Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Может показаться, что сознание — это предмет ученых обсуждений и что в мире существует слишком много разных, не связанных друг с другом точек зрения. Такое впечатление подкрепляется и распространенным представлением о том, что сознание — неразрешимая загадка. Я настроен оптимистичнее. Я полагаю, что мы приближаемся к пониманию механизма сознания и, возможно, даже уже разобрались в его основных принципах. Оптимизм мой основывается в том числе на том, что в этом массиве разнообразных теорий и точек зрения многие различаются не так сильно, как кажется на первый взгляд. Если копнуть поглубже, обнаруживаются многообещающие совпадения.
В этой главе я объясню, как теория схемы внимания соотносится с семью другими широко известными научными взглядами на сознание. С некоторыми из них я буду спорить, а с некоторыми найду пересечения. Конечно, в ограниченном объеме одной главы я не в состоянии привести полное изложение всех альтернативных взглядов. Моя задача — оценить не отдельный подход, а, скорее, соотношение его и теории схемы внимания.
Упоминавшийся выше термин “трудная проблема” предложил философ Дэвид Чалмерс. И этим он задал направление научных дебатов о сознании на десятилетия вперед. Сознание — трудная проблема, поскольку это личный опыт, который невозможно подтвердить извне. В силу самой природы субъективного опыта на него нельзя надавить и измерить противодействие, нельзя положить его на весы и узнать, сколько он весит, или нагреть его и найти температуру сгорания. Он непроницаем для науки. Трудная проблема, на самом деле, это эвфемизм для невозможной проблемы, к решению которой наука приблизиться не может.
Позже Чалмерс также предложил термин “метапроблема”, отсылающий к вопросу, почему мы вообще считаем, что у нас есть трудная проблема. Может быть, ее и нет. Может быть, внутри нас не существует принципиально необъяснимой нефизической субстанции. Может быть, наша задача как ученых — объяснить, почему люди в принципе склонны верить в трудную проблему.
Теория схемы внимания — пример второго подхода. В сущности, эта теория объясняет, почему биологическая машина ложно убеждена в наличии трудной проблемы. Когда машина обращается к своей схеме внимания — упрощенному, карикатурному изложению внутренних процессов, — она получает информацию, что в ней существует скрытая, призрачная сущность сознания.
В ядре теории кроется особая мощь — знание, основанное на моделях и обладающее гораздо большей силой, нежели поверхностное. Чтобы стало понятнее, приведу пример.
Вот девочка играет, воображая себя щенком. Ребенок тявкает и передвигается на четвереньках, говоря: “Я щенок!” Чтобы девочка могла сделать такое заявление, ее мозг должен был сформировать ключевое утверждение “я щенок”, а также у него должны были быть сведения о том, что щенки тявкают и ходят на четырех лапах. Но эти данные существуют в более широком контексте. Мозг ребенка содержит обширную сеть информации, в том числе “на самом деле я не щенок”, “я это выдумала, это понарошку”, “я маленькая девочка” и т.д. Какая-то часть этой информации присутствует на когнитивном и лингвистическом уровнях. Намного больше ее находится на более глубоком сенсорном, или перцептивном, уровне. Схема тела девочки строится автоматически, значительно ниже высшего уровня мышления, — и описывает она физическое строение тела человека, а не щенка. Девочка видит свои человеческие руки, зрительная информация подтверждает ее человеческую сущность. Она помнит, как ела ложкой хлопья на завтрак, сидела на уроке, читала книжку — все это человеческие действия. Утверждение “я щенок” — поверхностное, оно не совпадает с ее глубинными внутренними моделями.
Но предположим, что у меня есть фантастический способ изменить информацию в ее мозге. Я изменю схему тела девочки, которая станет соответствовать телу щенка. Я изменю информацию в ее зрительной системе и памяти, чтобы они соответствовали утверждению “я щенок”. Я уберу когнитивные данные, которые сообщают: “Я это придумала, это понарошку”. Я подменю информацию, гласящую: “Я уверена, что это неправда”, ее противоположностью. Как тогда девочка поймет, что она не щенок? Ее мозг — заложник содержащейся в нем информации. Выходит тавтология — он знает только то, что знает. Девочка уже не будет считать свою щенячью личину игрушечной или ненастоящей. Она станет воспринимать ее буквально, как истину. У нее не появится поводов думать как-то иначе.
Вы можете попробовать переубедить ее. К примеру, вы скажете: “Но ты же понимаешь человеческий язык и умеешь говорить. Щенки так не могут. Тебе не кажется, что это повод задуматься — нет ли здесь путаницы в том, кто же ты?”
Предположим, что девочка наша оказалась интеллектуально одаренной и понимает логику наших рассуждений. Новая информация попадет на поверхностный, когнитивный уровень. Она войдет в конфликт с более глубокими внутренними моделями. Девочка будет интуитивно верить в одну истину о себе, а интеллектуально принимать во внимание другую.
Так и я, пишущий эту книгу, возможно, смогу убедить вас, что ваше сознание коренится в схеме внимания. Интеллектуальное рассуждение означает, что раз вы заявляете, что осознаете, значит, у вас есть информация об этом. Но интуитивно вы верите в иную правду о себе. Когда вы полагаетесь на интроспекцию и обращаетесь к той самой схеме внимания, она рассказывает вам другую историю. Информация в ней говорит вам: не-е-е-т, ваше сознание — это не данные, не механизм, не нейроны, а эфирная субстанция, неотъемлемо присущее вам свойство, живущее внутри вас. Предположим, я выступлю со своими рассуждениями убедительно. Тогда вас начнут раздирать противоречия: поверхностное, интеллектуальное знание будет вести к одному пониманию себя, а глубинные внутренние модели — к другому. Вы никогда не сможете устранить этот разрыв. С помощью поверхностного интеллектуального знания или нескольких часов размышлений вам не удастся уничтожить схему внимания, которая формировалась миллионы лет эволюции и поэтому встроена в вас очень глубоко.
Еще один пример глубоко встроенной в нас несовершенной модели — то, как мы видим белый цвет. Согласно модели, которую строит зрительная система, белый — это яркость в отсутствие загрязняющих цветов. Данная модель развивалась миллионы лет, причем так же она устроена у многих видов животных. В какой-то момент, а именно в 1671 г., одно особенно мозговитое животное по имени Исаак Ньютон разобралось, что сия внутренняя модель — упрощение. Белый свет — смесь всех цветов, а мозг отражает его в упрощенном виде.
Трудную проблему белого цвета можно было бы сформулировать так: “Что за особый физический процесс очищает белый свет от всех загрязняющих его?” Вот соответствующая ей метапроблема: “Почему мы вообще думаем, что существует трудная проблема? Почему мы считаем белый цвет очищенным?” Теперь мы знаем решение метапроблемы: мозг строит простую, практичную, но несовершенную модель. И отсюда мы понимаем, что трудную проблему решать не надо.
И тем не менее, хотя любой образованный человек теперь знает, что белый — смесь всех цветов, это знание не меняет моделей, встроенных в зрительную систему. Мы все же видим белый чистым, а не смесью всех цветов. И никто не возмущается противоречием. Мы привыкли к тому, что интеллектуальное, когнитивное знание не согласуется с тем, что сообщают нам глубинные, врожденные модели мозга. Можно сказать, что наука — постепенный процесс, в ходе которого когнитивные части нашего мозга обнаруживают неточности в глубинных, эволюционно встроенных моделях мира.
Философ Франсуа Каммерер задал о теории схемы внимания мудрый вопрос. Предположим, теория верна. Мозг строит схему, которая как бы имитирует внимание. Она обрисовывает общие свойства высшего уровня, в частности нашу способность сосредоточиваться и глубоко обрабатывать информацию. Но в то же время при этой обрисовке схема не учитывает физических или механистических свойств внимания. Она не утверждает, что у внимания нет физической сущности, — просто замалчивает эту тему. В схеме нет данных о мелких деталях вроде нейронов и синапсов. Если наши представления о сознании основаны на этой внутренней модели, почему мы тогда так уверены, что сознание — это эфирная сущность? Откуда мы берем представление о том, что сознание ничего не весит и не имеет материального воплощения, если об этом нет данных в соответствующей внутренней модели?
Разгадка, мне кажется, в том, что люди в целом не склонны к такому представлению. Мы не считаем сознание чем-то физически несуществующим, а понимаем его как нечто, к чему материальные свойства не имеют отношения. Но ведь это совсем другое представление.
Чтобы лучше понять меня, представьте себе, что кто-то тронул вас за плечо. Прикосновение активирует на коже рецепторы, передающие информацию в мозг. В конечном итоге тот строит определенного вида внутреннюю модель — тактильную модель, пакет информации, описывающий это конкретное прикосновение. Модель содержит данные о месте прикосновения, его силе в начальный момент, о давлении, продолжительности и, возможно, даже о мягкой фактуре кончиков пальцев. Это богатая сенсорная репрезентация. Но она не содержит информации о вкусе. Прикосновение к плечу не обладает, например, соленостью. Я не говорю, что прикосновение пресно и его стоило бы подсолить. Нет, оно попросту лежит вне измерения вкуса. Оно расположено в другом информационном пространстве. Теперь, когда я обратил ваше внимание на такую возможность, вы сможете обдумать ее на поверхностном, когнитивном уровне, но у вас не получится поменять глубинную внутреннюю модель. Тактильное восприятие — врожденный процесс, недоступный когнитивным изменениям. Вам не удастся придать прикосновению вкус.
У меня практически нет сомнений, что если бы можно было внедрить электроды в мозг здорового человека вам удалось прочитать информацию, зашифрованную в его тактильной системе, то в модели восприятия не содержалось бы информации: “А вкус, кстати, отсутствует”. Выраженного отрицания даже и не требуется. Вкусовые качества просто обойдены молчанием. Наше интуитивное представление о прикосновениях не связано с тем, что вкусовые ощущения в них отключены, мы воспринимаем прикосновения как нечто, к чему вкус попросту не имеет никакого отношения.
Полагаю, что схема внимания действует так же. Она содержит богатый, но ограниченный набор информации. Она отражает общие свойства внимания, но не физические, не механические. Основываясь на этой внутренней модели, мы интуитивно представляем себе внутренний мысленный опыт, который может завладевать информацией и подталкивать нас к действию, как это делает внимание, но этот опыт не имеет никакой определенной связи с материальным воплощением. Его нельзя физически схватить, он не гладкий, не шершавый, не волнистый, не тяжелый, не легкий, не вонючий, не зеленый, не заостренный. Он нигде не расположен в этих физических измерениях — точно так же как прикосновение не существует в измерении солености.
И все же в этом представлении схема внимания описывает по меньшей мере одно физическое свойство. Она описывает внимание как нечто, имеющее физическое расположение где-то внутри нас. Имея внутреннюю модель такого рода, мы должны представлять себе мысленную сущность, которая накладывается на материальный мир, в том смысле, что мы можем указать на определенное место и сказать: “Она существует примерно здесь”. Это что-то вроде призрака, обитающего в физическом пространстве несмотря на то, что у него нет никаких других физических свойств. Согласно этой теории, “призрак в машине”, сознательная энергия внутри нас, — это представление, возникающее напрямую от схемы внимания, в которой данные о внимании неполны.
И вот мы снова возвращаемся к трудной проблеме и метапроблеме. Трудная проблема возникает вследствие допущений, сделанных на основе той глубинной модели — схемы внимания. Теория схемы внимания — метаответ, который объясняет, почему вообще люди верят в существование трудной проблемы.
Является ли сознание иллюзией?
Иллюзионизм — относительно новый и активно развивающийся теоретический подход к сознанию. Основной его посыл состоит в том, что действительного, реального сознания у нас нет. Само по себе переживание опыта, субъективная сущность — отсутствует. Просто мы считаем, что сознаем: это иллюзия, созданная мозгом. Может быть, она дает какое-то функциональное преимущество (по одной из теорий, придает жизни огонька), а возможно, она вовсе не нужна для выживания и возникает как случайное следствие обработки информации в мозге. Когда-нибудь мы поймем, какой в ее основе лежит механизм, и тогда разберемся, есть ли в ней функциональный смысл. А пока ученым нет нужды объяснять, как возникает несуществующее сознание, точно так же как нет нужды объяснять, почему Земля плоская или почему Солнце крутится вокруг Земли. В науке появляется все больше сторонников этого взгляда, но такую теорию людям трудно принять.
Теория схемы внимания — тоже своего рода иллюзионизм. Она утверждает, что наиболее трудного для понимания свойства сознания — его эфирной, метафизической природы — в реальности не существует. Мы считаем, что обладаем этим свойством, только потому, что нас дезинформирует несовершенная внутренняя модель.
Но, как показывает мой опыт, назвать сознание иллюзией — это поставить на теории крест. Вас, быть может, поймет горстка философов, но остальной мир отмахнется от вашей теории, сочтя ее оторванной от действительности ерундой: “Как это сознание может быть иллюзией, когда у меня в голове столько всего творится?”
Слово “иллюзия” до того легко неправильно понять, что оно может стать непреодолимой преградой в обсуждениях сознания. Я сейчас рассмотрю три ловушки применения этого слова к сознанию. Но при этом я не хочу развенчивать идею, лежащую в основе иллюзионистского подхода, — в целом она мне кажется верной.
Помню, на пляже играли в песке маленькие мальчик и девочка, лет пяти. Мальчик очень серьезно сказал: “Нам нельзя долго быть на солнце, а то у нас вырастут клешни”.
Девочка изумилась. “Правда, что ли?” — переспросила она, уставившись на собеседника.
Мальчонка торжественно кивнул: “Правда”. Он поднял руки и изобразил движения клешней. “Мне мама сказала!”
Прелесть этой истории в том, что мальчик очевидным образом неправильно понял общеупотребительную метафору. Мама, скорее всего, сказала сыну, что тот станет похожим на рака — имея в виду, что он покраснеет, обгорев на солнце. А воображение мальчика нарисовало не красный цвет, а клешни.
Метафоры следуют строгим подразумеваемым правилам. Обычно основа (рак) сравнивается с объектом метафоризации (обгоревший на солнце человек). Значение имеет лишь одно свойство. У рака их много: клешни, экзоскелет, фасеточные глаза на стебельках, но от человека, к которому обращена метафора, ожидается, что он поймет, какое то самое ключевое свойство предназначено для переноса. Мы все интуитивно пользуемся метафорами именно так.
Когда ученый говорит: “Сознание — это иллюзия”, то, как мне думается, большинство людей неявно трактуют это утверждение как метафору. Основа метафоры — зрительная иллюзия — обладает многими возможными свойствами. Предмет может казаться больше, чем есть на самом деле, или более наклоненным, или более удаленным. Неподвижный предмет — восприниматься движущимся. Выпуклая поверхность — вогнутой. Но, когда слово “иллюзия” используется в контексте метафоры, оно как будто может значить только одно. Люди выделяют единственное ключевое свойство: они приравнивают иллюзию к миражу. Когда вы видите мираж, вам кажется, что нечто присутствует, хотя на самом деле его нет. Вы не ошибаетесь в размерах или деталях, вы ошибаетесь в самом существовании предмета.
Вот пример. Представьте, что друг жалуется вам: “Профессионализм моего начальника — чистая иллюзия!” Он не имеет в виду, что начальник профессионал, но не совсем такой, как вы могли бы ожидать (а может быть, он даже лучше, чем вы думали). Нет, друг хочет сказать вам, что его начальник на самом деле вообще не компетентен. Называть нечто иллюзией в контексте метафоры — значит отрицать само его существование.
Если вы заявите, что сознание — иллюзия, большинство людей воспримет это совсем не так, что “сознание по сути напоминает зрительную иллюзию: настоящая обработка информации в наших головах слегка отличается от картины, которая представляется нам на основе интроспекции, поскольку мы делаем свои выводы на основе несовершенной внутренней модели — все это напоминает зрительную иллюзию”. Нет, это поймут в том смысле, что за иллюзией ничего не стоит. Там нет даже “там”. Сознания не существует, никого нет дома. Такое представление покажется большинству людей абсурдным.
Как я уже писал в предыдущих главах, в теории схемы внимания сознание — никакой не мираж. Это упрощенное, несовершенное, но все же отражение реально существующего явления. Мозг действительно захватывает информацию и глубоко ее обрабатывает. Когда мы сообщаем, что переживаем осознанный опыт, мы даем слегка схематизированное изложение этой буквальной истины. На самом деле, там есть “там”. Сознание напоминает иллюзию в техническом смысле, поэтому теория схемы внимания является иллюзионистской технически. Но сознание не является иллюзией в том смысле, в котором эту метафору поймет большинство.
Давайте рассмотрим иллюзии поближе и разберемся, в чем их отличие от нормального восприятия. Ваша зрительная система строит внутренние модели, упрощенные репрезентации предметов окружающего мира. Она делает это постоянно, автоматически, всё то время, пока у вас открыты глаза. Нормальный акт зрения сам по себе — не иллюзия. Иллюзия — это особый случай; он имеет место, когда система делает ошибку. Маленький предмет кажется большим, прямой — наклонным. Что-то глючит. Большинство исследователей зрения трактуют термин “иллюзия” как отклонение, искажение нормы.
Предполагаемая схема внимания — стандартная внутренняя модель, которая строится непрерывно и автоматически. Она дает вам упрощенные данные о состоянии вашего внимания. Скорее всего, она может дать и сбой: тогда глюк внутренней модели породит иллюзию. Видеть сознание в кукле — иллюзия. Но я бы не стал называть иллюзией нормально работающую внутреннюю модель. Любая такая модель — упрощенная версия действительности, а действительность эта настолько сложна и имеет такое детальное строение, что обрабатывать ее у мозга нет ни причин, ни ресурсов. Если любую упрощенную внутреннюю модель считать иллюзией, то избыточны термины “зрительная” и “иллюзия”: иллюзией тогда будет все зримое. Если таково новое определение этого неоднозначного слова, то все, что мы видим, слышим, думаем и чувствуем, — иллюзия. Вероятно, философы, которые называют сознание иллюзией, имеют в виду как раз такое всеобъемлющее определение: сознание — часть несовершенного понимания действительности мозгом. Я могу понять логику их рассуждений, но это всеобъемлющее определение все же воспринимаю скептически. Если применять слово ко всему, оно потеряет свое значение.
Главная опасность, возникающая при назывании сознания иллюзией, — возможность неверной трактовки такого вывода: в нем можно усмотреть логическую закольцовку. Для большинства людей иллюзия по определению — разновидность сознательного опыта. Если сознание — иллюзия, то кто переживает иллюзию? Получается, что сознание объясняется через сознание.
Подобная критика обескураживает, поскольку основывается на неверном понимании. Для философов-иллюзионистов в мозге нет ничего, что испытывало бы иллюзию сознания. Это мозг утверждает, что обладает сознанием, — на основе неполной информации.
Выходит увлекательно: когда я заговариваю с философами, они выглядят как бы опешившими: “Конечно же, нет в мозге ничего, что испытывало бы субъективный опыт иллюзии сознания. Мы не это имеем в виду! Иначе мы бы попали в порочный круг”. А потом я заговариваю с кем угодно еще, из любой другой сферы жизни, и они с тем же ошарашенным видом отвечают: “Конечно же, иллюзия подразумевает, что ее должно переживать нечто сознающее. Что еще означает это слово? Зачем пользоваться им, если вы имеете в виду что-то другое? Почему, например, не назвать сознание летучей мышью и не создать свой собственный язык?”
Поэтому я не называю теорию схемы внимания иллюзионистской, хотя с точки зрения иллюзионистов она именно такова. Наши разногласия касаются терминологии, а не содержания. Может быть, сознание больше напоминает карикатуру, ведь оно искажает нечто реальное. Не уверен, правда, что можно что-то существенно прояснить, назвав сознание карикатурой вместо иллюзии. Хлесткое название или слоган для сознания, скорее всего, никогда не смогут дать ответ, которым мы удовлетворимся.
Некий невероятно сложный, тонко устроенный механизм обладает основанным на моделях знанием о себе и мире. Одна такая внутренняя модель — схема внимания — дает нам интуитивные представления о сознании. Большинство свойств, которые мы приписываем сознанию, существуют в действительности и поддаются измерению в мозге — в виде высших уровней коркового внимания. Некоторые из свойств, приписываемых сознанию (его метафизическая, эфирная природа), — результат неполных или упрощенных данных во внутренней модели.
И что, в соответствии с этими свойствами сознание представляет собой иллюзию? Да, можно назвать его так, если дать термину аккуратное определение. Думаю, что мои друзья-иллюзионисты в философии подходят к этому с умом и точны в своих определениях. Я совсем не хочу на них нападать, напротив — надеюсь на то, что смогу показать, как значительно наши взгляды могут объединиться в рамках единой теоретической модели.
Если вас когда-нибудь, не дай бог, угораздит потерять конечность, возможно, вы станете ощущать фантом — вам будет казаться, что отсутствующая конечность все еще на месте. После ампутации кратковременные фантомные ощущения возникают у 90% пациентов, а у некоторых они могут тянуться годами. Сохраняются ощущения поворота в суставе, прикосновений, боли, холода и тепла. Глазами вы видите, что конечности больше нет, но ощущения остаются от каждого ее сантиметра. Словно свой собственный призрак, конечность незримо тянется из тела. Великий британский адмирал лорд Нельсон, потерявший руку в битве при Санта-Крус-де-Тенерифе, во всеуслышание заявлял, что доказал существование загробной жизни: раз у его руки есть дух, значит, он есть и у всего остального тела.
Фантомные конечности — не просто медицинские диковинки. Это крайне неприятный опыт. Представьте себе, что ваша конечность психологически совершенно реальна, но вы не можете почесать ее, размять суставы или облегчить боль. Переживания фантомных конечностей бывают мучительны, изнурительны — не говоря уже о том, насколько это странно и сбивает с толку. К примеру, иногда фантомная конечность становится “телескопической”, и пациент сообщает, что фантомная кисть руки торчит у него прямо из плеча или что фантомная нога укоротилась и больше не касается земли.
Общепринятое объяснение феномена фантомных конечностей состоит в том, что, даже если сама конечность потеряна, сохраняется ее внутренняя модель в мозге. Обширный комплекс информации, описывающий конечность, еще удерживается в проводящих путях мозга. Этот феномен показывает, какой властью может обладать внутренняя модель. Если бы не зрение, постоянно удостоверяющее отсутствие конечности, вы бы никак не могли оценить истинность своих ощущений и предполагали бы, что у вас всё на месте.
Прямая противоположность этому явлению возникает при клиническом синдроме под названием соматопарафрения. Пациенты, у которых после инсульта повреждены определенные части теменной доли, могут утрачивать внутренние модели конечностей. Конечность на месте, пациент ее видит, но она будто ему не принадлежит. Невролог Оливер Сакс, у которого замечательно получается описывать клинические случаи в предельно человечной манере, рассказывал о мужчине, потерявшем представление о своей ноге.
— Полегче! — остановил его я. — Успокойтесь! Я на вашем месте не стал бы так ее бить.
— Почему это? — воинственно и раздраженно поинтересовался он.
— Потому что это ваша нога, — ответил я. — Разве вы не узнаете собственную ногу?
Еще более впечатляющая демонстрация внутренней модели тела — исследования с резиновой рукой. Данные по иллюзии резиновой руки впервые опубликовали в 1998 г. Мэтью Ботвиник и Джонатан Коэн. Я пережил на своей шкуре более позднюю версию эксперимента, пройдя его в лаборатории Хенрика Эрссона в Стокгольме. Я сидел на придвинутом к столу стуле, засунув руку в дырку в обувной коробке. На коробке лежала резиновая рука телесного цвета, она была меньше моей и смотрелась не очень-то реалистично. Я с трудом удерживался, чтобы не захихикать.
Экспериментатор надел кольцо на указательный палец моей руки, что была в коробке. Кольцо соединялось с таким же кольцом на указательном пальце резиновой руки при помощи короткого пластикового стерженька, просунутого в дырочку в крышке коробки. Каждый раз, когда я поднимал собственный указательный палец в коробке, в силу простого механического соединения поднимала указательный палец и резиновая рука на крышке.
Мне хватило пяти или шести движений пальцем, чтобы иллюзия накрыла меня с головой. Резиновая рука вдруг стала моей собственной. Меня шокировало, насколько глубоко было это ощущение. Моя схема тела вобрала в себя кусок резины, который (как я знал умом) не имел ко мне никакого отношения. Даже не знаю, как описать, до чего же жутко мне стало. Схема тела — это не зрительная информация о руке. Это не интеллектуальное знание. И не медицинское знание о том, какие части тела с какими соединяются. Это не история, которую я рассказываю сам себе. Это внутренняя модель, которая порождается автоматически, она намного ниже когнитивных уровней, вне зоны действия сознательной воли. Эта модель дает информацию “когнитивному” мозгу, и мы оказываемся в заложниках у данных, которые она поставляет. Она сообщает, что резиновая рука — моя: р-р-раз, и я на интуитивном уровне оказываюсь совершенно в этом уверен, хотя парадоксальным образом знаю, что это не так.
Схема тела содержит информацию, которая нужна мозгу, чтобы помогать управлять движениями. Она сообщает, какие объекты принадлежат вашему телу. Эта схема описывает форму каждой его части, структуру крепления конечностей, их размеры и размах, возможности движения подопытной руки. Чего она не содержит, так это информации о механистической, детальной структуре внутри тела. Схема руки ничего не сообщает о строении костей или креплении связок, медленно- и быстросокращающихся мышечных волокнах, пролегании кровеносных сосудов или молекулах белка в клетках мышц, вызывающих их сокращение. Если вы сейчас закроете глаза и будете рассказывать о своей руке — не излагать медицинские знания о том, как она должна быть устроена, а передавать ощущения от нее в настоящий момент, — то сможете описать лишь поверхностные свойства, но не механистические подробности. Это поверхностное описание предоставляет вам схема тела.
Что такое фантомная конечность с философской точки зрения? Что такое фантом вообще? К какой категории его отнести? Это не предмет. Не энергетическое поле. На самом деле из культи ничего не торчит. Отсутствующая конечность — вроде незримой сущности, жизненной силы, оставшейся на месте после того, как оторвали физическую плоть и кровь. Как заметил лорд Нельсон, она схожа с духом. Распространенная во многих культурах вера в духов, возможно, возникает из глубинных внутренних моделей, таких как схема тела, которые скармливают подобные концепции высшему мышлению. Но мы не можем просто взять и отмахнуться от фантомных конечностей как от ненаучных суеверий о привидениях. Они сообщают нам о чем-то важном. Еще до ампутации существует некий прикладной процесс, который обнажается с утратой конечности. Фантом — это симуляция, которая есть у всех нас, а у подвергшегося ампутации пациента симуляция сохраняется и после утраты конечности, которую эта симуляция должна представлять.
Я вижу близкое сходство между фантомными конечностями и сознанием — между схемой тела и схемой внимания. Одно — призрак в теле, другое — призрак в голове. И то и другое — симуляции. Они принадлежат к разным областям одного и того же объекта: многосоставной модели себя. Схема тела — модель физического “я” и принципов его действия, а схема внимания — модель другой части “я”, взаимодействующих нейронов в черепной коробке и принципов их действия. Обе модели оставляют за кадром излишнюю механистическую информацию. Можно сказать, что схема внимания — специализированное расширение схемы тела.
Долгие годы я изучал схему тела — не только то, как мозг моделирует само тело, но и то, как он моделирует вокруг него безопасную подушку пространства, которая искривляется в соответствии с движениями конечностей и головы, — словно толстый слой незримого желе. Понимание того, что мозг моделирует себя упрощенным, нереалистичным, но удобным для практического применения способом, напрямую привело к теории сознания как схемы внимания.
Нейробиолог Олаф Бланке и философ Томас Метцингер предложили особенно сильное обоснование связи между схемой тела и сознанием. По их мнению, телесное знание о себе — это первобытная, минимальная форма сознания, знание себя как агента, отдельного от остального мира. Очевидно, такое рассуждение отлично стыкуется с теорией схемы внимания.
В старших классах у нас была компания, в которую входили заметные, выделяющиеся из общей массы ребята. Они же были центральным узлом сплетен. По школе гуляло много дурацких слухов и обрывков информации, но, если какая-то пикантная подробность добиралась до членов этой компашки, она немедленно становилась доступна всем; вскоре уже вся школа была в курсе событий. Между прочим, именно так работает теория сознания как глобального рабочего пространства. Достигающая его в мозге избранная информация транслируется повсюду и получает возможность направлять наше поведение и речь.
Теорию глобального рабочего пространства первым предложил Бернард Баарс в 1980-х гг. С тех пор ее разрабатывали многие — в частности, Стэн Дехан, — чтобы привести в соответствие с современным знанием о сетях в коре головного мозга. Согласно этой теории, которую я вкратце описал в четвертой главе, информация просачивается по корковой иерархии. Что-то из нее способно повысить мощность своего сигнала, обогнать другие сигналы и попасть на высшие уровни обработки — вероятно, в теменно-лобных сетях. Там информация оказывается в центральном мозговом узле сплетен — глобальном рабочем пространстве. Она достигает, по уже приведенному выше выражению Дэниела Деннета, “славы в мозге”. Информация, которая попадает в глобальное рабочее пространство, попадает и в сознание.
Трудность с теорией глобального рабочего пространства состоит в том, что она не предлагает никакого объяснения тому, почему информация, попавшая в глобальное рабочее пространство, получает вместе с этим и свойство осознанного опыта. Эта теория неполна, хотя в некотором роде ее неполнота — это фича, а не баг. Можно собирать данные об анатомическом мозговом субстрате сознания, не принимая ничью сторону в философском споре. В каком-то смысле она напоминает изначальную научную теорию сознания — высказанную 2500 лет назад мысль Гиппократа о том, что за разум отвечает мозг. Теория Гиппократа стала важной вехой в науке, поскольку верно выделила субстрат, хоть и не объяснила, что такое сознание и как оно возникает.
Теория схемы внимания предлагает способ завершить эту картину. Предположим, что теория глобального рабочего пространства в общем и целом верна. Внимание может усиливать и отбирать информацию, пока та не достигнет глобального влияния в мозгу. Теория схемы внимания утверждает, что вдобавок к этому мозг конструирует схематичную модель внимания. Он строит свою собственную наивную метафизическую теорию о том, что такое глобальное рабочее пространство.
В каких отношениях тогда оказываются глобальное рабочее пространство, схема внимания и сознание? Я пытался подобрать сравнение, чтобы объяснить все сложности, и лучшая удавшаяся мне аналогия — это кракен и гигантский кальмар. Кракен — мифическое существо из скандинавской мифологии, которое впервые упомянуто в исландской саге XIII в. об Одде Стреле. Он подобен огромному кальмару, наделенному сверхъестественной силой и яростью, который крушит корабли. Кракенов не существует, но существуют гигантские кальмары. Они живут в океанских глубинах, достигая длины 15 м. Их редко можно увидеть, мы мало о них осведомлены, они никогда не нападают на корабли, поскольку погибают от падения давления воды, если всплывают слишком близко к поверхности. Ноги мифа о кракене почти наверняка растут из искаженного описания гигантского кальмара.
Внимание подобно гигантскому кальмару: трудноуловимое явление, но реальное. Описывать высший уровень внимания в мозге как глобальное рабочее пространство — все равно что описывать голову гигантского кальмара как глобальный мешок с органами: удобный для ученых способ представления его анатомии. Но ничто из этого не объясняет сознание — кракена. Чтобы объяснить кракена и его значение, недостаточно препарировать кальмара и сказать: “Вот, это кракен”. Это не кракен. Кракен — сверхъестественная, искаженная версия кальмара. Его культурное и эмоциональное влияние несравнимо больше. Полная теория кракена обязана содержать некоторое понимание кальмара, но также она должна включать в себя и понимание процесса мифологизации, который приводит к вере в кракена. Так и полное объяснение сознания не может оставаться только с вниманием и глобальным рабочим пространством. Оно должно также содержать ту наивную модель себя, схему внимания, что нашептывает нам о кракене сознания.
Экземпляр моей книги, который вы читаете, скорее всего, снабжен названием на обложке, титульным листом внутри и кратким описанием на обороте. Вся эта дополнительная информация, строго говоря, не является содержанием. Это информация о содержании. Это метаинформация, она маркирует и обозначает. Чтобы книга вышла в свет и оказалась полезной, на ней должна быть эта метаинформация высшего порядка.
Философ Дэвид Розенталь предположил, что похожие процессы происходят и с информацией в мозге. Вот я вижу яблоко. Чтобы сказать: “Я осознаю яблоко”, мне недостаточно того, что моя зрительная система обработала информацию о нем. В ходе обработки должна порождаться мысль высшего порядка, которая связывается с информацией о яблоке. Это предположение называется теорией мышления высшего порядка и укладывается в общую систему, которую иногда именуют “мышление о мышлении”, или метапознание.
Ученые все еще спорят, какая именно информация высшего порядка может быть добавлена к информации о яблоке, чтобы мы стали его осознавать. Может быть, это служебные сведения. Компьютерный файл содержит основную информацию — содержание файла, — а также служебную информацию высшего порядка, которая отображается как иконка на рабочем столе. Иконка обозначает файл. Это упрощенная, сжатая версия файла, лишенная подробностей. Не исключено, что наша зрительная система обрабатывает яблоко, а затем сжимает информацию в подобие иконки, которая может использоваться для когнитивного доступа и вербального сообщения. Исходя из этой точки зрения, мы утверждаем, что осознаем яблоко, поскольку для нашего высшего мышления иконка трактуется как акт сознания.
Другой вариант информации высшего порядка — оценка достоверности. Допустим, вы быстрым шагом прошли мимо вазы с фруктами, среди которых было яблоко. Если вы не уверены в том, что видели, то станете утверждать, будто не осознали яблока. Если ваша оценка достоверности высока, то вы сообщите, что осознали яблоко. Вероятно, сознательное восприятие зрительной информации — это визуальная информация плюс высокая уверенность в том, что вы действительно ею обладаете.
Еще вариант — его выбрал философ Дэниел Деннет — состоит в том, что мышление высшего порядка добавляет более сложный, культурно обусловленный слой представлений. Мы все являемся продуктами культуры, и, наверное, один из самых хорошо усвоенных нами культурных мифов — тот, что у нас внутри есть душа, переживающая субъективный опыт. Если бы нас воспитывали в другой культуре, возможно, мы не имели бы понятия о сознании и я бы не писал эту книгу. Но благодаря мысли, родившейся десятки тысяч лет назад в пещере или у костра и получившей вирусное распространение среди всего человечества, мы приобрели понятие о сознании, и наше мышление высшего порядка применяет это понятие ко всему, что мы делаем. Представление о том, что сознание — это комплекс культурных мемов, также предлагала психолог Сьюзен Блэкмор.
Теория схемы внимания — теория мышления высшего порядка. Она очевидно принадлежит к той же категории. Однако в чем-то она отличается от иных примеров теорий мышления высшего порядка. В теории схемы внимания, когда мозг строит осознание яблока, зрительная информация о нем связывается с другими, дополнительными данными. Но эти дополнительные данные не очень хорошо вписываются в категорию “высшего порядка”. В каком-то смысле они находятся на том же уровне, что информация о яблоке. И то и другое — репрезентации реальных объектов. Мозг строит отображение формы яблока, цвета яблока, пространственного взаиморасположения вас с яблоком — и так же он строит отображение фокуса вашего внимания на яблоке. Эта схема внимания не относится к интеллектуальной, концептуальной или когнитивной сфере. Иными словами, она не относится ко второму порядку — высшему. Она не впитана с культурой, и никакое воспитание не сможет создать ее или отучить от нее. Мы не можем произвольно включать и выключать эту схему. Она развилась миллионы лет назад, задолго до появления нашего биологического вида, задолго до речи или мышления человеческого уровня. Она сложилась на уровнях глубже языковых, хотя мы можем говорить о ней и имеем к ней некоторый когнитивный доступ. Подобно форме, цвету, видимому движению и расположению в пространстве, взаимодействие внимания между “я” и яблоком — еще один компонент обширного досье, которое мозг составляет на яблоко и окружающий его контекст. Компонент сознания в некотором смысле настолько же базовый, как и любой другой. Мы верим, что обладаем сознанием — в самом глубинном, интуитивном и иррациональном понимании, — поскольку мозг строит автоматические модели своего мира и себя самого, а также обладает частичным когнитивным доступом к этим моделям.
Конечно, я согласен, что мозг помимо этого выстраивает и другие мысли, высшего порядка. К примеру, мы делаем это для цвета. У нас есть эмоциональные, культурные и даже политические ассоциации с красным цветом. Эти дополнительные коннотации наслаиваются на базовую, автоматическую модель красного, которая строится в глубинах зрительной системы. Подобные культурные и личные мифы есть у нас и о сознании — откуда оно берется, зачем оно нужно, как оно соотносится с философией и духовностью и что с ним происходит, когда мы умираем. Но в теории схемы внимания под слоем культурных и концептуальных ассоциаций, которые могут быть разными у разных людей, у нас также есть врожденная схема внимания, которая более-менее одинакова у всех и дает нам общую точку отсчета сознания.
В 1890 г. Уильям Джеймс, один из основоположников современной психологии, написал: “Каждый знает, что такое внимание. Это пристрастное, осуществляемое посредством умственной деятельности обладание в ясном и четком виде одним из нескольких, как кажется, одновременно возможных объектов или рядов мысли. Фокусировка, концентрация сознания — его суть. Это означает отказ от каких-то вещей, чтобы эффективно заниматься другими…”
Это известное и убедительное высказывание Джеймса показывает распространенную путаницу между вниманием и сознанием. Согласно американскому психологу, у людей есть нечто, что мы называем “психический мир”, или “сознание”, а внимание относится к его сосредоточению. Тогда получается, что внимание сделано из сознания. Это центральный фокус в более широком поле сознания.
Я думаю, что представление Джеймса отражает именно то, как большинство людей понимают слово “внимание” вне научного контекста. Но это понимание довольно далеко отстоит как от современного академического использования данного слова, так и от значения его в моей книге. Разрыв между разговорным и научным значением слова “внимание” — возможно, главный источник путаницы и разногласий вокруг теории схемы внимания. Из-за этой-то двусмысленности я никогда и не любил пользоваться термином “внимание”, но он так глубоко укоренился в психологии и нейробиологии, что лучшего варианта я пока не подобрал.
В нейробиологии внимание — это процесс в мозге, в ходе которого усиливаются сигналы одной репрезентации (например, зрительного представления яблока), ослабляются сигналы конкурентных репрезентаций, а усиленные сигналы получают соответственно большее влияние на системы в мозге. Внимание — не просто сосредоточение на одном центральном объекте: оно может быть разделено и распределено. Вам может показаться, что вы осознаете что-то находящееся за пределами внимания (т.е. уделяя внимание А, одновременно осознаете Б, В и Г на периферии), но это вряд ли может происходить на самом деле, если только не пользоваться разговорным определением внимания. По научному определению вы, скорее всего, в какой-то степени уделяете внимание всем этим предметам или быстро переключаете его между ними. В разговорной речи мы можем называть внимание разновидностью сознания, но в научном смысле их соотношение иное. Внимание — многослойный набор механизмов, метод обработки данных, а сознание — внутреннее переживание опыта, наличие которого мы утверждаем. Внимание — то, что мозг делает. Сознание — то, о наличии чего мозг заявляет.
В 1890 г. Джеймс ничего не мог знать о технической стороне обработки информации. Алан Тьюринг изложил принципы работы вычислительных машин только в 1930-х гг., а Клод Шеннон сформулировал теорию информации в 1940-х гг. Джеймсу никогда бы не пришло в голову рассматривать внимание как работу вычислительной машины. Он понимал его как состояние сознания, и связь между этими двумя понятиями оставалась нерушимой в умах ученых в течение еще сотни лет.
Разделение внимания и осознания впервые убедительно продемонстрировали в 1999 г. Это плоды работы группы лондонских исследователей, среди которых были Роберт Кентридж, Чарльз Хейвуд и Ларри Вайскрантц: они изучали человека с необычными нарушениями зрительного осознания.
Пациент GY попал в автомобильную аварию в возрасте восьми лет и потерял практически всю первичную зрительную кору. После катастрофы он ослеп на правую сторону пространства, а также на бóльшую часть левой. Когда взрослого GY сажали перед экраном компьютера, в разных местах которого появлялись яркие точки, пациент видел их только в небольшой области экрана левее центра. У него не было осознанного зрения за пределами этой небольшой области. Но когда его просили указать точку, которая находилась в его предполагаемой слепой зоне, то будто бы чудом он довольно точно справлялся с этим заданием. Пациент не мог осознанно видеть ее, но зрительная информация попадала в мозг и могла использоваться для того, чтобы корректно направить руку. Он также мог без сознательного восприятия зрительной информации различать базовые видимые черты, например горизонтальная перед ним линия или вертикальная. Исследуемый говорил, что ничего не видел, но просто с большой уверенностью знал, что перед ним. Знание представлялось ему когнитивно достоверным. Это странное явление называется ложной слепотой, оно системно встречается при повреждениях первичной зрительной коры.
Кентридж с коллегами изучал пациента GY, чтобы понять, что тот может, а чего не может делать в своей “слепой” зоне. Сначала ему показывали в этой зоне точку. Сразу после этого в том же месте показывали отрезок линии. Задачей пациента было ответить, какую линию он видел — вертикальную или горизонтальную. В этой ситуации пациент реагировал очень быстро, поскольку, видимо, предварительно показанная точка привлекала его внимание и подготавливала к обработке линии. Но, когда экспериментаторы демонстрировали точку в одном месте, а линию — в другом, реакции исследуемого замедлялись. Вероятно, небольшая задержка с ответом возникала из-за того, что точка привлекала внимание пациента к неправильному месту и затем этому вниманию приходилось смещаться туда, где появлялась линия.
Описанный эксперимент стал поворотным для исследований сознания. Наконец удалось показать, что механизмы внимания могут продолжать работать, даже когда механизмы сознания сломаны. Очевидно, внимание — это не просто локальное сосредоточение сознания. Это иное свойство.
За последнюю четверть века множество исследований подтвердили, что осознание можно отделить от внимания — не только у людей с повреждениями мозга, но и у здоровых. Людям дано обращать минимальные объемы внимания на неяркие или недолго видимые изображения (в смысле фокусировать на них ресурсы обработки информации и даже как-то реагировать), но при этом они могут утверждать, что совсем ничего не видели.
В отсутствие осознания внимание, похоже, работает не совсем обычным образом — как и следовало бы ожидать при потере части управляющего механизма. Например, один из необходимых в повседневной жизни навыков — это способность не фокусировать внимание на том, на чем не следует. Мир полон предметов, жаждущих нашего внимания, которое нам иногда нужно заставить отвлечься от одного предмета (например, жужжащего над ухом комара) и сосредоточиться на другом (скажем, на книге). В подобной ситуации мы можем уделять какое-то количество внимания комару, следя за ним в фоновом режиме, но все же хотим обращать больше внимания на книгу. Такое испытание — один из самых очевидных примеров ситуаций, в которых пригодилась бы схема внимания. Чтобы справиться с задачей такого рода, мозгу нужно знать, в каком состоянии находится внимание в каждый конкретный момент, и отслеживать, когда слишком много его отвлекается от книги на комара. Также мозгу нужна рабочая модель пространственной и временнóй динамики отвлечения внимания, чтобы ему противодействовать. Теперь предположим, что в системе осознания произошел сбой. Некоторое количество внимания утекло на комара, но человек не осознает присутствия зудящего насекомого. Внимание и осознание расщепились. Если верна теория схемы внимания, то в таком случае мозг не узнаёт об утечке его на неправильный предмет. Мозговая модель внимания неполна. В таких обстоятельствах у людей, скорее всего, возникнут трудности с минимизацией внимания, уходящего на комара. Парадоксально, но неосознание насекомого приведет к тому, что на него переключится от книги еще больше внимания. Эксперименты (проведенные как в моей лаборатории, так и в других) с использованием отвлекающих стимулов, аналогичных комару, и целевых стимулов, подобных книге, подтвердили такой расклад.
Исходя из разнообразия и многочисленности экспериментов, может возникнуть ложное впечатление, что отделить осознание от внимания в лаборатории не составляет труда или что такое разделение легко происходит с людьми в обычных условиях. Нет, соскрести осознание с внимания — это как отскоблить краску от стены. Обычно они крепко сцеплены. Внимание и осознание начинают расслаиваться, только если довести зрительную систему до предела ее возможностей в контролируемых лабораторных условиях, предъявляя очень короткие или размытые стимулы. Но практически невозможно подобрать зрительный стимул, который был бы настолько размытым, настолько кратковременным, настолько заслоненным другими стимулами, что люди его не осознавали бы, — и при этом отмерить его ровно такое количество, чтобы у него хватило мощности отхватить хотя бы самую чуточку внимания. Нам потребовалось несколько лет пилотных экспериментов, чтобы вбить клин между вниманием и осознанием (и другие ученые рассказывали о похожем опыте).
В теории схемы внимания весь смысл осознания заключается в том, чтобы мозг получал обновляющуюся информацию о состоянии внимания. Следовательно, осознание тщательно наблюдает за вниманием — примерно как схема тела следит за положением руки. Эта парочка расходится, только если система подвергается нагрузке и с трудом балансирует на грани своих возможностей.
Взяв яблоко, вы способны обработать его цвет, форму, запах, гладкость, звук откусывания, вкус, свою эмоциональную реакцию на него и многое другое. Каждая из этих черт по отдельности может быть обработана в мозге без задействования осознания. Даже эмоциональная реакция иной раз происходит подсознательно. Но, когда к делу привлекается сознание, эти компоненты соединяются в единое обогащенное понимание.
Такие наблюдения привели к одной из немногих согласованных точек зрения. Она гласит, что сознание связано с масштабной интеграцией информации в мозге. Как именно взаимодействуют эти два процесса — спорный вопрос. Некоторые теоретики предполагают, что сознание приводит к связыванию информации воедино. Другие выдвигают идею обратной причинно-следственной связи: интеграция информации в сложные сети приводит к возникновению сознания. Самая известная версия — удачно названная теория интегрированной информации Джулио Тонони. Сторонники этой теории вычисляют показатель Φ (фи), который отражает объем интегрированной информации, содержащейся в предмете — будь то мозг, сотовый телефон или что угодно еще. С ростом фи увеличивается и сознание.
Некоторые детали подобных теорий могут не очень хорошо сочетаться с теорией схемы внимания, но их все объединяет общая мысль: сознание связано с интеграцией информации. Здесь я хочу сосредоточиться на существенном касающемся интеграции моменте, который часто упускают из виду. В каком-то смысле сама информация может быть “липкой”, причем некоторые ее виды более липкие, чем другие.
Представьте себе россыпь точек на листе бумаги, большинство из них — черные, а сколько-то — красные. Красные складываются в букву X. Форма буквы бросается вам в глаза. Точки объединяются общей цветовой информацией. Важность этого наблюдения впервые поняли гештальт-психологи в начале XX в.: они изучали скрытые правила, согласно которым зрительные образы могут группироваться в единое целое. Само собой, я не имею в виду, что цветовая информация обладает буквальной липкостью или что мелкие атомы информации спонтанно объединяются в более крупные информационные молекулы. Но в определенной информационной системе мозга, на высоком уровне обработки, цветовая информация может слепить вместе разные фрагменты информации о форме. Цвет — классический соединитель информации.
Цвет ограничен зрительной сферой. Он помогает нам группировать предметы в поле зрения, но, конечно, не может объединять информацию от других чувств. А вот пространственное расположение — соединитель более общего уровня. Если вы видите трепетание птицы на ветке и слышите щебетание из того же места, вы, скорее всего, свяжете эти два явления воедино и будете трактовать их как единый объект. Привязывая зрительную и звуковую информацию к одному и тому же фрагменту информации о местоположении, будто соединяя детали конструктора, мозг может объединить весь набор данных в единый, более крупный комплект.
Местоположение работает как гибкий соединитель, в частности, потому, что обладает свойством относительности. Информация о местоположении не описывает конкретных свойств птицы — цвета, формы, громкости чириканья: это бы ограничило универсальность. Она описывает птицу относительно вас: та шестью метрами левее, и это соотношение может одинаково применяться ко всем конкретным чертам птицы. Ее цвет, форма и издаваемый ею звук — все присутствуют в одном и том же месте. Информация о местоположении так хорошо подходит для интеграции других фрагментов данных потому, что в мозге она имеет особый статус координатора. Если бы пространственные сведения каким-то образом оттуда удалили, мир нашего восприятия распался бы на сумятицу разрозненных свойств объектов и чувств. Информация о местоположении — словно волокнистый связующий материал, подмешанный в систему восприятия мозга, который удерживает монолитно все остальное месиво данных. Можно было бы вполне обоснованно сформулировать теорию “интегрированной информации” пространственного расположения — не потому, что интегрированная информация порождает расположение (это ерунда), а потому, что в контексте обработки мозгом сведений о мире информация о местоположении обладает исключительной липкостью.
Хотя данные о местонахождении могут связывать информацию между зрением, слухом, осязанием и, возможно, даже обонянием (например, если вы собака и умеете по запаху определять направление), они все же ограничены в связывающих возможностях. В некоторых сферах информации отсутствует очевидный пространственный компонент: эмоции, мысли, убеждения, математические озарения — ничто из этого не крепится к конкретной точке в пространстве вокруг вашего тела. Данные о местоположении нельзя использовать в качестве универсального соединителя.
Реально ли найти в мозге информацию настолько липкую, что она будет работать универсальным соединителем, связывая любые типы сведений с какими угодно другими?
Роль универсального соединителя в вас может играть схема внимания — информация, описывающая состояние этого внимания. Она имеет отношение к птице, на которую вы смотрите, к звуку, который вы слышите, к мысли, которую вы обдумываете, к эмоции, которую переживаете. Схема внимания описывает взаимные отношения между вами и объектом. В этом смысле внимание напоминает пространственное расположение, которое также является соотношением между вами и предметом. Но, в отличие от местоположения, взаимоотношения с вниманием применимы универсально. Объектом внимания может быть все, что пожелаете, — абстрактное или конкретное, воспринятое или помысленное.
Представьте себе, что птица все еще сидит на ветке слева от вас. Давайте проанализируем конкретный промежуток времени, в течение которого вы уделяете птице внимание. Ваш мозг выстраивает информацию о ее внешнем виде и голосе, о вашей эмоциональной реакции на нее и, может быть, даже глубокую философскую мысль касательно птиц вообще. Вы внимательны к компонентам A, Б, В и т.д. Или же вы в основном вслушиваетесь в птичьи трели и лишь мимолетно рассматриваете перышки птицы, оставляя также капельку внимания на никак с птицей не связанный зуд в руке. В следующий миг ваше внимание может переметнуться куда-то еще, но прямо сейчас вы применяете внимание определенным образом к определенным компонентам своего мира. Чтобы отразить состояния вашего мира, вас самих и соотношения между ними, мозг должен построить внутреннюю модель A, Б, В и вашего внимания, а также связать всё вместе. “Трактуя” внимание как относительное свойство мира, которое нужно моделировать, мозг строит центральный соединитель — схему внимания, к которой неизбежно прикрепляются все остальные комплексы информации в зоне вашего внимания.
Получая доступ к этой переплетенной сети данных, ваше познание узнаёт, что “там птица, она ярко окрашена и красиво поет, я в восторге, нужно потом поискать, как она называется, у меня чешется рука, и все эти компоненты не сами по себе, а объединены по общему знаменателю, потому что я переживаю субъективный опыт — сознание, которое овладевает этим всем одновременно”.
Гештальт-психологи в основном имеют дело с чувственным восприятием — изучают цвет, форму, расположение, звук и другие сенсорные характеристики, чтобы понять, как связывается воедино воспринимаемый мир. Теория схемы внимания расширяет гештальт-теорию, добавляя наивысший соединитель. Сознание стягивает все характеристики в единое интегрированное целое — меня, встроенного в мир в данный момент времени. Если данные о местоположении — связующее вещество, оно, наверное, напоминает столярный клей, которым что-то можно склеить, а что-то нельзя. Сознание же больше похоже на универсальный суперклей, связывающий информацию из любых сфер и работающий независимо от того, что попадает в поле нашего внимания. Без него наш цельный мир распался бы на отдельные хаотически плавающие компоненты.
Таким образом, теория схемы внимания предлагает свою версию теории интегрированной информации. В этой версии сведение информации воедино само по себе не приведет напрямую к возникновению сознания. Но данные в мозге могут быть липкими, а некоторые их виды обладают особой липкостью. Цвет помогает интегрировать информацию в поле зрения. Пространственное расположение может интегрировать данные, поступающие от органов чувств. Скорее всего, и многие другие виды информации обладают липкостью, но различаются ее уровнем. Самая липкая информация в мозге, которая может соединяться с чем угодно, — это сведения об отношениях внимания с объектами в вашем мире. По определению все объекты в зоне вашего внимания разделяют это свойство. В силу такого “сверхгештальт”-качества сознание главенствует над масштабной интеграцией информации в мозге.
Войти с помощью соц. сетей: