4. Град святости и град греха
Град святого мужа Августина — (Г) Иппон, расположенный в месте впадения реки Уб, или Убус (ныне — Сейбуз) во Внутреннее море, был основан за шестнадцать веков до того, как к его стенам приблизились вандалы и аланы «Зинзириха-риги». Его отцами-основателями были древние выходцы из Финикии (современного Ливана), создавшие около 1200 г. д. Р.Х., за четыре столетия до Карфагена, в устье реки свою торговую факторию (или, по-гречески, эмпорий). После битвы при Заме в 202 г. до Р.Х., в которой римляне (говорившие, в классический период своей истории, не успев еще огречиться, как известно, на латыни) нанесли (с помощью нумидийской конницы) решающее поражение карфагенскому полководцу Ганнибалу Барке, завершив тем самым Вторую Пуническую войну и навсегда покончив с гегемонией пунов-карфагенян в Средиземноморье, город получил латинское название Иппон Регий, т. е. Царский Иппон (по-гречески, Иппон Василеон, поскольку превратился в резиденцию царей Нумидии — «друзей и союзников римского народа», веками обеспечивавших «экзерцитус романус» — римскую армию — превосходной легкой кавалерией. Иппоне (так называются ныне руины Иппона Регия), расположен поблизости от оживленной и все еще очень напоминающей южнофранцузский город Аннабы (носившей при французском колониальном владычестве название Бон). Археологи раскопали значительную часть античного города. Наиболее внушительное впечатление, как и в случае раскопанного Карфагена, производят развалины терм, т. е. римских бань, сочтенные арабами, однако же, развалинами древней христианской церкви. По мнению местных «знатоков», в этом назарейском святилище некогда служил сам «Авгоджин» (так они называют блаженного Августина Иппонского). Кроме терм, в ходе археологических работ были откопаны также театр (вмещавший от пяти до шести тысяч зрителей), форум, многочисленные храмы языческих богов и целый квартал богатых вилл. Недалеко от этого аристократического квартала около 330 г. была построена большая христианская церковь с баптистерием и домом епископа.
Однако город Августина, слывший благодаря пребыванию в нем отца церкви градом святости, был по своему характеру явно не римским. Римские города, построенные гордыми и энергичными «потомками Энея» в Африке, отличались широкими улицами, регулярной застройкой и обозримостью. Как, например, Колония Марциана Ульпия Траяна Тамугади или, сокращенно, Тимгад — центр африканских донатистов, чьи руины сохранились и доныне, будучи объявлены достоянием ЮНЕСКО. Застройка же Иппона Регия носила явно пунийский, финикийский характер, с нерегулярно разбросанными по периметру маленькими площадями и бесчисленными кривыми, извилистыми улочками. Да и в селениях близлежащего нагорья, именуемого ныне по-арабски Джебель Энух, были еще живы воспоминания о седом пунийско-карфагенском прошлом. Их жители говорили по-пунийски. Они нещадно убивали кафолических священников, направляемых блаженным Августином из своей епископской резиденции для проповеди православного учения среди поганых (латинское слово «паганус», т. е. «язычник», означает буквально «сельский житель», поскольку именно селяне дольше всего сопротивлялись обращению в новую веру, уже успевшую пустить прочные корни в городской среде), и в то же время охотно предоставляли убежище приверженцам различных сект. Начиная с бешеных агонистиков (греч. «борцов») или циркумцеллионов (лат. «бродящих вкруг жилищ», «бродяг»), которые, в силу своей крайней приверженности обету плотского воздержания, не размножались принятым у обычных людей половым способом, предпочитая воровать себе потомство в нормальных семьях. И кончая многочисленными и воинственными донатистами. Последние, возглавляемые двумя епископами, носившими оба одинаковое имя — Донат — были приверженцами строгой церковной дисциплины, отвергая любые компромиссы и общение с иноверцами. В 316 г. первый христианский император Рима Константин Великий запретил донатизм, как богопротивную ересь. С тех пор донатисты, выдержавшие жесточайшие гонения языческих властей, подвергались гонениям уже новыми властями мировой империи, ставшей уже не только Римской, но и христианской. Однако гонения только разжигали в них ревность о Господе и желание претерпеть во ИМЯ Его даже самые лютые муки.
Блаженный Августин Аврелий не был уроженцем этого пестрого, причудливого мира, не столько античного и европейского, сколько древневосточного и африканского. Колыбель будущего светоча вселенской церкви стояла в нумидийском городе Тагасте (современном Сук-Ахрасе на территории Алжира). Августин родился на свет Божий 13 ноября 354 г. Он был сыном небогатых, но достаточно состоятельных римских граждан — благочестивой христианки Моники (причисленной впоследствии к лику святых) и язычника Патриция (Патрикия), достаточно просвещенного, чтобы не требовать от супруги перемены веры, но, тем не менее, принявшего святое крещение лишь перед смертью. Впрочем, так тогда поступали многие (даже первый христианский император Константин Великий) — ведь со святым крещением с новообращенного снимались все грехи…
Этапы жизненного пути блаженного Августина достаточно хорошо известны нам из двух достоверных источников: «Исповеди», написанной самим блаженным, и из, пожалуй, не менее важного жития («Жизни») Августина, написанной его современником и учеником Поссидием — православным епископом нумидийского города Каламы, современной Гельмы в Алжире (также причисленным к лику святых).
Поначалу жизнь Августина мало чем отличалась от жизни отпрыска состоятельной римской городской фамилии. Приехав на учебу в Карфаген (когда-то сравненный римлянами с землей, распаханный плугом и даже посыпанный солью, чтоб на его месте ничего не выросло, но затем восстановленный теми же римлянами и превратившийся в мегаполис калибра Антиохии, Александрии и обоих Римов — Ветхого и Нового). В этом африканском аналоге Вавилона, средоточии всех мыслимых, да и немыслимых грехов, юноша предавался всяческим излишествам. Уже в восемнадцатилетнем возрасте у него были любовница и сын по имени Адеодат. Пробудившийся в нем со временем интерес к религиозным вопросам завлек Августина в сети исповедников пришедшей из Персии дуалистической религии манихеев (маскировавшихся под христиан последователей пророка Мани, или Манеса, выдававшего себя за перевоплощение Христа и Будды и совершенно отрицавшего Ветхий Завет). У манихеев имелись в римской Африке талантливые проповедники и учителя, чья личность привлекала молодого Августина больше, чем суть их учения. Однако необходимость завершить образование и делать карьеру привела Августина в Первый Рим, где он сделался ритором (учителем красноречия), а затем — в столицу Западной империи Медиолан, сегодняшний Милан. Там умный молодой полуязычник-полуманихей был обращен в христианство и окрещен 24 апреля 387 г. православным епископом Амвросием (будущим святым). Через четыре года августом Феодосием I Великим был издан известный эдикт, объявлявший христианство (в его православной форме) государственной религией Римской империи. В год издания эдикта Феодосия Августин прибыл в Иппон Регий с намерением основать там православный монастырь. По прошествии еще четырех лет, т. е. в год смерти августа Феодосия (объединившего в последний раз Римскую империю, чтобы перед своей кончиной снова разделить ее между своими двумя сыновьями, на этот раз уже навсегда), Августин сменил своего предшественника Валерия в должности епископа Иппонского.
В то время в римской Африке, как и в Константинополе, да и в других тогдашних центрах молодого христианства, шла известная сегодня разве что узким специалистам — богословам и религиоведам — яростная идеологическая борьба за выработку единого, приемлемого и обязательного для всех верующих учения на основе целого ряда традиций, аутентичных лишь частично, в остальном же носивших на себе неизгладимый отпечаток личности того или иного учителя церкви либо авторитетного участника дискуссии.
Рассматривая тогдашнюю ситуацию, так сказать, с временной, исторической дистанции, можно смело утверждать, что, скажем, донатисты и, вне всякого сомнения, также ариане, имели не меньшие шансы на конечный успех, чем приверженцы той ветви христианского вероучения, которую мы ныне называем православной. Факт же наличия, к примеру, у пелагиан, да и у манихеев, не менее разработанных и привлекательных доктрин подтверждается хотя бы тем, что оба этих направления продолжали существовать и даже процветать столетиями и в других частях света.
В ходе совместной борьбы церковных и светских властей африканских провинций двуединой Римской «мировой» державы с дона-тистами (порой принимавшей формы открытой войны, как и борьба с циркумцеллионами)комит Бонифаций и епископ Августин научились ценить и уважать друг друга. Когда же с появлением, через неполных два десятилетия после разгрома донатистов, вандалов-ариан, возникла новая угроза для римских церковных и светских порядков в Африке, Августин вспомнил о своей дружеской переписке с комитом Африки. Епископ обратился к Бонифацию со слезной просьбой прислать войско для защиты города Иппона от вандалов и аланов «Зинзириха-риги» (которых сам же Бонифаций в Африку и пригласил, о чем тактичный Августин упоминать в письме, естественно, не стал).
Хотя, возможно, все обстояло с «точностью до наоборот». Ведь в распоряжении комита Бонифация не было надежных войск, кроме пары тысяч готских «федератов», преданных лично ему и, возможно, находившихся на его содержании. Таких в поздней Римской империи называли «буцеллариями» («букеллариями», «вукеллариями»), т. е. «кусочниками», от латинского слова «букелл», означающего «кусок (хлеба)», получаемый этими воинами за службу от своего господина (напоминавшего уже не римского военачальника классической эпохи, а феодального сеньора близящегося Средневековья). Все «природные» римские воины (и те, кого такими в Африке считали или именовали) давно сбежали от комита Африки. А туземное население плодородных равнин, при приближении вандалов, даже если и имело римское гражданство со времен принцепса Каракаллы, не только не оказывало варварам сопротивления, но и само, забыв о том, как «дульце эт декорум эст про патриа мори» (т. е. как сладостно и достойно умереть за отечество), присоединялось к ним в прибыльном деле грабежа роскошных вилл римских латифундистов и богатых, но недостаточно укрепленных римских городов. Иные античные авторы, правда, утверждают, что селяне делали это не добровольно, а принудительно, ибо «вооруженные мигранты» Гизериха силой заставляли их присоединяться к своему «народу-войску», прикрываясь ими, как живым щитом, и гнали их перед собой на римские мечи и копья…Что ж… Нам остается лишь сказать: «Темна вода во облацех…»
Как бы то ни было, у Бонифация с его горсткой наемников не было ни малейших шансов одолеть опустошавшую римскую Африку многоязыкую «грабь-армию» в полевом сражении. Он мог лишь отсидеться со своими федератами за стенами сильно укрепленного города, вроде Иппона, имевшего выход к морю, откуда могли прибыть в Африку подкрепления из римской Европы. А на это необходимо было получить согласие епископа Иппонского, чей авторитет давно уже затмевал таковой светских властей древнего города.
В Африке вандало-аланской армии были способны оказать реальное сопротивление лишь три римских города-крепости:
1) Цирта (близ современной Ксантины-Константины) — возведенная на высоких скалах царем Масиниссой, или Масанассой (чей переход из карфагенского в римский стан в свое время привел к проигрышу Карфагеном Второй и Третьей Пунических войн) и потому практически неприступная столица Нумидии (совершенно не интересовавшая Гейзериха, не пожелавшего терять под ее стенами ни одного из своих воинов, поскольку Цирта не преграждала ему путь и не представляла угрозы для занимаемых вандалами мавританских земель);
2) Карфаген — далекая и желанная цель вандальского завоевательного похода, богатейший город (некогда превращенный римлянами в прах и пепел, да вдобавок распаханный плугом и засеянный солью, чтобы на его месте большем ничего не выросло, но затем восстановленный теми же римлянами в новом, еще большем блеске и величии), под стенами которого уже появились передовые разъезды войска Гизериха, и, наконец,
3) Иппон Регий, град прославленного в христианском мире семидесятишестилетнего святого мужа Августина, о котором «Зинзирих-рига», возможно, уже был наслышан (скорее всего — как о нещадном обличители его собственной, арианской веры, т. е., по Августину — ереси).
Осада Иппона началась в июне 430 г. Это нам известно совершенно точно, ибо Августин отошел к Богу 28 августа 430 г., через три месяца после начала осады города вандалами. Дошедшая до нас «Жизнь Августина», написанная Поссидием, поистине стала счастливой находкой для всех, изучающих историю вандалов, как отчеты восточноримских дипломатов о житье-бытье «Бича Божьего» Аттилы — для всех изучающих жизнь и историю гуннов, или существование арианского епископа Вульфилы с его переводом Библии на готский язык — для всех, изучающих жизнь и историю готского народа. Будучи добросовестным биографом, Поссидий Каламский сохранил для потомства всю правду о том, как православные епископы и клирики бежали из опустошаемых вооруженными мигрантами провинций в Иппон Регий, как римская Африка стала вандальской, как римляне утратили всякую надежду на изменение ситуации в свою пользу. Прежде чем искать спасение в бегстве, епископам пришлось выдержать немало словесных или письменных баталий со своим духовным главой — Августином, требовавшим от них оставаться до последнего со своей паствой. До нас дошли строки из письма недовольного подобной установкой собрата блаженного — епископа Гонората (Онората), не понимавшего, что пользы священнослужителям и церковнослужителям, да и духовно окормляемой ими пастве в том, что они будут оставаться до последнего в своих церквях. Ведь на их глазах варвары-ариане будут убивать мужчин, насиловать женщин, поджигать православные церкви. А их самих будут мучить пытками до смерти, домогаясь узнать, где спрятаны сокровища, о которых они и понятия не имеют, ибо не владеют таковыми…
Видимо, вооруженные мигранты Гейзериха подвергали православных пленников жестоким пыткам именно желая выпытать у них, где спрятаны сокровища, а вовсе не стремясь добиться их перехода в арианскую ересь. Так же, как, скажем, впоследствии, в годы Тридцатилетней войны, ведшейся под религиозными лозунгами (католики против протестантов), лютеране — шведы и саксонцы — пытали баварских и швабских католиков, вымогая у тех спрятанные деньги, но не требуя перехода в лютеранство (как, впрочем, и наоборот). При желании шведов и саксонцев можно заменить козаками или московитами, баварцев и швабов — поляками или литвинами (и далее по списку). Мучимым афроримлянам насильно раскрывали рты, вливая в них всякого рода жидкости с отвратительным вкусом и запахом. А порой — просто морскую воду (данное обстоятельство помогло исследователям вандальской истории сделать вывод, что маршрут главных сил войска «Зинзириха-риги» пролегал в непосредственной близости от побережья Внутреннего моря).
После долгих лет борьбы со всяческими лжеучениями Августину пришлось стать теперь свидетелем очевидного триумфа ариан и гибели православной римской Африки в огне войны, превосходившей своими ужасами все вооруженные конфликты, вспыхивавшие до той поры на землях между Волубилисом и Александрией после Пунических войн… Как сочувственно писал Поссидий Каламский, сей человек Божий был очевидцем того, как целые города сгорали в огне пожаров, их жителей изгоняли или убивали безжалостные враги, повсеместно пленявшие дев, посвященных Богу, и мужей, преданных воздержанию. Иные из них умирали под пытками, иные гибли от меча. Иные, попав в плен, утрачивали непорочность тела и души, теряли чистоту своей веры, страдая в жестоком рабстве у своих врагов. Церковные песнопения и молитвы умолкли в домах Божьих, ибо церкви почти повсеместно были обращены врагами в прах и пепел. Подобающая Богу бескровная жертва перестала приноситься Ему в Его святилищах. Никто более не желал причаститься Святых Таин, а тот, кто этого желал, с трудом мог найти того, кто был способен дать ему причастие…
Православная церковная структура римской Африки была уничтожена «вооруженными мигрантами». Первые случаи отпадения от правой веры в арианство оскверняли, согласно Поссидию, души тех, кто прежде страдал только плотью. Но, хотя поднаторевшие в религиозно-философской казуистике, изощрившие свой ум в вероисповедных спорах, церковные писатели того грозного времени ухитрялись проводить тонкое различие между «девственностью души» (лат. виргинитас анимэ) и «девственностью тела» (лат. виргинитас корпоре), считая более важным сохранение первой, немало обитательниц православных женских монастырей, видимо, утрачивало поначалу телесную, а затем и душевную девственность, сначала становясь домашними рабынями вандальских воинов и принимая впоследствии арианскую веру своих варваров-хозяев.
Конечно, все это было известно блаженному Августину и слетевшимися под его крыло из разоренной варварами римской Африки православным епископам еще задолго до того, как войско Гейзериха окружило Иппон Регий. После того, как прекратилось снабжение епископской резиденции не только по суше, но и по морю, ибо вандальский флот отрезал его от «маре нострум», осажденные могли получать сведения о происходящем в разоряемых «вооруженными мигрантами» провинциях лишь в форме слухов, сообщаемых последними беглецами, ухитрявшимися проникать в град обреченный, просочившись через кольцо осады, или же скупых сообщений особо везучих вестников из внешнего мира. Как бы то ни было, блаженному Августину было суждено стать свидетелем уничтожения дела всей его жизни в пламени разрушительной войны. Ставшей для христианского златоуста поистине предсказанным в Святом Писании «Армагеддоном» — «Войной Судного Дня», которую он, сумевший новую надежду в римских христиан даже после взятия Ветхого Рима вестготами в 410 г., теперь оказался не в силах истолковать как некое мучительное (подобно родовым мукам), но целительное обновление. Несмотря на все свое красноречие…
Поссидий Каламский вспоминает в «Жизни Августина», как сидел с блаженным за столом и вел беседу. Внезапно Августин сказал, что в эти дни всеобщих бедствий молит Господа лишь об одном — чтобы Он в своей неизреченной милости освободил осажденный врагами город. Если же на то не будет Господней воли, то пусть Всевышний хотя бы даст Своим служителям силу вынести Его приговор, либо же возьмет его, недостойного Августина, из этого грешного мира.
Данный многозначительный фрагмент жития блаженного Августина вполне можно уподобить пророчеству. Ибо то, каким образом Иппон был освобожден и в то же время не освобожден, но оставлен, странным образом, умирать своей смертью, в ретроспективе кажется исполнением последнего желания блаженного Всевышним, внявшим предсмертной мольбе своего верного раба. Ведь у Гензериха, не имевшего осадной техники, вынужденного постоянно заботиться о снабжении своего вечно голодного «народа-войска» продовольствием, казалось, не было надежды на взятие большого портового города, окруженного мощными стенами. Возможно, царь вандалов вообще осадил Иппон не ради захвата самого города, а с целью держать под контролем комита Африки с его верными готами. Появление же вандальского флота в устье Уба объяснялось лишь желанием «Зинзириха-риги» воспрепятствовать возможной высадке морского римского десанта, присланного в помощь Бонифацию из Европы.
Как бы то ни было, за год, прошедший после смерти Августина, в Африке никаких важных изменений не произошло. А происшедшие затем события касались Карфагена, затронув Иппон лишь косвенным образом. Без особых объяснений хронистов, как и почему, Иппон Регий (у Прокопия Кесарийского — Гиппонерегий) оказался в августе 431 г. во власти вандалов. Бонифаций был отозван в Италию регентшей Западной Римской державы Галлой Плацидией, дочерью последнего объединителя империи — Феодосия I Великого (видимо, в связи с возводившимися на него придворными интриганами обвинениями в коллаборационизме с вандалами). Прокопий пишет об этом не слишком вразумительно: «Так как вандалы ни силой, ни по соглашению не могли захватить Гиппонерегий, они, страдая от голода, сняли осаду. Немного времени спустя Аспар отправился домой, а Бонифаций, прибыв к Плацидии, рассеял ее подозрения, доказав, что они были возведены на него несправедливо» («Война с вандалами»). Надо думать, вандалы не чинили никаких препятствий спешному отплытию из Африки самого упорного противника их странствующего «народа-войска» — «последнего из римлянин», ухитрившегося с парой сотен своих готских «федератов» продержаться в Иппоне четырнадцать месяцев. Вместе с Бонифацием и вслед за ним, видимо, покинуло город немало его граждан — либо по морю, либо по суше (то ли беспрепятственно покинув Иппон по договоренности с вандалами, то ли просочившись, без всякой договоренности, сквозь кольцо осады, несомненно, не слишком-то плотное). Сообщения некоторых античных источников о последовавшем вслед за тем сожжении всего города целиком или хотя бы некоторых городских кварталов (чего же от них, вандалов, ждать?), не подтверждаются результатами археологических раскопок. Достоверно известно и нечто другое. Ценнейшая библиотека Августина сохранилась в целости и сохранности (что вряд ли бы произошло в случае разграбления и/или поджога города вандалами и иже с ними).
«Последнего римлянина» Бонифация сменила в должности комита Африки другая «сильная личность» — Флавий Ардавур Аспар. Человек, не менее интересный, во всех отношениях, чем Бонифаций. Военный и политический деятель, достигавший порой большего могущества, чем сам венчанный римский император, один из умнейших людей своего времени. То ли гот, то ли алан по происхождению. Дело в том, что оба народа, германский и иранский, настолько слились и так сильно сроднились за время скитаний и войн с римлянами и за римлян, что римляне их часто путали или, во всяком случае, с трудом различали. Прокопий Кесарийский, например, так и писал в своей «Войне с вандалами: «ГОТСКИЙ (выделено нами. — В. А.) народ аланов». Многие авторы, например, Стефан Флауэрс (Эдред Торссон) в своей книге «Таинства готов» объясняют эту путаницу тем, что языком готско-аланского межплеменного общения был готский. Он же был, видимо, и языком межплеменного общения гуннской державы (во всяком случае, на момент воцарения над гуннами царя Аттилы, чье имя, как известно, означает по-готски «Батюшка»). Хотя, если вдуматься, ничего удивительного в этом нет. Ибо в условиях степей, в рамках в общем и целом единого социально-культурного пространства, кочевники сохраняли свою идентичность, вовлекая более слабые и более мелкие группы в свою орбиту (формируя таким образом совокупность различных племен и групп, под предводительством титульного племени-захватчика; обычно такую совокупность принято именовать «ордой», но, к примеру, Л. Н. Гумилев не признавал существования «орды» у гуннов). Попадая в жизненное пространство оседлых народов, кочевники переживали трансформацию. Уничтожение и грабеж земледельцев, после их покорения, был крайне невыгоден поставившим их в зависимость от себя кочевникам.
Ибо наличие стабильного источника фуража и провизии снимал один из главных рисков, в том числе военных, — необходимость ведения собственно кочевого хозяйства, передвижения с одной территории на другую, неотвратимо сталкиваясь с теми, кто занимает эти земли.
Наличие такой продовольственно-экономической базы вырабатывал у кочевников оседлые привычки, а сословие землевладельцев, будучи изначально в состоянии покоренных, достаточно быстро выходило на ведущие экономические и даже военные позиции. Ярким примером может служить метаморфоза, случившаяся с кочевым племенем венгров (угров, мадьяр), которые в X–XI веках также вторглись на территорию Европы (и даже со временем объявили себя прямыми потомками гуннов), но постепенно ассимилировались с местным славянским и аварским населением, сохранив название своего кочевого племени, но изменившись по сути и превратившись в оседлую группу.
В случае с гуннами такой покоренной кочевниками земледельческой группой были готские племена, проживавшие к моменту гуннского вторжения на территории между реками Танаисом-Доном и Истром (Данубом) — Дунаем. Разобщенность германских племен позволила гуннам в течение пяти-шести десятилетий полностью подчинить их, но, поскольку уровень военного, культурного и экономического развития готов, ввиду их тесного соседства и взаимодействия (по принципу «дружбы-вражды») с Римской «мировой» империей, был на порядок выше гуннского, гунны стали активно ассимилироваться с захваченным народом. Важно и то, что германцев было много — они проживали в этом регионе с середины III в. п. Р.Х. и имели доступ к сельскохозяйственным технологиям Рима, что вкупе с плодородными землями Причерноморья, привело к взрывному росту населения.
К середине V века ближайшими военными (и, надо думать, политическими) советниками гуннского «царя-батюшки» Аттилы были не гунны, а германцы — остгот Валамир и представитель родственного вестготам племени гепидов Ардарих. Именно они возглавляли лучшие военные части гуннской Великой армии вторжения в битве с римско-германским войском Флавия Аэция на Каталаунских полях в 451 г., в которой решалась судьба Галлии (да и всей Европы). Многие гуннские вожди брали себе второе, германское имя (на манер того, как в наше время многие китайцы берут себе простые англоязычные имена и фамилии, вроде Джеки Чана, которого в действительности зовут Чэн Лун), того же Аттилу (всецело полагавшегося на военное могущество своих германцев), например, именовали германским именем Этцель, его сыновей звали Денгизих (Дингизих, Дингизик) и Ирна (Эрна, Эрнак). Это — тоже германские имена. Мало того! В знаменитой «Истории Флоренции» Никколо Макиавелли имена сыновей Аттилы-Этцеля звучат не просто «по-германски», но прямо-таки «по-немецки» — Генрих и Урих (вероятно — Ульрих). И не зря восточноримский дипломат Приск Панийский назвал своей труд, которому мы обязаны большей частью наших знаний о гуннской державе «Бича Божьего» Аттилы и о самом Аттиле «ГОТСКАЯ (выделено нами — В. А.) история». Впрочем, довольно об этом…
Отца Аспара звали Ардавурий. Его сына не кто иной, как «император романорум», «василевс ромеон» Юстиниан I Великий впоследствии назвал «славной памяти Ардавурием» (лат. Ардабуриус глориозэ мемориэ). Сам же Аспар был при трех восточноримских августах-севастах — Феодосии II Младшем (по прозвищу Каллиграф), энергичном Маркиане, или Марциане (между прочим, специальным указом запретившем своим восточноримским подданным продавать варварам изготовленные в пределах империи доспехи и оружие, что не так уж удивительно, ведь и в «ромейской» армии наверняка были свои «прапора»!) и Льве I Великом (имевшем и другое, весьма характерное, прозвище — Макелла, т. е. «Мясник»), одним из могущественнейших вельмож, временами — самым могущественным из них. Фигурой, несравненно более значительной, чем можно было судить по присвоенным ему высоким римским званиям комита, консула, патриция, военного магистра. Вот этот-то Аспар и высадился, во главе римского войска, направленного в помощь жестоко опустошаемым вандалами и иже с ними африканским провинциям «вечного» Рима, в районе Карфагена (расположенного на месте пригорода нынешнего Туниса, столицы одноименного арабского государства). Чем, надо думать, вынудил засевшего в Иппоне, будущей Аннабе, Гейзериха спешно заключить с римлянами мир.
После высадки войск Аспара в Африке, Бонифаций, как уже говорилось выше, отбыл, по велению императрицы-регентши, в Италию (где вскоре умер от смертельной раны, нанесенной ему в бою другим «последним римлянином» — Флавием Аэцием, женившимся вслед за тем на вдове Бонифация — между прочим, вандалке по происхождению). Гейзерих, ничем не препятствовавший отплытию прежнего римского комита Африки, выпущенного из иппонской гавани блокировавшим ее вандальским флотом, принялся подбирать ключи к новому противнику. Видимо, тогда-то «Зинзирих» и заключил с Аспаром соглашение, по которому все желающие могли беспрепятственно покинуть Иппон. В этом не было ничего из ряда вон выходящего. Ведь и прежде немало городов, стойко сопротивлявшихся осаждающему их неприятелю, добивались почетных условий сдачи, включая право свободного выхода жителей. Вероятно, этим и объясняется достаточно внезапное решение всех спорных вопросов и улаживание всех конфликтов вокруг города, освященного навеки пребыванием и кончиной в нем святого мужа Августина. И никакого «вандализЬма»!
Теперь центр событий переместился в Карфаген, древний Карт-Хадашт (что, в переводе с пунийского на русский, означает просто «Новый город», «Новгород»). Покуда Бонифаций, у которого, по воле Гей-зериха, в Африке не упал и волос с головы, сражался в Италии со своим давним недругом Аэцием, под стенами Карфагена происходили первые стычки. Прокопий Кесарийский, склонный драматизировать и гиперболизировать реальные события, писал в своей «Войне с вандалами» о битвах под стенами Карфагена. Однако в действительности для БИТВ у Аспара не доставало войск, у Гейзериха же — желания. Став фактически хозяином римской Африки, колченогий евразиец стал играть новую, более трудную, роль. Роль не полководца, а царя, стремящегося удержать при себе свой «народ-войско», грозящий, по мере падения, день ото дня, дисциплины, того и гляди, разбежаться, и своих воевод, «полевых командиров» (выражаясь современным языком), интересующихся оставшимися без хозяев римскими имениями и оставшимися без мужей, отцов и братьев соблазнительными римлянками больше, чем продолжением военных действий. Гезериху было срочно необходимо компенсировать хитростью и во что бы то ни стало скрыть от неприятеля наметившееся ослабление своего военного могущества.
Хотя весьма внушительный по своим масштабам и последствиям завоевательный поход его вандалов и аланов в, несомненно, чрезвычайно сложной и непривычной для них местности, был официально все еще не завершен, бои за три упомянутых выше римских города, продолжавших сопротивляться вооруженным мигрантам (хотя один из них — Иппон — только что капитулировал), не помешали подчиненным Гизериху родовым старейшинам начать подыскивать себе подходящую землицу (совсем как старейшинам древнееврейских колен Израилевых, при овладении народом-войском Иисуса Навина, Землей Обетованной — Ханааном). И — скажем, положа руку на сердце! — разве вправе мы их осуждать за это? Не для того же они, в самом деле, тридцать «с гаком» лет мигрировали по Европе из конца в конец и сражались с всеми подряд, чтобы быть оттесненными более шустрыми, ушлыми и дошлыми соплеменниками с доброй землицы на скудную, а то и — бесплодный песок. Захват земли — дело, конечно, увлекательное, но в первую очередь — жизненно важное. Германцы, как и многие другие до и после них, сумели добиться в этом не терпящем отлагательств, судьбоносном и необходимом с точки зренья выживанья деле подлинного совершенства. Например, при организованном заселении норвежцами Исландии, столь же организованном завоевании Британии англами и саксами, англосаксонской Англии — норманнами и так далее. А вот вандалы, вероятно, почему-то не смогли или же не сумели решить данный вопрос столь же организованно и упорядоченно. Хотя, казалось бы, им не должно было составить особого труда сделать все так, как это сделали тремя столетиями позже их далекие норвежские потомки (уважаемый читатель не забыл еще, надеюсь, о происхождении хасдин-гов-асдингов-астингов-астрингов с берегов норвежского Осло-фьорда). Тем не менее, Гейзерих сумел создать чрезвычайно важное условие для перехода от состояния перманентной войны к мирному труду. А именно — договорился с Флавием Аспаром.
Хотя перед достижением этой договоренности произошла жестокая битва вандалов с римлянами, если верить Прокопию Кесарийскому — кумиру всех энтузиастов вандалистики (который, странным образом, описывая битву, вопреки своему обыкновению, не называет почему-то место этой битвы): «Бонифаций и находившиеся в Ливии римляне, поскольку к ним из Рима и Византия (так греколюб Прокопий, сознательно архаизирующий язык своего повествования, именует Новый Рим — Константинополь. — В. А.) прибыло большое войско под предводительством Аспара, решили вновь вступить в бой. Произошла жестокая битва, и римляне, наголову разбитые врагами, бежали кто куда». Так и хочется добавить в заключение этого фрагмента из «Войны с вандалами» строки старика Горация: «бесчестно бросив щит, творя обеты и молитвы», хотя Гораций, не в пример филэллину Прокопию, писал не по-гречески, а по-лытыни: «реликта нон бене пармула» и далее по тексту… С другой стороны, у нас нет оснований сомневаться в том, что под стенами Карфагена, несомненно, произошло какое-то вооруженное столкновение (возможно, при отражении вандалами вылазки осажденного гарнизона), в ходе которого воинам Гейзериха удалось взять много пленных. Среди них был чрезвычайно мужественный римлянин, несомненно, много значивший для Аспара — Маркиан, правая рука, доместик — начальник Генерального Штаба или глава кабинета министров Аспара (выражаясь современным языком). Автору этой книги кажется вполне допустимым назвать его так, с учетом не только важнейшей военной, но и важнейшей политической функции, выполняемой Аспаром в Восточной Римской империи.
Маркиан, будущий император Востока, энергичный противник гуннского царя с германским именем Аттила, усердный чистильщик восточноримских «авгиевых конюшен», бескомпромиссный борец с коррупцией, пронизывавшей верху донизу все властные структуры, и успешный реформатор «византийской» армии, фигурирует в приведенном Прокопием историческом анекдоте, возникшем, вне всякого сомнения, уже после того, как Маркиан был поднят воинами на щите и коронован в Новом Риме на Босфоре, но, скорей всего, все же носящем отпечаток истинного происшествия, случившегося с ним при осаде «Зинзирихом-ригой» Карфагена. Прокопий, отличавшийся не меньшим, если не большим, пристрастием к подобным анекдотам, чем Геродот Галикарнасский, Плутарх Херонейский или Григорий Турский, сообщает об этом в своей написанной по-гречески «Войне с вандалами» следующее:
«Так вандалы отняли у римлян Ливию и завладели ею. Врагов, которых они взяли в плен живыми, они, обратив в рабов, держали под стражею. В числе их оказался Маркиан, который впоследствии, после смерти Феодосия (Младшего. — В. А.), стал василевсом (императором. — В. А.). Тогда же Гизерих повелел привести пленных к царскому дворцу, чтобы он мог посмотреть и решить, какому господину каждый из них сможет служить, не унижая своего достоинства. Когда их собрали, они сидели под открытым небом (видимо, во дворе дворца или дома, занимаемого Гизерихом. — В. А.) около полудня в летнюю пору, изнуряемые солнечным зноем. Среди них находился и Маркиан, который совершенно беззаботно спал. И тут, говорят, орел (символ верховной власти у многих народов, включая римлян и германцев. — В. А.) стал летать над ним в воздухе на одном месте, прикрывая своей тенью одного только Маркиана. Увидев сверху (с верхнего этажа дворца. — В. А.), что происходит, Гизерих как человек весьма проницательный, сообразил, что это делается по воле Божьей, послал за Маркианом и стал его расспрашивать, кто он такой. Тот сказал, что был у Аспара приближенных по секретами делам; римляне на своем языке называю таких лиц доместиками. Когда Гизерих услышал это и сопоставил с тем, что делал орел, а также принял во внимание то влияние, каким пользовался в Византии Аспар, ему стало ясно, что этот человек самой судьбой предназначается для царского (восточноримского императорского. — В. А.) престола. Он счел, что негодно будет убить его, поскольку если бы ему суждено было погибнуть, то оказалось бы, что действия птицы не имели никакого смысла, (ибо не стала бы она заботиться как о василевсе о том, кому предстояло тотчас погибнуть), да и убить его не было никакого основания; если же этому человеку в будущем суждено царствовать, то причинить ему смерть окажется совершенно невозможно: ибо тому, что предопределено Богом, нельзя помешать человеческим разумением. Поэтому Гизерих (видимо, отличавшийся не только набожностью, но прямо-таки богобоязненностью. — В. А.) взял с Маркиана клятву, что, если когда-либо это будет в его власти, он не поднимет оружия против вандалов. С этим он отпустил Маркиана и тот прибыл в Византий. Немного спустя, когда Феодосии умер, Маркиан принял царство (в 450 г. — В. А.). Во всем остальном он был прекрасный василевс, однако он ничего не предпринимал по отношению к Ливии (храня верность данному варвару слову. — В. А.)».
Включенный Прокопием в «Войну с вандалами», конечно, не случайно, анекдот скрывает в себе, вне всякого сомнения, некое тщательно завуалированное, ключевое событие, без знания которого остаются непонятными все последующие перипетии межгосударственных, военно-политических отношений между вандалами и восточными римлянами-«ромеями», причем не только в римской Африке (вскоре ставшей целиком вандальской). Поэтому даже столь авторитетные университетские профессора, как, например, Готье, настолько увлеклись, что даже сочинили диалог по поводу освобождения Маркиана, состоявшийся, по их мнению, между Гизерихом и Аспаром. Нам, многогрешным, не подобает равняться со светилами вандалистики. Тем не менее автор этой книги вполне может предположить, что с пленением и последующим освобождением из вандальской неволи будущего храброго и «прекрасного во всем» (если верить Прокопию) «василевса ромеев» (дерзнувшего заявить посланцам угрожавшего ему войной и требовавшего дани Аттилы, что деньги у него, севаста Маркиана, есть, но только для друзей, для врагов же — оружие, умерив тем самым спесь «Бича Божьего», перед которым трепетала вся Вселенная!) дело обстояло следующим образом. Маркиан, чьи мужество и бойцовские качества были общеизвестны (и вскоре настолько привлекли внимание сестры севаста Феодосия II Младшего — Пульхерии, — что она разделила с Маркианом ложе, а затем — и императорский престол!), возглавил вылазку гарнизона из осажденного вандалами Карфагена. Возможно, чтобы отбросить от его стен слишком приблизившиеся к ним войска вандалов (несомненно, ободренных приходом к ним в качестве подкрепления соратников, освободившихся после сдачи Иппона). Быстрая конница аланов (или самих вандалов) отрезала сделавшим вылазку «ромеям» Маркиана путь отхода в осажденный африканский «Новгород». В результате в плен к воинам Гейзериха, наряду с многими другими римлянами, попал и человек, у которого можно было, как бы между прочим, разузнать о положении осажденных, да и вообще о ситуации в Римской империи. Доместик, приближенный римского военачальника (и к тому же — человек, не скрывавший, пользуясь близостью к могущественному Аспару, своего весьма критического отношения к «новоримскому» двору, где верховодили святоши и кастраты-интриганы, и ставивший планы своего господина Аспара, да и свои собственные планы, несомненно, выше общих интересов погрязшей в коррупции восточной части Римской «мировой» державы).
После переговоров, начавшихся, вне всякого сомнения, еще в 434 г., в феврале 435 г. в Иппоне Регии был заключен мир между «ромеями» и «вандалами», официально поставленный в заслугу Флавию Ардавуру Аспару. (Второй) Рим, ставшим уже привычным для него образом, признал вандалов и аланов (подобно многим варварам до них) «федератами» империи. Отныне подданные «Зинзириха-риги» считались римскими союзниками, получившими право проживать на африканских землях (оставшихся римскими лишь номинально) и пользующимися во всех остальных отношениях полной свободой действий. Но осторожный Гейзерих решил проявить поначалу сдержанность, не расширив, сразу же после превращения в «друга и союзника римского народа», зону действий своих пиратских флотилий на восточную часть Внутреннего моря. Что не помешало ему сделать это впоследствии, когда его статус «федерата» константинопольского императора был поставлен под вопрос. В принципе, Иппонский мир закрепил поражение римлян в борьбе с вандалами. Ибо этот мир был «дарован Вечным Римом» (выражаясь высокопарным дипломатическим языком) варварскому народу, который, не испрашивая предварительно у римлян разрешения поселиться на их землях (как до тех пор делали германцы — скажем, готы, просившие у Рима дозволения переправиться через Дануб, или франки — через Рен), просто взял себе понравившиеся ему римские земли — и дело с концом! Римский экспедиционный корпус (официально, как всегда, победоносный) под командованием главных победителей — Аспара и Маркиана — убрался подобру-поздорову в Новый Рим. У могущественного гота (или алана, а может — и готоалана) Аспара и у царя вандалов и аланов (лат. рекс вандалорум эт аланорум) Гейзериха (вероятно — алана по матери) было несколько месяцев времени, чтобы познакомиться и изучить как следует друг друга. Возможно, они заключили в эти месяцы тайное межаланское Сердечное Согласие, аланскую Антанту по вопросу дальнейших судеб Восточного Средиземноморья. В этом, конечно, можно сомневаться, но автору этих строк кажется, что иначе история еще очень слабого на тот момент североафриканского царства вандалов приняла бы совсем другой оборот. Слишком уж трудно объяснимым были бы дальнейшие события — захват Гейзерихом с налета христианско-православного Карфагена, беспрепятственные пиратские рейды флота Гейзериха в водах западной части Римской империи, успешное отражение Гизерихом всех попыток воспрепятствовать его предприятиям…если бы царю вандалов и аланов не «подыгрывал» Аспар. Мы не знаем, и, наверняка, никогда не узнаем содержания доверительных бесед (иначе говоря — секретных переговоров вандалоалана Гезериха с готоаланом Аспаром), но Аспар явно стал для «Зинзириха-риги» (фактически — его, Аспара, соплеменника) «нашим человеком в Новом Риме»…
После заключения Иппонского договора в Африке мог бы воцариться долгожданный мир. Мало того! Свежеиспеченные «федераты Великого Рима» — вандалы и аланы — в-общем то и переменили мечи на орала, заключив с «ромеями» мир и начав пользоваться благами этого мира. Ибо между строчками сообщений церковных писателей можно прочитать о появлении вандальских имений, латифундий, вилл, о появлении вандальских дворцов с римским обслуживающим персоналом, о том, как молодые представители народа-победителя стали все более активно наслаждаться жизнью в культурном пространстве Северной Африки…
Но в каждом народе есть группы людей, не способных автоматически обрести душевный мир лишь потому, что они, после долгих скитаний и невзгод обрели наконец возможность сидеть под смоковницами и пальмами, смаковать южные сладости и прохладительные напитки и/ или возводить на свое ложе прелестных южанок. Это — так называемые фанатики, ревнители, зилоты (или, говоря по-арамейски — кананиты). Слова Сергея Александровича Данилко, друга юности и молодости автора этой книги (к сожалению, давно ушедшего в лучший мир): «Берегись зилота!», на мой взгляд, не были бы нигде более оправданными, чем в римской зоне Северной Африки, ставшей, по Иппонскому миру, как бы в одночасье, вандальской. Ведь там еще ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ с аланами шла яростная «пря о вере» (выражаясь языком наших славянских предков), то и дело выливавшаяся в кровопролитные религиозные конфликты. Великий историк Эдуард Гиббон был убежден, что немалая часть зверств в отношении местных православных римлян, традиционно приписываемых вступившим на североафриканскую землю вандалам и иже с ними, в действительности была совершена африканскими донатистами, разъяренными жестокими гонениями, которым они были подвергнуты римскими православными властями ДО ПРИХОДА ВАНДАЛОВ. Из-за нескольких спорных вероучительных положений донатисты, готовые умереть, так сказать, «за единый азЪ» (выражзаясь языком наших, русских, староверов, аналогичным образом враждовавших с никонианами), бились не на жизнь, а на смерть с православными-кафоликами (пока не были истреблены последними по тем же причинам). Британец Гиббон, вкупе с французами Готье и Куртуа, однозначно берут, в данном вопросе, вандалов под защиту. Особенно убедительными представляются доводы, приводимые в их пользу Гиббоном. Можно было бы поддаться искушению вообще снять с вандалов вину за преследования африканских православных, если бы только… Если бы только не было ревнителей, зилотов, и среди вандалов. А они — увы! — были и среди них… Дождавшись перехода власти над Африкой в руки царя-арианина Гейзериха, арианские священники принялись, в свою очередь, разжигать братоубийственную распрю между христианами с тем же пылом, с которым до прихода вандалов ее разжигали православные во главе с блаженным Августином. И вести религиозную войну теми же самыми методами, апеллируя к авторитету не только Священного Писания — меча духовного (кое есть Слово Божие), но и, как это ни печально — светского, духовного меча, врученного Богом светским властям — «божьим слугам, отмстителям, делающим злое»…
Эта взаимная ненависть ариан к православным и наоборот с самого начала отравляла внутреннюю атмосферу вандальского царства, препятствуя достижению полного согласия между «находниками из-за моря» и туземным населением (у которого, вообще-то было гораздо меньше поводов жаловаться на весьма умеренное, при вандальской власти, управление и налогообложение, чем на жестокое взимание, или, точнее выколачивание податей безжалостными римскими налоговиками). При этом следует учитывать, что наиболее яростные и жестокие религиозные распри (и, соответственно, гонения) происходили в африканских городах. Во-первых, потому что вандальские землевладельцы, храня верность арианской вере своих предков, попросту не допускали проповеди православной веры в своих сельских поместьях-латифундиях. А во-вторых — поскольку малообразованные (в лучшем случае) «поганые — сельские жители были просто неспособны разобраться в тонкостях различных толкований — «ересей» — Священного Писания, из-за которых люди, претендующие на истинность именно своего толкования, считали допустимым (а порой — просто необходимым) совершать истинные гекатомбы (принося, однако, в жертву, не быков, а таких же людей, как они сами). Может быть, убивать за то или иное толкование того или иного пункта символа веры и было благороднее, чем убивать за спрятанный местным жителем клад, но первое происходило чаще и продлилось дольше (ведь количество кладов было достаточно ограничено, как и количество золота и серебра, скрываемого, в качестве кладов, от тех, кому эти клады не должны были достаться)…
На протяжении пяти или шести лет Гизерих правил своим новым царством из Иппона, по всем статьям подходившего ему в качестве резиденции (уже один этот факт ставит под сомнение утверждения о том, что вандалы якобы сожгли дотла или разрушили до основания этот великолепный город, не оставив в нем камня на камне). Иппон был оживленным транспортным узлом, местом пересечения многочисленных дорог, обладавшим вдобавок удобной, вместительной гаванью (последнее обстоятельство с каждым годом, если не с каждым месяцем, приобретало для вандалов, стремительно осваивавшихся на море — вот что значит память предков! — все большее значение). Карфаген же был просто слишком велик и слишком важен в экономическом отношении, чтобы его игнорировать. Обитавший в его стенах миллион жителей (что было значительно больше, чем в обоих тогдашних Римах — Ветхом, Первом, и Новом, Втором!) — романизированных пунов и «природных» римских граждан — требовал для своего пропитания колоссальной сельскохозяйственной зоны, включавшей и многочисленные латифундии, перешедшие теперь из римских рук в вандальские. Именно по этой причине (а совсем не потому, что Карфаген, этот вертеп разврата, пользовавшийся по всему Средиземноморью дурной славой нового «греховного града Вавилона», имел в глазах верующего арианина какую-то ценность сам по себе!) Гейзерих взял…да и овладел с налету Карфагеном. Родной город Ганнибала Барки стал вандальским 19 октября 439 г., ровно через десять лет после высадки вандалов в Африке (429) и через два десятилетия после их прихода из Галлии в Испанию (409). Можно подумать, что Гейзерих выполнял своего рода десятилетние планы. Так сказать, «десятилетки»…Именно через десять лет после своего воцарения над вандалами и аланами «Зинзирих-рига» вступил победителем в величайший город, которым когда-либо овладевал германский вождь с тем, чтобы в нем остаться (овладев в 410 г. Римом на Тибре, Аларих Вестготский в нем не остался, как, впрочем, и сам Гензерих — в 455 г.)…
Независимо от того, насчитывал ли Карфаген миллион или (как полагают иные историки) «всего лишь» семьсот тысяч жителей, он без труда мог бы выставить раз в десять больше мужей, способных носить оружие, чем числилось во всем вандало-аланском войске. Но никто из этих вполне боеспособных «потомков Ганнибала и Сципиона» и не подумал хотя бы поднять с земли камень, чтобы бросить его в подступающих вандалов («нема дурных»). Римский гарнизон Карфагена давно покинул город, в надежде на соблюдение новоявленными «федератами» Римской империи мирного договора 435 г. Карфаген сам упал в руки Гейзериха как спелый, соблазнительный плод. Но этот плод оказался с червоточиной. И «Зинзирих-рига» вскоре убедился в том, что лучше было бы ему оставить этот «град греха» порочным римлянам, предварительно окружив его санитарным кордоном, как очаг опаснейшей заразы («нехай загнивают»). Что хорошего могло ожидать его «народ-войско» в римско-африканском мегаполисе, чьи жители почти не обратили внимание на вандальскую грозу, занятые больше гладиаторскими играми и колесничными бегами, не отвлекаясь от своих обычных развлечений и удостаивая «понаехавших» к ним чужаков в диковинной, варварской одежде и со странными прическами, бродивших среди толп горожан, словно потерянные, лишь насмешки? Вряд ли кто из карфагенских афроримлян помнил о вандальской але, охранявшей некогда римскую Африку и их греховный град от варваров-берберов. Гейзерих был явно озадачен и не знал, что ему делать с карфагенскими праздношатающимися бездельниками. Пять тысяч из них можно было бы обратить в рабство. Десять тысяч — отправить на полевые работы. Но что ему было делать с миллионом (или даже семьюстами тысячами) тунеядцев, говоривших на другом языке, исповедовавших другую веру, ведших другой образ жизни? Предоставивших завоевателям-вандалам сомнительную честь заботиться об их пропитании и в лучшем случае, взимать с них кое-какие налоги. В обмен на эту «честь» вандалам пришлось, однако, иметь дело с самыми воинственными клириками христианской Экумены, прошедшими школу великих учителей церкви, с набравшимися опыта на Вселенских соборах диалектиками, с издевательским высокомерием благоухающих почище всякой парфюмерной лавки элегантных юношей, свободно болтавших на столь трудно дававшейся варварам латыни (являвшейся родным языком карфагенской элиты, несмотря на ее финикийско-африканское происхождение).
Правда, эти бездельники-карфагеняне, если и протестовали против прихода вандалов «со товарищи», то лишь словесно, беззаботно — так, по крайней мере, казалось! — наслаждаясь своей привычной сладкой жизнью, чем Карфаген тогда славился на весь античный мир (не зря же именно туда понесло в свое время еще не просвещенного светом истинной веры Аврелия Августина), и благодаря чему североафриканский мегаполис уже начал считаться, в отличие от приходивших во все больший упадок Ветхого Рима и Медиолана, новой столицей Западной Римской империи (окруженная болотами Равенна оставалась, несмотря на все более частое и продолжительное пребывание в ее стенах императоров Запада, все-таки провинциальным городом — так сказать, «большой деревней»). Правда, данное обстоятельство превратило Карфаген (как когда-то — Первый Рим) в излюбленную мишень для критических стрел античных авторов, пытавшихся, попав в стремительный водоворот событий, понять смысл и причины совершающейся Великой Перемены в судьбах стран и народов. Понять и обосновать становящийся все более очевидным факт перехода власти над всем обитаемым миром от римлян ко всем этим германцам и прочим, пред которыми «не грех помочиться, а то и побольше» (как писал в одной из своих сатир беспощадный Ювенал, как истый римлянин, не выносивший «понаехавших»). Сальвиан, пресвитер Массилии (Массалии), нынешнего Марселя, родившийся, видимо, в Августе Треверов, современном Трире, считал, что римляне — сами себе самые худшие враги, и «не столько варвары их разгромили, сколько они (римляне. — В. А.) сами себя уничтожили». Сальвиан писал в своих «Рассуждениях очевидца» о причинах падения Западной Римской империи: «Единственное желание всех римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина (лат. романэ плебис) заключается в том, чтобы жить с варварами. И мы еще удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними, нежели с нами».
Вдумчивый массилийский пресвитер подробно описывал германские народы, чтобы выяснить, в чем, собственно, заключается их превосходство над римлянами, прослеживая путь вандалов, после сообщений об одержанных ими в Испании победах, вплоть до Африки и града греха — Карфагена (в котором, по его авторитетному мнению, не было ни одного вида разврата, которому бы не предавались, в большинстве своем, растленные «римские» африканцы).
Касаясь сдержанности вандалов, попавших волею судеб в греховный Карфаген, Сальвиан задается вопросом, много ли среди людей найдется мудрецов, не меняющихся под влиянием улыбнувшегося им счастья? Людей, чья порочность не растет вместе с благосклонностью судьбы? И потому он высказывает уверенность в том, что вандалы были крайне умеренными, раз они, одержав победу, остались такими же, какими были до того, находясь в подчинении у римлян. Ибо даже попав в Карфаген, это средоточие богатства и роскоши, никто из них не развратился, не ослаб духом или телом, как ни старались их растлить духовно и физически развратные римо-карфагеняне («Эй, эй, соберем мальчиколюбцев изощренных…», как писал незабвенный «арбитер элеганциэ» Петроний в «Сатириконе»). К сожалению, эта весьма лестная оценка, данная Сальвианом из Массалии вандалам V в., перестала соответствовать действительности уже через сто лет. Вандалы, увы, развратились — и их африканское царство погибло.
Однако же эти сто лет еще не истекли. Явно не обладавший пророческим даром, пресвитер Сальвиан продолжал сокрушаться, как своего рода «христианский Тацит», удрученный всей глубиной нравственного падения своих римских сограждан. Он не мог скрыть своего восхищения народом вандалов, которые, вступив в богатейшие города, чьи жители предавались всем мыслимым видам разврата (подробно перечисляемым добросовестным Сальвианом), отвергли эти гнусные обычаи, стремясь не ко злу, но ко благу. Распутство мужчин с мужчинами (просим прощения перед уважаемым ЛГБТ-сообществом, но «из песни слова не выкинешь!») было мерзостью в глазах вандалов. Как, впрочем, и распутство мужчин и с женщинами (о распутстве женщин с женщинами ни вандалы, ни сам Сальвиан, похоже, вообще даже не помышляли). И потому добродетельные вандалы избегали притонов разврата, пристанищ порока и общения с продажными женщинами. Мало того, они принудили всех блудниц вступить в законный брак, исполнив таким образом заповедь апостола Павла, чтобы, «во избежание блуда, каждый муж имел свою жену, и каждая жена имела своего мужа» (1 Кор. 7, 2).
К счастью для себя, ни Сальвиан, ни Гейзерих не дожили до той поры, когда слишком уж соблазнительный град греха — Карфаген — через несколько поколений, все-таки одолел воздержанность вандалов. Собственно, этот процесс начался уже после смерти вандальских (и, надо думать — аланских) «чудо-богатырей» эпохи Великого Завоевания. Однако, в отличие от Сальвиана, у Гейзериха хватило воображения представить себе возможные последствия. И, будучи более дальновидным, чем благочестивый пресвитер из Массалии, сын Годигисла сделал все, чтобы оградить своих воинов от вредного влияния развратного Карфагена. Автору этих строк не известно, требовалось ли воину-вандалу (или воину-алану) особое разрешение начальства на посещение «африканского Вавилона» вроде выдаваемого (или не выдаваемого) скажем, военнослужащим германского вермахта разрешения на посещение считавшегося столь же опасным для их морального облика Парижа, в годы Второй мировой. Однако не приходится сомневаться в том, что Гейзерих придумал, чем занять своих высоконравственных вояк, причем весьма приятным и привычным для них способом.
Прокопий Кесарийский писал по этому поводу в главе IV первой книги своей «Войны с вандалами» следующее:
«Победив тогда в сражении Аспара и Бонифация, Гизерих проявил замечательную, достойную рассказа прозорливость, чем и закрепил счастливый для себя исход войны. Опасаясь, что, если вновь двинется против него войско из Рима и Византия, вандалы не смогут ни проявить такой же силы, ни воспользоваться таким же счастливым стечением обстоятельств (ведь человеческие дела ниспровергаются Божьей волей, а физическим силам свойственно приходить в упадок), боясь всего этого, он не возгордился от успехов, но заключил мирный договор с василевсом Валентинианом (западноримским императором Валентинианом III, сыном Констанция III, соправителя августа Запада Гонория, и Галлы Плацидии, правившим в 425–455 гг.) на том условии, что каждый год будет посылать василевсу дань с Ливии, а одного из своих сыновей, Гонориха (Гунериха. — В. А.), отдал в качестве заложника за выполнение договора».
Возможно, никто из германцев не был способен оценить и понять римлян так правильно, как Гейзерих.
Он правильно их оценил и понял — и потому давал римлянам все, чего они хотели — договоры, клятвы, гарантии, нотариально заверенные документы с печатью и собственноручной подписью, переговорщиков, и даже одного из своих сыновей-царевичей в качестве заложника (обычай обмена заложниками был в то время широко распространен и между германцами). Однако за этим внешне вполне благопристойным фасадом Гейзерих, почти что на глазах у дипломатов, курсировавших между Римом (куда при Валентиниане III была, из уважения к традициям, возвращена столица Западной империи, при сохранения Равенны в качестве императорской резиденции-убежища на крайний случай) и Карфагеном, занимался тем, чем можно было безнаказанно заниматься и в мирное время, не нарушая положений Иппонского договора.
Явно не без влияния Гейзериха (не жалевшего на подкуп нужных людей богатств, награбленных у римлян) гуннский «царь-батюшка» Аттила напал на западноримскую Галлию, якобы желая вынудить регентшу Галлу Плацидию отдать ему в жены свою дочь Гонорию (Онорию). При этом подлинной целью «Бича Божьего» была не сама Галлия, а расположенное в ее юго-западной части Толосское царство вестготов, подчиненное Риму лишь формально и постепенно распространявшее свою власть на Испанию. Гейзерих опасался, что вестготы могут, по стопам вандалов, переправиться из Испании в Африку — и тогда ему не поздоровится. Однако же Аттила был отброшен римско-вестготским войском Флавия Аэция, разбившего (хотя и недобившего) его гунно-германскую Великую Армию под Каталауном, близ нынешего города Шалон-на-Марне во французской провинции Шампань. Тем не менее, вестготы были настолько ослаблены, что им было теперь не до высадки в Африке. Так что Гейзерих своей цели все-таки добился.
Пока в Карфагене римский «трибунус волуптатум» (особый уполномоченный императора по вопросам сладострастия — была такая должность) складывал чемоданы (или, если угодно — сматывал удочки), передавая сферу своей ответственности и своих должностные обязанностей в руки вандальской «полиции нравов», Гейзерих занимался несравненно более важным делом. А именно — военным обучением молодых вандалов, бывших еще малыми детьми в пору переправы из Испании в Африку. Он неустанно муштровал их, обучал обращению со всякого рода оружием и учил не уступать ни в чем тем элегантным африканским римлянам, что неустанно им нашептывали на своей латыни всяческие непотребства, вводя в соблазн и склоняя к безнравственным мыслям и поступкам. В то время как бездействовавший и запущенный, ввиду мира с вандалами, военный флот западной части Римской «мировой» державы «чинно догнивал», Гейзерих снаряжал свои корабли, вербовал в их команды самых отчаянных головорезов из числа своих новых подданных, нанимал мавританских гребцов и лоцманов. На Европу между тем обрушилась новая напасть — гунны Аттилы вторглись во Фракию, а затем — в северную Италию. Римлянам было не до Гейзериха. И тот рискнул-таки, в порядке эксперимента, предпринять несколько пиратских рейдов. Разумеется, не в акватории Восточной, «Ромейской», империи (еще обладавшей боеспособным флотом), чтобы не доставлять лишних неприятностей Аспару — другу и союзнику (а также, вероятно — соплеменнику) вандальского царя. А в другой части Внутреннего моря, принадлежавшей Западной Римской империи, чей слабый император-недоросль пытался компенсировать свою все более очевидную военно-политическую слабость периодическими проявлениями зверской жестокости (бей своих, чтоб чужие боялись!).
Поначалу римлянам было не ясно, что за морские разбойники, в мирное время и как гром среди ясного неба обрушивались на тот или иной прибрежный город и, ограбив его, снова исчезали, так сказать, «в тумане моря голубом», не дожидаясь схватки с поднятым по тревоге гарнизоном. В конце концов, пиратов в Маре нострум было много, причем во все времена, со времен этрусков, Ганнибала и его отца — Гамилькара (Абдмелькарта). Так вандальская молодежь вызнавала и изучала морские пути, места возможной высадки, упражнялась в ведении войны на море, готовясь к широкомасштабным военным действиям против римлян (Гейзерих вовсе не собирался предоставить эту честь одним только гуннам). Если бы не слишком большие расстояния, разделяющие вандальское и гуннское царства, не будь Аттила таким хитрым лисом (возможно, похитрее самого Гейзериха), царь вандалов и аланов вполне мог бы объединить свои силы с гуннскими и общими усилиями покончить с цепляющимся за подол своей матери-регентши недоумком на римском престоле, то и дело велящим казнить (а то и собственноручно убивающим) своих лучших полководцев…
Следует заметить, что даже в случаях, когда римляне начинали подозревать в анонимных пиратских рейдах (фактически носивших характер морской разведки боем) именно вандалов и, соответственно, гневаться, Гейзерих всегда изыскивал возможность их задобрить. Вежливо извинившись — дескать, ошибочка вышла! — отправить в Рим часть добычи (захваченной его пиратами у римлян же). Посланцам Гизериха, доставлявшим в «Вечный Град» на Тибре эти «доброхотные даяния», заодно предоставлялся удобный повод осмотреться там, в столице мира, все там разведать и понять, что там к чему.
