Глава шестнадцатая

«Меня это не удивило», – часто говорим мы. «Я так и знал». Это значит, что мы, не думая об этом сознательно, предчувствовали неизбежность чего-то и даже знали, как именно это произойдет. Всё, что я мог придумать относительно ближайшего будущего – это дождаться темноты и попытаться уйти в холмы. Днем, когда все в городе против нас, делать это было бессмысленно. Я объяснил это Бекки, делая вид, что надежда есть – да и сам порой в это верил.

Услышав, как отпирают ключом дверь приемной, я испытал чувство, которое пытался описать выше. Удивления действительно не было; я как будто с самого начала знал, что это случится – достаточно взять у сторожа мастер-ключ.

Но при виде первого из вошедших меня охватило ликование. Я ринулся ему навстречу, просипел «Мэнни!» и потряс ему руку.

Он ответил, хотя не столь энергично, как я ожидал, – скорей вяло. Я посмотрел ему в лицо и всё понял. Не могу сказать, как: то ли его глаза утратили блеск, то ли обмякли мышцы подтянутого обычно лица, то ли еще что-то – но я понял.

Мэнни, точно прочитав мои мысли, кивнул медленно и сказал:

– Да, Майлс. Еще до твоего ночного звонка.

Я отошел назад, обнял Бекки за плечи и посмотрел на тех, кто вошел вместе с ним.

Одного, маленького лысого толстяка, я видел впервые. Второй был Чет Микер, бухгалтер, высокий симпатичный брюнет лет тридцати пяти. Третий, Бадлонг, улыбался нам все так же мило и дружелюбно.

– Присядьте, – сказал нам Мэнни, показав на диван. Мы замотали головами. – Садитесь же, – повторил он. – Вы, Бекки, совсем из сил выбились. – Она в ответ прижалась ко мне еще крепче. – Хорошо. – Мэнни откинул с дивана простыню и сел сам. Чет Микер уселся рядом, Бадлонг занял стул напротив, незнакомый коротышка сел ближе к двери. – Не надо так напрягаться. – Мэнни улыбался, как будто и впрямь желал, чтобы мы чувствовали себя как можно комфортнее. – Мы вам ничего плохого не сделаем, и когда вы поймете, что… что это необходимо, то, может быть, смиритесь и спросите себя, зачем вообще было сопротивляться. Прежде всего, это не больно; вы ничего не почувствуете, Бекки, даю вам слово. – Он помолчал, обдумывая, что сказать дальше. – Очнувшись, вы будете чувствовать себя точно так же. Всё останется при вас: мысли, воспоминания, привычки, манеры – всё до последнего атома. Никакой разницы. – Он говорил пылко и убедительно, но глаза на долю мгновения выдали, что он сам не очень-то в это верит.

– Зачем же тогда трудиться? – бросил я, чтобы хоть что-то сказать. – Просто дайте нам уйти, и больше мы сюда не вернемся.

– Э-э… – запнулся Мэнни. – Объясни лучше ты, Бад.

– С удовольствием.

Ну еще бы. Какой профессор откажется прочитать лекцию лишний раз? Может, это и правда, подумал я. Может, всё действительно останется так, как было.

– Вы видели то, что видели, и знаете то, что знаете, – начал Бадлонг. – Видели… шары, за неимением другого названия. Видели, как они трансформируются, и дважды наблюдали трансформацию в почти завершенной стадии. Вы спросите, зачем этот процесс нужен вам, если, как было сказано, никакой разницы в конечном счете не будет. – Он, не переставая улыбаться, снова сложил пальцы профессорским домиком. – Хороший вопрос, но на него есть очень простой ответ. Семян в нашем понимании эти плоды не содержат, однако это живая материя, способная расти и развиваться, как всякое семя. Оригинальные экземпляры действительно провели в космосе многие тысячи лет, преодолев за это время громадные расстояния, как я уже говорил… впрочем, тогда я, скорее, хотел, чтобы вы усомнились в этой теории. Оказавшись по чистой случайности на этой планете, они тут же начали функционировать, как всякий живой организм, и вы должны пройти все стадии именно для того, чтобы они могли осуществить свою функцию до конца.

– И что же это за функция? – осведомился я саркастически.

– Функция любой жизни – выживание. Жизнь, доктор Беннел, существует во всей Вселенной, что признаёт большинство ученых. Мы с этими формами жизни пока не сталкивались, но это не значит, что их нет. Они существуют в бесконечно разнообразных условиях и поэтому сами бесконечно разнообразны. Некоторые из них значительно старше нас. Что они делают, доктор, предвидя неизбежную гибель своей древней планеты? Готовятся к выживанию. – Бадлонг наклонился вперед, захваченный собственной речью. – Планета движется к гибели крайне медленно и неизмеримо долго, а жизнь на ней столь же неизмеримо долго готовится. К чему? К тому, чтобы покинуть планету. Куда она направится после этого? На это есть только один ответ, и он найден. Ей придется приспосабливаться к любым другим условиям и принимать любые другие формы. – Он откинулся обратно, очень довольный собой. С улицы слышались гудки клаксонов и детский плач. – В каком-то смысле споры из этих шаров паразитируют на любой жизни, с которой сталкиваются, но это, так сказать, идеальные паразиты. Они не просто присасываются к носителям, а создают их дубликаты, клетка за клеткой, в тех формах и в тех условиях, в которых эти носители существуют.

Мои мысли, должно быть, четко отпечатались на лице. Бадлонг усмехнулся и добавил:

– Знаю, знаю: звучит как бред сумасшедшего. Это только естественно, ведь наши понятия о жизни сильно ограниченны, доктор. Мы воспринимаем как реальность только самих себя и прочие формы жизни на нашей планетке. Ну-ка, скажите, на что похожи марсиане в наших фильмах и комиксах? На карикатурных людей – больше мы ничего вообразить не способны! У них бывает шесть ног, три руки и усики-антенны, как у земных насекомых, но в целом никаких коренных отличий. – Он поднял палец, словно укоряя отстающего ученика. – Но придерживаться собственных узких рамок, искренне веря, что эволюция всюду шла точно так же, как на Земле, было бы крайне провинциально. Вот вам монстр сорока футов в вышину, с длиннющей шеей, весящий несколько тонн – назовем его динозавром. Условия меняются, и динозавр, неспособный к ним приспособиться, гибнет, но жизнь продолжается в новых формах. В каких бы то ни было. Всё обстоит именно так, как я говорю, – торжественно провозгласил Бадлонг. – Космические плоды, прибывшие на разные планеты, осуществляют свою природную функцию, приспосабливаясь к выживанию на каждой из них. Иначе говоря, дублируют клетка за клеткой организмы, приспособленные к жизни на данной планете.

Я не знал, есть ли смысл тянуть время, но высказаться мне хотелось не меньше, чем Бадлонгу: инстинкт выживания, не иначе.

– Научный жаргон и дешевые теории, – подковырнул я. – Как это возможно, скажите на милость? И что вы можете знать о жизни на каких-то других планетах? – Я чувствовал, что нарываюсь: плечи Бекки дрогнули у меня под рукой, но профессор нисколько не разозлился.

– Мы знаем, вот и всё. Это не память – мне трудно подобрать знакомый вам термин, – но знание, присущее той, другой, форме жизни, осталось во мне. Я сохранился полностью, вплоть до полученных в детстве шрамов, я всё тот же Бернард Бадлонг, но то, другое знание тоже присутствует. Я знаю. Мы все знаем. Что до того, как они это делают… полно вам, доктор Беннел. Нашу молодую планету населяют невежды. Мы только что слезли с деревьев, мы дикари! Всего двести лет назад вы, врачи, ничего не знали о кровобращении. Думали, что жидкость стоит в наших телах неподвижно, как вода в бурдюке. А еще недавно никто понятия не имел о мозговых волнах. Подумайте только, доктор! Это же реальные электроимпульсы, излучаемые мозгом сквозь череп. Их можно улавливать, усиливать и записывать. Их можно наблюдать на экране. Если вы эпилептик, активный и даже потенциальный, ваши мозговые волны скажут об этом – ну, вы и сами знаете. Они существовали всегда: их не изобрели, а всего лишь открыли. Мозговые излучения, как и отпечатки пальцев, имелись у всех, кто когда-либо жил на свете – у Авраама Линкольна, Понтия Пилата и кроманьонца. Мы просто о них не знали. И остается еще очень много всего, о чем мы не знаем и даже не подозреваем. Не только мозг, но и каждая клетка нашего организма излучает волны, столь же индивидуальные, как отпечатки пальцев. Что, доктор, не верите? Хорошо. А верите вы в невидимые, не поддающиеся обнаружению волны, способные выйти из помещения, пересечь значительное пространство и воспроизвести всё, что в этом помещении прозвучало? Каждое слово и каждую музыкальную ноту. Ваш дед точно бы не поверил, но вы-то, полагаю, признаёте, что радио и даже телевидение существуют реально.

Вот так-то, доктор. Ваш организм построен по определенной схеме, как и вся материя, состоящая из живых клеток. Микроскопические силовые линии, пронизывающие его, связывают воедино все атомы вашего существа. Эта сложнейшая, совершеннейшая конструкция, которую не способен передать ни один чертеж, подвергается микроизменениям с каждым вашим вздохом и с каждой секундой. Меньше всего изменений во время сна; именно во сне эту схему, как статический заряд, можно передать от одного организма другому.

Это довольно легко, доктор Беннел. Электрическая схема потихоньку передается, а поскольку все атомы, из которых сложена Вселенная, одинаковы, вы воспроизводитесь молекула за молекулой и клетка за клеткой, вплоть до мельчайших шрамиков и волосков на руках. Вы спросите, что происходит с оригиналом? А вот что: атомы, из которых вы состояли прежде, распадаются в серую пыль. Вы видели это своими глазами, но до сих пор сомневаетесь… хотя, может быть, уже перестали.

Стало тихо. Все четверо спокойно смотрели на меня и на Бекки. Я верил ему, понимая, что это правда, хотя и немыслимая, и мной овладевало чувство беспомощности. Я сидел неподвижно, сжав кулаки, хотя всё мое тело требовало немедленных действий. Уступая этой потребности, я дернул за шнурок жалюзи. Штора с пулеметным треском взлетела вверх, в комнату хлынул свет, и я посмотрел в окно, за которым, как всегда, ехали машины и шли прохожие.

Четверо пришельцев даже не шелохнулись. Я лихорадочно шарил глазами по комнате, думая, что бы еще предпринять.

– Можешь кинуть в стекло чем-то тяжелым, Майлс, – предугадал мои действия Мэнни. – Это привлечет внимание людей там, внизу: они посмотрят вверх и увидят разбитое окно. Ты можешь крикнуть им что-нибудь, но сюда никто не придет. – Мой взгляд упал на телефон, и Мэнни сказал: – Звони, мы не против. Звонки все равно не проходят.

Бекки схватила меня за лацканы и уткнулась мне в грудь, содрогаясь в сухих, бесслезных рыданиях.

– Чего же вы ждете? – Глаза мне застлало красным туманом. – Зачем нас мучаете?

– Ничего подобного, Майлс, – покривился Мэнни. – У нас нет ни малейшего желания причинять вам боль или какие-то неудобства. Вы же мои друзья… были друзьями. Нам поневоле приходится ждать, попутно объясняя вам, как всё будет, и максимально облегчая эту процедуру для вас. Нам нужно, чтобы вы уснули, ничего больше, но силой мы вас заставить не можем. Вы тоже долго не продержитесь, – мягко добавил Мэнни. – Будете бороться со сном, но в конце концов все равно заснете.

– Запереть их в камеру, там и заснут, – подал голос коротышка у двери. – К чему весь этот треп?

– К тому, что эти люди мои друзья, – отрезал Мэнни. – Можешь идти домой, если хочешь. Мы справимся и втроем.

Коротышка вздохнул – я заметил, что злости никто из них ни разу не проявил, – и остался на месте.

Мэнни подошел и встал перед нами, глядя на меня сверху вниз с болью и сожалением.

– Смирись с неизбежным, Майлс. Тут уже ничего не поделаешь. Неужели ты можешь спокойно смотреть, как страдает Бекки, – я, например, не могу! – Мне не очень-то верилось в его сострадание. – Поговори с ней, Майлс. Убеди ее. Мы не обманываем: вы ничего не почувствуете. Заснете и проснетесь, чувствуя себя точно такими же, только хорошо отдохнувшими. За каким чертом так упираться? – Мэнни отошел и снова сел на диван.