Глава XIX

Вовраге у дороги было холодно. Между ними и воротами поместья Ньеволе стоял ряд редких берез, но даже они не защищали от резких, как удар кинжала, порывов ветра.

Вчера выпал снег – редкое явление в этих далеких северных краях даже в середине зимы. Ночь, когда они ехали из Феррата, была белой и студеной, но Алессан все равно не соглашался скакать помедленнее. К концу ночи он стал более молчаливым, а Баэрд и в лучшие времена говорил мало. Дэвин проглотил свои вопросы и сосредоточился на том, чтобы не отставать.

Они пересекли границу Астибара в темноте и приехали к землям Ньеволе, едва рассвело. Привязали коней в роще, примерно в полумиле к юго-западу, и пешком добрались до этого оврага. Иногда на протяжении утра Дэвин начинал дремать. Когда взошло солнце, заснеженная местность вокруг показалась ему странной, свежей и прекрасной, но ближе к середине дня над головой стали собираться тяжелые серые тучи, и сейчас было просто холодно и совсем не красиво. Снова прошел короткий снегопад, примерно с час назад.

Когда Дэвин услышал приближающийся сквозь серую мглу топот копыт, он понял, что Триада на этот раз повернулась к ним лицом. Или же что богини и бог решили дать им возможность совершить нечто фатально опрометчивое. Он изо всех сил вжался в мокрую землю оврага. Подумал о Катриане и герцоге, оставшихся в тепле и уюте в Феррате, вместе с Тачио.

Отряд примерно из дюжины барбадиорских наемников возник на фоне серого пейзажа. Они оживленно смеялись и громко пели. Дыхание коней и людей на холоде вылетало белыми облачками пара. Распластавшись в овраге, Дэвин смотрел, как они проехали мимо. Он слышал рядом с собой тихое дыхание Баэрда. Барбадиоры остановились у ворот бывшего поместья семейства Ньеволе. Конечно, теперь, после осенних конфискаций, оно ему не принадлежало.

Командир отряда спешился и подошел к запертым воротам. Под смех и шутки своих людей он торжественно отпер железные ворота двумя ключами на затейливой цепочке.

– Первая рота, – прошептал Алессан. Это были его первые слова за несколько часов. – Он выбрал Каралиуса. Сандре так и говорил.

Они наблюдали, как распахнулись ворота, как солдаты въехали во двор. Последний запер ворота за собой.

Баэрд и Алессан подождали еще несколько минут, потом встали. Дэвин тоже встал и поморщился – у него занемело все тело.

– Нам надо найти в деревне таверну, – сказал Баэрд таким необычно мрачным голосом, что Дэвин быстро взглянул на него в наступающих сумерках. Но лицо Баэрда оставалось непроницаемым.

– Но не для того, чтобы в нее заходить, – прибавил Алессан. – Здесь мы будем действовать тайно.

Баэрд кивнул. Достал из внутреннего кармана своей овчинной куртки сильно измятую бумагу.

– Начнем с человека Ровиго?

Человек Ровиго оказался отставным моряком, который жил в деревне в миле к востоку. Он указал им, где находится таверна. А также, за довольно крупную сумму, сообщил имя осведомителя, работающего на Гранчиала и возглавляемую им Вторую роту барбадиоров. Старый моряк сосчитал деньги, сплюнул многозначительно, затем рассказал, где этот человек живет и какие имеет привычки.

Баэрд убил осведомителя, задушил через два часа, когда тот шел по деревенской дороге от своей маленькой фермы к таверне. К тому времени совсем стемнело. Дэвин помог Баэрду отнести тело к воротам поместья Ньеволе и спрятать его в овраге.

Баэрд не разговаривал, и Дэвин не мог придумать, что сказать. Осведомитель оказался пузатым лысеющим мужчиной средних лет. Он не выглядел таким уж негодяем. Он выглядел как человек, застигнутый врасплох по дороге к своей любимой таверне. Дэвин задумался, есть ли у него жена и дети. Они не спросили об этом у человека Ровиго; и Дэвин был этому рад.

На окраине деревни они снова присоединились к Алессану. Тот наблюдал за таверной. Он безмолвно показал рукой на крупного гнедого коня, привязанного среди остальных лошадей у входа. Солдатский конь. Они втроем снова вернулись назад, прошли на запад полмили и опять залегли ждать, зорко следя за дорогой. Дэвин осознал, чтобольше не чувствует ни холода, ни усталости; у него не было времени, чтобы заботиться о таких вещах.

Позже той ночью, под холодным белым взглядом Видомни с расчищающегося зимнего неба, Алессан убил чловека, которого они ждали. К тому моменту, когда Дэвин услышал тихое позвякивание сбруи солдатского коня, принца уже не было с ним рядом и все было почти кончено.

Он услышал тихий звук, больше похожий на кашель, чем на крик. Конь испуганно всхрапнул, и Дэвин с опозданием вскочил, чтобы помочь справиться с животным. В этот момент, однако, он увидел, что Баэрда тоже нет рядом с ним. Когда он наконец выкарабкался из канавы на дорогу, солдат – со знаками различия Второй роты – был мертв, а Баэрд держал его коня под уздцы. Этот человек, очевидно, получил увольнительную, судя по беспорядку его мундира, и возвращался обратно в форт у границы. Барбадиор был крупным парнем, все они были крупными, но лицо его казалось совсем молодым при лунном свете.

Они перебросили тело через седло коня и пошли обратно к воротам поместья Ньеволе. Было слышно, как солдаты Первой роты громко поют в особняке, куда вела изогнутая подъездная аллея. Звуки далеко разносились в тишине зимней ночи. Теперь рядом с луной появились звезды; тучи рассеивались. Баэрд стянул барбадиора с коня и прислонил к одному из воротных столбов. Алессан и Дэвин вытащили второго мертвеца из оврага; Баэрд привязал коня барбадиора на некотором расстоянии от дороги.

Но не слишком далеко. Его должны были позже обнаружить.

Алессан легонько прикоснулся к плечу Дэвина. Применяя навыки, полученные от Марры, – казалось, это было несколько жизней назад, – Дэвин вскрыл два затейливых замка. Он был рад, что может внести свой вклад. Замки оказались вычурными, но не сложными. Высокомерный Ньеволе не слишком опасался грабителей.

Алессан и Баэрд взвалили на плечи по трупу и понесли их в усадьбу. Дэвин тихо закрыл ворота, и они пошли вперед. Но направились не к особняку. Бледный лунный свет освещал им путь по снегу к конюшням.

Тут у них возникло затруднение. Самая большая конюшня была заперта изнутри, и Баэрд, молча скорчив гримасу, указал на полоску факельного света, видневшуюся под двойными дверьми. Это означало наличие караульного.

Они одновременно подняли головы. При свете Видомни ясно было видно одно маленькое открытое окошко, высоко вверху с восточной стороны.

Дэвин перевел взгляд с Алессана на Баэрда, потом опять на принца. Посмотрел на тела двух уже мертвых людей.

Потом показал пальцем на окошко и на себя.

Прошло несколько долгих секунд, и Алессан утвердительно кивнул. Прислушиваясь к нестройному пению, доносящемуся из особняка, Дэвин бесшумно вскарабкался по наружной стене конюшни. При свете луны или на ощупь он находил опору для застывших на холоде рук и ног. Добравшись до окошка, он оглянулся через плечо и увидел Иларион, в этот момент поднимающуюся на востоке.

Он проскользнул внутрь на чердак. Внизу тихо заржала лошадь, и Дэвин затаил дыхание. Сердце его громко стучало, он замер на месте, прислушиваясь. Других звуков не последовало. В конюшне неожиданно оказалось приятно тепло. Дэвин осторожно пополз вперед и посмотрел вниз.

Караульный крепко спал. Мундир его был расстегнут, и фонарь на полу освещал пустую бутылку вина. Наверное, ему по жребию выпало нести это скучное дежурство среди коней и соломы, подумал Дэвин.

Он беззвучно спустился по приставной лестнице. И в мигающем освещении конюшни, среди запахов сена, животных и разлитого красного вина Дэвин впервые убил человека, всадив в горло спящему барбадиору кинжал. Не так воображал он в мечтах свои доблестные подвиги.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы побороть накатившую тошноту. Это запах вина, пытался убедить он себя. И еще крови оказалось больше, чем он ожидал. Он насухо вытер кинжал и только потом открыл дверь своим спутникам.

– Хорошая работа, – сказал Баэрд, окинув взглядом сцену. И на мгновение опустил ладонь на плечо Дэвина.

Алессан ничего не сказал, но в колеблющемся свете Дэвин прочел в его глазах тревожное сочувствие.

Баэрд уже принялся за дело.

Они оставили караульного там, где ему предстояло сгореть. Осведомителя и солдата из Второй роты потащили к одной из хозяйственных построек. Баэрд некоторое время внимательно изучал обстановку, не давая себя торопить, затем расположил два тела особым образом перед входом и подпер закрытую дверь бревном, которое, как догадался Дэвин, потом будет казаться упавшей балкой.

Пение в особняке постепенно стихало. Теперь только один пьяный голос тянул грустный припев о давно потерянной любви. Наконец и он тоже умолк.

Что послужило сигналом для Алессана. По его знаку они одновременно подожгли сухую солому и дерево в конюшне и в двух соседних постройках, в том числе и в той, где были заперты в ловушке мертвецы. Потом бросились бежать. К тому времени, как они оказались за пределами поместья Ньеволе, конюшни пылали адским пламенем. Ржали кони.

Их никто не преследовал. Да они этого и не ожидали. Алессан и Сандре очень тщательно разработали этот план еще в Феррате. Обгоревшие тела осведомителя и солдата Второй роты найдут люди Каралиуса. Наемники Первой роты сделают очевидный вывод.

Они нашли своих коней и направились на запад. Снова провели ночь на холоде, под открытым небом, по очереди неся дежурство. Все прошло очень хорошо. Казалось, все прошло так, как планировалось. Дэвин жалел лишь, что они не смогли выпустить лошадей. Их ржание врывалось в его тревожный сон.

Утром Алессан приобрел повозку на ферме у границы Феррата, а Баэрд поторговался и купил у дровосека партию свежих бревен. Они заплатили новую проезжую пошлину и продали бревна в первом же форте по ту сторону границы. Еще они приобрели груз зимней шерсти для продажи в Феррате, где должны были присоединиться к остальным.

Нет смысла упускать шанс заработать, сказал Алессан. У них все же есть обязательства перед компаньонами.

Тревожно много неблагоприятных событий происходило в Восточной Ладони в ту осень и зиму, которые наступили после разоблачения заговора семьи Сандрени. Сами по себе они не были крупными, но взятые вместе беспокоили и раздражали Альберико Барбадиорского до такой степени, что его помощники и посыльные стали считать свою работу физически опасной, когда обязанности вынуждали их приближаться к тирану.

Для человека, известного своим самообладанием и невозмутимостью – еще дома, в Барбадиоре, когда он был всего лишь главой не слишком знатной семьи, – Альберико той зимой проявлял поразительную вспыльчивость.

Это началось, соглашались друг с другом его помощники, после того как предатель Томассо из семейства Сандрени был найден мертвым в темнице, когда за ним пришли, чтобы отвести к профессионалам. Альберико, ожидавший в комнате с орудиями пыток, впал в страшную ярость. Все караульные из Третьей роты Сифервала были казнены на месте. Как и новый начальник стражи; предыдущий покончил с собой накануне ночью. Самого Сифервала вызвали обратно в Астибар из Чертандо для разговора наедине с хозяином, после чего он много часов хромал и трясся.

Ярость Альберико была почти иррациональной. Его, как решили помощники, совершенно вывело из равновесия то, что произошло в лесу. Он, несомненно, плохо выглядел; один его глаз казался каким-то странным, и походка стала своеобразной. Затем, в последовавшие дни и недели, когда местные осведомители всех трех рот начали присылать сообщения, выяснилось со всей очевидностью, что в городе Астибаре просто не поверили – или предпочли не поверить – в то, что в лесу вообще что-то произошло, что вообще существовал какой-то заговор Сандрени.

Уж, конечно, не при участии лордов Скалвайи и Ньеволе и никак не под предводительством Томассо бар Сандре. Люди во всем городе цинично отзываются обо всем этом, гласили донесения. Слишком многие знали о глубокой ненависти, разъединявшей эти три семьи. Слишком много ходило слухов о среднем сыне Сандре, предполагаемом вожаке предполагаемого заговора. Он мог выкрасть мальчика из храма Мориан, говорили в Астибаре, но заговор против тирана? Вместе с Ньеволе и Скалвайей?

Нет, город был просто слишком искушен, чтобы проглотить это. Все, кто хоть мало-мальски разбирался в географии и экономике, понимали, что в действительности происходит. Как, подавляя эту «угрозу» со стороны трех из пяти самых крупных землевладельцев дистрады, Альберико просто создает прозрачное прикрытие для захвата земель, который иначе ничем не оправдан.

Разумеется, всего лишь совпадение, что поместья Сандрени находятся в центре, фермы Ньеволе – на юго-западе вдоль границы с Ферратом, а виноградники Скалвайи образуют богатейший пояс на севере, где выращивают лучший виноград для голубого вина. Чрезвычайно удобный заговор, соглашались во всех тавернах и кавницах.

И к тому же все до единого заговорщики погибли за одну ночь. Что за быстрое правосудие! Какие веские доказательства против них собраны! Среди Сандрени оказался осведомитель, как было объявлено. Он умер. Разумеется. Томассо бар Сандре возглавлял заговор, говорили им. Он тоже, к величайшему прискорбию, умер.

Все четыре провинции Восточной Ладони, с Астибаром во главе, выражали горькое, саркастическое недоверие. Их можно было покорить, придавить тяжелым барбадиорским каблуком, но нельзя было лишить разума или сделать слепыми. Они умели распознавать интриги тирана.

Томассо бар Сандре в роли ловкого, смертельно опасного заговорщика? Астибар, переживающий экономические потрясения из-за конфискаций и ужасы казней, все еще находил в себе силы издеваться. А затем пришел первый из насмешливо-злобных стишков с запада – из самой Кьяры, – написанный, как утверждали некоторые, самим Брандином, но, скорее, заказанный одному из поэтов, роящихся вокруг его двора. Стишки были пасквилем, обвиняющим Альберико в том, что он видит заговоры в каждом сельском дворе и использует их как предлог для захвата домашней птицы и огородов по всей Восточной Ладони. Еще в них имелись многочисленные, не слишком завуалированные инсинуации сексуального характера.

Эти стишки, расклеенные на всех стенах города, а потом в Тригии, Чертандо и Феррате, барбадиоры срывали почти сразу же, как только они появлялись. К несчастью, это были запоминающиеся стихи, и людям достаточно было прочесть или услышать их всего лишь раз.

Позже Альберико вынужден был признаться самому себе, что отчасти потерял контроль над собой. Он также признал, что большая доля его ярости коренилась в страстном негодовании и порождалась страхом.

Ведь действительно имел место заговор этого жеманного Сандрени. Они чуть не убили его в том проклятом охотничьем домике в лесу.

На этот раз тиран говорил чистую правду. Никакого притворства или обмана. Он имел все основания требовать правосудия. Но у него не было признания, свидетеля, вообще никаких доказательств. Ему необходим был живой осведомитель. Или Томассо. Томассо был нужен ему живым. В ту первую ночь в его сны то и дело врывались яркие картинки: сын Сандре, связанный и обнаженный, согнутый в соблазнительную позу на одном из механизмов.

Из-за необъяснимой смерти извращенца и единодушных известий из всех провинций о том, что никто не верит ни единому слову о заговоре, Альберико отказался от своего первоначального, тщательно выверенного ответа на него.

Конечно, земли были конфискованы, но, кроме того, все живые члены трех семей были найдены и преданы смерти на колесах в Астибаре. Он не ожидал, что их окажется так много, когда отдавал этот приказ. Вонь стояла ужасная, а некоторые из детей оставались в живых на колесах неслыханно долго. Это не давало сосредоточиться на государственных делах чиновникам в кабинетах над Большой площадью.

Он повысил налоги в Астибаре и впервые ввел проезжие пошлины для купцов, пересекающих границы провинций, наряду с уже существующей пошлиной за переход из Восточной в Западную Ладонь. Пусть заплатят – буквально, – раз решили не верить в то, что случилось с ним в охотничьем домике.

Он пошел еще дальше. Половину богатого урожая зерна с земель Ньеволе быстро переправили домой, в Барбадиор. Для предприятия, задуманного в гневе, считал он, это была удачная находка. Цена на зерно в Империи тут же упала, что нанесло урон двум самым давним соперникам его семьи и в то же время снискало ему огромную популярность у народа. Пусть даже с народом в Барбадиоре никто не считался.

В то же время здесь, на Ладони, Астибар был вынужден ввозить больше, чем когда-либо, зерна из Чертандо и Феррата, а с введением новых налогов Альберико предстояло получить значительную выгоду и от вздутых цен на зерно.

Он мог бы умерить свой гнев, даже радоваться, наблюдая за всеми этими последствиями, если бы не мелкие неприятности.

Во-первых, его солдаты начали волноваться. С ростом трудностей возросло и напряжение; все чаще случались стычки. Особенно в Тригии, где сопротивление всегда было больше. Наемники потребовали повышения платы, как и следовало ожидать. Но на такое повышение, если бы он согласился на него, ушло бы почти все, что он мог получить от конфискаций и новых поборов.

Он послал письмо домой, императору. Первую просьбу за два года. Вместе с ящиком астибарского голубого вина – из принадлежащих теперь ему поместий на севере – он еще раз отправил настоятельную просьбу принять его под эгиду Империи. Что означало бы субсидию для его наемников от казначейства Барбадиора или даже отправку имперских войск под его командование. Как всегда, он подчеркнул ту роль, которую сыграл в одиночку, преградив путь экспансии игратян на этом опасном полуострове. Возможно, он начал свою карьеру здесь как самонадеянный авантюрист, признавался он в изящном, по его мнению, предложении, но, став старше и мудрее, он теперь желает более прочно связать себя со своим императором и быть ему более полезным, чем прежде.

Что касается его желания стать императором и стремления самому набросить на свои плечи императорскую мантию – пусть и с опозданием, – ну, о таких вещах ведь не обязательно писать в письме?

Вместо ответа он получил элегантный гобелен на стену из дворца императора, благодарность за верноподданнические чувства и вежливое выражение сожаления по поводу того, что внутренние обстоятельства не позволяют удовлетворить его просьбу о финансировании. Как обычно. Его сердечно приглашали отплыть домой, где его ждет подобающий ему почет, и оставить утомительные проблемы этой далекой заморской страны эксперту по колониям, которого назначит император.

Это тоже было обычным. Отдай свою новую территорию императору. Отдай свою армию. Приезжай домой, где в твою честь устроят пару парадов, а потом занимайся охотой и трать деньги на взятки и на охотничье снаряжение. Жди, пока император умрет, не назвав преемника. Потом пускай в ход кинжал, или тебя самого зарежут при попытке занять его место.

Альберико выразил в своем ответе искреннюю благодарность и глубокие сожаления и послал еще один ящик вина.

Вскоре после этого, в конце осени, многие из солдат недовольной, впавшей в немилость Третьей роты подали в отставку и сели на припозднившийся с отплытием в сезон корабль. Командиры Первой и Второй рот выбрали ту же неделю – чистое совпадение, конечно, – чтобы официально подать новое требование о повышении платы и как бы мимоходом напомнить ему о прошлых обещаниях раздать наемникам земли. Начиная, деликатно предложили они, с командиров.

Он бы хотел приказать удавить этих двоих. Хотел бы поджарить их жадные, пропитанные вином мозги взрывом собственных чар. Но не мог позволить себе сделать это; и вдобавок использование магии все еще стоило ему большого напряжения после встречи в лесу, которая чуть не погубила его.

Встречи, в которую никто на полуострове даже не верил.

Вместо этого он улыбнулся обоим командирам и доверительно признался, что уже мысленно отмерил значительную часть только что конфискованных земель Ньеволе для одного из них. Сифервал, сказал он скорее печально, чем гневно, сошел с дистанции из-за поведения его солдат, но они двое – это будет трудный выбор. Он будет пристально наблюдать за ними некоторое время и объявит о своем решении в должный момент.

Как скоро наступит этот момент, нельзя ли поточнее, настаивал Каралиус, командир Первой роты.

В самом деле, он мог бы убить этого человека, пока тот стоял здесь, со шлемом под мышкой, с лицемерно опущенным взглядом, демонстрируя почтительность.

– О, возможно, весной, – непринужденно ответил Альберико, словно такие вопросы не должны иметь слишком большого значения для людей доброй воли.

Побыстрее было бы лучше, мягко возразил Гранчиал, командир Второй роты. Альберико позволил своему взгляду отразить некоторую долю тех чувств, которые он сейчас испытывал. Всему есть предел.

– Это позволило бы нам, кого бы вы ни выбрали, успеть должным образом обработать землю перед весенними посадками, – поспешно объяснил Гранчиал. Несколько встревоженный, как ему и следовало.

– Возможно, вы правы, – ответил Альберико с непроницаемым выражением лица. – Я над этим подумаю. Между прочим, – прибавил он, когда они уже были у двери, – Каралиус, не будешь ли так любезен прислать ко мне этого твоего весьма расторопного молодого капитана? Того, с раздвоенной черной бородкой. У меня есть особое, конфиденциальное задание, для которого нужен человек с его очевидными достоинствами. – Каралиус замигал и кивнул.

Важно, очень важно не позволить им стать слишком самоуверенными, размышлял Альберико, когда они ушли и ему удалось успокоиться. В то же время только настоящий глупец ссорится со своими войсками. Тем более если у него имеются планы в конце повести их домой. Предпочтительно по приглашению императора, но необязательно. Нет, совершенно необязательно.

После дальнейших размышлений в этом направлении он все же повысил налоги в Тригии, Чертандо и Феррате, приведя их в соответствие с новыми налогами Астибара. Еще он послал курьера к Сифервалу, командиру Третьей роты, стоящей в горах Чертандо, и похвалил его за успехи в сохранении спокойной обстановки в этой провинции.

Их надо пороть, а потом задабривать. Пусть они тебя боятся и знают, что могут сделать себе состояние, если ты к ним достаточно благосклонен. Все дело в равновесии.

К несчастью, с равновесием на Восточной Ладони постоянно случались мелкие неприятности по мере того, как осень переходила в необычайно холодное начало зимы.

Какой-то проклятый поэт в Астибаре выбрал этот сырой и дождливый сезон, чтобы расклеивать по стенам свои элегии покойному герцогу Астибарскому. Герцог умер в ссылке, он был главой семейства заговорщиков, большую часть которых к тому времени уже казнили. Восхвалявшие его стихи сильно отдавали государственной изменой.

Но возникли трудности. Все до одного писатели, схваченные во время первого рейда по кавницам, отрицали свое авторство, а после второго рейда – получив время на подготовку – каждый заявлял, что именно он написал эти стихи.

Некоторые советники требовали всех их вздернуть на колеса, но Альберико обдумывал более важный вопрос: заметное отличие его двора от двора игратян. На Кьяре поэты сражались за право появиться перед Брандином, дрожали как щенки от малейшего слова похвалы из его уст. Они сочиняли экзальтированные оды тирану и оскорбительные, обидные пасквили на Альберико по заказу. Здесь, на Восточной Ладони, все поэты казались потенциальными возмутителями черни. Врагами государства.

Альберико подавил свой гнев, похвалил техническое совершенство стихов и отпустил захваченных в обоих рейдах. Тем не менее сначала он со всей доступной ему благожелательностью высказал надежду прочесть столь же талантливые стихи на любую из сатирических тем, связанных с Брандином Игратским. Он даже выдавил из себя улыбку. Он был бы очень рад прочесть такие стихи, сказал Альберико, спрашивая себя, способен ли хоть один из этих проклятых писак, при всей их надменности, понять его намек.

Никто не понял. Вместо этого на третье утро на всех стенах города появилась новая поэма. Посвященная Томассо бар Сандре. Она оплакивала его смерть и утверждала – невероятно! – что его извращенная сексуальность была сознательно выбранным путем, живой метафорой его побежденной, порабощенной страны, извращенной ситуации в Астибаре под властью тирании.

После этого у Альберико не осталось выбора – стоило ему понять, что хотел сказать поэт. Уже не утруждая себя допросами, он приказал в тот же день вытащить наугад десяток поэтов из кавниц и еще до заката вздернуть их с перебитыми костями и отрезанными руками на колеса, среди все еще многочисленных тел членов мятежных семей. Потом на месяц закрыл все кавницы. Больше стихов не появлялось.

В Астибаре. Но в тот вечер, когда на базарной площади в Тригии было объявлено о новых налогах, черноволосая женщина покончила с собой, спрыгнув с одного из семи мостов в знак протеста против этих мер. Перед прыжком она произнесла речь и оставила после себя – только боги ведают, как оно к ней попало, – полное собрание «Элегий Сандрени» из Астибара. Никто не знал, кто она такая. Ледяную реку обшарили в поисках ее тела, но так его и не нашли. В Тригии реки текут быстро, с гор к восточному морю.

Эти стихи распространились по всей провинции в течение двух недель и пересекли границу Чертандо и южного Феррата еще до первого зимнего снегопада.

Брандин Игратский прислал в Астибар элегантно закутанного в мех курьера с элегантно сформулированной похвалой в адрес «Элегий», называя их первой приличной творческой работой, дошедшей до него с барбадиорских территорий. И передал Альберико свои самые искренние поздравления.

Альберико в ответ послал вежливые изъявления благодарности и предложил поручить одному из своих новых талантливых стихотворцев написать поэму о славной жизни и ратных подвигах принца Валентина ди Тиганы.

Благодаря заклятию игратянина он знал, что один лишь Брандин сможет прочесть это последнее слово, но только Брандин его и интересовал.

Альберико уже полагал, что выиграл этот поединок, но почему-то самоубийство женщины в Тригии сильно действовало ему на нервы. Этот поступок был чересчур демонстративным, он возвращал страну к насилию первого года после его высадки на эту землю. Положение так долго оставалось спокойным, и столь вызывающий поступок, да еще публичный, ничего хорошего не обещал. Альберико даже ненадолго задумался, не отменить ли новые налоги, но это было бы слишком похоже на уступку, а не на проявление доброй воли. Кроме того, ему все еще нужны были деньги для армии. Из дома приходили вести, что император все больше сдает, что его все реже видят на публике. Альберико понимал, что ему необходимо ублажать своих наемников.

В середине зимы он принял решение отдать Каралиусу в награду половину бывших земель Ньеволе.

В ту ночь, когда об этом объявили официально – сначала в войсках, потом громко зачитав указ на Большой площади Астибара, – в семейном поместье Ньеволе дотла сгорели конюшня и несколько хозяйственных построек.

Альберико приказал Каралиусу немедленно провести расследование, но через день пожалел об этом. Среди тлеющих руин нашли два тела, придавленные упавшей балкой, которая перегородила дверь. Одно из них принадлежало осведомителю, работавшему на Гранчиала, командира Второй роты. Вторым оказался солдат той же Второй роты.

Каралиус тут же вызвал Гранчиала на дуэль в любое время и в любом месте по выбору последнего. Гранчиал немедленно назвал время и место. Альберико быстро дал понять, что уцелевший в этой схватке будет казнен на колесе. Ему удалось предотвратить дуэль, но оба командира с этого момента перестали другом с другом разговаривать. Между солдатами двух рот возникало множество мелких стычек, а одна, в Тригии, оказалась не столь уж мелкой, после нее осталось пятнадцать убитых и вдвое больше раненых.

Троих местных осведомителей нашли мертвыми в дистраде Феррата – распятыми на колесах от фермерских повозок в насмешку над правосудием тирана. Нельзя было даже отомстить – это означало бы признать, что убитые были осведомителями.

В Чертандо двое солдат из Третьей роты Сифервала не явились на дежурство, исчезли в заснеженных полях; такое произошло впервые. Сифервал сообщил в докладе, что местные женщины, по-видимому, к этому не причастны. Эти солдаты были очень близкими друзьями. Командир Третьей роты выдвинул очевидную, но неприятную гипотезу.

К концу зимы Брандин Игратский прислал еще одного разодетого посланца с очередным письмом. В нем он многословно благодарил Альберико за его предложение предоставить стихи и выражал готовность с удовольствием прочесть их. Он также официально попросил прислать шесть женщин из Чертандо – столь же молодых и красивых, как та, которую Альберико столь любезно позволил ему захватить на Восточной Ладони несколько лет назад, – чтобы пополнить ими сейшан. Непонятно, каким образом это послание приобрело непростительно широкую известность.

Смех был убийственным.

Чтобы его заглушить, Альберико приказал Сифервалу схватить шесть старух на юго-западе Чертандо. Он приказал ослепить и искалечить их, а потом посадить под курьерским флагом на засыпанной снегом границе Нижнего Корте между фортами Синаве и Форезе. Он велел Сифервалу привязать к одной из них письмо, в котором просил Брандина подтвердить получение новых наложниц.

Пускай его ненавидят. Лишь бы боялись.

На обратном пути на восток от границы, сообщал Сифервал в своем докладе, он последовал указаниям своего осведомителя и нашел двух сбежавших солдат, которые жили вдвоем на брошенной ферме. Их казнили на месте, причем одного из них – соответствующего, как доложил Сифервал, – сначала кастрировали, чтобы он умер так же, как и жил. Альберико прислал свое одобрение.

Тем не менее это была беспокойная зима. С ним постоянно что-то случалось, события не подчинялись его воле. Поздно ночью, а потом и в другое время суток, и тем чаще, чем слышнее становился на Ладони отдаленный ропот весны, Альберико ловил себя на мыслях о девятой провинции, которую еще никто не контролировал, той, которая лежала прямо по другую сторону бухты. Сенцио.

В том, что говорил сероглазый купец, было много правды. Пусть Эточио нехотя соглашался с ним, он жалел, что этот парень не выбрал другую придорожную таверну для своего полуденного отдыха. Беседа в зале принимала опасное направление. Боги Триады свидетели, на главной дороге между Астибаром и Ферратом полно барбадиорских наемников. Если один из них заглянет сюда сейчас, то маловероятно, что он согласится списать направление этой беседы на простой весенний избыток энергии. Эточио может на месяц лишиться лицензии. Он нервно поглядывал на дверь.

– А теперь двойное налогообложение! – с горечью говорил худой человек, запуская пальцы в волосы. – После такой зимы? После того, что он сделал с ценами на зерно? Мы платим на границе, а теперь еще и у городских ворот, и где же прибыль, во имя Мориан?

По залу пронесся одобрительный ропот. В таверне, где полно путешествующих купцов, подобное одобрение было ожидаемым. Но и опасным. Не один Эточио, разливавший напитки, поглядывал на дверь. Молодой парень, прислонившийся к стойке бара, поднял глаза от своего хрустящего бутерброда с куском деревенского сыра и с неожиданным сочувствием взглянул на хозяина таверны.

– Прибыль? – саркастически переспросил торговец шерстью из Феррата. – Какое дело барбадиорам до нашей прибыли?

– Вот именно! – Серые глаза оживленно вспыхнули. – Насколько я слышал, он только и мечтает выжать из Ладони все, что можно, чтобы подготовиться к захвату тиары императора у себя в Барбадиоре.

– Ша! – тихо вырвалось у Эточио, который не смог сдержаться. Он быстро глотнул из кружки собственного пива, что с ним случалось редко, и прошел вдоль бара, чтобы закрыть окно. С сожалением, потому что снаружи сиял чудесный весенний день, но разговор становился неуправляемым.

– Не успеете опомниться, – говорил худой торговец, – как он просто пойдет и захватит всю остальную нашу землю, он уже начал это делать в Астибаре. Хотите пари, что через пять лет мы все станем слугами или рабами?

В ответ на это высказывание раздался чей-то презрительный смех, перекрывший хор возмущенных голосов. Присутствующие внезапно замолчали, и все повернулись к человеку, которого развеселило подобное замечание. Лица были мрачными. Эточио нервно протер и без того чистую стойку бара перед собой.

Воин из Кардуна еще долго смеялся, словно не замечал устремленных на него взглядов. Его черное, резко очерченное лицо выражало искреннее веселье.

– Что тебя так рассмешило, старик? – холодно спросил сероглазый.

– Ты, – весело ответил старый карду. Его улыбка напоминала оскал черепа. – Вы все. Никогда не видел столько слепцов в одной комнате.

– Потрудись объяснить поточнее, что это значит? – прохрипел торговец шерстью из Феррата.

– Вам нужны объяснения? – пробормотал карду, издевательски широко раскрыв глаза. – Ну хорошо. Зачем, во имя ваших богов, или моих, или его, Альберико станет превращать вас в рабов? – Он ткнул костлявым пальцем в торговца, который все это затеял. – Если он попытается это сделать, то здесь, на Восточной Ладони, насколько я понимаю, еще остались мужчины, хоть и мало, которые могут воспротивиться этому. Могут даже взбунтоваться! – Он произнес последние слова преувеличенно таинственным шепотом заговорщика.

Потом откинулся назад, снова рассмеявшись собственному остроумию. Больше никто не смеялся. Эточио нервно взглянул на дверь.

– С другой стороны, – продолжал карду, все еще смеясь, – если он просто постепенно выжмет вас досуха при помощи налогов, поборов и конфискаций, то добьется абсолютно того же самого, не разозлив никого настолько, чтобы люди решились что-то предпринять. Говорю вам, господа, – тут он сделал большой глоток из своей кружки с пивом, – Альберико Барбадиорский – умный человек.

– А ты, – произнес сероглазый мужчина, перегнувшись через свой стол и ощетинившись от гнева, – наглый, самонадеянный чужестранец!

Улыбка карду погасла. Он в упор посмотрел на сероглазого, и Эточио вдруг очень обрадовался, что кривой меч воина спрятан под стойкой бара вместе с остальным оружием.

– Я здесь уже тридцать лет, – тихо произнес черный человек. – Почти столько же, сколько ты прожил на свете, держу пари. Я охранял караваны купцов на дорогах, еще когда ты мочился в кроватку по ночам. И если я чужестранец, то Кардун все еще свободная страна, насколько я слышал. Мы отразили нападение захватчика, чего не может сказать никто здесь, на Ладони!

– У вас была магия! – внезапно выпалил молодой парень у бара, перекрывая поднявшийся гневный гомон. – А у нас нет! Это единственная причина! Единственная!

Карду повернулся к юноше, презрительно кривя губы:

– Если тебе хочется убаюкивать себя по ночам мыслью о том, что это единственная причина, тогда вперед, мальчик. Может быть, это поможет тебе смириться с уплатой новых налогов нынешней весной или с голодом, потому что осенью зерна не будет. Но если хочешь знать правду, я тебе ее предоставлю бесплатно.

Шум стих, пока он говорил, но многие вскочили, гневно уставившись на карду.

Оглядев зал, словно считая юношу у бара не стоящим его внимания, он очень ясно произнес:

– Мы нанесли поражение Брандину Игратскому, когда он вторгся к нам, потому что Кардун сражался как одна страна. Как единое целое. А ваши провинции Альберико и Брандин победили потому, что вы были слишком заняты пограничными ссорами друг с другом, или тем, кто – принц или герцог – возглавит вашу армию, или который жрец или жрица благословит ее, или кто будет сражаться в центре, а кто справа, и где произойдет сражение, и кого боги любят больше. В результате ваши девять провинций сражались с колдунами по очереди, палец за пальцем. Их переломали, словно цыплячьи кости. Я всегда считал, – протянул он в наступившей тишине, – что лучше всего драться рукой, сжатой в кулак.

И он лениво махнул Эточио, требуя еще выпить.

– Будь проклята твоя наглая кардунская шкура, – сдавленным голосом произнес сероглазый человек. Эточио за стойкой бара повернулся и посмотрел на него. – Будь ты навсегда проклят и погружен во тьму Мориан за то, что ты прав!

Этого Эточио не ожидал, как и все остальные слушатели. Общее настроение стало мрачно-задумчивым. И еще более опасным, понял Эточио, совершенно не соответствующим яркому весеннему дню, радостному теплу вернувшегося солнца.

– Но что мы можем сделать? – жалобно спросил молодой парень у бара, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Проклинать, пить и платить налоги, – с горечью ответил торговец шерстью.

– Должен сказать, что мне вас всех жаль, – самодовольным тоном произнес одинокий торговец из Сенцио. Это было опрометчивым замечанием. Даже Эточио, известный тем, что его нелегко завести, почувствовал раздражение.

Молодой человек у бара положительно впал в бешенство:

– Ты! Какое ты имеешь право… – Он в невыразимой ярости застучал по стойке бара. Пухлый торговец из Сенцио улыбнулся высокомерной улыбкой, в свойственной им всем манере.

– Действительно, какое право! – Ледяные серые глаза уставились на наглого сенцианца. – Совсем недавно я видел, как торговцы из Сенцио так глубоко засовывали руки в карманы, чтобы заплатить пошлину и востоку, и западу, что даже не в состоянии были вынуть свое снаряжение, чтобы доставить удовольствие женам!

Громкий грубый взрыв хохота приветствовал это замечание. Даже старый карду слабо улыбнулся.

– Зато я знаю, – ответил покрасневший торговец, – что губернатор Сенцио – один из нас, а не прибыл из Играта или Барбадиора.

– А что случилось с герцогом? – резко спросил купец из Феррата. – Вы в Сенцио настолько трусливы, что ваш герцог понизил себя до губернатора, чтобы не огорчать тиранов. И вы этим гордитесь?

– Гордится? – насмешливо переспросил худой купец. – У него нет времени гордиться. Он слишком занят тем, что смотрит то в одну сторону, то в другую и выбирает, посланнику которого из тиранов предложить свою жену!

Снова раздался взрыв хриплого, горького смеха.

– Для побежденного у тебя злой язык, – холодно ответил сенцианец. Смех прекратился. – Откуда ты, если так резво издеваешься над мужеством других людей?

– Из Тригии, – спокойно ответил тот.

– Из оккупированной Тригии, – злобно поправил сенцианец. – Побежденной Тригии. С барбадиорским губернатором.

– Мы пали последними, – возразил тригиец чересчур вызывающе. – Борифорт продержался дольше, чем все остальные.

– Но он пал, – отрезал сенцианец, теперь уверенный в своем преимуществе. – Я бы не спешил так с рассуждениями о чужих женах. После всех историй, которые дошли до нас о том, что здесь вытворяли барбадиоры. И еще я слышал, что большинство ваших женщин не так уж сопротивлялись.

– Закрой свой грязный рот! – оскалился тригиец, вскакивая. – Закрой, не то я заткну его навсегда, лживый сенцианский бродяга!

Поднялся страшный шум, громче, чем раньше. Эточио попытался восстановить порядок и яростно зазвонил в колокольчик над стойкой бара.

– Хватит! – проревел он. – Успокойтесь, не то вы все сейчас вылетите отсюда!

Это была суровая угроза, и все смолкли.

В наступившей тишине снова раздался сардонический смех кардунского воина. Он уже встал с места. Бросил монеты на стол в уплату по счету и, все еще смеясь, оглядел зал с высоты своего роста.

– Видите, что я имею в виду? – пробормотал он. – Все эти спички-мизинчики тычут друг в друга. Вы этим всегда занимались, не так ли? И полагаю, что так будет и впредь. До тех пор, пока здесь не останется ничего, кроме Барбадиора и Играта.

Он подошел к бару за своим оружием.

– Ты! – внезапно окликнул его сероглазый тригиец, когда Эточио подавал воину его кривую саблю в ножнах.

Карду медленно обернулся.

– Ты умеешь пользоваться этой штукой так же хорошо, как своим языком? – спросил тригиец.

Губы карду раздвинулись в жестокой улыбке:

– Раза два она становилась красной.

– Ты сейчас на кого-нибудь работаешь?

Карду оценивающим, надменным взглядом окинул говорившего:

– Куда ты направляешься?

– Я только что изменил свой план, – ответил тот. – В Феррате ничего не заработаешь. С их двойной пошлиной. Думаю, мне придется отправиться дальше. Я тебе заплачу обычную цену за охрану, мы поедем на юг, в горные районы Чертандо.

– Там неспокойно, – задумчиво пробормотал карду.

Лицо тригийца насмешливо скривилось.

– А зачем ты мне понадобился, как ты считаешь? – спросил он.

Через секунду карду улыбнулся в ответ.

– Когда едем? – спросил воин.

– Уже уехали, – ответил тригиец, поднимаясь и расплачиваясь по счету. Он забрал собственный короткий меч, и они вышли вместе. Когда открылась дверь, в комнату на несколько мгновений ворвался ослепительный солнечный свет.

Эточио надеялся, что после их ухода разговоры утихнут. Но этого не произошло. Юноша у бара пробормотал что-то насчет объединения в единый фронт – замечание, которое было бы просто безумным, если бы не было таким опасным. К несчастью – с точки зрения Эточио, во всяком случае, – это замечание услышал торговец шерстью из Феррата, а публика в зале к тому моменту была уже настолько взбудоражена, что тему стали развивать.

Это продолжалось весь день, даже после ухода парня. И в тот вечер, уже при совершенно других посетителях, Эточио поразил сам себя, вмешавшись в спор о знатности предков между астибарским торговцем винами и еще одним сенцианцем. Он сказал то же, что говорил карду – насчет девяти тонких пальцев, которые сломали по одному, потому что они так и не сумели сжаться в кулак. Этот аргумент ему был понятен; в его собственных устах он звучал разумно. Он заметил, что мужчины закивали еще до того, как он закончил говорить. Это была необычная реакция, она ему льстила: на Эточио редко обращали внимание, разве что тогда, когда он кричал, что таверна закрывается.

Ему очень понравилось это новое ощущение. В последующие дни он поднимал этот вопрос всякий раз, когда представлялся случай. Впервые в жизни Эточио начал завоевывать репутацию думающего человека.

К несчастью, однажды летним вечером его услышал барбадиорский наемник, стоявший у открытого окна. Они не отняли у него лицензию. К тому моменту уровень напряженности по всей Ладони был очень высок. Они арестовали Эточио и казнили на колесе возле его собственной таверны, засунув ему в рот отрубленные кисти рук.

Но к тому времени уже очень многие слышали эти рассуждения. Очень многие в ответ на услышанное утвердительно кивали.

Дэвин присоединился к остальным примерно в миле к югу от таверны на перекрестке, на пыльной дороге, ведущей в Чертандо. Они его ждали. Катриана ехала на первой повозке одна, но Дэвин вскочил на вторую и сел рядом с Баэрдом.

– Кипят, как кастрюля с кавом, – весело сказал он в ответ на насмешливый взгляд Баэрда из-под приподнятых бровей. Алессан ехал верхом рядом с повозкой. При нем был меч, как заметил Дэвин. Лук Баэрда лежал в повозке, за его сиденьем, достать его можно было одним быстрым движением. Дэвин несколько раз за шесть месяцев имел возможность убедиться, насколько быстро Баэрд это делает. Алессан улыбнулся ему, он ехал с непокрытой головой в ярком свете послеполуденного солнца.

– Как я понимаю, ты немного помешал в этой кастрюле после нашего ухода?

Дэвин ухмыльнулся:

– Много мешать не понадобилось. Вы двое теперь разыгрываете эту сцену, как профессиональные актеры.

– Ты тоже, – заметил герцог, ехавший по другую сторону от повозки. – Особенно я сегодня восхищался твоим праведным гневом. Мне показалось, что ты вот-вот в меня чем-нибудь запустишь.

Дэвин ему улыбнулся. Белые зубы Сандре ослепительно сверкнули на фоне невероятно черной кожи.

«Не ждите, что вы нас узнаете», – сказал Баэрд, когда они расставались в лесу Сандрени полгода назад. Так что Дэвин был подготовлен. Но не в достаточной степени.

Преображение самого Баэрда сбивало с толку, но было довольно умеренным: он отрастил короткую бородку и убрал подложенные плечи из камзола. И стал не таким массивным, как Дэвину сначала показалось. Он также каким-то образом изменил цвет волос: из ярко-желтых они стали темно-каштановыми – по его словам, приобрели естественный цвет. Глаза его теперь тоже стали карими, а не ярко-голубыми, как раньше.

Однако преображение Сандре д’Астибара было полным. Даже Алессан, который, очевидно, за долгие годы должен был привыкнуть к подобным вещам, тихо присвистнул, когда увидел герцога в первый раз. Поразительно, но Сандре превратился в стареющего чернокожего воина из Кардуна, страны за северным морем. Люди этого типа, как слышал Дэвин, часто встречались на дорогах Ладони лет двадцать-тридцать назад, в те дни, когда купцы ездили только большими компаниями, а кардунские воины с их грозными кривыми саблями пользовались большим спросом для защиты от грабителей.

Каким-то сверхъестественным образом после того, как борода Сандре была сбрита, а седые волосы окрашены в темно-серый цвет, его худое черное лицо с глубоко посаженными яростными глазами стало в точности походить на лицо кардунского наемника. Баэрд объяснил, что он заметил это сходство, как только увидел герцога при дневном свете. Это и подсказало ему почти идеальную маскировку.

– Но как? – ахнул тогда Дэвин.

– Притирки и настойки, – рассмеялся Алессан.

Баэрд позже объяснил, что они с принцем провели несколько лет в Квилее после падения Тиганы. Такого рода маскировка – окрашивание кожи и волос и даже изменение оттенка глаз – к югу от гор была очень важным и доведенным до совершенства искусством. Она играла главную роль в мистериях матери-богини и в менее тайных ритуалах официального театра, а также центральные, сложные роли в бурной истории религиозных войн Квилеи.

Баэрд не сказал, что они с Алессаном там делали или как он научился этому тайному искусству и достал для него все необходимое.

Катриана тоже этого не знала, и Дэвин почувствовал себя немного лучше. Они однажды спросили Алессана и впервые за все время получили ответ, который за осень и зиму стал для них привычным.

– Весной, – ответил им Алессан. Весной многое прояснится, так или иначе. Они приближаются к чему-то важному, но пока придется подождать. Он не собирается обсуждать это сейчас. До весенних дней Поста они покинут свой привычный маршрут Астибар – Тригия – Феррат и отправятся на юг, через просторы пшеничных полей Чертандо. И в этот момент, сказал Алессан, многое может измениться. Так или иначе, повторил он.

Он не улыбнулся, произнося эти слова, хотя у него всегда была наготове улыбка.

Дэвин вспомнил, как Катриана тряхнула волосами с понимающим, почти сердитым выражением голубых глаз.

– Это Альенор, да? – спросила она обвиняющим тоном. – Эта женщина из замка Борсо?

Губы Алессана изогнулись удивленно, а потом насмешливо.

– Нет, дорогая, – ответил он. – Мы остановимся в Борсо, но это не имеет к ней никакого отношения. Если бы я не знал, что твое сердце принадлежит одному лишь Дэвину, я бы сказал, что в твоем голосе звучит ревность, моя милая.

Шутка возымела желаемый эффект. Катриана в гневе выбежала, а Дэвин, почти столь же смущенный, быстро сменил тему. Алессан умел так действовать на людей. За дающейся ему без усилий учтивостью и искренней дружбой существовала грань, которую они научились не переступать. Если он редко бывал резким, то его шутки – всегда первый рубеж самоконтроля – больно жалили. Даже герцог обнаружил, что лучше не требовать от Алессана ответов на некоторые вопросы. В том числе и на этот, как выяснилось: когда они спросили Сандре, он ответил, что знает так же мало, как и они, насчет того, что произойдет весной.

Размышляя над этим, по мере того как осень уступала место зиме, Дэвин ясно понимал, что Алессан – принц страны, которая с каждым днем умирает еще немного. При этих обстоятельствах, решил он, удивительно не существование таких мест, куда им вход заказан, а скорее то, как далеко они могут углубиться, пока не достигнут недоступных внутренних областей.

В ту долгую зиму, в числе прочего, Дэвин учился терпению. Он учил себя откладывать вопросы до подходящего момента или совсем их не задавать, пытаясь самостоятельно найти ответы. Если для полного знания надо ждать весны, то он подождет. А тем временем он со страстью, которую в себе и не подозревал, с головой окунулся в то, чем они занимались.

В его собственное сердце вонзился клинок в ту звездную осеннюю ночь в лесу Сандрени.

Он представления не имел, чего ожидать, когда через пять дней они отправились на запряженной лошадьми повозке Ровиго и еще с тремя конями в сторону Феррата, увозя кровать и множество вырезанных из дерева изображений Триады. Тачио написал Ровиго, что может продать астибарские культовые изображения с большой прибылью купцам из Западной Ладони. Особенно учитывая то, что, как узнал Дэвин, предметы искусства, изображающие Триаду, пошлинами не облагались: часть политики колдунов, чтобы умиротворить и нейтрализовать священнослужителей.

Дэвин многое узнал о торговле в ту осень и зиму, а также о некоторых других вещах. Со своим новым, трудно обретенным терпением он молча слушал, как перебрасываются идеями Алессан и герцог во время долгой дороги, превращая грубые угли замыслов в ограненные алмазы совершенных планов. И хотя в своих снах по ночам Дэвин видел, как поднимает армию на освобождение Тиганы и штурмует легендарные стены гавани Кьяры, он быстро понял – на холодных дорогах в дневное время, – что их подход будет совершенно другим.

Именно поэтому, собственно говоря, они до сих пор находились на востоке, а не на западе, и делали все, что могли, при помощи небольших сверкающих алмазов – планов Алессана и Сандре, – чтобы нарушить спокойствие во владениях Альберико. Однажды Катриана призналась ему – когда по какой-то причине сочла его достойным разговора с ней, – что Алессан действует гораздо агрессивнее, чем в прошлом году, когда она к ним присоединилась. Дэвин предположил, что причиной может быть влияние Сандре. Катриана отрицательно покачала головой. Она считала, что это может быть частью правды, но есть что-то еще, новая настоятельная необходимость, источника которой она не понимала.

Узнаем весной, пожал плечами Дэвин. Она с гневом взглянула на него, словно ее лично оскорбила его невозмутимость.

Однако в начале зимы именно Катриана предложила самый агрессивный план: инсценировку самоубийства в Тригии. И идею оставить на мосту подборку стихов, написанных тем молодым поэтом о Сандрени. Его звали Адриано, сообщил им Алессан, непривычно подавленный: это имя оказалось в присланном Ровиго списке поэтов, которых наугад схватили и казнили на колесах, когда Альберико мстил за эти стихи. Алессана неожиданно сильно опечалила эта новость.

В письме Ровиго содержалась и другая информация, кроме обычных подробностей, касающихся торговли. Сообщение ждало их в таверне на севере Тригии, которая служила почтовым ящиком для многих купцов на северо-востоке. Они направлялись на юг, распространяя всевозможные слухи о беспорядках среди солдат. В последнем отчете Ровиго уже во второй раз высказывал предположение, что налоги снова неизбежно будут повышены, чтобы удовлетворить новые требования наемников увеличить им плату. Сандре, который поразительно точно предугадывал ход мыслей тирана, с ним согласился.

После ужина, когда они остались одни у очага, Катриана изложила свое предложение. Дэвин едва мог поверить: он видел, какие высокие мосты в Тригии и как стремительно несется под ними река. И к тому времени уже наступила зима, с каждым днем становилось все холоднее.

Алессан, все еще огорченный новостями из Астибара и, очевидно, думающий так же, как Дэвин, с ходу наложил вето на эту идею. Катриана указала ему на два момента. Во-первых, она выросла у моря и плавает лучше любого из них и лучше, чем любой из них думает.

– Во-вторых, как Алессану прекрасно известно, – подчеркнула она, – подобное самоубийство, особенно в Тригии, безупречно впишется во все то, чего они пытаются добиться на Восточной Ладони.

– Это правда, – сказал тогда Сандре после долгого молчания, – как мне ни жаль это признавать.

Алессан неохотно согласился поехать в Тригию и более пристально взглянуть на реку и мосты.

Через четыре дня Дэвин и Баэрд сидели, скорчившись, в вечерней полутьме на берегу реки в городе Тригия, в месте, которое Дэвину казалось страшно далеким от моста, выбранного Катрианой. Особенно в холодную и ветреную зимнюю погоду, в стремительно сгущающейся темноте, рядом с еще более стремительно мчащимися водами, которые катились мимо них – глубокие, темные, ледяные.

Пока они ждали, Дэвин безуспешно пытался разобраться в своих сложных чувствах к Катриане. Однако он слишком волновался и слишком замерз.

Он знал лишь, что сердце его подпрыгнуло от тройного чувства облегчения, восхищения и зависти, когда она подплыла к берегу, точно в том месте, где они ее ждали. Она даже держала в одной руке парик, чтобы он не застрял где-нибудь и его не нашли. Дэвин затолкал парик в сумку, пока Баэрд энергично растирал дрожащее тело Катрианы и закутывал ее в несколько слоев принесенной с собой одежды. Глядя на нее, неудержимо дрожащую, почти синюю от холода, стучащую зубами, Дэвин почувствовал, как зависть исчезает. Ее сменила гордость.

Она была родом из Тиганы, и он тоже. Мир пока еще не знает об этом, но они вместе трудятся, пусть и по-разному, чтобы вернуть Тигану.

На следующее утро две повозки медленно прогрохотали через город и направились на северо-запад к Феррату с полным грузом горного кава. Падал легкий снежок. Оставленный ими город бурлил и волновался, потому что неизвестная черноволосая девушка из дистрады покончила с собой. После того случая Дэвину стало очень трудно быть резким или мелочным с Катрианой. По большей части. Она не оставила своей привычки время от времени делать вид, будто он невидимка.

Ему стало трудно убедить себя в том, что они действительно занимались любовью, что он действительно ощущал ее мягкие губы на своих губах или ее руки на своей коже, когда она направила его в себя.

Конечно, они никогда об этом не говорили. Он ее не избегал, но и не искал ее общества: ее настроение менялось слишком непредсказуемо, и он никогда не знал, какой ответ получит. С недавно приобретенным терпением он позволял ей править повозкой или сидеть рядом с ним у очага в таверне, если ей хотелось. Иногда ей хотелось.

В Феррате, где они побывали уже в третий раз за ту зиму, их прекрасно кормила Ингонида, все еще восхищенная кроватью, которую они ей привезли. Жена Тачио продолжала проявлять особенно заботливое внимание к герцогу в его черном обличье. Алессан с удовольствием поддразнивал Сандре по этому поводу, когда они были одни. А тем временем толстый, краснолицый Тачио щедро поил их всех вином.

Их ждал еще один конверт от Ровиго д’Астибара. На этот раз в нем оказалось два письма, одно из которых источало – даже после долгого пути – удивительно сильный аромат духов.

Алессан, нарочито вздернув брови, вручил это бледно-голубое благоухание Дэвину с бесконечно многозначительным видом. Ингонида закаркала и захлопала в ладоши, что, несомненно, должно было означать романтический восторг. Тачио, расплывшись в улыбке, налил Дэвину еще вина.

Духи принадлежали Селвене, вне всякого сомнения. Выражение лица Дэвина, когда он осторожно взял конверт, должно быть, его выдало, потому что он услышал, как Катриана внезапно хихикнула. Он постарался на нее не смотреть.

Послание Селвены состояло из одного бурного предложения, такого же, как сама девушка. Однако в нем содержался один прозрачный намек, который вынудил Дэвина отказать друзьям в их невинной просьбе дать им прочесть это письмо.

Но фактически Дэвин должен был признаться себе, что его гораздо больше заинтересовали пять аккуратных строчек, которые Алаис приписала к посланию отца. Мелким, деловитым почерком она просто сообщила, что нашла и переписала еще один вариант «Плача по Адаону» в одном из храмов этого бога в Астибаре и что с нетерпением ждет случая показать его всей компании, когда они в следующий раз приедут на восток. Она подписалась одной начальной буквой своего имени.

В основной части письма Ровиго сообщал, что в Астибаре стало очень тихо с тех пор, как десять поэтов были казнены вместе с родственниками заговорщиков на Большой площади. Что цены на зерно продолжают расти, что он мог бы с выгодой продать столько зеленого вина из Сенцио, сколько им удастся достать по нынешней цене, что Альберико, как все ожидают, вот-вот объявит того из своих командиров, который получит большую часть конфискованных земель Ньеволе, и что его самая полезная информация заключается в следующем: сенцианское постельное белье все еще идет в Астибаре по низким ценам, но они, возможно, поднимутся.

Именно известие о землях Ньеволе послужило поводом для нового искрометного плана Алессана и герцога.

И эти искры вызвали пожар.

Они впятером быстро совершили поездку по ухоженной главной дороге на север Сенцио еще с одной партией культовых предметов искусства. Закупили зеленое вино на деньги, вырученные за статуэтки, успешно выторговали партию белья – ко всеобщему удивлению, в таких делах лучше всех вел переговоры Баэрд – и быстро вернулись назад к Тачио, заплатив огромные новые пошлины как в пограничных фортах, так и у стен города.

Их ждало еще одно письмо. Среди различных деловых мелочей, приведенных для отвода глаз, Ровиго сообщал, что объявление решения по поводу земель Ньеволе ожидают к концу этой недели. У него надежный источник, прибавил он. Письмо было написано пять дней назад.

В ту ночь Алессан, Баэрд и Дэвин одолжили третьего коня у Тачио – тот был очень рад, что они ему ничего не сообщили о своих намерениях, – и отправились в долгий путь к границе Астибара, а потом к тому оврагу у дороги, которая вела к воротам поместья Ньеволе.

Семь дней спустя они вернулись с новой повозкой и грузом непряденой овечьей шерсти на продажу для Тачио. Весть о пожаре их обогнала. В городе уже начались многочисленные стычки между солдатами Первой и Второй рот.

Они оставили новую повозку у Тачио и уехали, медленно двигаясь обратно к Тригии. Три повозки им не были нужны, ведь они являлись партнерами скромного коммерческого предприятия. Получали скромную прибыль по мере своих сил, учитывая грабительские налоги и пошлины. Они много говорили об этих налогах и пошлинах, часто в общественных местах. Иногда более откровенно, чем было привычно для слушателей.

Алессан ссорился с насмешливым кардунским воином в десятке различных таверн и придорожных гостиниц и нанимал его на службу десятки раз. Иногда свою роль играл Дэвин, иногда Баэрд. Они следили за тем, чтобы нигде не повторять свое представление дважды. Катриана подробно записывала, где они побывали, что говорили и делали. Дэвин заверил ее, что можно положиться на его память, но она все равно вела учет.

В общественных местах герцог теперь называл себя Томазом. «Сандре» было довольно необычным именем для Ладони, и для наемника из Кардуна оно звучало тем более странно. Дэвин вспомнил, что тогда осенью он впал в задумчивость, когда герцог сообщил им свое новое имя. Он спрашивал себя, что чувствует человек, которому пришлось убить собственного сына. Пережить собственных сыновей. Знать, что всех, даже самых дальних родственников, распяли живыми на колесах смерти Барбадиора. Он пытался представить себе, что должен чувствовать такой человек.

На протяжении этих осени и зимы жизнь и то, что она делает с человеком, стали казаться Дэвину все более сложными и болезненными. Он часто думал о Марре, захваченной смертью на пути к зрелости, к тому, чем она должна была стать. Он скучал по ней, иногда эта ноющая боль становилась давящей и тяжелой. С Маррой можно было бы поговорить о таких вещах. У других хватало своих забот, и ему не хотелось их обременять. Он думал об Алаис брен Ровиго. Поняла бы она то, что его мучает? Дэвину казалось, что нет; она жила слишком защищенной, замкнутой жизнью, и подобные мысли ее, наверное, не волновали. Тем не менее однажды ночью она ему приснилась, и видения были неожиданно яркими. На следующее утро он ехал рядом с Катрианой в передней повозке, непривычно молчаливый, возбужденный и обеспокоенный ее близостью, рыжим водопадом ее волос на фоне белого зимнего пейзажа.

Иногда он вспоминал о том солдате в конюшне Ньеволе, который проиграл в кости и взял кувшин вина в уединенное место, вдали от пения, и которому во сне перерезали горло. Неужели тот солдат появился на свет только для того, чтобы стать платой за обряд посвящения Дэвина ди Тиганы?

Это была ужасная мысль. В конце концов, обдумывая ее снова и снова во время долгих холодных зимних перегонов, Дэвин пришел к выводу, что все не так. Этот человек на протяжении своей жизни взаимодействовал с другими людьми. Несомненно, дарил им радость и причинял горе и сам испытывал те же чувства. Не мгновение его конца определяло его путь, освещенный огнями Эанны, или как там этот путь называется в Империи Барбадиор.

Трудно было разобраться во всем этом. Неужели Стиван Игратский жил и умер для того, чтобы горе его отца могло привести к уничтожению маленькой провинции, ее народа и памяти о ней? Неужели принц Валентин был рожден лишь для того, чтобы нанести смертоносным клинком удар, который послужил причиной всего этого? А как же тогда его младший сын?

И как насчет младшего сына крестьянина из Азоли, который бежал из Авалле, когда тот превратился в Стиваньен? Воистину, тяжело было разгадать эти головоломки.

Однажды утром в Сенцио, когда первые смутные признаки весны уже чувствовались в воздухе севера, Баэрд привез со знаменитого оружейного рынка сверкающий, прекрасно сбалансированный меч для Дэвина. В рукоять был вставлен черный камень. Баэрд ничего не объяснил, но Дэвин знал, что это имеет отношение к тому, что произошло на конюшне поместья Ньеволе. Этот подарок не ответил ни на один из его новых вопросов, но все равно помог ему. Баэрд начал давать Дэвину уроки во время полуденных привалов на дороге.

Дэвин тревожился за Баэрда, отчасти потому, что видел, как тревожится Алессан.

Его первые впечатления в охотничьем домике оказались в большинстве своем неверными: он увидел там Баэрда крупным блондином, устрашающе хладнокровным и опытным. Но Баэрд оказался темноволосым и вовсе не таким уж крупным, и хотя его познания во многих вопросах были столь обширны, что даже через шесть месяцев иногда пугали, он вовсе не был хладнокровным. Всего лишь внимательным и настороженным. Он замкнулся в своей боли, с которой так долго жил.

В некотором смысле Алессан воспринимает все легче, чем Баэрд, понял Дэвин. Принц мог найти временную отдушину в беседе, в смехе и почти всегда – в музыке. Баэрд, казалось, ни в чем не находил отдушин: он шел по миру, меняющемуся каждое мгновение, но вращающемуся вокруг того факта, что Тиганы больше не существует.

Иногда эта мысль гнала его из дома по ночам, заставляя забыть сон, и от костра, разведенного ими у дороги. Он вставал без предупреждения и тихо уходил один в темноту.

Дэвин смотрел на Алессана, провожающего взглядом удаляющегося Баэрда.

– Когда-то я знал одного человека, похожего на него, – однажды ночью сказал Сандре, когда Баэрд покинул теплую комнату в таверне и ушел в зимний ночной туман, в холмы Тригии неподалеку от Борифорта. – Он имел привычку уходить в одиночку для того, чтобы победить в себе желание убивать.

– Это лишь доля правды, – заметил тогда Алессан.

Мысли зимы, настроение зимней ночи.

А сейчас была весна, и как зелено-золотистый сок земли поднимается к согревающему свету, так и Дэвин чувствовал, как его настроение поднимается навстречу оживающему миру, по которому они путешествовали.

«Подождите весны», – говорил Алессан среди коричнево-красных осенних деревьев и оголенных после уборки урожая виноградных лоз. И вот на них накатила весна, быстро приближались дни Поста, и наконец – как долго они ждали этого! – они направлялись в Чертандо за теми ответами, которые надеялись там найти. Дэвин не мог и не хотел подавить поднимающееся в нем, словно сок зеленеющего леса, ощущение: то, что должно случиться, произойдет очень скоро.

Сидя во второй повозке рядом с Баэрдом, он чувствовал себя живым, что было чудесно и очень важно. Послеполуденное солнце играло в волосах Катрианы, едущей впереди, и творило с его кровью нечто странное и прекрасное. Он ощутил на себе пристальный, любопытный взгляд Баэрда и поймал легкую улыбку, промелькнувшую на его лице. Ему было все равно. Он даже обрадовался. Ведь Баэрд был его другом.

Дэвин затянул песню. Очень старую дорожную балладу, «Песнь странника»:

Я теперь вдали от дома, где я родился,
И изгибы тропы ведут меня, друг другу вторя,
Но когда восходят луны и солнце садится,
Лишь звезды Эанны внемлют с небес моей истории.

Алессан, в каком бы он ни был настроении, почти всегда был готов подхватить песню, и Дэвин не удивился, услышав к началу второго куплета тригийскую свирель. Он обернулся и увидел, как едущий рядом принц подмигнул ему.

Катриана с неодобрением оглянулась на них. Дэвин улыбнулся ей и пожал плечами, а свирель Алессана внезапно заиграла широко и призывно. Катриана попыталась сдержать улыбку, но ей это не удалось. Она вступила на третьем куплете, а потом сама повела их за собой в следующей песне.

Позднее, в середине лета, Дэвин оживит в памяти образ их пятерых в этот первый час долгого путешествия на юг, и это воспоминание заставит его почувствовать себя очень старым.

В тот день он был молод. В каком-то смысле все они были молоды, пусть и недолго, даже Сандре, который вместе с остальными подхватывал припевы тех песен, которые знал, вполне сносным баритоном. Он заново родился в новом облике, заново обрел надежду на исполнение своей давней неувядающей мечты.

Дэвин перехватил у Катрианы мелодию третьей песни, и его чистый голос полетел вдоль дороги. Опережая их, песня летела вперед по залитой солнцем извилистой тропе к Чертандо, к владелице замка Борсо, кем бы она ни была, и к тому, что Алессан ожидал найти в горах.

Но сначала, ближе к закату, они нагнали на дороге путника.

Само по себе это не было необычным. Они все еще находились в Феррате, в густонаселенной местности к северу от форта Чиороне, там, где оживленные тракты из Тригии и Корте пересекали дорогу с севера на юг, по которой они двигались. С другой стороны, одинокие путешественники встречались достаточно редко, чтобы Дэвин присоединился к Баэрду, осматривая обочины в поисках возможной засады.

Обычная предосторожность, но они находились в местности, где воры долго не живут. К тому же было еще светло. Затем, подъехав поближе, Дэвин увидел маленькую арфу, висящую на спине у незнакомца. Трубадур. Дэвин улыбнулся; трубадуры почти всегда были хорошими попутчиками.

Человек обернулся и ждал, когда они его нагонят. Когда Катриана остановила первую повозку рядом с ним, он отвесил ей такой глубокий, по-придворному грациозный поклон, что тот выглядел пародией на пустынной дороге.

– На протяжении последней мили я наслаждался вашей музыкой, – сказал он, выпрямляясь. – Должен сказать, что ваш вид нравится мне еще больше. – Он был высоким, немолодым, с длинными седеющими волосами и быстрыми глазами. Он улыбнулся Катриане той улыбкой, которой славились трубадуры Ладони. Его зубы были белыми, несмотря на морщинистое лицо.

– Направляетесь на юг вместе с весной? – спросила она, вежливо улыбнувшись в ответ на его лесть. – Привычный маршрут?

– В самом деле, – ответил он. – Привычный маршрут в обычное время. И мне очень не хочется говорить такой молодой и прекрасной девушке, как вы, сколько лет я уже хожу по этому маршруту.

Дэвин спрыгнул с повозки и подошел поближе к этому человеку, проверяя свое предположение.

– Возможно, я мог бы догадаться, – с улыбкой сказал он, – потому что, кажется, я вас помню. Мы одновременно выступали в Чертандо в сезон свадеб. Вы играли на арфе в труппе Бернета ди Корте два года назад?

Острые глаза обежали его с головы до ног.

– Это правда, – признался трубадур, помолчав секунду. – Меня зовут Эрлейн ди Сенцио, и я действительно один сезон работал с труппой этого проклятого Бернета. Потом он надул меня при расчете, и я решил, что одному мне будет лучше. Я так и понял, что слышу голоса профессионалов. Так вы музыканты?

– Дэвин д’Азоли. – Ложь далась легко. – Я несколько лет работал у Менико ди Ферраты.

– И явно занялся теперь другими делами, поприбыльнее, – заметил Эрлейн, бросая взгляд на их тяжело груженные повозки. – Менико все еще путешествует? Еще больше растолстел?

– Ответ «да» на оба вопроса, – сказал Дэвин, пряча чувство вины, которое до сих пор охватывало его при мысли о его бывшем руководителе труппы. – И Бернет тоже, насколько я слышал.

– Чтоб он пропал, – тихо буркнул Эрлейн. – Он мне остался должен.

– Ну, – произнес Алессан, глядя вниз со своего коня, – здесь мы вам не поможем, но, если хотите, можем подбросить вас до Чиороне на ночлег до начала комендантского часа. Можете ехать с Баэрдом, – быстро прибавил он, так как Эрлейн смотрел на свободное место рядом с Катрианой.

– Я был бы вам глубоко признателен… – начал Эрлейн.

– Мне не нравится форт Чиороне, – вдруг вмешался Сандре. – Там вечно надувают и слишком многим становится известно, что ты везешь и куда направляешься. Слишком там много подозрительных личностей. Ночь наступает теплая, и мне кажется, здесь нам будет лучше.

Дэвин с удивлением взглянул на герцога. Он впервые слышал от него подобные высказывания.

– Ну, в самом деле, Томаз, не понимаю почему… – начал было Алессан.

– Ты меня нанял, купец, – прорычал Сандре. – Ты хотел, чтобы я на тебя работал, и я делаю свою работу. Если не хочешь слушать, заплати немедленно, и я найду того, кто захочет. – Его глаза свирепо сверкали в глубоких глазницах на черном лице.

Никто из них не заблуждался по поводу его тона. Все поняли, что у Сандре есть веская причина для такого поведения.

– Немного повежливее, пожалуйста, – огрызнулся Алессан, разворачивая своего коня к герцогу. – А не то я и в самом деле выгоню тебя, и тащи тогда свои старые кости обратно в поисках другого идиота, который будет тебя терпеть. Я ухитрился, – обратился он снова к Эрлейну, – найти самого самоуверенного карду на дорогах Ладони.

– Они все самоуверенные, – ответил трубадур, качая головой. – Это из-за их кривых сабель.

Алессан рассмеялся. И вслед за ним Дэвин.

– Остался еще целый час до темноты, – недовольным голосом заметил Баэрд. – Мы легко сумеем добраться до форта. Зачем спать на голой земле?

Алессан вздохнул.

– Знаю, – ответил он. – Мне очень жаль. Но для нас эта дорога новая, а для Томаза нет. Полагаю, нам придется его послушаться, иначе мы только зря тратим деньги, оплачивая его услуги, правда? – Он оглянулся на Эрлейна и пожал плечами: – Так что мы не сможем подбросить вас до Чиороне.

– Нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было, – улыбнулся трубадур. – Я обойдусь.

– Мы вас приглашаем к нашему костру, – вмешался Дэвин, надеясь, что правильно истолковал быстрый взгляд герцога. Он все еще не понимал, что задумал Сандре.

К его удивлению, Эрлейн покраснел; он выглядел слегка смущенным.

– Благодарю за приглашение, но у меня с собой нет ничего, что я мог бы предложить на общий стол или к общему очагу.

– Ты действительно долго бродишь по дорогам, – уже более мирным тоном заметил Сандре. – Я уже много лет не слышал этой фразы от человека, рожденного на Ладони. Эта традиция давно забыта.

– У тебя ведь есть арфа, – вмешалась Катриана как раз в нужный момент и самым приветливым голосом. Она несколько мгновений смотрела прямо на Эрлейна, потом снова скромно опустила глаза.

– Действительно, – через секунду ответил трубадур, подтверждая очевидное. Он пожирал Катриану взглядом.

– Тогда вы придете далеко не с пустыми руками, – твердо сказал Алессан. – Дэвин и моя сестра поют, как вы уже слышали, а я немного играю на свирели. Арфа добавит нежности пению после ужина под звездами.

– Больше ни слова, – ответил Эрлейн. – Вы гораздо более приятное общество, чем мой собственный рот, изрекающий мудрые мысли моим собственным ушам.

Алессан снова рассмеялся.

– Немного дальше к западу растут деревья, а рядом с ними течет ручей, если я правильно помню, – сказал Сандре. – Хорошее место для лагеря.

Прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, Эрлейн ди Сенцио вскочил на повозку и уселся рядом с Катрианой. Дэвин, открывший от изумления рот, быстро закрыл его, заметив тайный, но настойчивый жест Сандре.

Катриана направила повозку в сторону от дороги на запад, к рощице, на которую указал герцог. Дэвин слышал, как она смеется в ответ на то, что говорит ей трубадур.

Однако он смотрел на Сандре. И Баэрд с Алессаном тоже.

Герцог бросил взгляд на Эрлейна, сидящего спиной к ним, потом быстро поднял левую руку с загнутыми третьим и четвертым пальцами. Он пристально посмотрел на Алессана, потом снова на человека, сидящего рядом с Катрианой.

Дэвин не понимал. «Клятва?» – в замешательстве подумал он.

Сандре опустил руку, но продолжал смотреть в глаза принцу. Его взгляд был странным, вызывающим. Алессан вдруг побледнел.

И в этот момент Дэвин понял.

– О Адаон, – прошептал Баэрд, когда Дэвин вскочил на повозку и сел рядом с ним. – Я в это не верю!

Дэвин тоже не верил.

Сандре только что очень ясно сообщил им, что Эрлейн ди Сенцио – чародей. Один из тех, кто отсек себе два пальца ради связи с магией Ладони.

А Алессан бар Валентин был тиганским принцем крови. Это означало, если древняя легенда об Адаоне и Микаэле говорила правду, что он мог заставить чародея служить себе. Сандре не поверил в это тогда, осенью, в охотничьем домике, вспомнил Дэвин.

Но сейчас герцог дал Алессану этот, пусть и слабый, шанс. Это объясняло вызов в его взгляде.

Шанс или хотя бы зачаток шанса. Дэвин соображал так быстро, как еще никогда в жизни. Он повернулся к Баэрду:

– Поддержи меня, когда приедем на место, – тихо произнес он. – У меня появилась идея. – Лишь позже у него было время удивиться тому, какие перемены произошли за эти шесть месяцев. Всего шесть месяцев, от одного Поста до другого. Чтобы он мог так говорить с Баэрдом и чтобы его слушали…

Там действительно тек ручей, как знал или догадался Сандре. Неподалеку от его берегов они остановили повозки. Началась обычная вечерняя суета. Катриана распрягала лошадей. Дэвин собирал дрова для костра. Алессан и герцог расстилали одеяла, доставали посуду и взятые с собой припасы.

Баэрд взял лук и исчез в лесу. Он вернулся через двадцать минут, не больше, с тремя кроликами и упитанной бескрылой птицей.

– Потрясающе, – отозвался Эрлейн, стоявший рядом с Катрианой и лошадьми. Глаза его были широко раскрыты. – Просто потрясающе.

– Это пойдет в уплату за вашу игру, позднее, – сказал Баэрд с одной из своих редких улыбок. Одной из улыбок, которые обычно приберегал для торговли на городских ярмарках.

Дэвин как можно незаметнее наблюдал за Эрлейном. Когда ему удавалось сосредоточить взгляд на левой руке трубадура, которая, казалось, ни секунды не остается в покое, ему казалось, что он видит странное дрожание воздуха вокруг нее.

Он ждал возвращения Баэрда, теперь время пришло.

– Ты сам, – с усмешкой обратился он к охотнику, – выглядишь как тот, на кого можно охотиться. Ты перепугаешь любого цивилизованного купца, которого мы встретим. Тебе нужно подстричься, прежде чем показываться в обществе, друг мой.

Баэрд соображал очень быстро.

– Помолчал бы, бездельник, – парировал он, бросая добычу Сандре, сидящему рядом с собранным для костра хворостом. – На себя посмотри. Или ты специально стараешься казаться неряхой, чтобы отпугнуть Альенор из Борсо?

Алессан рассмеялся. Эрлейн тоже.

– Альенор ничем не испугаешь, – хихикнул трубадур. – А этот парень как раз подходящего для нее возраста.

– Что для нее «подходящий возраст»? – лукаво улыбнулся Алессан. – Ее устроит любой, кто старше двенадцати и еще не в могиле.

– Мне это не нравится, – чопорно сказала Катриана под хохот пятерых мужчин.

– Прости, – отозвался Алессан, стараясь сохранить серьезное выражение лица, когда она встала перед ним, крепко упершись кулаками в бока.

– Ты вовсе не чувствуешь себя виноватым, а следовало бы! – резко сказала Катриана. – Тебе прекрасно известно, что мне такие разговоры не нравятся. Как я во время таких разговоров выгляжу, по-твоему? И вы их заводите только тогда, когда бездельничаете. Сделай что-нибудь полезное. Подстриги Дэвина. Он действительно ужасно выглядит, даже хуже, чем всегда.

– Меня? – протестующе пискнул Дэвин. – Мои волосы? Что ты хочешь этим сказать? Баэрда надо стричь, а не меня! Как насчет него? Это он…

– Вам всем необходимо подстричься! – с решительной откровенностью произнесла Катриана тоном, не допускающим возражений.

Несколько секунд она холодно и критически рассматривала лохматую гриву Эрлейна. Открыла рот, заколебалась, потом закрыла, блестяще изобразив, будто сдержалась из вежливости. Эрлейн покраснел. Его правая рука смущенно теребила падающие на плечи пряди. А левая рука беспокойно и беспрерывно перебирала камушки, подобранные у ручья.

– Мне кажется, – ядовито сказал Дэвин, – ты только что оскорбила нашего спутника. Теперь он наконец почувствует себя здесь желанным гостем.

– Я не сказала ни слова, Дэвин, – вспыхнула Катриана.

– Вам и не надо ничего говорить, – печально произнес Эрлейн. – Ясно, что увиденное не порадовало взор ваших прекрасных глаз.

– Порадовать взор моей сестры не может почти ничто из увиденного, – проворчал Алессан. Он присел возле одного из тюков, покопался в нем и достал ножницы и расческу. – Мне откровенно приказали исполнить свой долг. Осталось еще полчаса светлого времени. Кто станет первой жертвой?

– Я, – быстро отозвался Баэрд. – В сумерках я не позволю тебе ко мне прикоснуться. Это я тебе обещаю.

Эрлейн с интересом наблюдал, как Алессан подвел Баэрда к большому камню у ручья и начал подстригать его – довольно умело, надо признать. Катриана снова вернулась к лошадям, но сначала послала Эрлейну еще один быстрый, загадочный взгляд. Сандре сложил хворост для костра и начал свежевать кроликов и ощипывать птицу, немузыкально напевая что-то себе под нос.

– Принеси еще хвороста, парень, – внезапно приказал он Дэвину, не поднимая глаз. Конечно, это была гениальная мысль.

«О Мориан, – подумал Дэвин. По его жилам заструилась опьяняющая смесь волнения и гордости. – Они все так великолепны».

– Позже, – только и ответил он, небрежно вытягиваясь на земле. – Пока нам хватит, а моя очередь следующая.

– Ничего подобного, – крикнул Алессан от ручья, подхватывая игру Сандре. – Принеси дров, Дэвин. Все равно светлого времени не хватит на всех троих. Я подстригу тебя завтра, а Эрлейна сейчас, если он хочет. Просто Катриане придется потерпеть твой ужасающий вид еще одну ночь.

– Как будто стрижка что-то изменит! – отозвалась она с противоположного конца полянки. Эрлейн и Баэрд рассмеялись.

Дэвин с ворчанием встал и побрел к деревьям.

Позади он услышал голос Эрлейна:

– Я был бы вам очень признателен, – говорил трубадур Алессану. – Мне бы очень не хотелось, чтобы еще какая-нибудь женщина смотрела на меня так, как только что ваша сестра.

– Не обращайте на нее внимания, – услышал Дэвин смех Баэрда, шагающего обратно к костру.

– На нее невозможно не обращать внимания, – сказал трубадур, повысив голос, чтобы его было слышно там, где привязаны лошади. Он встал и пошел к берегу ручья. Сел на камень перед Алессаном. Солнце превратилось в красный диск, опускающийся за ручьем.

С охапкой хвороста в руках Дэвин бесшумно сделал крюк под прикрытием сгущающихся теней и вышел туда, где возле лошадей стояла Катриана. Она слышала его шаги, но продолжала чистить гнедую кобылу. Ее глаза неотрывно смотрели на двоих мужчин у ручья.

И глаза Дэвина тоже. Он прищурился на заходящее солнце, и ему показалось, будто Алессан и трубадур превратились в фигуры с какого-то вневременного пейзажа. Их голоса звучали неестественно четко в тишине наступающих сумерек.

– Когда вас стригли в последний раз? – услышал он небрежно заданный вопрос Алессана, пока ножницы деловито сновали в длинных, спутанных седых прядях волос Эрлейна.

– Я даже и не помню, – признался трубадур.

– Ну, – рассмеялся Алессан, нагибаясь, чтобы смочить расческу в ручье, – в дороге нам нет необходимости гоняться за придворной модой. Немного наклоните голову сюда. Да, хорошо. Вы зачесываете волосы спереди набок или назад?

– Предпочтительно назад.

– Прекрасно. – Руки Алессана передвинулись на макушку Эрлейна, ножницы сверкнули, отразив последние лучи солнца. – Выглядит несколько старомодно, но трубадуры и должны выглядеть старомодными, не так ли? Прибавляет обаяния… Именем Адаона и моим собственным связываю тебя с собой. Я Алессан, принц Тиганы, и ты, чародей, отныне мой!

Дэвин невольно сделал шаг вперед. Он увидел, как Эрлейн рефлекторно попытался отпрянуть. Но властная рука удержала его голову, а ножницы, только что деловито сновавшие в волосах, теперь прижались острыми концами к его горлу. Это заставило его на мгновение замереть, а мгновения было достаточно.

– Чтоб ты сгнил! – взвизгнул Эрлейн, когда Алессан отпустил его и отступил назад. Чародей вскочил с камня, словно ошпаренный, и резко повернулся к принцу. Лицо его исказилось от ярости.

Испугавшись за Алессана, Дэвин бросился было к ручью, схватившись за меч. Затем увидел, что Баэрд уже натянул тетиву лука со стрелой, нацеленной в сердце Эрлейна. Дэвин замедлил шаги и остановился. Сандре стоял рядом с ним с обнаженным кривым мечом. Дэвин мельком взглянул в черное лицо герцога, и ему показалось – хотя он не мог быть абсолютно уверен из-за наступающей темноты, – что на нем отразился страх.

Он снова повернулся к двоим мужчинам у ручья. Алессан уже аккуратно положил ножницы и расческу на камень. Он стоял неподвижно, опустив руки, но дышал учащенно.

Эрлейн буквально трясся от ярости. Дэвин смотрел на него, и ему казалось, что поднялся прежде опущенный занавес. В глазах чародея боролись ненависть и страх. Его губы дергались. Он поднял левую руку и ткнул ею в сторону Алессана жестом яростного отрицания.

И Дэвин теперь ясно увидел, что его третий и четвертый пальцы действительно отрублены. Древняя отметка единства чародея с его магией и с Ладонью.

– Алессан? – спросил Баэрд.

– Все в порядке. Он теперь не может воспользоваться магией против моей воли.

Голос Алессана звучал тихо, почти равнодушно, словно все это происходило с совершенно другим человеком. Только тут Дэвин понял, что жест чародея был попыткой использовать магию. Магия. Он никогда не думал, что так близко соприкоснется с ней в жизни. Волосы встали дыбом у него на затылке, и ночной ветерок был тут ни при чем.

Эрлейн медленно опустил руку и постепенно перестал дрожать.

– Будь ты проклят Триадой, – произнес он голосом тихим и холодным. – И да будут прокляты кости твоих предков, и да погибнут твои дети и дети твоих детей за то, что ты со мной сделал.

Это был голос человека, жестоко, несправедливо обиженного.

Алессан не дрогнул и не отвернулся.

– Я был проклят почти девятнадцать лет назад, и мои предки тоже, и все дети, которые могут родиться в моем народе. Я положил жизнь на то, чтобы снять это проклятие, пока еще позволяет время. И лишь по этой причине привязал тебя к себе.

Лицо Эрлейна было страшным.

– Каждый истинный принц Тиганы, – произнес чародей с горечью, – знал с самого начала, насколько ужасен дар, которым одарил его бог. Как беспощадна власть над свободной, живой душой. Ты хотя бы знаешь?.. – Он сильно побледнел и стиснул руки в кулаки, голос его прервался, но потом он снова овладел собой. – Ты хотя бы знаешь, как редко пользовались этим даром?

– Дважды, – хладнокровно ответил Алессан. – Насколько я знаю, дважды. Так записано в древних книгах, хотя я опасаюсь, что теперь они сожжены.

– Дважды! – повторил Эрлейн, повысив голос. – Дважды на протяжении жизни скольких поколений, уходящих в прошлое к началу письменности на полуострове? А ты, жалкий, ничтожный принц, у которого даже нет собственной земли, только что походя, жестоко, взял в свои руки мою жизнь!

– Не походя. И только потому, что у меня нет дома. Потому что Тигана умирает и исчезнет, если я этому не помешаю.

– И что из твоей краткой речи дает тебе право распоряжаться моей жизнью и смертью?

– Я обязан исполнить свой долг, – веско ответил Алессан. – Я должен использовать те орудия, которые мне попадаются.

– Я не орудие! – Этот вопль вырвался из самого сердца Эрлейна. – Я свободная живая душа с собственной судьбой!

Глядя на лицо Алессана, Дэвин увидел, как этот крик вонзился в его сердце. Долгое мгновение у ручья царило молчание. Дэвин увидел, как принц осторожно набрал в грудь побольше воздуха, словно восстанавливая равновесие под еще одним свалившимся на него бременем, под новым грузом вдобавок к тому, который он уже нес. Еще одно добавление к цене его крови.

– Я не стану лгать и не скажу, что сожалею о сделанном, – наконец ответил Алессан, тщательно выбирая слова. – Я слишком много лет мечтал найти чародея. Я скажу – и это правда, – что понимаю то, о чем ты говорил, и почему ты меня ненавидишь, и могу тебе признаться: я горько сожалею о том, что необходимость потребовала совершить этот поступок.

– Необходимость ничего не требовала! – ответил Эрлейн пронзительным голосом, неумолимый в своей праведности. – Мы свободные люди. Всегда есть выбор.

– Для некоторых из нас выбор ограничен. – Как ни удивительно, это произнес Сандре. Он вышел вперед и встал немного впереди Дэвина. – И некоторые должны делать выбор вместо тех, кто не может из-за отсутствия воли или сил. – Он подошел ближе к двоим собеседникам, стоящим у темного, тихо бегущего потока. – Так же как мы можем сделать выбор и не убить человека, который пытается погубить нашего ребенка, так и Алессан мог сделать выбор и не привязывать к себе чародея, в котором, возможно, нуждается его народ. Его дети. Обе эти возможности не являются подлинной альтернативой для человека с честью, Эрлейн ди Сенцио.

– Честь! – выплюнул Эрлейн. – А каким образом честь может привязать жителя Сенцио к судьбе Тиганы? Что за принц обрекает свободного человека на верную смерть вместе с собой, а затем рассуждает о чести? – Он покачал головой: – Назови это чистым проявлением власти, и покончим с этим.

– Нет, – ответил герцог своим низким голосом.

Уже стало совсем темно, и Дэвин не мог разглядеть его запавших глаз. За спиной он слышал только возню Баэрда, который стал разжигать костер. Над головой первые звезды начинали загораться на черно-синем покрывале неба. Далеко на западе, по ту сторону ручья, последний алый отблеск отметил линию горизонта.

– Нет, – повторил Сандре. – Честь правителя и его долг заключаются в том, чтобы заботиться о его земле и его народе. Это единственная истинная мера. А платить – и это лишь часть цены – приходится тогда, когда он обязан идти против веления своего сердца и совершать поступки, которые глубоко печалят его. Поступать так, – тихо прибавил он, – как принц Тиганы только что поступил с тобой.

Но в голосе Эрлейна по-прежнему звучали вызов и презрение.

– А почему это, – огрызнулся он, – наемный охранник из Кардуна имеет наглость употреблять слово «честь» и рассуждать о бремени принцев?

Ему хотелось сказать нечто язвительное, понял Дэвин, но интонации его голоса выдавали растерянность и страх.

Последовало молчание. Позади них с треском взвилось пламя, и оранжевое сияние разлилось вокруг, осветив напряженное, яростное лицо Эрлейна и худое, черное лицо Сандре с высокими, обтянутыми кожей скулами. Стоящий рядом с ними Алессан, как заметил Дэвин, ни разу не шелохнулся.

– Воины Кардуна, которых я встречал, – ответил Сандре, – высоко ценили честь. Но я не могу претендовать на принадлежность к ним. Не заблуждайся: я не карду. Меня зовут Сандре д’Астибар, я был герцогом этой провинции. И немного разбираюсь в вопросах власти.

Эрлейн открыл рот.

– Я тоже чародей, – прибавил Сандре как бы между прочим. – Поэтому тебя и раскрыли: по тем слабым чарам, которые ты использовал для маскировки своей руки.

Эрлейн закрыл рот. Он пристально уставился на герцога, словно хотел проникнуть под его маскировку или найти подтверждение в глубоко запавших глазах. Потом бросил взгляд вниз, почти что против воли.

Сандре уже широко растопырил пальцы на левой руке. Все пять пальцев.

– Я так и не совершил последнего шага, – сказал он. – Мне было двенадцать лет, когда магия нашла меня. Я был сыном и наследником Телани, герцога Астибарского. И сделал свой выбор. Повернулся спиной к магии и стал править людьми. Я воспользовался своей силой не более пяти раз в жизни. Или шести, – поправился он. – Один раз совсем недавно.

– Значит, заговор против Барбадиора действительно существовал, – пробормотал Эрлейн, временно забыв свой гнев. – А потом… Что вы сделали? Убили своего сына в темнице?

– Да, убил. – Голос звучал ровно, не выдавая никаких чувств.

– Вы могли отсечь себе два пальца и вытащить его оттуда.

– Возможно.

Пораженный Дэвин резко поднял голову:

– Я не знаю. Я уже давно сделал свой выбор, Эрлейн ди Сенцио. – И с этими тихими словами еще одна боль пришла на поляну, почти что зримая на границе светового круга костра.

Эрлейн заставил себя саркастически рассмеяться.

– Что это был за чудный выбор! – насмешливо воскликнул он. – Теперь ты лишился власти и семьи тоже и стал рабом-чародеем у самонадеянного принца Тиганы. Как ты, должно быть, счастлив!

– Это не так, – быстро сказал Алессан.

– Я здесь по собственному выбору, – мягко ответил Сандре. – Потому что дело Тиганы – это дело и Астибара, и Сенцио, и Кьяры, – один и тот же выбор для всех нас. Погибнем ли мы, как жертвы, добровольно идущие на смерть, или при попытке стать свободными? Будем ли прятаться за чужие спины, как делал ты все эти годы, скрываясь от колдунов? Не можем ли мы встать плечом к плечу – хотя бы один раз на этом охваченном безумием полуострове враждующих провинций, замкнувшихся в собственной гордыне, – и прогнать обоих тиранов прочь?

Дэвин был глубоко взволнован. Слова герцога звенели в залитой светом костра темноте, словно вызов в ночи. Но когда он закончил, они услышали насмешливые аплодисменты Эрлейна ди Сенцио.

– Превосходно! – с презрением воскликнул он. – Ты должен запомнить это до того времени, когда найдешь армию простаков, которую надо будет сплотить. Простите меня, если сегодня меня не растрогают речи о свободе. До захода солнца я был свободным человеком на открытой дороге. Теперь я стал рабом.

– Ты не был свободным, – выпалил Дэвин.

– А я говорю – был! – огрызнулся Эрлейн, в гневе поворачиваясь к нему. – Возможно, существуют законы, которые меня ограничивают, и правительство, которое меня не устраивает. Но дороги теперь стали безопаснее, чем тогда, когда этот человек правил в Астибаре, а отец того – в Тигане, и я жил так, как хотел, и шел куда хотел. Вам придется простить мою бесчувственность, но я вам признаюсь, что заклятие, наложенное Брандином Игратским на имя Тиганы, не лишало меня сна по ночам.

– Мы простим, – ответил Алессан неестественно ровным голосом. – Мы все простим тебя за это. И не станем уговаривать тотчас же изменить свои взгляды. Но вот что я тебе скажу: свобода, о которой ты говоришь, вернется к тебе, когда имя Тиганы снова зазвучит в этом мире. Я надеюсь – может быть, напрасно, – что со временем ты будешь добровольно работать вместе с нами, но до тех пор принуждения, порожденного даром Адаона, мне достаточно. Мой отец погиб, и братья погибли у Дейзы, и цвет целого поколения вместе с ними, сражаясь за свободу. Не для того я вел столь опасную жизнь и столь долго боролся, чтобы позволить трусу принижать гибель целого народа и его наследия.

– Трус! – воскликнул Эрлейн. – Будь ты проклят, самонадеянный, жалкий принц! Что ты знаешь об этом?

– Только то, что ты сам нам сказал, – мрачно ответил Алессан. – Дороги стали безопаснее, сказал ты. Правительство, которое тебя, возможно, не устраивает. – Он шагнул к Эрлейну, будто готов был ударить его, самообладание принца в конце концов дало трещину. – Ты самое отвратительное явление, какое я знаю: покорный и довольный подданный двух тиранов. Твоя идея свободы – это именно то, что позволило им нас покорить, а затем удержать в повиновении. Ты назвал себя свободным? У тебя была свобода лишь скрываться и пачкать штаны, если колдун или один из их Охотников оказывался на расстоянии десяти миль от твоей слабенькой маскирующей магии. У тебя была свобода проходить мимо колес смерти, на которых гниют твои собратья-чародеи, свобода поворачиваться к ним спиной и продолжать свой путь. Теперь все изменилось, Эрлейн ди Сенцио. Клянусь Триадой, теперь ты – участник всех событий! В той же степени, как и любой другой человек на Ладони! Слушай мой первый приказ: ты должен воспользоваться своей магией, чтобы скрыть отрубленные пальцы, точно так же, как и прежде.

– Нет, – решительно ответил Эрлейн.

Алессан больше ничего не сказал. Он ждал. Дэвин увидел, как герцог качнулся было в их сторону, но потом сдержался. Он вспомнил, что Сандре прежде не верил в то, что это возможно.

Теперь он увидел. Они все увидели при свете звезд и костра, разведенного Баэрдом.

Эрлейн боролся. Почти ничего не понимая, расстроенный всем происходящим, Дэвин постепенно осознал, что в чародее происходит ужасная борьба. Это можно было прочесть по его застывшей, напряженной позе и сжатым зубам, по хриплому, учащенному дыханию, по крепко зажмуренным глазам и стиснутым в кулаки пальцам опущенных рук.

– Нет, – задыхаясь, произнес Эрлейн, потом повторил снова и снова, каждый раз все с большим усилием: – Нет, нет, нет!

Он упал на колени, словно подрубленное дерево. Его голова медленно склонилась. Плечи ссутулились, словно он сопротивлялся какому-то непреодолимому давлению, потом затряслись в хаотических спазмах. Он дрожал всем телом.

– Нет! – снова повторил он высоким, надтреснутым голосом.

Его ладони раскрылись, он прижал их к земле. В красном свете костра его лицо выглядело застывшей страдальческой маской. Пот лил с него градом, несмотря на ночной холод. Рот внезапно широко раскрылся.

Охваченный жалостью и ужасом, Дэвин отвел взгляд, и тут вопль чародея вспорол ночную тишину. В то же мгновение Катриана сделала два быстрых шага вперед и уткнулась головой в плечо Дэвина.

Этот крик боли, вопль смертельно раненного животного, повис в воздухе между костром и звездами на ужасающе долгое мгновение. Когда он смолк, Дэвин осознал всю напряженность тишины, прерываемой лишь редким потрескиванием хвороста, тихим журчанием воды и неровным, захлебывающимся дыханием Эрлейна ди Сенцио.

Катриана молча выпрямилась и разжала вцепившиеся в плечо Дэвина пальцы. Он посмотрел на нее, но она избегала его взгляда. Он снова повернулся к чародею.

Эрлейн все еще стоял на коленях перед Алессаном на молодой весенней траве у берега. Тело его продолжало содрогаться, но теперь уже от рыданий. Когда он поднял голову, Дэвин увидел на его лице дорожки слез и пота и пятна грязи с ладоней. Эрлейн медленно поднял левую руку и уставился на нее, будто на посторонний предмет, ему не принадлежащий. И все увидели, что произошло, вернее, иллюзию того, что произошло.

Пять пальцев. Он использовал магию.

Внезапно раздался крик филина, короткий и ясный, с северной стороны ручья, ближе к лесу. Дэвин почувствовал, что небо изменилось. Он взглянул вверх. Голубая Иларион, снова убывающая до полумесяца, взошла на западе. Свет призрака, подумал Дэвин и пожалел об этом.

– Честь! – едва слышно произнес Эрлейн ди Сенцио.

Алессан не двинулся с места после того, как отдал свой приказ. Он посмотрел сверху вниз на чародея, которого только что привязал к себе, и тихо произнес:

– Мне это не доставило удовольствия, но полагаю, нам необходимо было через это пройти. Одного раза достаточно, надеюсь. Пойдем есть?

Он прошел мимо Дэвина, герцога и Катрианы туда, где у костра ждал Баэрд. Мясо уже жарилось на огне. Охваченный вихрем эмоций, Дэвин заметил вопросительный взгляд Баэрда, адресованный Алессану. Он повернул голову и увидел, как Сандре протянул руку Эрлейну, чтобы помочь подняться.

Долгое мгновение Эрлейн не обращал на это внимания, потом вздохнул, ухватился за руку герцога и встал.

Дэвин пошел вслед за Катрианой к костру. Он слышал, что двое чародеев идут за ними.

Ужин прошел почти в молчании. Эрлейн взял свою тарелку и стакан и сел в одиночестве на камне у ручья, как можно дальше от света костра. Глядя на его темную фигуру, Сандре пробормотал, что человек помоложе, вероятнее всего, отказался бы от еды.

– Он умеет выживать, – прибавил герцог. – Любой чародей, продержавшийся так долго, должен это уметь.

– Значит, с ним все будет в порядке? – тихо спросила Катриана. – Он останется с нами?

– Думаю, да, – ответил Сандре, делая глоток вина. Он повернулся к Алессану: – Но сегодня ночью он попытается удрать.

– Знаю, – сказал принц.

– Остановим его? – это спросил Баэрд.

Алессан покачал головой:

– Не ты. Я. Он не может уйти от меня, если я его не отпущу. Если я позову, он вынужден будет вернуться. Я его держу… на привязи, мысленно. Это странное ощущение.

Действительно, странное, подумал Дэвин. Он переводил взгляд с принца на темную фигуру у ручья. Он даже представить себе не мог, как они должны себя чувствовать. Или, скорее, он почти мог это себе представить, и это ощущение беспокоило его.

Дэвин почувствовал на себе взгляд Катрианы и повернулся к ней. На этот раз она не отвела глаз. Выражение ее лица было странным; Дэвин понял, что она испытывает то же беспокойство и ощущение нереальности, что и он. Он внезапно живо вспомнил тяжесть ее головы на своем плече час тому назад. Тогда он едва обратил на это внимание, настолько пристально наблюдал за Эрлейном. Дэвин попытался ответить ей ободряющей улыбкой, но, кажется, ему это не удалось.

– Трубадур, ты обещал нам сыграть на арфе! – внезапно крикнул Сандре.

Чародей не ответил. Дэвин уже позабыл об этом. Ему не очень-то хотелось петь, и Катриане, наверное, тоже.

Поэтому получилось так, что Алессан, без всякого выражения на лице, достал свою тригийскую свирель и начал играть у костра один.

Он играл превосходно, с экономным, приглушенным звучанием, такие нежные мелодии, что Дэвин в его теперешнем настроении вполне мог представить себе, как звезды Эанны и голубой полумесяц единственной луны замедляют свое неумолимое движение по небу, чтобы не пропустить ни одной ноты этой чудесной музыки.

Спустя некоторое время Дэвин понял, что делает Алессан, и внезапно почувствовал, что вот-вот заплачет. Он сидел неподвижно, чтобы не потерять самообладания, и смотрел на принца через оранжево-красные языки пламени.

Глаза Алессана были закрыты, его худые щеки почти ввалились, а скулы отчетливо выделялись. И казалось, он вливает в свою музыку, как воду из жертвенной храмовой чаши, стремление, которое им движет, порядочность и заботу, составляющие основу его существа, как уже знал Дэвин. Но дело было не в этом, и не поэтому Дэвину хотелось плакать.

Каждая песня, которую играл Алессан, каждая мелодия, высокая и благозвучная, до боли ясная, была песней Сенцио.

Песней для Эрлейна ди Сенцио, который сидел на берегу ручья, окутанный горечью и ночной тьмой.

«Я не стану лгать и не скажу, что жалею о сделанном, – сказал Алессан чародею, когда садилось солнце. – Но могу признаться, что горько сожалею о необходимости совершить этот поступок».

И в ту ночь, слушая игру принца Тиганы на свирели, Дэвин понял разницу между этими двумя вещами. Он наблюдал за Алессаном, а потом смотрел на других, тоже глядящих на принца, и когда он взглянул на Баэрда, желание заплакать стало почти непреодолимым. Его собственное горе поднялось в ответ на призыв тригийской горной свирели. Он горевал об Алессане и о побежденном Эрлейне. О Баэрде и его навязчивых ночных прогулках. О Сандре, и его десяти пальцах, и его мертвом сыне. О Катриане и о себе самом, обо всем их поколении, лишившемся корней и отрезанном от прошлого в мире без дома. Обо всех мириадах потерь и о том, что придется совершить людям, чтобы вернуть утраченное.

Катриана пошла к их вещам, достала и разлила еще одну бутылку вина. Третий стакан. И как всегда, это было голубое вино. Она молча наполнила стакан Дэвина. Она вообще почти не говорила в ту ночь, но он чувствовал такую близость к ней, какой уже давно не ощущал. Дэвин медленно пил и смотрел, как холодный пар поднимается от его стакана и уплывает в прохладу ночи. Звезды над головой напоминали ледяные огненные точки, а луна была голубой, как вино, и далекой, как свобода или как дом.

Дэвин допил стакан и поставил его на землю. Взял свое одеяло и улегся, завернувшись в него. Он поймал себя на том, что думает об отце и о близнецах впервые за очень долгое время.

Через несколько минут Катриана легла неподалеку. Обычно она расстилала свой спальный мешок и одеяло по другую сторону костра от того места, где он спал, рядом с герцогом. Дэвин теперь уже был достаточно умудрен опытом и знал, что ее поступок означал то же, что протянутая рука, и что эта ночь могла даже стать началом исправления того, что их разъединяло, но он слишком устал, чтобы понять, что надо сделать или сказать, среди всех этих сложных горестей.

Он мягко пожелал ей спокойной ночи, но она не ответила. Он не был уверен в том, что она его слышала, но не стал повторять. Закрыл глаза, но через мгновение снова их открыл и посмотрел на Сандре, сидящего по другую сторону костра. Герцог неотрывно смотрел в огонь. Интересно, подумал Дэвин, что он там видит. Но в действительности ему вовсе не хотелось этого знать. Эрлейн был тенью, более темным пятном на фоне темноты у берега. Дэвин приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Баэрда, но Баэрд ушел, отправился в одиночестве бродить в ночи.

Алессан не шевелился и не открывал глаз. Он все еще наигрывал одинокую, высокую, печальную мелодию, когда Дэвин уснул.

Он проснулся, почувствовав на своем плече твердую руку Баэрда. Было темно и довольно холодно. Катриана и герцог еще спали, но Алессан стоял позади Баэрда. Он казался бледным, но собранным. Дэвин спросил себя, ложился ли он вообще спать.

– Мне нужна твоя помощь, – прошептал Баэрд. – Пойдем.

Дрожа, Дэвин выбрался из-под одеяла и стал надевать сапоги. Луна зашла. Он взглянул на восток, но на горизонте не наблюдалось никаких признаков рассвета. Было очень тихо. Он сонно натянул шерстяную куртку, присланную ему Алаис через Тачио в Феррат. Он представления не имел, как долго спал и который теперь час.

Дэвин закончил одеваться и пошел облегчиться в рощу у ручья. В морозном воздухе изо рта шел пар. Наступала весна, но она еще не достаточно ощущалась здесь, особенно в середине ночи. Небо было прозрачным и усыпанным блистающими звездами. Позже, когда взойдет солнце, наступит чудесный день. А сейчас Дэвин дрожал, затягивая завязки на штанах.

И тут понял, что нигде не видел Эрлейна.

– Что случилось? – шепотом спросил он у Алессана, вернувшись в лагерь. – Ты сказал, что можешь позвать его обратно.

– Я звал, – коротко ответил принц. – Он боролся так отчаянно, что теперь потерял сознание. Где-то там. – Он махнул рукой на юго-запад.

– Пойдем, – повторил Баэрд. – Возьми с собой меч.

Им пришлось перейти ручей вброд. Ледяная вода прогнала остатки сна Дэвина. Он ахнул, погрузившись в нее.

– Прости, – сказал Баэрд. – Я бы сделал это один, но не знаю, как далеко он ушел и что еще есть в этой местности. Алессан хочет вернуть его в лагерь, пока он не очнулся. Имело смысл пойти вдвоем.

– Нет-нет, все в порядке, – запротестовал Дэвин. Зубы его стучали.

– Наверное, я мог бы поднять старого герцога. Или мне могла бы помочь Катриана.

– Что? Нет, правда, Баэрд, со мной все в порядке. Я…

Он замолчал, потому что Баэрд смеялся над ним. Дэвин с запозданием распознал шутку. Это его странным образом согрело. Фактически он впервые оказался ночью наедине с Баэрдом. Он предпочел увидеть в этом еще одно доказательство доверия, доброго отношения. Мало-помалу он начинал чувствовать себя все более полноправным участником того дела, ради которого так долго трудились Алессан и Баэрд. Он расправил плечи и, держась так гордо, как мог, зашагал вслед за Баэрдом сквозь темноту на запад.

Они нашли Эрлейна ди Сенцио на краю оливковой рощицы, на склоне холма, примерно в часе ходьбы от лагеря. Дэвин с трудом сглотнул, увидев, что произошло. Баэрд тихо присвистнул сквозь зубы: зрелище было не из приятных.

Эрлейн потерял сознание. Он привязал себя к стволу дерева и навязал по крайней мере дюжину узлов. Нагнувшись, Баэрд поднял флягу чародея. Она была пуста: Эрлейн смочил узлы, чтобы они стали прочнее. Его мешок и нож лежали на земле, намеренно отброшенные за пределы досягаемости.

Веревка выглядела измочаленной и спутанной. Похоже, многие узлы он развязал, но пять или шесть еще держались.

– Посмотри на его пальцы, – мрачно произнес Баэрд. Он вытащил кинжал и начал резать веревку.

Кожа на руках Эрлейна висела кровавыми клочьями. Засохшая кровь покрывала обе руки. Было совершенно очевидно, что произошло. Он попытался сделать для себя невозможным вернуться на зов Алессана. «На что он надеялся? – думал Дэвин. – Что принц решит, будто ему каким-то образом удалось сбежать, и забудет о нем?»

Собственно говоря, Дэвин сомневался, что поступок Эрлейна был продиктован рациональными мыслями. Это был бунт, ясный и недвусмысленный, и приходилось признать – даже без неохоты – его истовость. Он помог Баэрду перерезать последние веревки. Эрлейн дышал, но в остальном не подавал признаков жизни. Должно быть, боль была невыносимой, понял Дэвин. На секунду перед его мысленным взором промелькнуло воспоминание о побежденном чародее, стоящем на коленях у берега, и о его вопле. Он подумал о том, какие вопли раздавались здесь этой ночью, в этом диком и уединенном месте.

Глядя вниз на седого трубадура, он чувствовал непонятную смесь жалости, гнева и уважения. Почему он создает им такие трудности? Зачем заставляет Алессана взваливать на свои плечи еще больше страданий?

К сожалению, он знал ответы на некоторые из этих вопросов, и они его не утешали.

– Он попытается покончить с собой? – внезапно спросил он у Баэрда.

– Я так не думаю. Как сказал Сандре, этот человек умеет выживать. Не думаю, что он еще раз попытается это проделать. Ему надо было разок убежать, чтобы проверить границы того, что с ним может произойти. Я бы тоже так поступил. – Он заколебался. – Но веревки я не ожидал.

Дэвин подобрал мешок и арфу чародея, забрал лук и колчан Баэрда, а также его меч. Баэрд с кряхтением перебросил бесчувственного чародея через плечо, и они пустились в обратный путь на восток. Назад шли медленнее. Когда приблизились к ручью, на горизонте перед ними забрезжил серый рассвет, пригасивший сияние предутренних звезд.

Остальные уже встали и ждали их. Баэрд положил Эрлейна у костра: Сандре успел снова раздуть огонь. Дэвин бросил снаряжение и оружие и пошел к ручью с ведром за водой. Когда он вернулся, Катриана и герцог начали обмывать и перевязывать ободранные руки Эрлейна. Они расстегнули на нем рубаху и закатали рукава, обнажив вздувшиеся ссадины там, где он поранился о веревки, борясь за свою свободу.

Или наоборот, мрачно подумал Дэвин. Разве то, что он связал себя веревкой, не было настоящей борьбой за свободу? Он поднял глаза и увидел, что Алессан смотрит на Эрлейна. Но не смог ничего прочесть в выражении его лица.

Взошло солнце, и вскоре после этого Эрлейн очнулся.

Они видели, что он понял, где находится.

– Кав? – небрежным тоном спросил у него Сандре.

Все пятеро сидели у костра, завтракали, пили из дымящихся кружек. На востоке небо приобрело бледный, нежный оттенок, обещание дня. Оно отражалось в воде и окрашивало распускающиеся листья деревьев в зелено-золотистый цвет. Воздух был наполнен пением птиц, в ручье плескалась, выпрыгивая из воды, форель.

Эрлейн медленно сел и посмотрел на них. Дэвин видел, как он заметил на своих руках бинты. Эрлейн бросил взгляд на оседланных лошадей и на две повозки, нагруженные и готовые к отъезду.

Его взгляд метнулся назад и остановился на лице Алессана. Двое мужчин, так невероятно связанные, смотрели друг на друга молча. Затем Алессан улыбнулся. Улыбкой, которую знал Дэвин. Она делала суровое лицо теплым и освещала серый графит глаз.

– Если бы я знал, – сказал Алессан, – что ты так ненавидишь тригийскую свирель, то не стал бы играть, честное слово.

Ужасно, но через мгновение Эрлейн ди Сенцио расхохотался. В его смехе не было веселья, ничего заразительного, ничего такого, чем можно поделиться с остальными. Его веки были крепко сжаты, и из-под них по лицу лились слезы.

Никто не заговорил и не шевельнулся. Это продолжалось долго. Когда Эрлейн наконец взял себя в руки, он вытер лицо рукавом, стараясь не задеть забинтованные раны, и снова посмотрел на Алессана. Открыл рот, собираясь заговорить, потом снова закрыл.

– Я понимаю, – тихо сказал ему Алессан. – Поверь, я понимаю.

– Кав? – снова спросил Сандре секунду спустя.

На этот раз Эрлейн взял кружку, неловко сжав ее обеими перевязанными руками. Вскоре после этого они свернули лагерь и вновь двинулись на юг.

Назад: Часть третья. Уголек к угольку

Дальше: Глава X