10
Фиолетовый

Рассказ о том, как был обнаружен современный фиолетовый краситель, стал легендой в истории химии: Лондон, весенний вечер, подросток, собирающий вещи после дня, проведенного в поисках простого лекарства от смертельной болезни, случайная капля в лабораторном тазу – и внезапно цвет мира изменился. Менее известен тот факт, что эта история также положила начало цепочке событий, которые привели к повторному открытию двух давно забытых древних красок, которыми были окрашены сексуальные паруса Клеопатры и Храм Соломона.

В 1856 году Генри Перкину было восемнадцать, он был вундеркиндом и учился в Королевском химическом колледже. Вместе со своими братьями по учебе он искал синтетическую альтернативу хинину – лекарству от малярии, – который тогда выделяли из коры южноамериканского дерева. Его преподаватель заметил, что некоторые вещества, являвшиеся отходами газового освещения, очень похожи на хинин, и убедил своих учеников попытаться выяснить, как добавить водород и кислород в каменноугольную смолу. Это открытие должно было принести состояние.

Перкин любил химию и устроил себе лабораторию на верхнем этаже родительского дома в Ист-энде. Именно там, отмывая однажды вечером стеклянные емкости, он заметил черный осадок. Как через много лет он объяснял американскому репортеру, он уже собирался выбросить осадок, но остановился, подумав: «Это может быть интересно». «В результате этого решения получилась удивительно красивая краска, – сказал Перкин журналисту. – А остальное вы знаете».

Раньше я жила буквально в пятидесяти метрах от того места, где вырос Перкин, недалеко от бассейна Шедуэлл в Докленде, и помню, как однажды заметила синюю историческую табличку на стене жилого комплекса. Там было написано, что именно здесь в марте 1856 года в домашней лаборатории был изобретен «первый анилиновый краситель». Я пошла домой и поискала в словаре слово «анилин». Как я вспомнила уже во время поисков, связанных с индиго, это слово было производным от санскритского «ниль», обозначающего конкретную краску, – и я представила такой же синий цвет, как на табличке. И лишь много лет спустя я узнала, что Перкин случайно изобрел лиловую краску.

Правда, поначалу он не назвал его «лиловой»: первоначальная новая краска именовалась «тирский пурпур». Для Перкина это было почти легендарным названием, которое он помнил со времен изучения латыни. Он знал, что это древняя краска, которой давным-давно окрашивали одежду исключительно для мужчин, и он выбрал название, создающее ощущение роскоши и элитарности – без сомнения, для того, чтобы побудить покупателей расстаться с большим количеством денег, чем они хотели бы потратить. Только позже, осознав, что научные исторические ссылки не всегда являются способом привлечь покупателей в области высокой моды, он переименовал краску в честь красивого французского цветка.

Каково бы ни было окончательное название, Перкину повезло: он обнаружил краску в нужный момент. В тот год королева Виктория заказала французскому мастеру Эдуарду Крайссеру шкафчик ко дню рождения ее супруга, принца-консорта Альберта. Мастер был вдохновлен возрождением интереса к ярким эмалям севрского фарфора, поэтому дизайн шкафчика представлял собой веселое сочетание бирюзовых и розовых цветов, венком окружающих двух светловолосых дам в прелестных фиолетовых платьях. К 1858 году каждая дама в Париже и Нью-Йорке, которая могла позволить себе подобное, носила «лиловый», а Перкин, открывший красильную фабрику вместе с отцом и братом, стал богатым человеком еще до того, как ему исполнился двадцать один год. Без его открытия промышленные красильщики, вероятно, удовлетворяли бы возникший спрос, смешивая индиго с мареной или используя лишайники. Но ничто не могло сравниться по привлекательности с идеальным фиолетовым цветом синтезированного Перкином красителя. Каменноугольная смола – это органическое вещество, продукт разложения очень древних окаменелых деревьев. Было доказано, что она обладает потенциалом для получения тысяч разных красок, и изобретение Перкина вдохновило химиков на поиск множества других нефтехимических красок и красителей. В течение десяти лет они почти полностью заменили многие краски, о которых шла речь в этой книге. Более того, как показал Саймон Гарфилд в своей книге Mauve, открытие Перкина имело много полезных медицинских и коммерчески выгодных побочных эффектов и привело других ученых к открытию бацилл холеры и туберкулеза, к химиотерапии, к возникновению иммунологии и отчасти сомнительному подарку судьбы в виде сахарина. Некоторые из крупнейших сегодня фармацевтических компаний в Европе, включая BASF, Ciba и Bayer, начинали как небольшие красильные заводики в те сумасшедшие дни, когда химики пытались извлечь все больше и больше красок из угля.

Но неистовство «лилового десятилетия» также возродило интерес к более древней пурпурной краске из таинственного Тира. Через четыре года после открытия Перкина французский император Наполеон III направил археологическую экспедицию, которая должна была попытаться выяснить, где находился этот город и осталось ли что-нибудь от его богатств. А несколько лет спустя некоторые еврейские ученые познакомились с открытием Перкина и начали, как оказалось, очень медленный процесс разгадки тайны самой священной нити в иудаизме.

Тирский пурпур, как было известно образованным людям, делали из моллюсков, которых вылавливали в восточном Средиземноморье. Но каких именно моллюсков и как обработанных – все это в дни повального увлечения лиловой краской, в 1850-х годах, было неизвестно. Старые красильщики пропали после штурма Константинополя в 1453 году (или даже раньше: возможно, последнее упоминание об окрашивании пурпуром как о солидной промышленности было найдено в дневнике Вениамина Туделы и относится к 1165 году – он упомянул, что еврейская община Фив славилась производством шелковых одежд и пурпура), они не оставили никаких свидетельств с описанием секретов своей работы. И никто не знал доподлинно, как именно выглядел их готовый продукт. Была ли пурпурная краска императорского Рима похожа на тот цвет, который обнаружил Перкин, – почти безвкусная версия последней части спектра? Или это был другой, почти мистический оттенок, более подходящий для человека, благословленного богами и потому имеющего право носить одежду этого цвета на публике? И вообще, что – или где – был Тир?

Когда я решила найти пурпур для себя, на последний вопрос ответить было легко. Быстрый просмотр «Атласа Таймс» подтвердил, что Тир – или Соур или Сур, название пишут по-разному, – являлся самым южным портом в Ливане и находился к северу от оспариваемой израильской границы и к югу от столицы страны, Бейрута. Но поиск ответа на другие вопросы – о природе красителя, о том, как он окрашивал ткань, о том, почему их знаменитый продукт так высоко ценился, был ли он красноватым, голубоватым или имел другой оттенок, – я решила начать с поездки на родину красителя или по крайней мере в город, который дал краске название.

Когда я прибыла в Бейрут, моей конечной целью было, конечно, найти пурпур. Однако в первое утро главным для меня оказалось найти кофе. В любой другой день это было бы проще, чем найти пулевые отметки на стене в разрушенном войной центре города, но оказалось, что я выбрала самое неудачное время для поездки: в Сирии проходили похороны президента Хафеза аль-Асада, скончавшегося за несколько дней до моего прибытия, и Ливан был закрыт из уважения к более могущественному северному и восточному соседу. Даже те места, где, словно соблазняющий джинн, витал аромат арабики, были закрыты, и владельцы прогоняли меня с озабоченными взглядами. Один владелец кафе сказал, что штрафы за то, что он недостаточно публично выразил свое горе, выше, чем могли себе позволить малые предприятия: если бы в тот день они допустили бы в кафе платежеспособного клиента, то могли бы обанкротиться.

В одном из кафе, где я так и не смогла купить кофе, работал телевизор. Мрачные люди в костюмах сопровождали передвижение гроба по улице Дамаска, вдоль которой выстроились люди в черном. Любопытно, что сейчас во многих странах (за исключением некоторых частей Азии, где люди носят белое) черный и только черный цвет является цветом траура, но еще в 1950-х годах на похоронах в Британии был так же уместен фиолетовый. Как недавно вспомнил обозреватель британской газеты, когда в 1952 году умер король Георг VI, в витринах галантерейных магазинов Вест-Энда были торжественно выставлены черные и лиловые панталоны; при этом примерно до этого же времени во второй период траура британские придворные циркуляры включали лиловый цвет в правила, касающиеся одежды.

Кажется, черный и белый представляют собой абсолюты – в зависимости от вашей веры это либо полное поглощение света, когда вы покидаете мир, либо полное отражение света, когда вы возвращаетесь в состояние сияния. А фиолетовый – это последний цвет в радужном спектре, символизирующий как конец известного, так и начало неизвестного; возможно, поэтому он также считается вполне подходящим для траура. В XVII веке святой Исидор Севильский, который, кстати, теперь является покровителем интернета благодаря гениальной способности собирать факты, предположил в своей «Этимологии», что слово purpura произошло от латинского puritate lucis, что означает «чистота света». Вероятно, это неверное толкование, но оно играло полезную роль для пурпура вплоть до эпохи Возрождения и, возможно, оказалось важнейшим фактором для сохранения этого цвета, поскольку связывало его с духом. Конечно, к тому времени, когда люди стали использовать лиловую краску Перкина в похоронных процессиях, пурпур в Британии уже несколько столетий был цветом скорби: 16 сентября 1660 года Сэмюэл Пепис писал, что он отправился «в Уайт-Холл-гарден, где увидел короля в пурпурном одеянии, носящего траур по своему брату (герцогу Глостеру, умершему тремя днями ранее от оспы)».

«Интересно, где все?» – думала я, прогуливаясь по бейрутским улицам, где почти не было ни машин, ни даже пешеходов. Когда я добралась до Корниша – окаймленной пальмами эспланады, по которой когда-то бейрутские плейбои хвастливо гоняли на своих спортивных машинах, – то нашла половину ответа: зубчатые скалы под дорогой были сплошь покрыты пляжными полотенцами, а отдыхающие болтали и купались. Обычный отдых на солнышке, но была в нем некая странность: все отдыхающие были мужчинами.

К тому моменту, как мне удалось найти завтрак, подошло уже время обеда, поэтому я наслаждалась полуденным кофе и йогуртом в ресторане на вершине пятизвездочного отеля Sofitel, единственного нашедшегося открытого заведения. Со своего места я видела то, что когда-то, должно быть, было шикарным приморским клубом, и моя маленькая загадка была решена. Там, далеко внизу, в частных бассейнах не было воды, зато в них было множество загорающих женщин, наслаждавшихся солнечными лучами за высокими стенами. Мои поиски императорского пурпура были связаны с потерями и роскошью, со спрятанным и, конечно, с морем, и я спрашивала себя, продемонстрирует ли все это мой опыт пребывания в Ливане так же явно, как первый день в этой стране.

Консьерж сказал мне, что если Бейрут в тот день показался мне мрачным, то в просирийских мусульманских городах, включая Тир и Сидон, будет еще хуже. «Отправляйся на север, в христианские районы, – посоветовал он, когда я рассказала ему о своих поисках, – там траур будет не столь долгим, и ты найдешь много из того, что осталось от финикийцев. И много кофе, конечно».

Финикийцы и были теми, кого я искала, – древними жителями Ливана, прибывшими с Аравийского полуострова в III тысячелетии до н. э. и обосновавшимися вдоль всего скалистого побережья. Это были морские авантюристы, торговцы, художники и плотники, они прославились благодаря умению прокладывать путь по звездам и мастерству работы с цветным стеклом. Говорили также, что именно они изобрели прообраз алфавита, который сделал возможным запись слов, которые вы видите на этой странице. Но, что самое важное для моих поисков, – эти люди также стали настолько широко известны благодаря торговле самой роскошной краской в истории, что даже сохранившееся название этого народа происходит от греческого слова, означающего пурпур, – phoinis. «Так, значит, сначала отыщу то, что осталось от Пурпурного Народа, – решила я, – а уже потом буду искать краску, в честь которого он был назван». Я воспользовалась советом консьержа и взяла напрокат машину.

Ранее, изучая карту Ливана, я была удивлена, увидев, насколько крошечной была эта страна. Жестокая гражданская война с 1975 по 1990 год принесла ей международную известность – по крайней мере среди моего поколения, наблюдавшего за кризисом с заложниками в 1980-х годах, – совершенно непропорциональную ее площади. На самом деле весь Ливан чуть меньше Фолклендских островов и вдвое меньше Уэльса. За час с небольшим я проехала весь Бейрут и оказалась в городе, где родились книги.

В городе Джбейль (арабское название) или Библос (греческое название) мало следов последней войны в стране, за исключением того, что холмы над ним покрыты уродливыми бетонными виллами. Они принадлежат, как неодобрительно сообщил мне житель Библоса, бейрутцам, по выходным спасающимся от боевых действий. Но, поскольку – или, может быть, вследствие – в нем не так много следов современной войны, этот город является одним из лучших мест в Ливане, где можно увидеть следы деяний всех других группировок, которые сражались за эту береговую линию в течение примерно последних семи тысяч лет, включая финикийцев.

Почти на закате я миновала безукоризненно отремонтированный базар и направилась прямо к мысу. Эта небольшая территория покрыта крупными камнями и руинами, оставшимися от множества древних обитателей Библоса, начиная с неолитических поселенцев, а затем – финикийцев, греков, римлян, византийцев, омейядов, крестоносцев, франков, мамелюков, османов, арабов и туристов. Я принадлежала к последней категории, и поэтому мне был назначен проводник в лице Хайям, археолога, и мы с удовольствием бродили между древними стенами вплоть до наступления темноты, а ее рассказы оживляли пустынное пространство, покрытое щебнем и травой.

Финикийцы были невысокими людьми, рассказала мне Хайам. Красивый мужчина ростом в полтора метра был самой желанной добычей для женщины в Библосе четыре тысячелетия назад – а женщины были еще меньше. В их домах не было ни дверей, ни окон, лестницы вели к люкам в крыше. Они освещали свои темные помещения масляными лампами, которые, кстати, сами же и изобрели. «А что происходило, когда они становились слишком старыми, чтобы подниматься по лестницам на крышу?» – спросила я. «О, они жили недолго, так что это не имело значения», – с улыбкой ответила моя проводница.

Мы остановились. Вокруг было пустынно и тихо. Мне показалось странным, что четыре тысячи лет назад раскинувшееся перед нами пространство заполняла шумная толпа: крошечные торговцы, ведущие дела с крошечными потребителями. Магазины – зубчатый узор там, где они стыковались с городской стеной, еще был виден – были настолько маленькими, что в них просто негде было развернуться. В нынешних зарослях сорняков когда-то лежали сыры и каперсы, веревки и лекарства, а также снаряжение для лодок и путешествий. У некоторых торговцев даже имелись толстые ледяные глыбы, с которых на солнце натекали темные лужи: с близкорасположенной горы Ливан особые работники в течение всего года привозили лед. Это было полезно для сохранения свежести пищи или, возможно, для обеспечения прохладными напитками изнемогающих от жары пассажиров и корабельных команд, когда они отправлялись в путешествие из этого города, увозя с собой связки папирусных свитков, которые и дали Библосу и Библии их имена.

«А на старом финикийском рынке, – продолжила мои мысли Хайам, – наверняка царило многоцветье: похожие на угольки куски индиго, мешочки с душистым шафраном, лепешки свинцовых белил с Родоса, кусочки лазурита из Афганистана и, конечно, ценная пурпурная краска». На протяжении тысячелетий это был один из самых ценных продуктов побережья – он считался символом как мира небес, так и лучшего из мира людей. Пурпур использовался в самом святом из иудейских храмов (Скиния, священный шатер, содержащий Ковчег Завета, который евреи унесли с собой в пустыню, должен был быть сделан «с десятью завесами из тонкого льна, синего, пурпурного и алого»: Исход 26, 1), и в то же время он играл важную роль в мирских жертвоприношениях. В VI веке до н. э. Камбиз Персидский послал в Эфиопию группу шпионов, надеясь, что они вернутся с подробными планами наилучшего способа атаки на эту страну. Они принесли с собой много подарков – благовония, ожерелья, пальмовое вино и драгоценный пурпурный плащ. Согласно римскому историку Геродоту, король Эфиопии не поверил ни добрым намерениям Камбиза, ни его дарам и особенно тому, как плащ получил свой особый цвет. Он спросил, что это за пурпурный плащ и как он был окрашен, и когда (дипломаты-шпионы) рассказали правду о пурпуре и способе окрашивания, он сказал, что и люди, и их одежды полны коварства.

Персы и евреи очень любили пурпур, но именно тогда, когда римляне, а затем византийцы присвоили этот краситель, он обрел свою современную репутацию, ведь окрашенные им одежды надевал один император за другим. Поэтому я поехала вглубь страны, чтобы найти римлян – и величайший храм, который они когда-либо строили.

Возле знаменитых кедров, высоко на склонах горы Ливан, я подобрала двух бельгийских автостопщиков. «Мы только заберем наш багаж», – сказали они и, войдя в отель, вышли оттуда с дюжиной чемоданов и чем-то похожим на огромную шляпную коробку. Мы доверху забили машину. Ален был коллекционером бабочек, искавшим редкую бабочку – голубянку арион, а его жена Кристина, теперь совсем невидимая под сумками, поехала с ним потому, что он обещал, что они будут жить в отелях, а не в палатках. «Собиратели бабочек – весьма своеобразные люди, – так сказал Ален. – Мы любим разбивать лагерь на природе, мыться в горных ручьях и рано просыпаться просто для того, чтобы увидеть еще один экземпляр, который ничем не отличается от остальных». Кристина смиренно согласилась с ним. «Мне не нравится ездить в экспедиции: там скучно и слишком много пьют», – сказала она.

Пока мы ехали по извилистым горным дорогам, Ален, не преставая, рассказывал о своих синих, а я – о своих пурпурных. «Бабочки, – сказал он мне потом, – очень хорошо видят пурпур. На самом деле у них совсем другой диапазон цветового зрения, чем у людей. Обычно они не видят оттенки красного, но они могут видеть весь спектр от желтого до фиолетового и даже до ультрафиолетового». «Как кто-то смог это узнать?» – вслух удивилась я, а он ответил, что некоторые цветы – и бабочки – кажутся человеческим глазам совершенно белыми, но если взглянуть на лепестки или крылья при помощи ультрафиолетового детектора, то можно понять, что они покрыты призрачными отметками, на которые бабочки реагируют как на определенные сигналы.

В этот момент рассказа Алена мы проезжали мимо большого куста с белыми цветами, росшего на обочине, и я подумала: а есть ли у них отметки, которых я не вижу. Впервые я размышляла о том, насколько произволен наш выбор спектра «видимого света». Узоры, нарисованные ультрафиолетом, могли бы превратить эти обычные маленькие цветочки в экзотических павлинов ботанического мира; возможно, мы просто не можем оценить их по достоинству. Если бы мы могли видеть более широкий диапазон световых частот, эти цветы показались бы нам столь же очаровательными, как тигровые орхидеи. Но если бы мы могли видеть более узкий диапазон, тогда кто знает – возможно, я даже не смогла бы увидеть исходный тирский пурпур. Конечно, если мне удастся его найти.

Находясь на краю плоской долины Бекаа, мы могли издалека рассмотреть гигантские колонны Баальбека на другой ее стороне: они возвышались над маленьким пыльным городком, названным в их честь. Сегодня Баальбек представляет собой ряд живописных руин, но когда-то здесь находился самый большой храм Римской империи, посвященный Юпитеру, правителю богов. Когда мы проезжали мимо руин, я заметила множество строительных рабочих, поэтому я высадила коллекционера бабочек и его жену вместе с их многочисленными сетями и коробками и пошла узнавать, что там происходит.

Раз в год тысячи людей отправляются в руины Баальбека на современный ритуал – музыкальный фестиваль, куда приглашаются звезды со всего света: Стинг, балет парижской Оперы, группа Buena Vista Social Club. Я оказалась там за несколько дней до начала фестиваля, когда организаторы устанавливали сцену и готовили территорию. Все эти шумные строительные работы только подчеркивали общую картину разрушения древнего здания – храм Юпитера казался не более чем гигантскими развалинами, а ведь прежде он был вдвое больше афинского Акрополя. Теперь от него осталось лишь несколько стен и множество обломков римского периода, включая огромные гранитные колонны из египетского Асуана и ливийского Триполи, – как напоминание о великом прошлом.

Но рядом с нынешним Храмом Песни стоял еще один храм, поменьше, который всегда был посвящен вину. Это было святилище бога вечеринок Вакха (римский эквивалент греческого бога Диониса), и оно оказалось относительно нетронутым – я все еще могла рассмотреть резные изображения яиц и рогатого скота, виноградных листьев и меда, оплетающие колонны, – все это символизировало плодородие и веселье. По словам нашего гида, Гази Игани, это был «ночной клуб» своего времени, а винный погреб предназначался исключительно для священника, возможно, своего рода бармена того времени. По иронии судьбы, этот храм сохранился потому, что он был менее важен, чем официальный комплекс Юпитера, – его фундамент был ниже, что демонстрировало более низкий статус бога в иерархии. Поэтому, когда жрецы ушли и город пришел в упадок, стены храма стали быстрее покрываться слоями почвы, защитившей его. Сейчас, после обширных археологических раскопок, расчистивших это место в 1920-х годах, можно увидеть, насколько поднялась поверхность земли. Высоко на стене, в двенадцати метрах над нашими головами, я смогла увидеть нацарапанные имена немецких визитеров. «Эти граффити были написаны в 1882 году, – сказал гид, когда четыре человека из моей группы столпились на участке тени размером с платок. – Тогда это был уровень земли».

Интересно, что соперничество между Вакхом и Юпитером – между сексуальностью и властью – так явно проявилось в самих камнях этого места. Дело в том, что символика пурпура столь же неоднозначна. С точки зрения формальной власти пурпур часто был и часто остается цветом королевской власти или облачения высших жрецов. И все же с точки зрения безудержного веселья, если у Бахуса и был цвет, который он мог бы назвать своим, то это, несомненно, был оттенок танина на губах пьяницы – «пурпурного рта» Джона Китса или, возможно, даже опасно темного, как само вино, моря Гомера.

Решающий момент для пурпура как символа сексуальности и власти произошел на знаменитом званом обеде в 49 году до н. э. Юлий Цезарь только что выиграл ключевую битву против Помпея, и Клеопатра устроила пир для своего стареющего героя во дворце, который описывали как «роскошь, доведенная до идиотизма пустой показухой». Пурпурными были не только паруса египтянки – весь ее дворец был облицован пурпурным порфиром, как века спустя будут облицованы дворцы византийских императоров (что привело к появлению фразы «рожденный в пурпуре»). Диваны в парадных залах Клеопатры были покрыты блестящими чехлами: большинство из них «долгое время провели в котлах с тирской краской, в которые их опускали не один раз». Сто лет спустя в этом не увидели бы ничего необычного. «Кто сегодня не использует пурпур для обивки обеденных кушеток?» – мог бы спросить пресыщенный комментатор по дизайну интерьеров, он же древнеримский историк и биограф Корнелий Непот. Но для Юлия Цезаря все эти восточные излишества были в новинку. Впечатленный, он упал в объятия хозяйки дворца, вызвав негатив у своих генералов, которые предположили, что Клеопатра «блудила, чтобы завоевать Рим». Он не раскаивался и вскоре, вернувшись в Рим, в честь двух своих последних завоеваний ввел новый закон, касающийся расходов: полностью выкрашенную пурпуром, полученным из морских улиток, длинную тогу мог теперь носить только Цезарь.

Сегодня странно представить, как честолюбивые государственные служащие и военные офицеры в Древнем Риме вздыхали о запретном удовольствии носить мантии или поднимать паруса одного особого красновато-синего оттенка. Но в какой-то момент истории, если бы я была обычным рядовым человеком и прошлась бы по вымощенным камнем улицам Баальбека, да и вообще любого города Римской и Византийской империй, в одежде, выкрашенной тирским пурпуром, меня бы убили. А в другие моменты истории города мной бы восхищались: я была одета в пурпурную одежду – должно быть, я была весьма важной персоной. Или, по крайней мере (поскольку одеяния, окрашенные этой краской, были настолько дороги, что даже император Аврелиан в III веке н. э. как-то сказал своей жене, что они не могут позволить себе купить ей пурпурное платье), я была ужасно богатой.

На протяжении веков использование этого цвета сопровождалось различными причудливыми и довольно запутанными правилами. При некоторых правителях (одним из них был император Нерон, но христиане V века Валентиниан III, Феодосий II и Аркадий еще яростнее соблюдали эти правила) почти никто не мог носить пурпур, окрашенный моллюсками, под страхом казни. Иногда (как во времена Септимия Севера и Аврелиана в III веке) окрашенную таким способом одежду могли носить женщины, но только очень важные мужчины, например, генералы, имели право составить им компанию. В другие периоды – особенно в период правления Диоклетиана в IV веке – все должны были носить как можно больше пурпура, причем деньги за него текли прямо в императорскую казну. Когда на сцене появлялся новый правитель, влиятельные люди, должно быть, заглядывали в свои гардеробные комнаты и гадали: что им разрешат надеть в следующем сезоне?

Византийцы продолжили римскую традицию исключительности, хотя красильные работы с пурпуром постепенно перемещались на север, к Родосу и Фивам. Одна из самых необычных серий мозаик, переживших VII и VIII века, когда византийские христиане уничтожили большую часть произведений языческого искусства, находится в церкви Сан-Витале в Равенне, Италия. На ней изображена жена Юстиниана, Феодора, окруженная слугами, увешанная драгоценностями и в одежде из тканей, окрашенных в глубокий, почти малиновый, оттенок пурпура. Константинопольский патриарх, по-видимому, писал свои официальные документы чернилами этого цвета (теперь используются обычные черные чернила), при этом некоторые из самых роскошных книг VI и VII веков были написаны на окрашенном пурпуром пергаменте из телячьей кожи. В венской национальной библиотеке хранится одна из таких книг, и на одной из самых замечательных ее страниц изображена история Иосифа, почти обнаженного, соблазняемого настойчивой женой Потифера. Надпись над картиной когда-то была серебряной, но теперь потускнела до черного цвета, а фон этой сексуальной сцены нежно-малиновый, как будто по нему размазали ягоды ежевики.

Пурпурный – не единственный цвет в истории, использование которого регламентировалось строгими законами: в Англии было особенно строгое правило, введенное Ричардом I в 1197 году, «Ассиза о ткани», фактически закон, ограничивающий низшие классы обычной серой одеждой; в Китае во времена династии Цин (1644–1911) существовал оттенок желтого, который носили только люди, принадлежащие к низшим классам. По контрасту (как оптическому, так и политическому) после маоистской революции 1949 года все китайцы, независимо от их ранга, должны были носить одежду, окрашенную в синий цвет, – я помню, как тибетская монахиня рассказывала мне, что, когда она была ребенком и росла в Тибете, никому, кроме монахов и монахинь, не разрешалось носить оранжевое или красное. Но фиолетовый, безусловно, является цветом, сопровождавшимся наибольшим числом законодательных запретов в течение самого долгого времени. В наши дни не существует реального эквивалента подобной ситуации с красками – любопытство Перкина в лаборатории обеспечило нам возможность красить одежду практически в любой желаемый цвет, кричащий или спокойный, а гуру моды только указывают, в каких цветах нам стоит выходить на люди. Возможно, единственное место, где подобный вид цветового кодирования работает сегодня, – это жесткая структура, армия или школа, где небольшие вариации униформы служат для обозначения положения в иерархии.

Об этом явлении писали многие классические комментаторы, а лучшим источником информации в данном вопросе считается Плиний. Но на него это не произвело особого впечатления. «Это пурпур, дорогу которому расчищают римские атрибуты власти и топоры, – писал он. – Он придает блеск любой одежде и делит с золотом славу триумфа. По этим причинам мы должны простить безумное желание заполучить пурпур, но почему у краски с отвратительным запахом и оттенком тусклым и зеленоватым, как сердитое море, такая высокая цена?..»

Как и Плинию, мне было трудно по-настоящему оценить привлекательность этого пурпурного цвета, и я не понимала, как его можно извлечь из моллюсков. Национальный траур закончился, пришло время отправиться в Тир, чтобы попытаться выяснить, как делали эту краску и как она выглядела.

В путеводителе сообщалось, что в Тире всего два отеля. Один, как там говорилось, был отвратительным, другой – дорогим. Но когда я ехала по городу, теряясь в темноте, то заметила третий. Он назывался «Отель Мурекс» – использовалось латинское название вида пурпурных моллюсков, Murex brandaris и Murex trunculus, которые я искала. Возможно, это звучит слишком похоже на название, которое придумал бы производитель туалетных принадлежностей, например «Мурекс: мы следим за тем, чтобы ваши бактерии не размножались», но я не хотела, чтобы мои этимологические предрассудки помешали поискам, поэтому я припарковала машину у отеля и зарегистрировалась в нем.

В «Мурексе» проходил музыкальный вечер. Арабский оркестр играл в ресторане, мужчины танцевали с мужчинами, женщины с женщинами – на вечеринке, которая продолжалась до раннего утра. Отель открылся всего за несколько недель до моего приезда и принадлежал богатой семье эмигрантов. Я поговорила с их сыном, которому было лет двадцать пять. Он сказал, что живет в Африке, торгует бриллиантами и мечтает жениться на своей четырнадцатилетней подружке. «Когда она войдет в возраст, конечно». Его родители выбрали такое название отеля, потому что считали его отголоском былого богатства Тира и того времени, когда весь средиземноморский мир слышал об их городе.

В вестибюле стояла витрина с морскими артефактами, в центре которой лежала большая раковина мурекса. Формой и размером она напоминала тройную порцию мороженого, правда, с более тонким закручивающимся конусом, и была цвета ванили. Согласно Плинию, мурексы ловят добычу, пронзая ее своими шипами, – и многие шипы, безусловно, были довольно острыми, хотя я сомневалась, достаточно ли они остры для охоты. Однажды я видела большую коллекцию раковин из семейства мурексов – некоторые из них (например, Murex palmarosae) были столь же зловещими, как рыба-крылатка, а другие походили на странные тонкие скелеты. У большинства мурексов есть определенный потенциал для извлечения пурпура (это вещество вырабатывается железой около анального отверстия: Плиний промахнулся, предполагая, что это рот), но лучшими являются Murex brandaris, которые живут в грязи, и Murex trunculus, которых можно найти на каменистом морском дне.

На витрине лежал Murex trunculus, и его добыл один из нескольких мускулистых мужчин в тельняшках, толпившихся возле стойки администратора. Я спросила, где он нашел моллюска, и он ответил, что может показать это место. Он нашел раковину в нескольких километрах отсюда, но мы решили отправиться на рыбацкой лодке брата моего нового знакомого на поиски живых мурексов, которые, по его словам, хоть и редко, но встречались. Я представляла, как бросаю в море привязанных к веревке моллюсков, чтобы «привлечь пурпурных, которые тянутся к ним с вытянутыми языками», как описывал Плиний. Но на следующее утро, в день, когда мы запланировали плавание, волны были слишком высокими для безопасной экспедиции.

В 1860 году, через четыре года после того, как Перкин изобрел фиолетовую краску, Наполеон III отправил группу археологов в Тир, чтобы те попытались найти островную крепость и выяснили, что уцелело от наследия финикийцев. Когда Эрнест Ренан, руководивший раскопками, увидел, что осталось от города, он сказал: «Тир можно назвать городом руин, построенным из руин». Сегодня здесь еще больше руин – последняя война оставила следы обстрелов. Там, где старые и новые руины оказываются рядом, возникает странное ощущение соединившейся истории: две тысячи лет войны и мира слились воедино в одинаковости разрушенных стен.

Шагая по современным улочкам мелиорированной земли к оживленному и вонючему финикийскому порту, я с трудом представляла, каким был Тир, когда сюда прибыла группа французов. Он был заброшен – даже двадцать лет спустя заезжий английский путешественник писал, что «улицы тут самые убогие… в то время как лачуги без окон с глинобитным полом приютились среди огромных обломков полированного гранита и порфировых колонн, распростертых в мусоре», из чего он сделал вывод, что пророчество Иезекииля примерно VI века до н. э. сбылось («И разобьют стены Тира и разрушат башни его; и вымету из него прах его и сделаю его голою скалою. Иезекииль 26:4, синодальный перевод). Хотя Бог, должно быть, был милостив, так как к моменту моего прибытия в это место оно было восстановлено, правда, с использованием большого количества бетона.

Когда туда прибыл Ренан, он объявил подобную работу почти невыполнимой. Проклятие города означало, что его много раз атаковали и осаждали; археологи-мусорщики собрали все, что смогли, из греко-римского мрамора и разрушили основные памятники. Выкопав пять траншей и почти ничего не обнаружив, французы решили, что в земле осталось совсем немногое. Затем внезапно им улыбнулась удача: они обнаружили каменные саркофаги 500 года до н. э. и византийскую церковь с чудом сохранившимся мозаичным полом. Но, к разочарованию Ренана, он не нашел останков эпохи, которую искал, и римскому Тиру было позволено проспать немного дольше, до начала ХХ века, когда на юго-востоке был обнаружен целый римский город, включая триумфальную арку (без сомнения, когда-то на ее открытие важные чиновники надевали много пурпурных одежд), а также некрополь со множеством резных гробниц, ипподром, достойный эпической гонки колесниц, и, что самое важное для моих собственных поисков, – чаны с краской из мурекса. Последние могли показаться довольно скромной добычей, но именно они прославили этот город, поскольку принесли деньги на все остальное, что там было.

Я попыталась добраться туда на второй день пребывания в Тире, когда штормовые волны снова сделали ловлю моллюсков слишком опасной. Вряд ли многие туристы отправлялись на места археологических раскопок в поисках древних фиолетовых красильных ванн – так что доступ к ним был ограничен. Стражники, охранявшие разрушенный город, гнали меня прочь из этого заросшего уголка: почему бы мне не прогуляться под монументальной аркой, не осмотреть величественные надгробия, как делают все остальные? Мне пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы осмотреть то, что меня интересовало. Я притворилась, что мечтательно гляжу на море, а затем, когда охранники стали смотреть в другую сторону, быстро перелезла через упавшие мраморные колонны.

Самое главное в красильных чанах – их расположение. Они находятся на окраине старого города, с той стороны, откуда ветер уносил запах подальше. Как я узнала в своих поисках индиго, марены и многих других органических красителей, красота краски оценивается по результату, а не по процессу. Пурпурный цвет был очень дорогим бизнесом: существует необычайно большая разница между возвышенной природой получающегося роскошного продукта и урино-известкового метода его производства. В чанах краска воняла (хотя лишь через много месяцев я по-настоящему оценила силу этой вони), и не было ничего удивительного в том, что добропорядочные граждане городов, зарабатывавших на этом бизнесе, были непреклонны в желании вынести производство в самый наветренный край их заднего двора.

Чаны для мурекса, которые я видела, были размером с обеденный стол на шестерых, и достаточно глубокими, чтобы человек мог стоять в них, окунувшись в раствор по пояс (или финикиец – по грудь); хотя меня бы туда загнало разве что рабство или очень большое жалованье. Внутри они были выложены белым камнем, который выглядел почти как классический вариант бетона: крошился по краям. Далеко за мной виднелись высокие колонны, которые археологи поставили вновь, чтобы восславить необыкновенное прошлое этого города, а ванны мурекса располагались среди упавших. Несмотря на то что они были тщательно раскопаны, создавалось ощущение – из-за сорняков и преднамеренной изоляции от «хороших» частей города, – что они снова были заброшены, чтобы о них пореже вспоминали.

Люди, пытавшиеся реконструировать процесс окрашивания тирского пурпура в XIX – ХХ веках, сначала обратились к Плинию, который посещал город в I веке н. э., так что, вероятно, знал, о чем говорит. Но процесс получения краски был секретным (и ужасно сложным), и ни Плиний, ни другие писатели не разобрались в его деталях. Плиний писал о том, как вырезали жилу у мурекса, как замачивали ее в воде, к которой добавляли эквивалент килограмма соли на каждые сто литров, через три дня нагревали раствор, а через девять дней процеживали и оставляли шерсть пропитываться краской. Единственная проблема оказалась в том, что это не сработало. Как только оболочка железы разрушается и бесцветная жидкость попадает в атмосферу, она превращается в фиолетовый пигмент, который не растворяется в воде. На самом деле, несмотря на свою репутацию, пурпур моллюска, как и индиго (с которым он химически очень тесно связан), является пигментом, а не красителем. Итак, я хотела бы знать: как древние закрепляли его на ткани?

Однако больше всего меня интересовало закрепление моллюска на леске. В последнее утро в Тире я снова встретила своего друга-рыбака у стойки администратора. «Мы можем сегодня покататься на лодке?» – поинтересовалась я. Он позвонил брату по мобильному и говорил так, словно вел переговоры. «Нет, – наконец ответил он. – Там все еще слишком сурово. Мой брат сегодня не собирается на рыбалку».

Вместо этого я отправилась на пляж. И дело было не в отдыхе от поисков: это был совершенно особенный пляж, место, где впервые была раскрыта тайна технологии получения пурпура. Сегодня пляж в Тире – это идеальная бухта с белым песком, окаймленная пляжными бунгало и барами. Но когда-то, согласно местной мифологии, это было место, где Геракл, которого финикийцы почитали под именем Мелькарта, а римляне знали лучше как Геркулеса, однажды отправился на историческую прогулку со своей собакой.

Я представила, как полубог, одетый в шкуру льва, шагает, тревожась о предстоящей работе, и рассеянно бросает палку на чистый белый песок пляжа, чтобы его полупес ее принес. А потом мне пригрезилось, как животное подпрыгивает, виляя хвостом, с его зубов капает краска, и хозяин, пораженный необыкновенным цветом, осторожно вынимает изо рта собаки экземпляр Murex brandaris. Легендарное открытие могло не только решить любые краткосрочные финансовые проблемы финикийцев, но – учитывая, что каждая тога требовала смерти около десяти тысяч мурексов, – в долгосрочной перспективе помещало несколько видов морских существ в ряды почти вымерших.

Некоторые версии рассказа добавляют любовный мотив в виде нимфы Тирус, которая, увидев, как красива окрашенная слюна собаки, потребовала, чтобы ее парень сделал для нее что-то столь же красивое, а он послушно изобрел особую технику окрашивания шелка. Словно в подтверждение моей фантазии стайка юных тирцев в крошечных разноцветных купальниках вдруг бросилась в воду и начала хихикать и плескать друг на друга водой. В нескольких метрах от них плавали молодые женщины, но они были полностью одеты, их платки и рубашки с длинными рукавами намокли в соленой воде. Они тоже смеялись и плескались, не обращая внимания на странное сопоставление двух стилей жизни на одном пляже.

Есть история, рассказанная местными жителями, о батальоне армии США, штурмовавшем пляжи в 1980-х годах, чтобы спасти эту ближневосточную страну от трагической гражданской войны. Американцы вышли из воды в полном боевом снаряжении, но единственными свидетелями их опасных маневров были несколько ливанских дам, загорающих в бикини. Трудно сказать, кто больше удивился.

Мне, сидящей на идеальном белом песке и смотрящей на почти идеально спокойную воду, было трудно поверить, что море действительно слишком бурное, чтобы ловить рыбу. «Средиземное море здесь такое, – подтвердил мужчина, у которого я купила газировку. – Выглядит красиво, но нужно быть очень осторожным». В тот же день мне пришлось уехать. Я думала, что из-за осторожности упустила своего мурекса.

На обратном пути в Бейрут я на некоторое время задержалась в финикийском порту Сидон, что в получасе езды к северу от Тира. Пурпур назывался тирским, но с таким же успехом его можно было назвать сидонским или родосским (в определенный период средневековья англичане могли претендовать на право именовать пурпур бристольским: путешественник XVII века нашел в устье реки Эйвон моллюсков, из которых можно было получать пурпур, а ученые подтвердили, что нечто подобное использовалось на старинных французских, английских и ирландских манускриптах, украшенных цветными миниатюрами). Я хотела исследовать любопытную достопримечательность, которую увидела на карте города. Там была надпись «мурекс-хилл» и она обещала быть курганом моллюсков, которых я так безуспешно искала. Я надеялась найти хотя бы одну-две разбитые раковины, чтобы пополнить свою растущую коллекцию пигментных сувениров. Я добралась туда к середине дня и трижды проехала по хитрой системе с односторонним движением: мимо школы, многоквартирных многоэтажек, захудалого кинотеатра и запертого мусульманского кладбища; у последнего я остановилась и заглянула через ограду.

К моему ужасу, не нашлось ни единого признака осыпающихся старых раковин или хотя бы травянистого римского холма. На четвертом круге я все же поняла, в чем дело. Весь этот крутой холм, с его дорогами, зданиями и человеческими надгробиями, был искусственным – гигантским кладбищем миллионов, нет, миллиардов крошечных существ, которые умерли, чтобы позволить древним римлянам и византийцам родиться, а также жить и править «в пурпуре». Неудивительно, что мне нечего было искать, подумала я. Они их полностью извели.

Вернувшись в Бейрут, я добралась до Национального музея всего за несколько минут до его закрытия. Когда-то, не так давно, музей находился на границе, разделявшей христиан и мусульман в этом неспокойном городе. Большинство молодых ливанцев знали его только как место, где начался обстрел: до 1998 года они не видели ни одного музейного сокровища, потому что двадцать три года назад их наспех закрыли бетоном, чтобы защитить от войны.

Там, маленькая по сравнению с могилой короля Ахирама, насчитывающей три тысячи триста лет и являющейся носителем одной из первых в мире буквенных надписей, практически незаметная рядом с коллекцией арабских и финикийских ювелирных изделий, располагалась витрина, где находился предмет моих поисков. На ней было написано «Тирский пурпур». Но когда я увидела его, то чуть не задохнулась от удивления: цвет был совсем не фиолетовым, а скорее прелестным оттенком фуксии. Я едва не рассмеялась, представив римских полководцев, торжествующе воздевающих руки под триумфальными арками – и одетых с головы до ног в розовое!

Может ли эта краска, впитавшаяся в пушистый клубок непряденой шерсти, изготовленной ливанским промышленником Жозефом Думе, действительно быть тем историческим, легендарным цветом? Краской, которую я так искала? Понять было трудно. Плиний упомянул несколько оттенков мурекса, цитируя другого историка: «Фиолетовый пурпур, который стоил сто динариев за меру, был в моде во времена моей юности, за ним, немного позже, последовал тарентский красный. Затем шла тирская краска, которую нельзя было купить даже за тысячу динариев». Последняя, по словам Плиния, «особенно ценилась, когда была цвета свернувшейся крови, темной в отраженном свете и блестящей в пропускаемом свете». Он предположил, что именно ее Гомер имел в виду, когда использовал слово «пурпур» для описания крови. Позже я обнаружила, что при окраске розовой шерсти из Национального музея использовалось олово – в качестве протравы, чтобы краска прилипала к волокнам, но эта шерсть не была цвета свернувшейся крови или чего-то, даже отдаленно похожего на пурпур. Это очень красиво, решила я, но это не конец моих поисков.

В своей книге «Цвет и культура» Джон Гейдж указал, что причины культа пурпура Рима и Византии «очень трудны для определения», но выдвинул интригующую теорию, объясняющую это явление. Греческие слова, обозначающие пурпур, по-видимому, имели двойную коннотацию – движения и изменения. Возможно, это объясняется многочисленными изменениями цвета в процессе окрашивания, но это также, конечно, было необходимым условием для восприятия блеска и возникновения блеска как такового. Данная теория подтверждается описанием свернувшейся крови у Плиния. А еще я выяснила, пока изучала ценные краски (священную охру Австралии, лучшие из красных и бархатистые черные) и драгоценный металл – золото, что одним из важнейших показателей их привлекательности является то, как они блестят, сияют. Это свойство каким-то образом возвышает цвет или вещество со светского уровня на высоту священного, как будто, когда часть чистого света вселенной отражается от него, в нем воплощается нечто святое. Или, по меньшей мере, исполненное властной силы.

Я не могла не чувствовать себя разочарованной, когда на следующий день летела домой. Несмотря на то что это был «дом» пурпура, казалось, что, за исключением небольшого клочка экспериментальных данных, полученных в музее, в Ливане почти ничего не осталось от этого цвета. Символически это было особенно заметно в Сидоне: казалось, мурекс был включен в историческую структуру этой одновременно древней и современной страны, но на поверхности его не было видно. Но несколько дней спустя я вновь обрела надежду, узнав о другом виде ракушек с пурпуром, возможно, столь же древнем, как и средиземноморский вид, но просуществовавшем, как ни странно, вплоть до конца прошлого века, а если мне повезет, дотянувшем и до наших дней.

В описании своего путешествия в Центральную Америку, опубликованном в 1748 году, испанцы, братья Хорхе Хуан и Антонио де Уллоа описали, как красильщики из Никои в Коста-Рике добывали пурпур из моллюсков двумя разными способами. Первый заключался в том, чтобы «прижать бедное животное маленьким ножом, выдавив краску из его головы в заднюю часть, которая затем отбрасывается, а потом и его тело». Второй позволял оставить существо в живых. «Они не извлекают его целиком из скорлупы, а выжимают, и он изрыгает краску. Затем они кладут его на тот камень, откуда его взяли, и он восстанавливается, и через некоторое время дает больше гумора, но не так много, как вначале». Однако, по словам братьев, если рыбаки проявляли чрезмерный энтузиазм и проделывали одну и ту же операцию три или четыре раза, «количество добытого становилось очень малым, и животное умирало от истощения».

Предками костариканских красильщиков были знаменитые ловцы жемчуга из Кейпо. Примерно до XVII века они отплывали на весельных лодках в тайные места, а затем, прижимая к груди тяжелый камень, опускались на глубину двадцать пять и более метров, чтобы собрать улов, задерживая при этом дыхание не менее чем на три минуты. В 1522 году Хиль Гонсалес де Давила, эмиссар короля испанских конкистадоров, побывав там, нашел жемчуг и пурпур; эти находки создали репутацию Кейпо как источника удвоенной роскоши. Он привез королю образец пурпурного красителя; король назвал его по-новому, «Королевский пурпур Нового Света», и, возможно, вспомнив римский прецедент, потребовал исключительное право на его употребление.

В 1915 году Зелия Наттолл, археолог, изучавшая серию древних миштекских рисунков, посетила мексиканский приморский город Теуантепек. Ее сразу же поразили пурпурные юбки некоторых богатых женщин, и, хотя она не была экспертом по текстилю, Натолл написала обо увиденном статью. Большинство женщин носили ярко-красные юбки ручной работы с узкими черными или белыми полосками. Но пурпурные юбки, привлекшие ее внимание, были сшиты из двух полос хлопка, «соединенных тонкой вышивкой крестиком оранжевого или желтого цвета», что, по ее слегка снисходительному мнению, свидетельствовало об утонченном знании дополняющих цветов. Такие юбки стоили десять долларов – в три-четыре раза дороже прочих.

Юбки особенно заинтриговали ее потому, что перекликались с некоторыми изучаемыми Зелией рисунками, а точнее – серией доколумбовых изображений на оленьей шкуре, содержащих закодированную информацию о людях и богах, располагающихся по всей плоскости шкуры. Британский художник Джон Констебл, как известно, пренебрежительно отнесся к этим изображениям, но заодно в той же речи (которую он произнес в Академии художеств в 1833 году) объявил, что гобелен из Байе почти настолько же плох.

В то время рисунками владел английский аристократ лорд Зуш из Харинворта – но теперь они известны как Кодекс Зуш – Натолл. Натолл заметила, что цвет пурпурной юбки идентичен цвету красивой пурпурной краски, которую она видела на Кодексе, написанном более четырехсот лет назад. На одной странице «помещены изображения не менее тринадцати высокопоставленных женщин в пурпурных юбках и пяти – в накидках и жакетах того же цвета». Еще более поразителен тот факт, что в Кодексе также присутствовали изображения восемнадцати человек, тела которых были окрашены пурпуром: «В одном случае таким образом изображен заключенный. В другом – полностью окрашенный пурпуром человек дарит молодого оцелота конкистадору – интересный факт, если учитывать, что племена тихоокеанского побережья обычно отправляли шкуры оцелотов в столицу ацтеков в качестве дани». А на еще одной был изображен верховный жрец, вертящий огненные палочки в процессе священного обряда; на его голове была тесная лиловая шапочка.

Одна из ткачих в Теуантепеке показала Натолл корзину, полную скрученных и окрашенных хлопчатобумажных ниток, которые только что привезли из города, расположенного дальше по побережью. Подняв один из толстых мотков, ткачиха надела его на свое левое запястье и принялась рассказывать, что в детстве видела, как рыбаки в Уамелуле добывали краску из каракола, морской улитки. Даже ко времени экспедиции Натолл караколов осталось так мало, что рыбакам приходилось отправляться за ними дальше и дальше, до самого Акапулько. «Хотя матроны из Теуантепека до сих пор относятся к этим юбкам примерно так же, как наши бабушки – к черным шелковым платьям, то есть существует ассоциация с социальной ответственностью и положением, с каждым годом заказывается все меньше и меньше пурпурных юбок, и молодое поколение женщин предпочитает импортные и более дешевые европейские ткани, – писала Натолл. – В прошлом году в Теуантепеке было соткано не более двадцати пурпурных одеяний, и вполне вероятно, что в скором времени эта индустрия исчезнет».

Она была бы рада узнать, что ее предсказание оказалось преждевременным. В Британской библиотеке я нашла краткую академическую монографию, в которой описывалась успешная мексиканская экспедиция, отправившаяся десять лет назад изучать краски. Вооружившись несколькими фотокопиями этой статьи, я отправилась вместе со своей подругой на Тихоокеанское побережье Мексики, надеясь, что не опоздаю на десятилетие и мне удастся найти таинственных морских улиток, которые плачут фиолетовыми слезами.

Когда мы летели в Пуэрто-Эскондидо, Мэн, Попокатепетль, вулканический страж Мехико, активно извергал свой красный гнев. Турбулентность, подпитываемая вулканом, имела неприятный побочный эффект: на мою сумку упал груз вонючей рыбы. «Я приехала, чтобы отыскать морских существ, вот они и нашлись», – прагматично думала я, по второму разу пытаясь отстирать свой багаж. Возможно, это было хорошим предзнаменованием для моих поисков – кое-какие морские существа уже сами нашли меня.

Пуэрто-Эскондидо означает «скрытый порт», хотя в последние примерно двадцать лет это место ничуть не скрывалось от орд серферов и искателей солнца, которые налетают сюда каждый сезон и, естественно, служат источником дохода для семей продавцов футболок. Это не самое многообещающее место для поиска старых традиций. Каждый вечер несколько лодок выходят в море, чтобы вернуться на рассвете и устроить на песке рыбный аукцион, но большинство людей прибывает со стороны, чтобы подзаработать на туристах. Кое-кто из местных смутно слышал о пурпуре: Альфонсо, учитель испанского, которого мы каждое утро видели в кофейне «Кармен» в поисках новых клиентов-туристов, сказал, что он слышал, что этих улиток иногда называют «маргариты». Моя подруга – и писательница, пишущая о еде, которая каждый вечер при помощи компаса пытается определить, какое место идеально подойдет для коктейлей с видом на закат, – заметно оживилась, но это, по-видимому, не подразумевало соль по краю емкости, как в одноименном коктейле. Альфонсо пожелал mucha suerte – удачи – в наших поисках и сказал, что она нам наверняка понадобится. Позже Джина из туристического бюро также пожелала нам удачи. «По-моему, теперь почти никто так не красит», – сказала она, но посоветовала нам проследить за двумя местными жителями, Хуаном и Лупе, описав их как «первых серферов Пуэрто-Эскондидо: все еще здесь, все еще хиппи». Ты узнаешь их по черным лабрадорам-ретриверам, сказала она, и по красно-синим волосам, окрашенным, по-видимому, натуральной мексиканской морской краской. Я представляла их себе новоявленными Геркулесами Нового Света, гуляющими c собаками по пляжу и открывающими для себя пурпур, но за те два дня, что мы провели в городе, я их не нашла. «Наверное, спят», – сказала Джина.

На третий день мы взяли напрокат белый «фольксваген-жук» и отправились вглубь страны, подальше от побережья. Может быть, краску и добывали на побережье, но красильщики часто приезжали из глубинки. В прежние времена, когда еще не было автобусов, группы мужчин каждый ноябрь отправлялись из своих горных деревень, чтобы пройти пешком сто пятьдесят километров до Пуэрто-Анхеля. В их рюкзаках лежали мотки беленого хлопка, которые им доверяли женщины из окрестных селений. Мужчины оставались на берегу всю зиму, каждую ночь развешивая гамаки между пальмами на берегу, пока суровая погода ранней весны не делала их поиски слишком опасными. Каждые несколько лет один или два красильщика погибали, унесенные волнами, но большинство возвращались домой и приносили нити, теперь фиолетовые и пропахшие морским чесноком.

Первым городом, до которого нам удалось добраться, был Джамильтепек, расположенный примерно в шестидесяти километрах от Пуэрто-Эскондидо. Согласно прочитанной мной статье, именно там Сантьяго де ла Крус, один из последних оставшихся красильщиков мексиканским пурпуром, держал небольшую ремесленную мастерскую. Но когда мы начали искать его, ни владельцы магазинов, ни таксисты не слышали ни о Сантьяго, ни, что встревожило меня еще сильнее, о каких-либо ремесленных мастерских. Беспокойно спрашивая себя – не зря ли мы пересекли полмира? – мы пообедали в уличной такерии рядом с рынком Хамильтепека. Новость о наших поисках уже разнеслась по рынку, и одна из множества женщин, толпившихся вокруг и глядящих, как мы едим, сказала, что знает кого-то, кто, возможно, слышал о Сантьяго. Она подозвала старика, тот кивнул и повел нас к крошечному магазинчику. Он был примерно такого же размера, как разбитые финикийские чаны, которые я видела в Библосе, хотя эта постройка была из бетона, так что столько же столетий она не протянет. Там обнаружилась женщина, многообещающе закутанная в шали с лиловыми кистями. Она сказала нам, что Сантьяго дома, но будет в магазине ближе к вечеру. Ее звали Офелия, она была его сестрой.

Оставшееся до вечера время мы провели в Пинотепа Насьональ – торговом городке, где проживает большая часть из трехсот пятидесяти тысяч миштеков Мексики. Мы посетили большой крытый рынок, и именно там я увидела одежду, которую искала: те же фиолетовые, красные и синие полосатые юбки, или posahuancos, которые так восхищали Натолл восемьдесят пять лет назад. В основном их носили пожилые женщины. До недавнего времени женщины-миштеки ходили топлес, но теперь они носят яркие фартуки с цветочным узором, закрывающие грудь. Я спросила пожилую продавщицу лука, можно ли сфотографировать ее фиолетовую юбку. Она отрицательно покачала головой, но затем мы обе услышали хор неодобрения из мясной лавки позади нас. Две работающие там молодые женщины поддразнивали ее, говоря: «Давай, не порти настроение», – а еще, кажется, убеждали ее на миштекском языке. Она пожала плечами и улыбнулась в камеру, а ее юные подруги зааплодировали.

В конце дня мы вернулись в Хамильтепек. Сантьяго сидел в кресле и вышивал белую рубашку. Он просиял от удовольствия, когда услышал, что мы приехали из Гонконга, чтобы отыскать его. «Тебе повезло, – сурово сказал он. – Я старый человек. Я мог бы быть уже мертв, и тогда как бы вы нашли караколу?» Он выглядел достаточно молодо в свои пятьдесят один, но последние восемь лет страдал от сахарного диабета. «Una tortilla per dia, – всего одна лепешка в день», – простонал он, качая головой от осознания гастрономической трагедии. Когда-то Сантьяго заинтересовался местными красильными традициями, а шестнадцать лет назад впервые отправился на поиски моллюсков в сопровождении старика, бывшего прежде одним из постоянно странствующих собирателей пурпура. С тех пор он ходил за ними, как только выдавалась возможность. Местные жители считали его эксцентричным, но он не обращал на это внимания. Он согласился на следующий день отвезти нас на пурпурный берег, хотя и предупредил, что может быть сложно нанять лодку. «Это опасно: мы должны отправиться с другими людьми. Один – чтобы найти, и один – чтобы наблюдать. Люди порой погибают, делая это».

Мы встретились с ним сразу после рассвета и отправились на побережье. В дороге Сантьяго рассказывал нам о трех цветах караколы, напоминающих мексиканский флаг, разве что с морской раковиной вместо орла. «Сначала белый, – сказал Сантьяго. – Потом он становится зеленым, а потом – пурпурным или красным, это мы называем morado». Из-за белого цвета сам процесс называется «доение». В 1983 году японская компания Purpura Imperial получила от мексиканского правительства контракт на сбор пурпура для окрашивания кимоно. Но они убивали улиток, а не сохраняли их, как это делали миштеки, и в конце концов, после нескольких лет сопротивления со стороны защитников окружающей среды, контракт был расторгнут, а миштеки получили исключительные права на окраску пурпуром в Оахаке.

В Японии существует долгая история почитания пурпурного цвета: фиолетовый традиционно был цветом победы в соревнованиях, это был цвет ткани, используемой синтоистскими жрецами для обертывания самых драгоценных предметов в храме, цвет одежды и кистей самого высокого судьи сумо. В Японии этот цвет называют мурасаки (что звучит удивительно похоже на «мурекс»), и это слово стало псевдонимом автора великого литературного произведения VIII века, «Сказки о Гэндзи», которая называла себя Госпожой Мурасаки или Госпожой Пурпур. У японцев имелся собственный пурпурный моллюск – рапана безоар, но он встречался очень редко, и по большей части пурпур делался из растения семейства огуречных, murasaki-so, – воробейника лекарственного. Поэтому неудивительно, что японцы были готовы заплатить целое состояние за мексиканский пурпур, хотя, возможно, компания не учитывала дипломатические проблемы, которые это вызовет, и явно не заботилась об экологии.

Возле полицейского поста мы повернули направо, в сторону Сапоталито, большинство жителей которого – потомки беглых африканских рабов, основавших собственные свободные общины на мексиканском побережье Тихого океана. Это пыльная рыбацкая деревня с домами, возле которых свободно бродят свиньи и куры. Сантьяго остановился у одного дома и вышел через несколько минут, пораженный нашей удачей. «У нас никогда не бывает запасной лодки, – сказал он, качая головой, – но сегодня у нас есть mucha suerte (большая удача). Мой друг красил свой катер, поэтому сегодня утром не пошел на рыбалку. Его сын Уилл берет нас с собой после завтрака». За последние десять лет Сантьяго совершил около пяти экспедиций с иностранцами. Он вспомнил одну супружескую пару. Они только заглянули в местный ресторан в Сапоталито и вышли, в унисон сморщив носы и объявив, что не могут там есть из-за нежного желудка жены. «У вас чувствительный желудок?» – спросил он нас. Мы заверили его, что нет, и целый день ели превосходную свежую рыбу – даже на завтрак.

Как только начался прилив, мы встретились с четырьмя мальчиками, которые должны были нас отвезти. На их босых ногах были видны брызги зеленой акриловой краски, которой красили лодку. Мы промчались через лагуну, миновали рыбацкую деревушку Серро-Эрмосо (Красивый холм) и вышли в открытое море. «Держитесь крепче», – сказали они. Море не было особо бурным, но я вежливо ухватилась за сиденье. «Нет, сильнее». А потом, когда мы покачивались на волнах и ждали, и затем, когда качка усилилась, я осознала, зачем это было: позади нас поднялась большая волна, Фабиан, рулевой, включил мотор на полную мощность, и мы проплыли по ее гребню, а потом выскочили на белый песок пустынного пляжа, чем отвлекли стаю стервятников от поедания гигантской черепахи.

Мы направились в сторону скалы, которая, насколько мог видеть глаз, окаймляла берег, и начали всматриваться в воду, хотя я не могла точно сказать, что именно я ищу. Сантьяго первым нашел караколу или морскую улитку: размером со спичечный коробок, она, в отличие от колючих ливанских мурексов, была округлой и темно-серой. Он поднял ее и подул. «Смотри», – сказал Сантьяго, и, когда мы все собрались вокруг, она вдруг покрылась каплями, словно рыдая от ярости, что ее оторвали от скалы. Слезы быстро стали молочно-белыми, и Сантьяго осторожно вытер их о моток белой нити, свободно обернутой вокруг его плеча. Это был самый простой способ показать, что пурпур – это пигмент, а не краска: строго говоря, Сантьяго не пропитывал пурпуром ткань, а наносил его на нее.

Как он и обещал, на нитях появилось флуоресцирующе-зеленое пятно, которое через несколько минут стало желтым, а затем фиолетовым, как синяк. Данный краситель является естественным светочувствительным соединением: фиолетовый цвет появляется в результате реакции на солнечный свет, в противном случае остается зеленым. Любопытно думать, что это природное химическое соединение могло, если бы кто-нибудь нашел способ его фиксировать, быть использовано для создания первых в мире фотографий. Мы могли бы унаследовать созданные этим органическим красителем древние фотоизображения ацтекских ритуалов или тысячелетние детские фотографии, все сумасшедше-галлюциногенно-контрастные. На мгновение, когда я фотографировала Сантьяго, счастливо держащего маленькую раковину, я представила, что изображение проявилось как фиолетовое пятно с лимонно-зелеными пятнышками там, где лежали тени.

С наших каменных укреплений мы могли видеть человека с трубкой, который далеко внизу, в море, нырял, оставаясь, казалось, целую вечность под водой. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я засекла время: каждый раз в среднем он находился под водой больше девяноста секунд. Мне нравилось думать, что он ловит жемчуг, следуя традициям своих предков, хотя Фабиан был менее романтичен и полагал, что тот, вероятнее всего, собирает омаров. Если бы человек поднял голову и заметил нас сквозь свою туманную маску, мы, должно быть, тоже показались бы ему любопытным зрелищем: четверо мальчиков, мужчина и две светловолосые женщины отделились от колючих камней, а затем отступили назад, чтобы коснуться кусочка белой ваты маленькой раковиной; затем снова отошли назад. Иногда нас окатывала волна, и мы вытирали влагу с лица, как будто слезы.

Мы растянулись цепочкой вдоль скал, наслаждаясь триумфом, поскольку нашли особенно впечатляющий экземпляр Purpura pansa, который пришлось подергать, пока это существо не покинуло свою солнечную ванну с неохотным чавканьем. Мы подули на него, а затем с интересом наблюдали, как нитки меняют цвет. Я хотела взять одну – только одну! – раковину домой для коллекции. «Вот одна, – сказал Сантьяго, наугад показывая пальцем. – Ты можешь положить его обратно или взять с собой». «Положу его обратно», – сказала я, думая с жадностью, что это не самый большой экземпляр. «Правильно, оставь его, пусть проживет еще один день, – одобрительно ответил Сантьяго. – Караколы священны: мы считаем, что убивать их – дурная примета». В тот день мне так везло, что я не захотела рисковать. Я оставила их всех.

Не имея мотка ниток, переброшенного через плечо, я вместо этого поставила одну караколу на белый нейлоновый ремешок моих часов. Он быстро окрасился в ярко-пурпурный цвет и сильно пропах острой зеленью. В течение следующего месяца мне пришлось отказаться от тридцатилетней привычки и снимать часы по ночам, чтобы мои сны не слишком сильно пахли морем. Даже сейчас, шесть месяцев спустя, когда я пишу эти строки, я все еще чувствую чесночный запах. Эксперты говорят, что, даже работая с текстилем столетней и более давности, вы можете узнать, был ли он окрашен караколой – или мурексом, в зависимости от континента, – осторожно потерев ткань между пальцами и понюхав. Забавно думать, что даже в облаках аромата жасмина и шафрана древние римляне оставляли за собой облако чесночных и рыбных ароматов. Возможно, в Риме было так много других запахов, что аромат eau de murex славился своей изысканностью. Возможно, это был запах власти.

Я нашла пещеру, где скалы были красиво окрашены в лиловый цвет: должно быть, это были следы улиток, оставляемые ими в течение тысяч лет. Вдруг я услышала звук разламывающихся раковин и огляделась. Пятнадцатилетний Рико, устав от поисков, бросал использованных моллюсков на камни. Сантьяго отругал мальчика. «Убийство караколы – это то, что делали японцы, а не поведение мексиканцев, – сказал он. – Посмотри, эти люди проделали долгий путь из Гонконга, чтобы увидеть наш пурпур: мы должны ценить его».

Мы раскинули моток ниток на лодке. Получилась хорошая фотография: сиреневые нити на фоне зеленой лодки, а сзади с триумфом стоит команда красильщиков-любителей, протягивая вперед испачканные руки. Но это, как я уже поняла, был не тот пурпур, который описывал Плиний: его был почти черный, который при правильном освещении давал проблеск другого цвета, для которого у нас нет подходящего слова. Здесь же были лиловые, сиреневые, лавандовые оттенки, любые, какие только можно назвать, – но явно не бычья кровь. Может быть, произошла какая-то ошибка? Возможно, мы упустили некий критически важный шаг в процессе окрашивания (едва ли это невозможно, поскольку процесс окрашивания, который я только что наблюдала, должен был быть одним из самых простых из когда-либо изобретенных)? Записи XVIII века гласили, что вес и цвет хлопка менялся в зависимости от того, в какой час он был окрашен, это наблюдение посчитали весьма забавным, но в то же верили и красильщики Средиземноморья. «Возможно, – подумала я, – час бычьей крови наступит ближе к вечеру».

Вернувшись в Хамильтепек, Сантьяго пригласил нас осмотреть его дом – однокомнатное здание с глинобитным полом и двумя серыми гамаками, где он и его сестра спали, разделенные занавеской. Единственными предметами мебели были деревянный стул и швейная машинка, приводимая в движение ножной педалью: с их помощью он создавал сувениры для туристов. Я обещала прислать ему фотографии и экземпляр этой книги. «Другие люди, которые приезжали сюда, всегда обещали, но никогда ничего не присылали. Но ведь для них это другой мир, не так ли?» – сказал он задумчиво и мудро.

На следующий день мы посетили горный городок Пинотепа-Дон-Луис. Когда мы добрались туда после сорока километров езды по грязной дороге, это было похоже на физическое перемещение назад во времени: единственное, что выглядело современным, – это мы сами. На выбеленной деревенской площади собрались мужчины в белой одежде и женщины в пурпурной. Все они двигались, болтали и продавали друг другу различные вещи. Мы припарковались и вернулись на площадь с камерами, но за эти пять минут, словно по волшебству, все исчезли. Площадь была пуста, если не считать человека, который спокойно красил чугунные скамьи в белый цвет, и я всерьез задумалась, не померещилась ли мне предыдущая сцена.

Загадка разрешилась через двадцать минут, когда в переулке мы нашли любопытный ресторанчик, состоящий из расставленных под навесом крепких деревянных столов на козлах и скамеек. С одной стороны женщины помешивали в огромных котлах кофе и ужасающе жирную тушеную говядину (наконец-то, подумала я, хоть какой-то цвет бычьей крови!), поджаренную на углях. На другой стороне, в саду, дюжина женщин готовили лепешки, выпекая их на разогретых на огне старинных металлических тарелках. Нас пригласили присоединиться – и мы ужасно насмешили всех дырявыми тортильями. Более общительные женщины пригласили нас сесть за стол и поставили перед нами миски с жирным рагу и кофе. Мы предложили заплатить, но они решительно покачали головами.

На другой стороне крытой улицы стоял старик, одетый в безукоризненно белые одежды. Он вытаскивал из ведра с потрохами бледные, похожие на тряпки, куски внутренностей коровы и растягивал их. Это был деревенский староста; он не говорил по-испански, только по-миштекски. Нам показалось, что либо мы проскочили столетие, либо попали на съемочную площадку. Для преданного искателя пурпурных юбок это был настоящий рай: в них были одеты почти все женщины старше сорока, хотя некоторые предметы одежды определенно были окрашены анилиновыми красителями. Большинство женщин были в фартуках, но у одной семидесятилетней женщины, стоявшей на заднем плане у котла, грудь по старинке была обнажена. «У вас всегда так?» – спросила я у дружелюбно выглядевшего молодого человека за соседним столиком. «О нет, – ответил он с широкой улыбкой. – Это моя свадьба».

После того как мы справились с шоком, он представил меня матери своего друга, Эльвире Лейве, которая, по его словам, могла рассказать о значении полосок на ее юбках. Мне рассказывали, что узоры из нитей синего, красного и пурпурного цвета в плетении могут варьироваться в зависимости от того, в какой деревне оно было сделано. «Нет, – со смехом сказала она. – Полосы не имеют особого значения, просто мы выбираем тот рисунок, который нам нравится». У нее было пять posahuanco», которые она носила по очереди, а одну юбку хранила «для праздника». Она помнила, как ее собственная мать давала пряжу странствующим красильщикам, которые отправлялись на побережье и возвращались через несколько месяцев, «раскрасив» нить. «Это уже не так часто бывает: по большей части нитки синтетические, – сказала она, – жаль, ведь чем больше стираешь старые посауанко, тем лучше становится пурпурный цвет».

Эльвира никогда не носила другой одежды и смеялась, когда я спрашивала, не надоело ли ей это. «Мы – люди, которые его носят, носим его вечно», – сказала она. Она сидела рядом с женщиной в черном, которую представила как consuegra – тещу ее сына. Они были одного возраста и окончили одну школу, но одна носила только испанскую одежду, а другая – только миштекскую. «В Пинотепе всегда так было, – объяснила Эльвира. – Некоторые люди носят пурпур, а некоторые никогда его не носят. Испанцы никогда этого не делают».

Одна из таких людей – ее собственная дочь, которой было чуть за двадцать и которая никогда в жизни не носила фиолетовой юбки, даже в детстве. «Ей не хотелось», – объяснила Эльвира. Считает ли Эльвира позором то, что этот обычай исчезнет вместе с ее поколением? Она рассмеялась. «О нет! Моя дочь независима. Она может делать все, что захочет». Потом она добавила: «Мне не грустно. Такова жизнь, все меняется».

Иногда вы проделываете долгий путь, чтобы найти что-то, и, когда вы находите искомое, оно оказывается гораздо ближе к дому, чем вы думаете. То же самое случилось со мной в истории с «тирским пурпуром». Я думала, что найду его в Тире, но нашла только пустые чаны и крутой холм, сложенный из ракушек, – и даже клочок крашеной шерсти, который я увидела в музее, вовсе не был пурпурным. Затем я думала, что найду пурпур в Мексике, но, хотя я была очарована, наблюдая, как прозрачное пятно становится на солнце лиловым, я точно знала, что римляне использовали другой метод.

В Англии я познакомилась с красильщиком по имени Джон Эдмондс. Я связалась с ним, потому что слышала, что он экспериментировал с двумя сотнями различных рецептов красителей (включая вайду) в рамках проекта Музея под открытым небом Чилтерна, – и в итоге он помог мне в моих поисках индиго. Но что меня действительно поразило, так это его более поздние эксперименты, которые он проделал с совершенно другой синей краской, получаемой из морской раковины и ипользуемой для изготовления священных кисточек на иудейской бахроме цицит. Эта история – история утрат и повторных открытий, причем неоднократных.

Вот в чем была проблема: согласно Торе – первым пяти книгам Библии, тому, что христиане называют Ветхим Заветом, – Бог велел Моисею сказать израильтянам, чтобы они сделали «бахрому по краям своих одежд [и] вдели в бахрому на каждом углу голубую нить». Талмуд, который является книгой еврейских законов, пошел еще дальше и уточнил, что синий цвет должен исходить из особого источника. Было неясно, каким именно должен быть этот источник, хотя и подчеркивалось, что он должен быть от определенного вида морского существа, имеющего раковину.

Бахрома предназначена для того, чтобы напоминать еврейским мужчинам об их священных обязанностях. Мудрец XII века Маймонид предположил, что синий цвет «подобен морю, которое подобно небу, которое подобно святому престолу Бога». Согласно объяснению другого современного комментатора, белый цвет на циците представляет логическое, а синий – мистическое, и только вместе они могут полностью символизировать чудеса вселенной. Какой бы ни была символика, все эти цветные напоминания были забыты примерно в VII веке, во времена мусульманских завоеваний. Вероятно, это было исключительное право еврейских красильщиков – окрашивать священные кисти на циците, поэтому неевреям, вероятно, не было веры насчет того, не применят ли они индиго; и никто не додумался записать формулу для потомков.

Таким образом, в течение тысячи трехсот лет у евреев не было синего цвета на циците, или если и был синий, то неправильный. Но открытие Перкином краски из каменноугольной смолы пробудило давно забытые воспоминания. Вдохновленный новыми красителями, польский раввин Лейнер решил провести некоторые исследования старых красок. Теория Лейнера заключалась в том, что «хиллазон», упомянутый в Талмуде как источник истинного синего цвета для цицита, был кальмаром, и в 1880-х годах раввина привело в восторг то, что химики показали ему: действительно можно было приготовить очень нежную синюю краску из сепии кальмара, добавив при варке немного железных опилок. Уже через несколько месяцев тысячи евреев носили синие священные нити.

Но с рецептом Лейнера была проблема, вскрывшаяся в 1913 году, когда студент лондонского университета решил сделать его предметом своей аспирантской диссертации. Ицхак Герцог не был обычным студентом – позже он стал первым главным раввином государства Израиль, а его сын Хаим – первым президентом этой страны. Герцог был очарован проблемой пурпура, особенно после того, как отправил немного краски Лейнера в лабораторию и, к своему удивлению, обнаружил, что та даже не была органической. В лаборатории ему сказали, что это прекрасный образчик берлинской лазури. Кальмар вовсе не был необходим для окраски; цвет в основном зависел от наличия в растворе железных опилок.

На протяжении многих лет еврейские ученые экспериментировали с другими видами животных. Проблема, с которой они столкнулись, заключалась в том, что, каким бы способом они ни помещали пигмент из моллюсков в чан, все обычно выходило фиолетовым, и, хотя еврейское слово tekhelet может означать и фиолетовый, и синий, они были убеждены, что исторический цвет гораздо больше склонялся к последнему. В 1908 году ученый по имени Пауль Фридлендер обнаружил, что имперский пурпур химически очень тесно связан с индиго: неудивительно, что древним евреям было так трудно отличить одно от другого.

Затем, в 1980-х годах, химик Отто Эльснер заметил еще кое-что необычное. Он наблюдал, как ткань, окрашиваемая в солнечный день, получалась синей, а в пасмурный день она становилась фиолетовой. Казалось, это было частью ответа, в котором так нуждались евреи. Эльснер установил, что можно получить синий цвет из фиолетового с помощью фотохимической реакции, – и его открытие имело дополнительную теологическую точность, поскольку включало в себя нечто святое, которое, как и сам мир, было порождено светом. Но Эльснер использовал в своих экспериментах современные химические вещества, поэтому и он, и его коллеги столкнулись с более трудной проблемой: как именно древние превращали пигмент в краситель? Щелочные растворы хорошо справлялись, но они также растворяли и шерсть, а это плохо. Очевидно, что в процессе изготовления ткани нужного цвета отсутствовал какой-то важный этап, но кто мог предположить, что тайну разгадает нееврей с банкой из-под варенья и маринованными закусками?

Израильские исследователи связались с Джоном Эдмондсом после того, как узнали о его экспериментах с вайдой. Они хотели знать, не проводил ли он опытов с фиолетовым красителем? Эдмондс сказал, что хотел бы попробовать, и через несколько недель ему пришла посылка, содержавшая небольшой флакон с пигментом из обрубленного мурекса и шерсть. Эдмондса взволновала возможность проверить теорию о том, что если тирский пурпур содержит индиго, то, возможно, как в случае с вайдой и индиго, нужно просто удалить кислород из чана, чтобы раствор стал красителем. И что может быть более удобным ингредиентом для достижения этой цели, чем гниющее мясо моллюска (которое заставило бы бактерии расходовать кислород)? Израильские исследователи не прислали Эдмондсу мясо мурекса, «поэтому я пошел в супермаркет и купил маринованных моллюсков, напоминающих пурпурных, и, вернувшись домой, просто отмыл их от уксуса».

Он нагрел пигмент и моллюсков на мармите, держа уровень щелочи рН = 9,0. Затем он оставил раствор настаиваться в течение десяти дней при 50° по Цельсию. За это время раствор изменил цвет с фиолетового на зеленый (и жена Эдмондса решила, что ей очень не нравится красильный бизнес из-за отвратительного запаха). В первый раз, когда Эдмондс окунул тряпку в жидкость, она стала пурпурной, но позже обнаружилось, что если зеленоватый раствор выставить на свет, то любая положенная в него ткань становится зеленой, а затем, на воздухе, синей. Он думал, что нашел рецепт еврейской святой синевы, приготовленной из чана с пурпуром. Отсутствующим ингредиентом помимо солнечного света был биологический восстановитель – бактерии в гниющих телах моллюсков мурекса. Сегодня, однако, непуристы могут предпочесть использование дитионида натрия, более известного как «средство для удаления цвета», деколорант. Он выполняет аналогичную работу, но воняет куда меньше.

Все это произошло в 1996 году. Профессор Цви Корен, заведующий кафедрой химических технологий в Шенкарском колледже инженерии и дизайна в Израиле, и его коллеги впоследствии пришли к аналогичным выводам по поводу того, как именно древние евреи окрашивали цицит. На конференции по археологическим красителям, проходившей в Амстердаме в 2001 году, профессор Корен показал слайд, на котором люди собирали Murex trunculus на скалистом побережье Израиля. «Вот мы, – сказал он, указывая на возбужденных ученых. – А вот улитки, – добавил он, указывая на маленькие серые пятна на камнях. И наконец, он указал на бородатого мужчину, сидящего на камнях и наслаждающегося лучами солнца. – А вот раввин, он присматривает за тем, чтобы мы не съели мурекса. Потому что это определенно не кошерно».

Как и лучшие шутки, эта шутка Корена была основана на реальном прецеденте. Странным образом можно сказать, что в еврейской традиции тхелет – это игра с границами дозволенного. Буквально это окраска края одежды, и метафорически – граница того, что разрешено евреям. Тирский пурпур – или, в данном случае, тирский синий – один из наименее кошерных цветов. Моллюски – такая же анафема для еврейского меню, как и свинина, поэтому любопытно, что из них делают один из самых священных видов еврейских одеяний.

На той же конференции Джон Эдмондс и художница Инге Боэскен-Канольд продемонстрировали пурпурно-синий краситель. Демонстрация проходила в другой части здания – чтобы попасть туда, мне пришлось спуститься на три этажа, пройти двадцать метров по улице, войти через другую дверь и подняться на три этажа. Но мне не нужны были указания: я почувствовала запах чана еще на улице. Даже оттуда я ловила себя на том, что задыхаюсь, а к тому времени, как я поднялась в зал, вонь стала практически невыносимой. Я поняла, что именно поэтому Тир отсылал красильщиков в самый отдаленный уголок города. Но когда Эдмондс и Боэскен-Канольд развесили маленькие образцы тканей для просушки, я поняла, почему жители Тира терпели обонятельные страдания: ведь в горшке с краской творились маленькие чудеса; там были примеры не только ярко-фиолетового, такого же яркого, как все краски, созданные Перкином, но и небесно-голубого цвета, и все это было получено из одного источника. Там, в этой вонючей комнате, находился легендарный тирский пурпур – символ власти, жадности и роскоши, который я искала по всему свету. А рядом с ним был его голубой близнец, который имел те же составные элементы, но в который было добавлено немного солнечного света, чтобы напомнить евреям о более мистической стороне вселенной.

Необычайное открытие Перкином современных красителей в самый обычный день 1856 года привело к повторному открытию того, как получить два самых старых и самых почитаемых цвета в мире. Как и в случае со многими историями в моем рассказе о коробке с красками, оказалось, что старые секреты не были потеряны: они просто ждали, когда кто-нибудь снова их обнаружит.