5. Критическая расовая Теория и интерсекциональность

Покончить с расизмом, видя его повсюду.

Критическая расовая Теория — американский феномен. До такой степени, что, хотя ее идеи уже успели получить распространение и за пределами Соединенных Штатов, они по-прежнему пропитаны расовой историей этой страны. Согласно ей, раса — это социальный конструкт, придуманный для сохранения привилегий и превосходства белых людей. Подобное представление возникло задолго до постмодернизма благодаря У. Э. Б. Дюбуа, утверждавшему, что понятие расы используется для продвижения биологических объяснений различий, которые на самом деле являются социальными и культурными, с целью закрепить несправедливое обращение с расовыми меньшинствами, особенно с афроамериканцами.

Есть веские причины согласиться с этим утверждением. Хотя некоторые усредненные различия между человеческими популяциями — цвет кожи, структура волос, разрез глаз и относительная восприимчивость к определенным заболеваниям — наблюдаемы и реальны, а географическое наследие человека можно определить при помощи тестов ДНК, неясно, почему все перечисленное считалось настолько значимым, что привело к разделению людей на группы, называемые расами. Начнем с того, что биологи вовсе не считают это значимым. Они говорят о популяциях, определяемых с помощью генетических маркеров в контексте незначительных отличий в эволюционном наследии, однако сведение этих отличий к тому, что мы обычно называем «расой», зачастую настолько ошибочно, что почти бесполезно с практической точки зрения. Например, «раса» не приносит особой пользы медицине, поскольку социально сконструированные расовые категории не слишком надежно проецируются на более осмысленную с биологической точки зрения генетическую родословную. Кроме того, современная идея «расы» не выдерживает исторической критики. Существуют убедительные основания полагать, что в ранние периоды человеческой истории раса не играла большой роли. К примеру, Библия, написанная более двух тысяч лет назад в Средиземноморском регионе, где можно было встретить черных, коричневых и белых людей, напичкана морализаторским трайбализмом, но в ней почти не упомянут цвет кожи. В позднесредневековой Англии упоминания о «черных» людях зачастую просто относились к темноволосым европейцам, которые сегодня считаются «белыми».

Даже учитывая другие факторы, раса и расизм в их современном понимании, вероятно, возникли как социальные конструкты, созданные европейцами для морального оправдания европейского колониализма и атлантической работорговли. Европейские историки выяснили, что предрассудки по поводу цвета кожи появились в раннее Новое время, в период примерно с 1500 по 1800 годы. Они утверждают, что в ходе XVII века предрассудки на основе религиозных различий уступили место расизму — вере в превосходство одних рас над другими. Чтобы оправдать злодеяния колониализма, а также похищение людей, эксплуатацию их как рабов и жестокое обращение с ними, их следовало считать менее развитыми или вовсе не вполне людьми (даже если они приняли христианство). С этим часто возникает путаница, поскольку другие народы в другие времена тоже практиковали рабство, колониализм и даже империалистический геноцид и аналогичным образом оправдывали эти зверства, характеризуя порабощенных или завоеванных людей как низших и часто выделяя такие их особенности, как цвет кожи, волос и глаз, которые сегодня мы можем отождествить с расой. Подобная дискриминация, если не дегуманизация, была широко распространена уже давно, но в случае с Европой и ее колониями есть несколько ключевых различий и пространство для особого рода анализа.

Во-первых, до XVI века в Европе понятие расы не было устойчиво связано с наследственностью. До этого обычно считалось, что признаки вроде цвета кожи в основном зависят от окружающей среды, а не от генетики, хотя родственные понятия в древнегреческом (genos) и латинском (genus) языках, а также исторические данные из Китая и других стран указывают, что в полной мере происхождение не игнорировалось. Во-вторых, сконструированное понятие расы определенно использовалось для оправдания злодеяний европейского колониализма и атлантической работорговли. В-третьих — что особенно важно, — ключевую роль в этом оправдании сыграли исследования в областях, которые сейчас называются социальными и естественными науками, хотя тогда они еще не подразделялись на современные антропологию, социологию и биологию, равно как и не выработали то, что мы сегодня считаем строгими научными методами.

Вышеописанное важно, поскольку натурализм и наука стремительно превращались в методологию производства знаний, а значит, и легитимации убеждений, подобной которой мир еще не видывал. Именно против легитимирующей власти науки постмодернизм в конечном счете выступает наиболее решительно. Подъем науки, а также интеллектуальной и политической культуры, всерьез воспринявшей научные знания, совместно с ужасами колониализма и трансатлантической работорговли привел к созданию нового социального конструкта — расы. В этом и заключается, по словам современных Теоретиков, «научное происхождение» расизма, которое можно понять как неправильное применение дискурсами весьма предварительных научных результатов, вследствие чего появились первые расисты — социальные конструктивисты. Другими словами, подобная упрощенная, ничем не сдерживаемая и корыстная научная классификация породила крайне примитивные категории «черного» (blackness) и «белого» (whiteness), вокруг которых незамедлительно выросли оценочные суждения. Появился расизм в его современном понимании.

Первыми, кто в XIX веке попытался бросить вызов предпосылкам, лежащим в основе расизма, стали бывшие американские рабы, такие как Соджорнер Трут, и Фредерик Дуглас,. Позднее, в XX веке, историю американского расизма описали его влиятельные критики, такие как У. Э. Б. Дюбуа {5} и Уинтроп Джордан. Работ этих исследователей и реформаторов должно было хватить для разоблачения бесспорной уродливости и несостоятельности расистской идеологии — однако вера в превосходство белой расы устояла. Особенно обостренной и долгоиграющей такая вера была на юге Америки, где рабство оставалось важным элементом экономики вплоть до освобождения рабов Авраамом Линкольном в 1863 году. Законы Джима Кроу, расовые ограничения и юридическая сегрегация продержались дольше всего, вплоть до середины 1960-х, — а в определенном смысле не исчезли до сих пор. Даже после успехов движения за гражданские права под руководством Мартина Лютера Кинга — младшего, когда дискриминация по расовому признаку стала незаконной, а отношение к вопросу расы изменилось удивительно быстро с точки зрения темпов истории, эти давние нарративы никуда не делись. Критическая расовая Теория стремится к их обнаружению, подчеркиванию и устранению.

Критический подход

Формально критическая расовая Теория возникла в 1970-х в контексте критических правовых исследований, обратившихся к вопросам расы. Слово «критическая» означает, что ее намерение и методы заточены непосредственно на выявление и огласку проблем, с помощью чего можно добиться революционных изменений. Ее возникновение было весьма актуально, поскольку, несмотря на ряд значительных, хотя и недостаточных изменений законодательства, направленных на предотвращение расовой дискриминации, многие активисты ощущали потребность продолжать работу над сохранявшейся, пусть и в менее наглядной форме, проблемой расизма. С этой целью они воспользовались популярными в то время инструментами культурной критики, в один прекрасный момент прибегнув и к Теории.

В результате критический расовый подход, как и другие методы культурной критики, в каком-то смысле всегда двигался как минимум в двух направлениях — «материалистическом» и «постмодернистском», — в равной степени удаляясь от универсального либерального начала. Расовые критики-материалисты размышляют о влиянии материальных систем — экономических, правовых, политических — на расовые меньшинства. Постмодернистские Теоретики, напротив, в большей степени озабочены лингвистическими и социальными системами и поэтому стремятся деконструировать дискурсы, выявлять скрытые предрассудки и противостоять лежащим в их основе расовым предпосылкам и установкам. По причине этого фундаментального расхождения в приоритетах некоторые материалисты критиковали оторванный от реальности и субъективный дискурсивный анализ постмодернистов (обычно процветающий в сытом уюте академических кабинетов), который игнорирует важные, повсеместные материальные проблемы, в частности бедность. Признавая практическую значимость материальной реальности, постмодернисты возражали, что добиться серьезных улучшений не получится, пока дискурсы продолжают приоритизировать людей белого цвета кожи.

В обоих воплощениях критическая расовая Теория отвергла либерализм в пользу более радикального пути. По словам критических расовых Теоретиков Ричарда Дельгадо и Джин Стефанчич:

В отличие от традиционного дискурса о гражданских правах с его акцентом на инкрементализме и постепенном прогрессе, критическая расовая Теория ставит под сомнение сами основы либерального порядка, включая теорию равенства, построение юридических рассуждений, рационализм эпохи Просвещения и нейтральные принципы конституционного права.

Как отмечают Дельгадо и Стефанчич далее:

Исследователи в области критической расовой Теории недовольны либерализмом как основой для решения расовых проблем Америки. Многие либералы верят в цветовую слепоту (color blindness) и нейтральные принципы конституционного права. Они верят в равенство, особенно в равное отношение ко всем людям, независимо от различий в их истории или текущем положении.

Это правда. Стоит отметить, что нелиберальная природа критической расовой Теории — один из весомейших и наиболее стойких поводов для критики в ее адрес.

Покойного Деррика Белла, первого афроамериканского пожизненного профессора Гарвардской юридической школы, многие считают родоначальником направления, которое мы обычно называем критической расовой Теорией. Белл изобрел этот термин, встроив расу в свою область специализации — критическую правовую теорию. Он придерживался материалистического подхода и, возможно, наиболее известен применением критических методов к пониманию гражданских прав и окружающих их дискурсов. Белл был открытым сторонником исторического ревизионизма, и большую известность ему принес тезис о «совпадении интересов» (interest convergence), выдвинутый им в книге 1970 года «Раса, расизм и американское право». Этот тезис заключается в том, что белые предоставляли права чернокожим только тогда, когда это было выгодно им самим, — неутешительный взгляд, отрицающий возможность любого морального прогресса со времен Джима Кроу. Здесь нет преувеличения — Белл подчеркнуто высказывает подобную позицию в книге 1987 года «Мы не спасены: бесплодный поиск расовой справедливости»: «Прогресс в американских расовых отношениях по большому счету — мираж, скрывающий тот факт, что белые продолжают, сознательно или бессознательно, делать все возможное для обеспечения своего господства и сохранения своего контроля». Подобный циничный пессимизм пронизывает весь анализ Белла. Например, он также полагал, что белые отменили сегрегацию не для того, чтобы решить проблемы темнокожих, а чтобы продолжить преследовать собственные интересы и вместе с тем подавить черный радикализм в разгар холодной войны (да и в другие времена). Будучи убежденным, что в американском обществе существует всеобъемлющая и неустранимая система доминирования белых, он утверждал, что подобные изменения приведут к целому ряду новых способов укрепления превосходства белых и пренебрежения интересами черных — например, белому возмездию (white retaliation) или бегству белых (white flight). Это вполне характерный настрой для критической расовой теории того времени. Современник Белла, Алан Фриман, был столь же циничен и пессимистичен и выпустил ряд юридических работ, в которых доказывал, что антирасистское законодательство на самом деле поддерживает расизм.

Разумеется, простого юридического равенства между расами недостаточно для решения всех проблем социального неравенства. Плодотворная работа по устранению измеримого неравенства в политической, правовой и экономической сферах ведется путем изучения финансирования школ в районах с преобладанием белого и черного населения; приговоров, вынесенных черным и белым преступникам; жилищных вопросов и вопросов кредитования в черных и белых сообществах; представительства черных и белых людей на престижных рабочих местах — с целью выяснения причин расхождений во всех перечисленных аспектах. Однако либералы (и не они одни) осуждают материалистических критических расовых Теоретиков не только за пессимизм. Например, те часто выступают за черный национализм и сегрегацию, а не за универсальные права человека и сотрудничество. Кроме того, их якобы эмпирический анализ материальной реальности, обычно демонстрирующий, что расизм и дискриминация вовсе не уменьшаются, порой страдает от тенденциозности и генерализации на основе худших примеров.

Пессимизм материалистов сохранился и в дальнейшем, а вот их методы канули в лету. С 1970-х по 1980-е годы материалисты преобладали в критическом расовом движении, но, начиная с 1990-х, на первый план все больше стали выходить постмодернисты. Со временем постмодернисты сосредоточили свое внимание на микроагрессии, языке вражды, безопасных пространствах, культурной апроприации, имплицитных ассоциативных тестах, освещении в СМИ, «белости» (whiteness) и всех знакомых сегодня атрибутах современного расового дискурса. Во многом эти перемены стали результатом влияния группы женщин-Теоретиков, получивших известность в конце 1980-х — 1990-х годах и продвигавших радикальную черную феминистскую мысль: белл хукс, Одри Лорд и Патриции Хилл Коллинз. Эти исследовательницы с энтузиазмом размывали границы академических дисциплин, зажигательно дискутируя о патриархате и идеях белого превосходства, смешивая юридическое с социологическим, литературным и автобиографическим (в специфически гендерной форме). Немаловажно отметить, что они беспрестанно жаловались на «белость» феминизма. Тем самым они подготовили почву для другой волны влиятельных Теоретиков: Патриции Уильямс, Анджелы Харрис и Кимберли Креншоу — ученицы вышеупомянутого Деррика Белла, которая помогла ему придумать термин «критическая расовая Теория». Эти исследовательницы обращались как к критической расовой Теории, включавшей в себя классовый анализ, так и к феминизму с его понятиями гендера и сексуальности. В результате возник многослойный, «изощренный» анализ идентичности и опыта, вместивший в себя социальные, правовые и экономические факторы. Изучая многочисленные системы власти и привилегий и рассматривая опыт как источник знания внутри них, исследовательницы сдвинулись от материалистического анализа к постмодернистскому.

Эта перемена ознаменовалась и новыми целями. Сошло на нет повышенное внимание к материальным реалиям (в первую очередь бедности), важным для системного и структурного понимания расизма. На смену пришел анализ дискурса и власти. В то же время критическая расовая Теория глубоко прониклась политикой идентичности и ее предполагаемым интеллектуальным обоснованием, позиционной теорией — грубо говоря, представлением, что идентичность и положение индивида в обществе влияют на то, как он достигает знания. Описанные модификации, наряду с размыванием границ и растворением индивидуального в пользу групповой идентичности, отражают доминирование постмодернистской мысли в критической расовой Теории начала 1990-х годов.

Этот сдвиг наблюдается во всех работах того периода. Например, Патриция Уильямс, профессор торгового права, наиболее известна своим автобиографическим эссе длиной в целую книгу — «Алхимия расы и прав» (1991). Как отмечается в описании выпустившего его издательства Гарвардского университета, Уильямс действует на «пересечении расы, пола и класса» и проводит размывание границ, столь характерное для постмодернистских методов: «Уильямс изображает закон как мифологический текст, в котором силы коммерции и Конституции, богатства и бедности, здравомыслия и безумия ведут войну на запутанных и пересекающихся границах дискурса. Намеренно нарушая эти границы, она ищет новаторский путь к расовой справедливости». В новоявленной критической расовой Теории мы наблюдаем все то же внимание к языку, дискурсам и необходимости их подрыва. Разумеется, стоит признать обоснованность аргумента прикладного постмодернизма о том, что гораздо труднее исправить общественный дисбаланс, предварительно не устранив предвзятое отношение и предпосылки, которые, по справедливому замечанию Теоретиков, часто проявляются в способах высказывания о вещах — дискурсах.

Наибольшую практическую пользу это утверждение принесло бы в виде строго научного (а не чисто теоретического и интерпретационного) исследования социальных установок, связанных с расой. Однако для прикладных постмодернистов акцент на дискурсах прежде всего связан с позиционностью — представлением о том, что положение индивида в обществе, определяемое групповой идентичностью, диктует то, как он понимает мир и будет понят в нем. Это ключевое убеждение для критической расовой Теории, что становится ясно из первых же строк «Алхимии»: «Позиция субъекта — это всё и вся в моем анализе закона», — пишет Уильямс. Затем она говорит о важности языка и дискурсов, а также о необходимости разрушить их, размыв границы между смыслами, юридическим языком и всем остальным:

Меня интересует то, как юридический язык сглаживает и заключает в абсолюты всю смысловую сложность, присущую любому рассматриваемому вопросу; я пытаюсь бросить вызов привычным границам коммерческого дискурса, умышленно используя двухголосый и реляционный язык, а не традиционно чеканный юридический вокабуляр.

В этом пассаже очевидно присутствует постмодернистское понятие «позиционного» «себя» — социально сконструированной идентичности, занимающей определенное место в ландшафте привилегий/угнетения. Правовед Анжела Харрис развивает эту идею, продвигая теорию множественного сознания (позиционную теорию): «Предпосылкой этой статьи является то, что мы не рождаемся с  „собой“, а скорее состоим из множества неполноценных, подчас противоречивых или даже несовместимых версий „себя“». Подобная концепция множественного сознания, основанная на идентичности и позициональности, неоднократно возникает в постмодернистских исследованиях о смешении различных слоев маргинализированной идентичности. Она оказала огромное влияние на изучение и понимание знания в феминистских исследованиях и критической расовой Теории.

Несмотря на очевидные сложности, вызванные необходимостью постоянно учитывать влияние социальной позиции говорящего и знающего индивида, а также соотносить его с социальными позициями окружающих, критическая расовая Теория обычно предельно ясна в своем изложении. И действительно, как можно заметить, ей не свойственен мучительно запутанный и двусмысленный постмодернистский язык постколониальной и квир-Теорий, что, возможно, связано с тем, что она ведет свое происхождение от правовых исследований. Критическая расовая Теория сохраняет внимание к роли дискурса в конструировании социальной реальности, но, обращаясь к вопросам, казалось бы, запредельной сложности, не теряет надежды передать смысл с помощью ясного и понятного языка. У нее есть политическое назначение, не ограничивающееся деконструкцией или подрывом метанарративов. Таким образом, очень легко понять, в чем заключаются постулаты критической расовой Теории (по сравнению с другими Теориями) — не в последнюю очередь потому, что исследователи в этой области склонны их перечислять.

Например, в крайне авторитетной работе «Критическая расовая теория: введение» Ричарда Дельгадо и Джин Стефанчич ключевые постулаты описаны следующим образом:

«Расизм — обыденность, а не отклонение». То есть это повседневный опыт небелого населения Соединенных Штатов.

«Система главенства белых над людьми другого цвета кожи служит важным целям доминирующей группы, как психическим, так и материальным». То есть превосходство белых носит системный характер и выгодно белым людям. Поэтому с помощью «цветовой слепоты» можно справиться лишь с самыми вопиющими и очевидными формами дискриминации.

«Тезис о „социальном конструировании“ заключается в том, что раса и расы — это продукты общественной мысли и отношений». Для решения этой проблемы необходимы интерсекциональность и антиэссенциализм, противопоставленные убеждению, что расовые различия являются врожденными.

«Уникальный голос цвета» существует, и «статус меньшинства <...> подразумевает компетентность в вопросах расы и расизма». Под этим понимается не эссенциализм, а результат общего опыта угнетения. Другими словами, это позиционная теория.

Перечисленные постулаты недвусмысленно подчеркивают суть критической расовой Теории: вездесущий расизм целенаправленно работает против людей небелого цвета кожи, которые осознают это, а также на благо белых людей, склонных этого не осознавать, поскольку это их привилегия. Другие Теоретики и просветители добавляют к этому принципиальное недоверие к либерализму, отказ от меритократии и ориентацию на достижение социальной справедливости.

Распространение критической расовой Теории

Критическая расовая Теория выросла из правовых исследований и распространилась на многие дисциплины, связанные с социальной справедливостью. Особенно сильно она повлияла на теорию образования (педагогику). Как отмечают Дельгадо и Стефанчич,

хотя КРТ [критическая расовая теория] возникла как движение в юриспруденции, она быстро вышла за пределы этой дисциплины. Сегодня многие исследователи в области образования считают себя критическими расовыми Теоретиками и прибегают к идеям КРТ для понимания вопросов школьной дисциплины и иерархии, деления учеников на классы по признаку успеваемости, позитивной дискриминации, итоговых тестирований, споров по поводу учебных программ и истории, двуязычного и мультикультурного обучения, а также альтернативных и чартерных школ.

Они перечисляют наиболее надежные точки опоры критической расовой Теории, подчеркивая, насколько эффективно та способна встраиваться в другие дисциплины:

Политологи обдумывают предвыборные стратегии, придуманные критическими расовыми Теоретиками, а преподаватели феминологии рассказывают студентам об интерсекциональности — затруднительном положении небелых женщин и других индивидов, находящихся на пересечении двух или более категорий. Академические часы по критической расовой Теории часто включаются в курсы этнических исследований, а на факультетах американских исследований изучается материал по критическим исследованиям белых, разработанный авторами КРТ. Социологи, теологи и специалисты в области здравоохранения обращаются к критической Теории и ее идеям. Философы прибегают к идеям критической расовой Теории, анализируя такие вопросы, как дискриминация по представлениям (viewpoint discrimination), или размышляя о том, насколько западная философия является, по сути, философией белого человека с его ценностями и методом рассуждения.

И действительно. Как мы обсудим в главе 8, согласно критическому расовому и феминистскому Теоретическим подходам, рациональное мышление — это западная философская традиция, которая несправедливо ущемляет женщин и расовые меньшинства. Исходя из этого, критическая расовая Теория занимает подчеркнуто активистскую позицию:

В отличие от некоторых академических дисциплин, критическая расовая Теория включает в себя активистское направление. Она пытается не только разобраться в нашей социальной ситуации, но и изменить ее, ставя перед собой задачу не только выяснить, как общество организовывается в соответствии с «цветным барьером» и расовыми иерархиями, но и преобразовать его к лучшему.

В результате лозунги критической расовой Теории звучат из уст активистов всех мастей, и можно легко простить тех — если критическая расовая Теория не посчитает это расизмом, — кому покажется расистской сама критическая расовая Теория, приписывающая белым людям глубокие моральные недостатки и изъяны характера (как следствие их доминирующей позиции). Нам говорят, что расизм встроен в культуру и его не избежать. Мы слышим, что белые люди — неизбежно расисты. Нам говорят, что расизм — это «предрассудки плюс власть», поэтому только белые люди могут быть расистами. Нас информируют, что только люди небелого цвета кожи могут говорить о расизме, а белым полагается просто слушать, поскольку им недостает «расовой выдержки» (racial stamina) для участия в таких разговорах. Мы слышим, что не смотреть на людей с точки зрения их расы (быть слепым к цвету) — значит быть расистом, а кроме того, пытаться игнорировать повсеместный расизм, доминирующий в обществе и закрепляющий привилегии белых. Подобные мантры можно услышать почти повсюду, но особенно громко они звучат в университетских кампусах. Дельгадо и Стефанчич считают это позитивным явлением:

Когда эта книга готовилась к печати, в нескольких десятках кампусов студенты проводили демонстрации за «безопасные пространства» и защиту от расово враждебной атмосферы: постоянных оскорбительных выпадов, эпитетов, реплик, а также демонстрации символов и флагов Конфедерации. Проблемы „атмосферы в кампусе“ вынуждают администрацию университетов серьезно задуматься, и на то есть веские причины. В условиях, когда позитивная дискриминация подвергается резким нападкам, университеты должны удостовериться, что их кампусы максимально гостеприимны. В то же время новое поколение миллениалов, судя по всему, вновь демонстрирует готовность противостоять нелегитимной власти.

Критическая расовая Теория стала неотъемлемой частью культуры кампусов во многих университетах, и, что интересно, ее последователей больше всего в самых элитных учебных заведениях. Интерсекциональность заняла центральное место в этой культуре, но также зажила и самостоятельной жизнью за ее пределами.

Критическая расовая Теория как прикладной постмодернизм

Несмотря на яркий постмодернистский акцент на дискурсах, установках и предрассудках, некоторые исследователи сомневаются, стоит ли считать эту ветвь критической расовой Теории по-настоящему постмодернистской. Одно из распространенных возражений заключается в том, что постмодернизм, как правило, отвергает общий смысл и стабильную идентичность (или субъективность). Поэтому с ортодоксальной постмодернистской точки зрения в политике идентичности нет особого смысла.

Критики, выдвигающие этот обоснованный аргумент, имеют право настаивать на признании «настоящими» только первых постмодернистов. Тем не менее верно и то, что в конце 1980-х — начале 1990-х критические расовые Теоретики впитали ряд основных идей радикально деконструктивистской первой фазы постмодернизма и умышленно адаптировали их к новому, откровенно политическому проекту. Новые критические расовые Теоретики подчеркнуто отвергали бесконечную и бесцельную деконструкцию первоначального постмодернизма, часто рассматривая ее как продукт привилегированного статуса белых мужчин-философов, не сумевших учесть свое привилегированное положение, таких как Фуко и Деррида. Например, черная феминистка и активистка белл хукс в 1980-х писала, что люди, которые хотели избавиться от субъективности и внятных высказываний (первоначальные постмодернисты), были обеспеченными белыми мужчинами, чьи голоса были услышаны и чья идентичность доминировала в обществе. Кроме того, в своем влиятельном эссе 1990 года «Раса и эссенциализм в феминистской теории права» Анжела Харрис утверждает, что феминизм не оправдал доверия черных женщин, расценив их опыт просто как разновидность опыта белых женщин. Эти идеи определили основное направление мысли критической расовой Теории, сыгравшей важную роль в развитии интерсекциональности.

Интерсекциональность

Кимберли Креншоу, основательница критической расовой Теории и родоначальница концепции интерсекциональности, более других полагалась на постмодернизм в своих работах и наиболее последовательно выступала за его политизацию и практическое применение. Интерсекциональность зародилась как эвристика — инструмент, позволяющий каждому отдельному индивиду открывать для себя что-то новое, — но длительное время рассматривалась как теория, пока Креншоу не описала ее как «практику». Впервые Креншоу представила понятие интерсекциональности в полемической правоведческой статье 1989 года «Демаргинализируя пересечения расы и пола: черная феминистская критика антидискриминационной доктрины, феминистской теории и антирасистской политики». В ней она рассматривает три судебных дела о дискриминации и использует метафору дорожного перекрестка, анализируя, как индивид с двумя или более маргинализированными идентичностями может «попасть» под различные предрассудки. Она утверждает, что, подобно человеку, который стоит на пересечении двух дорог и рискует быть сбитым машиной, которая может примчаться с любой стороны, или даже попасть под несколько машин сразу, так и маргинализированный индивид может быть не в состоянии определить, какая из его идентичностей подвергается дискриминации в каждом отдельно взятом случае. Креншоу убедительно доказывает, что законодательство, запрещающее дискриминацию по расовому или гендерному признаку, неспособно справиться с этой проблемой, а также с тем фактом, что, к примеру, чернокожая женщина может столкнуться с особыми формами дискриминации, с которыми не сталкиваются ни белые женщины, ни чернокожие мужчины.

Этой проникновенной и, в общем-то, относительно непротиворечивой идее предстояло изменить мир. Подробнее Креншоу сформулировала ее два года спустя, в 1991-м, в своем крайне влиятельном эссе «Нанесение границ: интерсекциональность, политика идентичности и насилие в отношении женщин небелого цвета кожи», в котором она определяет интерсекциональность как «переходное понятие, связывающее современную политику с постмодернистской теорией». По мнению Креншоу, постмодернистский подход к интерсекциональности позволил критической расовой Теории и феминизму вместить в себя политический активизм, при этом сохранив понимание расы и гендера как культурных конструктов. Более того, этот подход позволил включить в интерсекциональный анализ еще больше категорий маргинализированной идентичности, слой за слоем нарастив видимую изощренность и усложненность концепции, а также исследований и активизма, использующих ее. Эта перенятая у постмодернистской Теории усложненность, которую в своей книге 1990 года «Черная феминистская мысль» Патриция Хилл Коллинз окрестила «матрицей доминирования», подстегивала деятельность исследователей и активистов в ходе двух следующих десятилетий.«Нанесение границ» дало им такую возможность, открыто пропагандируя политику идентичности вместо либерального универсализма, который стремился к устранению социальной значимости категорий идентичности и равному отношению ко всем людям независимо от их идентичности. Политика идентичности восстанавливает социальную значимость категорий идентичности, стремясь повысить их ценность как источника общности и расширения прав и возможностей. Креншоу пишет:

Нам всем понятно различие между утверждениями «Я — чернокожий человек» и «Я — человек, родившимся чернокожим». «Я — чернокожий» берет навязанную обществом идентичность и придает ей силу как якорю субъективности. «Я — чернокожий» становится не просто декларацией о сопротивлении, но и позитивным дискурсом самоидентификации, тесно связанным с торжественными признаниями, такими как черно-националистическое «Чернокожий — это красиво». С другой стороны, «Я — человек, родившимся чернокожим» ведет к самоидентификации путем стремления к определенной универсальности (по сути, «Я — прежде всего человек») и сопутствующего отречения от навязанной категории («чернокожий») как условной, побочной, недетерминированной.

Вернувшись к социальной значимости расы и гендера и расширив возможности политики идентичности в отношении чернокожих людей и женщин, «Нанесение границ» стало основополагающим текстом о социальной справедливости в том виде, в котором она практикуется и изучается сегодня. Кроме того, эссе Креншоу восстановило условия, в которых расцветает социально-конструктивистский расизм — овеществление социально конструируемых расовых категорий, — с ним либеральный подход боролся на протяжении десятилетий. Тем самым была заложена основа для «стратегического расизма» (strategic racism), который в последние годы характеризует расовый аспект исследований социальной справедливости, о чем будет рассказано в главе 8. Поскольку интерсекциональность стала столь важной концепцией в рамках исследований социальной справедливости и актуального явно выраженного отказа от либерального универсализма в пользу политики, основанной на идентичности, имеет смысл подробнее рассмотреть ее основополагающие постулаты. Опираясь на постмодернистский культурный конструктивизм, но при этом считая угнетение объективно реальным и ратуя за прикладное политическое целеполагание, интерсекциональность также ярчайшим образом отражает возникновение, императив, метод и моральную цель прикладного постмодернизма, а кроме того, представляет собой хрестоматийный пример влияния прикладного постмодернистского поворота конца 1980-х — начала 1990-х.

Интерсекциональность и прикладной постмодернистский поворот

В «Нанесении границ» Креншоу критикует два способа понимания общества: (универсальный) либерализм и (деконструктивистский) постмодернизм. По мнению Креншоу, мейнстримный либеральный дискурс о дискриминации оказался неспособен обеспечить понимание того, как структуры власти закрепляют дискриминацию индивидов с более чем одной категорией маргинализированной идентичности. Поскольку либерализм стремился избавиться от социальных ожиданий, связанных с категориями идентичности (чернокожие должны выполнять работу прислуги, женщины — заниматься хозяйством и воспитанием детей и т. д.), и обеспечить людям независимо от их идентичности равный доступ ко всем правам, свободам и возможностям, он ставил в центр внимания индивидуальное и универсальное, а также деприоритизацию категорий идентичности. Креншоу находит это неприемлемым. Она пишет:

Для афроамериканцев, других людей небелого цвета кожи, геев и лесбиянок, в числе прочих <...> политика, основанная на идентичности, стала источником силы, общности и интеллектуального развития. Однако принятие политики идентичности вступило в противоречие с доминирующими концепциями социальной справедливости. Раса, гендер и другие категории идентичности чаще всего рассматриваются в либеральном дискурсе как пережитки предвзятости или господства, то есть как по своей сути негативные категории, с помощью которых социальная власть исключает или маргинализирует отличающихся индивидов. Согласно этому пониманию, наша освободительная миссия должна заключаться в лишении подобных категорий всякого социального значения. Однако в некоторых направлениях феминистского и расового освободительного движений бытует мнение, что, очерчивая различия, социальная власть вовсе не обязана быть властью господствующей; вместо этого она может быть источником расширения социальных возможностей и реконструкции.

В этом фрагменте Креншоу предлагает серьезную инновацию. На пике своей деконструктивистской фазы постмодернизм способствовал анализу структур власти и (что, с точки зрения Креншоу, было весьма полезно) определял расу и гендер как социальные конструкты. Однако в силу своего радикального скептицизма он не признавал реальности социальных структур и категорий, что было необходимо для борьбы со связанной с ними дискриминацией. Поэтому Креншоу подвергает этот аспект радикально деконструктивистского постмодернизма критике, при этом настаивая, что в остальном постмодернистский политический принцип вполне убедителен:

Хотя дескриптивный проект постмодернизма, заключающийся в критической оценке способов социального конструирования смысла, по большей части убедителен, эта критика подчас неверно понимает значение социального конструирования и искажает его политическую значимость <...> Утверждать, что такие категории, как раса или гендер, являются социальными конструктами, не означает, что эти категории не имеют никакого значения в нашем мире. Напротив, масштабный и непрекращающийся проект подчинения индивидов — один из проектов, осмыслить который действительно помогли постмодернистские теории, — это тот способ, которым власть концентрируется вокруг определенных категорий и направляется против других.

Таким образом, в начале 1990-х годов Креншоу выдвинула предположение о необходимости совершенно нового способа мышления, признающего объективное существование многосоставных слоев дискриминации, а также категорий людей и систем власти — даже если те были социально сконструированы. Это и есть интерсекциональность. Она в полной мере полагается на постмодернистский политический принцип, а также на вариацию постмодернистского принципа знания, рассматривая знание как позиционное. Интерсекциональный подход Креншоу подчеркнуто отвергает универсальность в пользу групповой идентичности, по крайней мере в том политическом контексте, в котором она писала, что стало стандартом для большинства интерсекциональных феминисток и критических расовых Теоретиков.

В этих рамках, в отличие от либерализма, гендерная и расовая проблематика не утратила своей значимости, а, напротив, стала новым объектом политического активизма; а политика идентичности приобретает все большее влияние. Интерсекциональность — это ось, на которой раскрутился прикладной постмодернистский поворот, а также семя, из которого примерно через двадцать лет вырастут исследования социальной справедливости. Поэтому важно разобраться в интерсекциональности, а также в том, как она сохранила постмодернистские принципы и сюжеты, одновременно сделав их применимыми на практике.

Сложно и все же крайне просто

С момента ее появления значение и цели интерсекциональности значительно расширились. Для социологов-интерсекционалистов Патриции Хилл Коллинз и Сирмы Билге

интерсекциональность — это способ понимания и исследования сложности мира и человеческого опыта. События и условия социальной и политической жизни, а также внутреннее «я» редко понимаются как следствие какого-то одного фактора. Как правило, они формируются под влиянием множества факторов, причем разнообразных и воздействующих друг на друга. Если речь идет о социальном неравенстве, жизнь людей и организацию власти в отдельно взятом обществе лучше понимать как формируемые не одной осью социального разделения, будь то раса, гендер или класс, а многими, работающими вместе и влияющими друг на друга. Интерсекциональность как аналитический инструмент позволяет людям лучше понять сложность мира и самих себя.

Интерсекциональность допускает существование почти бесконечного числа осей социального разделения, однако их недопустимо сводить к индивидуальному. (Часто шутят, что индивид — это закономерный конечный результат интерсекционального подхода, подразделяющего людей на все более малочисленные группы, но это противоречит ключевому упору на групповую идентичность. Даже если индивид представляет собой уникальную смесь маргинализированных идентичностей и, таким образом, уникален, с точки зрения интерсекциональности его следует рассматривать исходя из каждой в отдельности и всех в совокупности групповых идентичностей, а не как индивида. А как именно это делать — подскажет Теория.) Следовательно, категорий, которые волнуют интерсекциональность, великое множество. Помимо расы, пола, класса, сексуальности, гендера, религии, иммиграционного статуса, физических способностей, психического здоровья и размера тела, существуют и подкатегории, такие как точный оттенок кожи, телосложение, мудреные гендерные и сексуальные идентичности, число которых достигает нескольких сотен. Каждую из них необходимо осмыслить по отношению ко всем остальным, чтобы можно было определить и задействовать позиционность, создаваемую каждым их пересечением. Более того, это не просто усложняет внутреннюю структуру интерсекциональности. Путаница создается еще и потому, что интерсекциональность в высшей степени открыта различным интерпретациям и одновременно оперирует слишком большим числом элементов идентичности — каждый из них по-разному соотносится с относительной степенью маргинализированности, но не все напрямую сравнимы.

Однако на самом деле во всеохватывающей идее интерсекциональности нет ничего сложного, равно как и в Теориях, на которых она выстроена. Проще не бывает. Интерсекциональность постоянно занимается одним и тем же: отыскивает дисбаланс власти, нетерпимость и предрассудки, которые, по ее предположению, обязаны существовать в обществе, и цепляется к ним. Она сводит все к одной-единственной переменной, одной-единственной теме для обсуждения, одному-единственному ориентиру и интерпретации — предрассудкам, понимаемым в соответствии с описанной Теорией расстановкой сил. У разрозненных результатов может быть одно и только одно объяснение — нетерпимость, построенная на предрассудках. Нужно лишь определить, как именно это проявляется в каждой конкретной ситуации. Таким образом, интерсекциональность всегда предполагает, что в каждой ситуации существует некая форма предусмотренных Теорией предрассудков и необходимо найти этому доказательства. Таким образом, это инструмент — «практика», — призванный сгладить все сложности и нюансы, чтобы продвинуть политику идентичности в соответствии со своим видением.

Кастовая система Социальной Справедливости

По причине своей внутренней сложности и зацикленности на угнетении интерсекциональность изрешечена разделами и подкатегориями, конкурирующими или даже напрямую противоречащими друг другу. В США некоторые утверждают, что белые геи и нечерные цветные люди — обычно рассматриваемые как маргинализированные группы — должны признать свою привилегированность и античерность (anti-blackness). Это может привести к требованию, чтобы чернокожие люди с более светлым оттенком кожи признали свои привилегии относительно чернокожих с более темным оттенком кожи. Чернокожих гетеросексуальных мужчин описывают как «белых среди черных». Также нередко можно услышать аргументы, что транс-мужчины, хоть и по-прежнему испытывают угнетение по причине своего транс-статуса, должны признать привилегии, которые принес им статус мужчины, а кроме того, способствовать усилению голосов транс-женщин, которые считаются угнетенными в двойной мере, поскольку являются и транс-людьми, и женщинами. Геи и лесбиянки запросто могут обнаружить, что их вообще не считают угнетенными, особенно если они не испытывают сексуального влечения к транс-мужчинам или транс-женщинам соответственно, что рассматривается как форма трансфобии и мисгендеринга. Азиаты и евреи могут лишаться своего маргинализованного статуса из-за сравнительного экономического успеха их демографических групп, причастности к «белости» или иных факторов. Квирность необходимо деколонизировать — то есть сделать более расово разнообразной — и подвергнуть ревизии ее концептуальные истоки в работах белых мыслителей вроде Джудит Батлер.

На деле попытка «уважить» все маргинализированные идентичности разом как уникальные голоса с присущей их культурным группам непререкаемой мудростью может приводить к разногласиям и противоречиям. Мы видели пример этого, когда Питера Тэтчелла, известного борца за права человека, обвинили в расизме за критику черных рэперов, записавших трек об убийстве геев. Еще один пример путаницы по поводу того, кого нужно поддерживать в противоречивой ситуации, — мисгендеринг человека, называющего себя транс-женщиной, со стороны сотрудниц салона красоты, принадлежащих к этническому меньшинству, которые отказались провести депиляцию яичек на том основании, что их религия и обычаи запрещают контакты с мужскими гениталиями.

Вся эта «изощренность» подбрасывает интерсекционалистам работы, внутренних разногласий и противоречий, но служит делу объединения различных угнетаемых групп в одну метагруппу «угнетенных» или «иных» под сенью всеобъемлющего метанарратива социальной справедливости, стремящегося установить кастовую систему, основанную на описанных Теорией состояниях угнетения. Таким образом, социальная справедливость в современном понимании заметно отличается от борьбы за универсальные права человека, характерной для движения за гражданские права. Либеральный, эгалитарный подход стремился и стремится уравнять возможности путем запрета дискриминации, устранения бесправия и победы над нетерпимостью, сделав предрассудки, основанные на незыблемых характеристиках, социально неприемлемыми. Таким образом, он ставит перед добропорядочным либеральным индивидом достижимую цель — относиться ко всем людям одинаково независимо от их идентичности. Подход социальной справедливости считает это в лучшем случае наивностью в отношении глубоко предвзятого общества, а в худшем — умышленным отрицанием того, что именно в таком обществе мы и живем. Единственный путь к добродетели в рамках Социальной Справедливости — признать, что этот дисбаланс власти и предрассудки существуют всегда и везде, облаченные в эгалитарные лживые обещания либерализма, и усердно отыскивать их, пользуясь правильными аналитическими инструментами Теории. Для Коллинз и Билге

социальная справедливость, может быть, самая дикуссионная из ключевых идей интерсекциональности, но именно она расширяет ее охват, распространяя на людей, использующих интерсекциональность как аналитический инструмент для достижения социальной справедливости. Работа на благо социальной справедливости не является обязательным условием интерсекциональности. Однако люди, использующие интерсекциональность в качестве аналитического инструмента, и люди, считающие социальную справедливость центральной, а не периферийной частью своей жизни, часто одни и те же люди. Эти люди, как правило, критикуют статус-кво, а не принимают его.

С этим согласна и Ребекка Линд, которая определяет интерсекциональность как «многогранную концепцию, признающую богатство многочисленных социально сконструированных идентичностей, которые в совокупности делают каждого из нас уникальным индивидом». Однако на самом деле в рамках такого подхода под «уникальным индивидом» не понимается индивид. Как уже отмечалось, число осей социального разделения в рамках интерсекциональности может быть практически бесконечным, однако их недопустимо сводить к индивидуальному. Теория настаивает, что для того, чтобы по-настоящему понять общество, людей и их опыт, необходимо понять различные группы и социальные конструкты, окружающие их. Этот концептуальный сдвиг содействует групповой идентичности и, следовательно, политике идентичности, которая часто бывает радикальной.

По причине своей высокой универсальности инструмент интерсекциональности привлекает специалистов из различных областей, начиная от правового активизма и академического анализа до позитивной дискриминации и теории образования. С охотой взял интерсекциональность на вооружение и мейнстримный активизм — особенно ее концепцию привилегированности, которая зачастую продвигается с агрессивной и пугающей настойчивостью.

Мем Социальной Справедливости

Возможно, значительное расширение сферы влияния интерсекциональности было неизбежным процессом. Анж-Мари Хэнкок в своей книге, посвященной интеллектуальной истории интерсекциональности, фиксирует ее растущую популярность в качестве как предмета академических исследований, так и своеобразного мема, отмечая, что в интернете доступно множество различных определений и концептуализаций интерсекциональности. Хэнкок пишет: «В результате интерсекциональность как аналитическая схема находится в процессе достижения максимальной актуальности в академической среде, некоммерческом секторе (включая глобальную филантропию) и политике». В популярной культуре, отмечает Хэнкок, к интерсекциональности часто апеллируют для отмены людей; самые разнообразные общественные деятели, начиная с Мишель Обамы и заканчивая феминистской организацией Code Pink, подвергаются критике за неспособность «понимать существующий многогранный механизм власти и действовать с позиции его глубокого осознания». Обращаясь к критической расовой Теории, Хэнкок утверждает, что в процессе популяризации интерсекциональность «отбеливается» и «меметизируется», становясь проблематичной сама по себе. Для Хэнкок опасность «отбеливания» интерсекциональности и отдаление ее от опыта черных женщин присутствует на всех уровнях, будь то прослеживание истоков концепции в трудах Фуко (белого мужчины) или включение в нее бесчисленного множества форм упрощенной культурной критики, которое она неодобрительно называет меметизацией.

Как отмечает Хэнкок, интерсекциональность стала хитом и моментально получила новые и неожиданные применения — особенно в активизме, — многие из которых обосновываются соответствующей академической литературой. В 2017 году сама Креншоу отмечала, что интерсекциональность вышла за намеченные ею границы и из деятельности, направленной на борьбу с угнетением, превратилась в способ обсуждения замысловатых пересечений маргинализированных идентичностей. Таким образом, помимо путаницы, возникающей по причине их крайне интерпретативного подхода, укорененного в Теории с ее постмодернистскими принципами и сюжетами (неоднократно описанными нами), критическая расовая Теория и интерсекциональность характеризуются существенными внутренними расхождениями, пессимизмом и цинизмом. Убеждения, что снижение расистских настроений в значительной степени иллюзорно, а белые люди предоставляют небелым права и возможности только тогда, когда это соответствует их интересам, могут приводить к вспышкам сильной паранойи и агрессии, особенно среди активистов, в университетских кампусах и в конкурентной рабочей среде. Периодически такие вспышки разрушают институты изнутри, особенно когда добропорядочные люди, не желающие постоянно защищаться от обвинений в расизме и сочувствии идеям белого превосходства, сдаются на милость своих соперников, отступают или избегают подобных ситуаций.

Фирменный параноидальный тип мышления критической расовой Теории, предполагающий, что расизм есть везде и всегда и только и ждет, чтобы его обнаружили, вряд ли можно назвать здравым или полезным. Непоколебимая вера в то, что кто-то подвергнется или подвергается дискриминации, и попытки выяснить, как именно это происходит, едва ли помогут в чем-либо, а порой и вовсе усугубляют ситуацию. Адвокат Грег Лукианофф и социальный психолог Джонатан Хайдт в книге «Кодирование американского разума» описывают этот процесс как разновидность обратной когнитивно-поведенческой терапии (КПТ), ухудшающей психическое и эмоциональное здоровье людей. Основная цель КПТ — научиться не видеть во всем катастрофу и не интерпретировать каждую ситуацию в максимально негативном ключе, а выработать более позитивное и жизнерадостное отношение к миру, чтобы жить как можно более полной жизнью. Если мы приучим молодое поколение видеть оскорбления, враждебность и предрассудки в каждом взаимодействии, мир все чаще будет казаться им враждебным, и они не смогут в нем преуспеть.

Благородные цели, ужасные средства

Критическая расовая Теория и интерсекциональность стремятся покончить с расизмом, сделав так, чтобы каждый человек в любое время и в любом месте больше задумывался о вопросе расы, — но используют для этого весьма сомнительные средства. Они исходят из того, что расизм — привычное и постоянное явление, а проблема заключается в том, что люди, особенно люди белого цвета кожи, не видят, не признают и не решают ее. Как заявили академические активисты Хизер Брюс, Робин Дианджело, Гида Суони и Эми Турбер на престижной Национальной конференции по вопросам расы и педагогики в Университете Пьюджет-Саунда в 2015 году,

вопрос не в том, «Имел ли место расизм?», поскольку это предполагается по умолчанию, «а скорее „Как расизм проявился в конкретной ситуации?“». То есть мы должны предполагать, что расизм есть всегда и наша работа — следить за ситуацией, чтобы находить тому подтверждения. Это напрямую следует из убежденности, что «все члены общества встроены в систему расизма социализацией, пусть и в разных социальных пространствах», и что «от расизма получают выгоду все белые люди, независимо от их намерений». Эти заявления — квинтэссенция критической расовой Теории — вызывают в памяти знакомые императивы: «Расизм необходимо беспрестанно выявлять, анализировать и оспаривать. Останавливаться нельзя» и «Расовый статус-кво устраивает большинство белых. Поэтому все, что сохраняет комфорт белых, попадет под подозрение». Более того, «сопротивление — предсказуемая реакция на антирасистское образование, и поэтому необходимо продумать стратегию и открыто разобраться с этим.

Основные проблемы критической расовой Теории заключаются в том, что она возвращает социальную значимость расовым категориям и разжигает расизм, носит чисто теоретический характер, полагается на постмодернистские принцип знания и политический принцип, крайне агрессивна, отстаивает свою значимость для всех аспектов социальной справедливости и (не в последнюю очередь) руководствуется тем, что расизм — привычное и постоянное явление, которое есть везде и всегда. Следовательно, каждое взаимодействие между человеком с доминирующей расовой идентичностью и человеком с маргинализированной идентичностью должно характеризоваться дисбалансом власти (политический принцип). Задача Теоретика или активиста — привлечь внимание к этому дисбалансу, который часто называют расизмом или белым превосходством, чтобы можно было приступить к его ликвидации. Кроме того, понимание расизма как вездесущего и беспрестанного явления придает ему мифологический статус, подобно греху или пороку. Поскольку предполагается, что член маргинализированной расовой группы обладает уникальным голосом и создает контрнарратив, который считается достоверным в той мере, в какой он, в рамках все той же Теории, «аутентичен» (принцип знания), оспорить его прочтение ситуации нет никакой возможности. По этой причине все, что маргинализированный индивид интерпретирует как расизм, по умолчанию считается расизмом — эпистема, поощряющая недобросовестность и предвзятость подтверждения (confirmation bias). В результате исследования наполняются теориями, выстроенными на других теориях (и Теории), к которым неприменимы никакие критерии фальсифицируемости. Между тем адепты критической расовой Теории активно занимаются поиском скрытых и явных случаев расизма и не успокаиваются, пока не отыщут их. Они не обращают внимания на никакие альтернативные объяснения или смягчающие обстоятельства: расизм не только вездесущ и встроен в системы, он также абсолютно непростителен. Это может приводить к публичной порке и групповой травле и приковывает все наше внимание к расовой политике, которая неизбежно становится все более чувствительной и напряженной материей.

Кроме того, постоянная громогласная интерпретация всего вокруг как расизма вряд ли может помочь как белым людям, так и меньшинствам. Она может даже помешать активистам-антирасистам, спровоцировав скептицизм и негодование и тем самым нежелание содействовать достойным инициативам по борьбе с расизмом. Некоторые исследования уже показали, что специальные курсы, на которых рассказывается про разнообразие (diversity courses) и представителям доминирующих групп внушается, что расизм повсеместен и они лично его укрепляют, приводят лишь к росту враждебности по отношению к маргинализированным группам. С точки зрения психологии это не очень хорошая идея — твердить людям, которые не думают, что они расисты, и даже, возможно, всячески презирают расизм, что не быть расистами попросту не в их силах, а затем просить их о помощи. Еще менее продуктивно указывать, что даже их собственные благие намерения являются доказательством скрытого расизма. Но хуже всего противоречивые послания: например, говорить людям, что если они замечают расизм, то это потому, что они расисты, а если не замечают, то это потому, что их привилегированное положение позволяет им не замечать расизм, что тоже является расизмом. Наконец, уделяя столь пристальное внимание расе и возражая против «цветовой слепоты» — отказа присваивать расе социальное значение, — критическая расовая Теория угрожает снять социальное табу на оценку людей по их расовому происхождению. Подобное навязчивое внимание к расе в сочетании с критикой либерального универсализма и индивидуальности (по большей части рассматриваемых Теорией как миф, выгодный белым людям и закрепляющий статус-кво) вряд ли выльется во что-нибудь хорошее как для меньшинств, так и для сплоченности общества в целом. Такие взгляды разрывают ткань, удерживающую от распада современные общества.