь занятие в этой странной квартире, полной книг, которые я не могла прочесть, и устройств, пользоваться которыми я пока толком не научилась. Когда рассветало, мы уже были на Hauptbahnhof и садились на ICE, междугороднюю экспресс-электричку. Постепенно из мрака начали вырисовываться пейзажи: по большей части это были ветроэлектростанции и по-зимнему бурые леса. Мы пересели в Ганновере, потом — на станции, о которой я помню только очертания дерева во льду, похожего на игрушку, сделанную руками феи: момент чистого волшебства, который не затмило даже мое переутомление. А затем, много часов спустя, мы приехали в Арнштадт, город, славный своими баховскими местами. Наша поездка имела четкую структуру и была организована хронологически. Именно в Арнштадте Бах получил свою первую работу: играл на органе в лютеранской церкви.
Наши ботинки вмерзали в сугробы, а мы стояли и смотрели на памятник. «Присел у старого органа», как поется в древней песне. Mein Mann был исполнен почтения, но я едва могла сдержать смешок. Скульптура была явно фаллической формы; ну что ж, подходит для отца двадцати детей. И шпагой он ведь, кажется, тоже владел? Он напомнил мне юного Кита Эмерсона, но я решила не делиться этой ассоциацией, особенно с человеком, с которым мне вскоре предстояло разделить жизнь. Мы вошли в Neuekirche, где я продолжила думать неподобающие мысли, потому что интерьер здесь напоминал белый с золотом свадебный торт. Даже орган! «Можно мне тоже такой торт?» — чуть не сказала я. Нам придется пожениться, если я останусь в Германии. Это лучше, чем продолжать отношения на расстоянии. У него был чрезвычайно стабильный доход, а я была чужачкой, иммигранткой, которая ищет ключи от города, чтобы наконец оказаться в тепле, у очага.
В обнесенных стеной городах нет места толерантности, вспомнила я, и меня затрясло. Он неправильно понял и обнял меня укутанной в шерстяную перчатку рукой. Какое исполненное теплоты непонимание! Я наслаждалась им, пока мы стояли как жених и невеста посреди этой бело-золотой церкви.
Мы пообедали в заведении с названием «Кафе музыканта» (естественно!): кофе, schwarzbrot, tagessuppe («суп дня», вегетарианский, — я, в отличие от моего спутника, не питала нежности к куриному бульону). В серебристо-сером свете зимы я смотрела, как упитанная белая кошка идет вдоль Арнштадтского Ратхауса. Какое уместное зрелище, да еще с двуязычной игрой слов.
— Сегодня около полудни у меня назначена встреча. Музыкальные дела.
Ну разумеется.
— Пока меня не будет, может, ты посмотришь Puppenstadt?
— Кукольный дом? — спросила я после того, как мысленно перевела его фразу.
— Очень известный. Остался со времен Баха.
Как скажешь, подумала я. Он мог предложить мне покататься на коньках на ближайшем пруду, и я бы согласилась — так мне хотелось ему угодить. Но кукольный дом? Я не была ни ребенком, ни слащавой дурочкой. Что он вообще обо мне думает?
К моему удивлению, зрелище меня захватило: около восьмидесяти комнат в стеклянных витринах, целое немецкое княжество в миниатюре, собранное бездетной и вдовой принцессой Августой Доротеей, если судить по портрету, пухленькой и дружелюбной особой. Ну что ж, это будет посерьезней, чем работать музыкальным промоутером, подумала я. Я шла вдоль витрин, почти прилипнув носом к стеклу, и изучала подробности жизни давно ушедших времен: музыканты, горничные, ткачи, пекари, пляшущие медведи и все прочие. За моей спиной вошла и ушла группа туристов — пожилые немецкие пенсионеры с гидом. Но кто-то из них остался, я ощущала чужое присутствие, хотя пристально разглядывала миниатюрную копию зала для приемов принцессы. Была тут даже ручная обезьянка — или кошка? Она пряталась за складками ее шелковых юбок.
— Вы бы не хотели очутиться там? — спросил голос за моей спиной. Уже слишком знакомый голос. Боковым зрением я заметила быстрый взмах руки, держащей крохотный ключ между указательным и большим пальцами.
— В кукольном мире? Он чем-нибудь отличается от мира средневекового огороженного города?
— Восемнадцатый век был гораздо более цивилизованным. Принцесса души не чаяла в своих питомцах и придворных музыкантах. Но взгляните-ка на человека, продающего мышеловки, на пляшущего медведя. — Это был полярный медведь, сделанный из настоящего меха. — Взгляните на старую нищенку.
— Мы еще можем к этому прийти. — До чего же страшно очутиться одному, постареть, обеднеть, лишиться друзей. Я снова вздрогнула.
— Представьте себе, — продолжил он, — если я встану у окна, на меня заберется собака, а вы, Женщина-кошка, окажетесь между собакой и петухом, и мы все вместе раскроем рты и устроим страшный тарарам…
— И напугаем жителей кукольного домика, как мы напугали грабителей, — выдохнула я. — Miaoen!
Мяуканье у меня вышло мягкое, но в тишине музея оно все равно прозвучало чудовищно громко, особенно с аккомпанементом смеха за моей спиной и собачьего лая; даже рингтон с кукареканьем раздался снова: иа-гав-мяу-кукареку. Стекло витрины словно превратилось в воду: оно зарябило от моего дыхания. Внезапно я оказалась не снаружи, а внутри провинциального зала семисотых годов, припала к земле у подножия трона, обитого желтым шелком. На стенах китайские обои и мебель с инкрустацией.
Я стояла лицом к лицу с обезьянкой. Я оскалила зубы и зашипела; мартышка умчалась прочь. А я поступила так, как сделала бы любая кошка: вспрыгнула и уселась на лучшем сиденье в зале, на мягком шелке княжеского трона под балдахином в тон обивке.
— И каковы будут ваши распоряжения, княгиня Женщина-кошка? — вопросило лицо на стене зала для приемов.
Женщина-кошка небрежно взмахнула лапой:
— Освободите обезьянку от оков и медведей тоже. Снимите упряжь с лошадей и запретите всех крысоловов, за исключением меня!
— Вир гут, — проговорил голос за стеклом, снова рассмеявшись. Витрина задрожала, изображение перевернулось, и вот я снова стою, глядя на зал для приемов с неподвижными куклами принцессы, обезьянки и кошки.
— Кто вы? — спросила я. — Какой-то борец за права животных?
— Я вряд ли смог бы стать кем-то еще, — сказал он, и голос его протянулся нитью, которая внезапно оборвалась. Я повернулась и обнаружила, что стою в одиночестве. В кармане зазвонил мобильник, который мне дал mein Mann: фуга Баха. Пора идти.
Следующие несколько дней я помню обрывками. Картинки сказочной туристической Германии в Рождество. Тем вечером мы ужинали в Golden Sonne, где многие поколения семейства Бахов ежегодно встречались, чтобы помузицировать; спали мы в гостинице над рестораном и были там единственными посетителями. Секс вышел на шестерочку. Может, дело было в моей затяжной усталости, а может, мы смутно ощущали, что призраки Бахов взирают на нас с неодобрением. На следующий день мы пошли послушать орган Баха в лютеранской церкви, и во время проповеди я чуть не уснула. Обратно в Бремен ехали на поезде. Выпало много снега, и пейзаж за окнами до приторности напоминал рождественскую открытку (если бы еще не ветроэлектростанции). На следующий день я осталась одна, смотрела немецкое телевидение. Оказалось, это такая же помойка, как и везде в мире. Набравшись отваги, я вышла на улицу и в совершенном одиночестве направилась за пределы Neustadt («нового города»; обычно такие имена носили районы, которым стукнуло много веков) вдоль реки.
Мне хотелось посмотреть на знаменитую бронзовую скульптуру Бременских музыкантов. Она была до блеска отполирована руками любопытных туристов, и я тоже ее потрогала: сначала кошку, катц, а потом осла. Вместо теплого меха и волос я ощутила лишь прикосновение холодного металла. Пока счастливые туристы щелкали камерами, я стояла и ждала, словно прислушиваясь к характерному смеху, похожему на ослиный рев. Но ничего не произошло, и я утешилась порцией glühwein, которую выпила в ларьке, пока рождественские гуляки хлопали друг друга по спинам и распространяли дух веселья на всех, кроме меня.
Наступил вечер, я придала себе самый очаровательно-зимний вид, на который была способна, и отправилась с mein Mann посмотреть на выступление его оркестра. Бывает, что авангардная музыка встречается с роком; чаще всего это происходит на фестивалях. И вот стареющая агент по продвижению рок-групп знакомится с парнями, играющими серьезную классику. Не сомневайтесь, я знала кое-что и о Стиве Райхе, и о Филе Глассе, хотя предпочитала все равно своих любимых Sonic Youth. Так почему же представление показалось мне какофонией, замаскированной под искусство? И ведь у них даже не было честной цели отпугнуть грабителей от богатств, нажитых неправедным трудом. И я уже не говорю о том, что я и правда умудрилась заснуть во время так называемой «медленной части». И вот уже потом, на пронизывающем зимнем ветру, мы устроили грандиозный скандал. По счастью, бранил он меня и выдвигал список претензий на немецком. При других обстоятельствах я бы уже в ярости удалилась, но на таком морозе, да еще в чужой стране, у меня не было выбора: я кротко проследовала за ним домой. В его дом.
К следующему утру мы вроде бы помирились. На завтрак он ел салями (немецкая традиционная еда, такая же ужасная, как и австралийская паста «Веджимайт»). Мы снова сели на поезд, на этот раз в Любек, куда Бах когда-то пришел пешком, чтобы послушать игру Букстехуде. До чего это похоже на поведение юной фанатки, подумала я, но вслух не сказала. Экспресс был забит немцами, их чемоданами и свертками подарков: они в панике загружались в вагоны в последнюю минуту, отправляясь домой к семьям на Weihnachtsfest. Мы, как и по пути в Арнштадт, сделали пересадку. Правда, на этот раз мы поменяли электричку в крупном городе. В тот день я не успела выпить свою обязательную утреннюю чашку кофе (мы спешили на поезд), и мысли у меня путались, я никак не могла вернуться к реальности. Мы стояли у ларька, дожидаясь своего кофе, и я спросила:
— А где мы?
И прочла на его лице: «Она что, не знает?»
— В Гамбурге, конечно.
— О, — сказала я, внезапно связав город с известным мне культурным событием. — Тут же Битлз учились выступать!
И тут же застыла, увидев, как снисходительное изумление сменилось неприкрытым отвращением. Так вот что ты думаешь обо мне, о моих достижениях, о том, чем я восхищаюсь! Я ощутила толчок, словно вагоны собирали в состав, и мой отставший из-за часовых поясов дух (или душа) догнал меня, и с ним ко мне вернулся здравый смысл. И тогда я поняла, что свершила огромную ошибку: я что, правда поверила, что возможна истинная любовь с незнакомцем, с которым у меня совершенно противоположные музыкальные вкусы?
— Сноб! — заорала я. Это слово одинаково понимают и англоговорящие, и немцы. Вокруг нас стали что-то кричать в ответ, раздался рев пения и даже какой-то звук, напоминающий ружейные выстрелы. Затопали ноги, засвистел свисток, и полицейские с дубинками и пистолетами заполонили станцию. На следующей платформе остановился поезд с футбольными фанатами. Они энергично что-то распевали и взрывали петарды. Навстречу им побежали полицейские, и через несколько секунд начался мятеж, причем не только на платформе, но и у нас, больше-не-влюбленных. Мы припомнили вчерашнюю ссору. На этот раз я сполна давала ему сдачи, используя слова с германскими корнями: короткие, едкие, отвратительные и знаменующие окончательный разрыв.
Наступило время драматического прощания, эффектного, как поклон у задернутого занавеса. Я повернулась на каблуках и шагнула в бушующий хаос толпы. Мне случалось выживать на танцевальных площадках фестивалей перед самой сценой, и я знаю, как протиснуться сквозь бурю и остаться невредимой. В отличие от фаната сбоку от меня, который поскользнулся и получил башмаком по голове, отчего у него слетела вязаная шапка. Вокруг нас колыхалась толпа, и я рывком подняла его на ноги, чтобы не затоптали.
Казалось, он оглушен: кровь стекала по его ирокезу, выкрашенному в цвета команды. Я сделала то, что обычно делала, когда мой клиент попадал в переделку: провела его к краю толпы, а затем наружу, мимо пассажиров-зевак, к тишине и безопасности. По пути нам случилось натолкнуться на полицейскую собаку. Я зацепила его капюшон и, так как битва шла уже совсем рядом, шагнула в сторону и вниз по ступенькам. Возможно, нас вела собака, а может, и я сама. Как бы то ни было, мы проковыляли вниз к пригородным поездам, где стояло всего несколько пассажиров с сумками.
Подошел поезд, и мы, не задумываясь, вошли внутрь. Состав запыхтел обратно в сторону Бремена, и из сгустившихся туч повалил снег, и мы ехали через пустынные сельские просторы, проезжая одну крошечную станцию за другой. Путь наш нырял в лесные чащи, и там, в самом центре, тоже была безлюдная остановка, меньше всех прочих, что попадались нам до сих пор. Собака залаяла и потянула меня за подол зубами. Я подняла своего обдолбанного подопечного, и мы вышли в метель, и никто не пошел за нами в этот мороз. Фанат согнулся, зачерпнул пригоршню снега и протер голову. Казалось, ему стало легче, и он, пошатываясь, направился к выходу. Я не могла оставить его в таком состоянии, и поэтому пошла следом. Собака тоже увязалась следом и шла, помахивая щетинистым хвостом.
Под козырьком крыши нас ждал громадный серый осел; фанат обнял его за шею, а затем пошел, опершись на него, как до этого опирался на меня. И так мы вышли в снег, все четверо, и пошли через деревню. В каждом окне сияли, словно на рождественском календаре, украшения и подсвечники. Мы миновали несколько улиц, и вот деревня закончилась. Наши лапы, копыта и сапоги перестали скрипеть по снегу: теперь мы в тиши шли по ковру из влажных сосновых игл. Начался лес. Теперь фанат шел один, но зато я споткнулась о древесный корень и полетела кубарем, сломав каблук сапога. Собака рядом со мной, тяжело дыша, осел склонил морду, словно переживая, фанат дал мне руку, чтобы я смогла встать. Я зашаталась, и он подхватил меня на руки с такой легкостью, словно я была комочком снега, и посадил на спину осла. Это не Назарет, думала я, а я — уж точно не беременная Дева Мария. И тем не менее я ехала на спине осла через лес и доехала до поляны, где стояло здание, напоминавшее переделанную конюшню или амбар.
Я знаю, что осел ткнулся мордой в дверь, и она открылась. Я помню это, но что случилось дальше, представляю себе смутно. Как-то оказалось так, что я больше не ехала на спине осла, а меня внесли на руках через порог, как невесту, и усадили в кресло у очага. Затем какие-то суматошные движения: видимо, разжигали огонь. Я стянула промокшие сапоги и поставила их на засыпанную пеплом каменную плиту у камина. Огонь загорелся, вверх по трубе стали выстреливать огненные полосы, и я соскользнула на прикаминный коврик. Рядом со мной со вздохом устроилась собака. Вскоре она заснула. Через мгновение я тоже сомкнула веки.
Много часов спустя я пробудилась от освежающего сна: я выспалась впервые за неделю. Наступили ранние зимние сумерки, и с ними пришло Рождество, которое в Германии отмечают с вечера. Огонь освещал стол, накрытый для пиршества. В комнате стояла наряженная елка. Фанат куда-то исчез, но собака все еще храпела рядом, и у нее подергивались лапы. В кресле по ту сторону от камина сидел гид из Ратуши.
— Вы Эзель, — сказала я.
Кивок, улыбка.
— Скажите, что произошло в сказке дальше. Итак, Бременские музыканты выгнали разбойников?
— И четверо животных захватили дом и устроили пир.
— А воры потом вернулись?
— Они выслали разведчика. Он проник в дом в темноте, и его оцарапала кошка, лягнул осел, укусил пес и почти оглушил петух. И вот он убежал прочь, причитая о ведьмах с длинными когтями, мужчинах, вооруженных ножами и дубинками… И о прочих вещах, в которые он поверил со страху.
— Но только не в нашествие животных, — сказала я.
Теперь у очага стало жарко, как в кузнице, а ведь я была вся замотана в шерстяные одежды. Я села и вот тогда разглядела петуха: он сидел на стропилах, и на гребешке у него — нет, не может этого быть! — красовалась полоска, напоминавшая пластырь.
— Осел, hund, hahn… Vo sind die Katz?
— У нее девять жизней. Она может уйти и пожить какой-нибудь из этих жизней, но потом возвращается.
Читатель, мы провели это Рождество вместе, и дом наш был завален снегом до самого Нового года. В этих краях такие снегопады случались нечасто. Мы болтали, готовили с Эзелем потрясающие блюда, пили glühwein и все лучше и лучше узнавали друг друга. Вот и все, на сей раз я решила не торопить события. Мы прослушали всю огромную коллекцию пластинок и DVD, и тогда появились музыкальные инструменты. А как Эзель владел глиссандо на гитаре! Я осторожно перебирала струны, исполняя партию бас-гитары. Хан свисал со стропил и голосил футбольные кричалки, подражая Роберту Планту. Хунд был застенчив (порой барабанщики бывают и такими), но время от времени он спускался в подвальную студию, и откуда потом доносились звуки барабанов, на которых выбивали бешеную дробь.
И вот как раз тогда, когда в доме закончилась вся еда, за исключением коробки шоколадных мышей, из деревни на снегокате приехали люди и откопали нас. И именно потому, что теперь я могла уехать, я, вопреки кошачьим обычаям, осталась.
Однажды давным-давно братья Гримм взяли устное предание, причесали его для печати, но основной смысл оставили нетронутым. Доберитесь до сути, и перед вами окажется история о том, как найти тихую гавань, или о том, как полезно иногда сбиваться с пути. Я уехала из родных мест, чтобы выйти замуж за исполнителя классической музыки, а в итоге живу с рок-группой. Я так делала и раньше, в дни безумной юности, в своей прежней жизни, и к этому же теперь мне суждено было вернуться.
— Как заканчивается сказка? — спросила я Эзеля, когда мы наблюдали за рассветом Нового года, вместе свернувшись под целым Эверестом одеял. — Они жили долго и счастливо?
— Нет, в сказке говорится иначе.
— Так что же?
Он лег на спину и задумался.
— С этим квартетом все обстояло благополучно.
— Отлично!
— Но осталось неизвестным их точное место пребывания.
— Какие формалисты эти братья Гримм!
— О, только не в последней строчке. Она звучит так: «И они по сей день живут там, насколько я знаю».
О случившемся можно написать двумя способами. Во-первых, это романтическая сказка: по дороге к тому, что казалось мне любовью всей моей жизни, а на деле оказалось пустой тратой времени, я встретила в самолете господина, с которым у нас было больше общего, и в смысле музыки, и вообще. Затем я встретила его снова: он взял на себя работу гида в экстремальных условиях. И я обнаружила, что могу пережить снежное Рождество с ним и его товарищами по группе. А им, кстати говоря, пригодился бы агент.
А вторая мысль будет несколько более необычной: вся наша жизнь — это непрекращающаяся сказка братьев Гримм, в которой время от времени встречаешь музыкантов-оборотней.
А может, правда и то и другое.
Насколько я знаю.
________
Люси Сассекс родилась на Южном Острове (Новая Зеландия) и теперь живет в Австралии, где работает исследователем и пишет книги. Ее проза удостоилась премии Дитмара и премии Ауреалис, а также была номинирована на получение наград за вклад в защиту окружающей среды и премию Международной гильдии ужасов. Ее рассказы были опубликованы в сборниках «Моя Леди Язык» («My Lady Tongue»), «Гид по Утопии» («A Tour Guide in Utopia») и «Абсолютная неуверенность» («Absolute Uncertainty»). Также она написала несколько книг для молодых читателей и роман для взрослых «Алый Всадник» («The Scarlet Rider»). Сейчас она заканчивает работу над нехудожественной книгой, «Ищите женщин» («Cherchez les Femmes»), о женщинах-преступницах и детективах в истории.
Люси Сассекс говорит о своем рассказе:
«Раньше я никогда не писала святочных рассказов, и мне подумалось, что лучшим материалом для такого начинания будет визит в европейский город, где и зародились многие рождественские традиции: в Германию во время Сочельника, ведь именно оттуда пришла в мир рождественская елка. Почти все детали в рассказе основаны на реальных событиях: метал-группа из Восточной Европы в аэропорту, кошка у ратуши в Арнштадте. Я остановилась тогда в Бремене; у меня сохранились фотографии известной статуи, этой китчевой приманки для туристов. И все же, пока я была там, мне так и не довелось прочесть ту самую сказку братьев Гримм о бременских музыкантах. Воспоминания о ней у меня были крайне расплывчатые. Это не давало мне покоя, беспокоило, как песчинка, попавшая в устрицу. Я доверяю такому чувству: если оно длится долго, то, скорее всего, неспроста. И вот, вернувшись в Южное полушарие, в самый разгар жаркого лета я все же прочла эту сказку, и она меня удивила. Оказалось, это чрезвычайно сложная многоуровневая история, изысканно омерзительная, посвященная таким темам, как права животных и старение. Легко подать историю братьев Гримм, сосредоточившись на кровавых подробностях или дав волю сентиментальности. Гораздо сложнее рассказать ее просто и реалистично, как и сделали сами авторы».
