Я теперь стараюсь лишний раз не надеяться. Приучила себя верить, что будущее наше не зависит от богов — есть ли они, нет ли, — да и настоящее с прошлым тоже. На что мне эти боги без Найноа? Да и не глупо ли вообще ожидать чего бы то ни было? Ведь это-то и губит. И вот вам пожалуйста: все равно на что-то надеюсь, места себе не нахожу, а все из-за вчерашней музыки. Что-то здесь происходит, не знаю что, но оно связано с богами, нами и Найноа. И вот я сижу в кузове пикапа Кимо на жестком сиденье рядом с дочерью, спиной к кабине, лицом назад, к дороге, мы передаем друг другу термос, от кофе чуть пахнет пластмассой, как когда открываешь старый холодильник, но он вкусный, из зерен кона, мы по очереди отпиваем из термоса, когда пикап не козлит по ямам проселка. Нос и рот мы от пыли повязали банданами и смахиваем не то на бандитов, не то на “Калек” и “Кровавых” из рэп-альбомов Кауи. Через банданы все пахнет старым хлопком и кофе, мы приподнимаем их, чтобы сделать глоток, снова опускаем и передаем друг другу термос. За машиной клубится дорожная пыль. Пикап козлит и взбрыкивает. Мы резковато входим в поворот, Кауи едва не падает, проливает кофе себе на пальцы и на ногу.

— Ну и мудак! — кричит она.

— Ты о дяде? — спрашиваю я.

— Ага, — говорит она. — Ведет как мудак. Убить нас хочет.

— Дай сюда термос, если не пьешь, — говорю я, отхлебываю глоток, мы въезжаем на ровный участок дороги, и я долго пью, причмокивая и постанывая от удовольствия после каждого глотка. — Видишь, ничего сложного. Понятия не имею, чего ты ноешь.

— Да и фиг с ним, — говорит Кауи.

— Далеко еще до фермы?

— Почти приехали.

И вот мы на месте. За последним поворотом я вижу, что высокую траву, старый тростник и эвкалипты вырубили, убрали, на их месте ровное широкое поле, посередине стеклянный купол теплицы, тут и там из земли торчат трубы, точно полузарытые скелеты, а на краю участка сарайчик. В теплице сплошь помосты, с каждого слоновьими ушами свешиваются листья таро. К пикапу подходит мужчина в широкополой высокой плетеной шляпе, песочных ботинках, грязных джинсах, потертой рубахе — вылитый гавайский фермер старой закалки.

— Опаздываешь, — кивает он Кауи.

— Извините, — отвечает она как ни в чем не бывало — точь-в-точь как мне, когда дает понять, что на самом деле ей ни капли не стыдно.

— Да уж, — говорит мужчина и серьезно смотрит на нас из-под густых бровей. У него неряшливые кудрявые усы, борода закрывает подбородок и смуглые щеки. Предки его явно прибыли на Гавайи откуда-нибудь с Окинавы.

— Вы же наверняка только что посрали. — Кауи протягивает ему термос. — Как оно сегодня, мягкой мороженкой или немецкой колбаской? — Она подхватывает рюкзак, выпрыгивает из пикапа и забирает у мужчины термос. Я перекидываю ноги через задний борт и слезаю на землю.

— А это, значит, охана, — говорит мужчина мне и Оги, который выбирается из кабины. Кауи о чем-то болтает с Кимо, потом тот заводит мотор, высовывает из окна руку, складывает пальцы в шаку, и пикап, подпрыгивая на кочках, скрывается в клубах пыли за поворотом.

Мужчину зовут Хоку, он показывает мне ферму и все, что сделали они с Кауи. Сплошь аквапоника, биореакторы, постройки для солнечных коллекторов и микроветрогенераторов, лопасти которых висят, как листья на деревьях, и крутятся от легчайшего ветерка. Он объясняет, я то слушаю, то не слушаю, улавливаю не все, да и то, что он говорит, мне по большому счету неинтересно. В конце концов, ферма и ферма, что тут непонятного? А пока мы ходим, Кауи вовсю работает: загружает коровий навоз в широкий черный барабан, который крутит с помощью рычага с двумя рукоятками, подрезает побеги, возится с трубами. Волосы у нее собраны в узел на макушке, тело изгибается с каждым тычком лопаты, глаза, прищурясь, всматриваются в нити труб, черная футболка на спине взмокла пятнами, как на шкуре трехцветной кошки.

Хоку смеется.

— Неужто не понимаете?

— По-моему, обычная фермочка. — Я трогаю листья таро, его еще называют “кало”, и это второе название мне нравится больше: я сразу вспоминаю ночное шествие воинов, богиню Пеле и аумакуа. Получается, надежда тихонько дремлет в сердце, а потом вдруг снова просыпается.

— Надо же с чего-то начинать, — говорит Хоку. — Большое всегда начинается с малого.

— Вы сами-то работаете? — интересуюсь я. — Или только экскурсии проводите? — И улыбаюсь ядовито. Кауи возится с очередной трубой, руки двигаются, как поршни в двигателе, — сильные, мускулистые, полные солнца, как тогда, когда она была еще кейки. Я помню. Рядом с ней стоит Оги, его волосы треплет ветер.

— Вы просто прелесть, совсем как ваша дочь, — говорит Хоку. — Полегче, мэм. Я всего-навсего по-быстрому показал вам ферму.

— Угу, — откликаюсь я.

— Вы правда не понимаете?

— Да что тут понимать-то?

— Ваша дочь. Как ни обидно признаваться, — говорит Хоку, — но это все придумала она.

— Что придумала?

— Все, — отвечает Хоку. — Как все соединить, ну и всякие новые штуки. Все устройства.

Он снова рассказывает об аквапонике, биореакторах, о том, как кало удобряют отходами жизнедеятельности рыб, которых, в свою очередь, кормят отходами от растений, и так далее и тому подобное; это цикл, поясняет Хоку, описав пальцем круг в воздухе. В общем, все и сразу, система сама себя питает, без вмешательства извне.

— Посмотрите, — говорит он, — это же совершенство. — Он спускается с помоста в тень сарайчика. — И еще она всем об этом рассказывает. Эта девушка изменит все сельское хозяйство, уж поверьте. Поможет работать больше и легче. У нее куча идей. — Хоку направляется было к Кауи, но останавливается и оборачивается ко мне: — Что же вы не идете?

Восторженное тепло и чувство вины затопили меня одновременно, словно во мне повернули переключатель. Она ведь не за день стала такой искусной. Эти способности — следствие того, что она занималась чем-то из ряда вон, а мы не замечали никого, кроме Ноа. Шаг за шагом она добивалась успеха. Тихо и яростно. А мы и внимания не обращали, так ведь? И посмотрите-ка на Кауи.

— Я сейчас, — говорю я. — Подождите минутку. Дайте мне минутку.

— Ага, окей, — отвечает Хоку. — Постойте в теньке, если хотите, возьмите в холодильнике попить чего-нибудь холодненького.

— Ладно. — Я прикрываю глаза ладонью, чтобы лучше видеть ее.

Он подходит к моей дочери, и они вместе переделывают одно за другим: открывают крышку большого черного барабана — не то бак с водой, не то еще что-то, — прокладывают ее резиной, подгоняют трубы, волокут куски металлолома вверх по течению, обсуждая, что из них изготовить, при этом Кауи вперяет суровый взгляд в мотор, который они водрузили на доску, лежащую на козлах. Я никогда не видела Кауи такой, никогда так ее не чувствовала — вся эта ферма, вся ситуация кажется продолжением мышц и связок ее организма.

Вдруг я вижу, что Оги отошел в сторонку — точнее, Кауи его отогнала, и он стоит в части участка, отведенной под аквапонику, среди огромных поддонов, в которых густо растет кало. Оги делает странную штуку: подается вперед, чуть касается лбом листа, похожего на слоновье ухо, наклоняется ниже и ниже, так что голова его в конце концов скрывается среди стеблей.

Меня охватывает чувство, глубокое зеленое чувство, и музыка. Я взлетаю над землей, я словно в собственном теле и в то же время вне его. Что-то происходит.

— Оги, — говорю я, направляюсь было к нему, хотя и знаю, что он не ответит, а значит, незачем и спрашивать, — в чем дело?

Оги поднимает руку, голова его по-прежнему меж стеблей, в тени, листья падают ему на плечи, словно хотят утешить. Он поднимает руку — два пальца чуть расставлены, два вместе — с ловкостью, которой я давно за ним не замечала. Уверенно и спокойно, вот как. Сноровисто. Выглядывает из зарослей кало.

— Детка, — говорит он.

Я спотыкаюсь на ровном месте. Он давно не называл меня “деткой”, так давно, что я и забыла, каково слышать это слово. У нас всегда были мы, Оги и я, вместе мы будто переплетались, переплетали наши сущности крепче и крепче, даже если мир вокруг нас трещал и рвался. Больше всего мне все эти месяцы не хватало вот этого чувства — ощущения дома, как я теперь поняла.

— Детка, — повторяет он, как если бы мы и не расставались. — Я хочу тебе кое-что показать.

Я пытаюсь ответить, но не могу вымолвить ни слова. Я подхожу к нему. Он хватает меня за руки чуть повыше локтей, тянет к кустам кало, мой лоб прикасается к листьям, и тут я чувствую всё.

Как и прошлой ночью, в песне, что гудела в моих костях, когда я играла Кауи на уке. Я касаюсь листьев, стеблей и чувствую пение тысяч голосов. Да. Я хватаюсь за стебли, ныряю в них лицом, как Оги. Песни и молитвы. Язык я слышу впервые, но сразу же понимаю, что это язык благодати и природного круговорота — нужно брать и нужно отдавать, — чистейшая алоха. Истинная любовь. Напевы множатся, как разговоры в многолюдном собрании, когда беседы с глазу на глаз сливаются в бормочущий гул, и я касаюсь уже не голосов, не напевов, а гудящей энергии, которая пронзает все, что нас окружает, — поля кало; я чувствую их зеленый голод, их тоску по солнцу, как их стебли сгибаются, прижимаются к влажной почве, как вбирают струйки воды, что стремятся к ним от рыб, я чувствую и рыб, как они взволнованно бьют хвостом, как их сильные тельца непрерывно покачиваются туда-сюда, танцуя в воде, я чувствую грязь на краях резервуара, я чувствую траву, она тоже тянется вверх, наслаждается солнцем, зноем, дождем. Все это прокатывается по мне эхом, нарастает невыносимо, мой разум уже не вмещает происходящее. Я растворяюсь в нем, оно бушует вокруг меня, в нем тонет и то, что я знаю о себе самой, где я, как меня зовут…

Шершавая ладонь Оги вытаскивает меня из листьев. Он смотрит на меня зорко и нежно, совсем как раньше. Он весь со мной.

— Ты это чувствуешь? — спрашивает он, и я отвечаю, да, конечно, чувствую.

— Оно тут давным-давно, ага, — говорит он. — А ты и не знала.

— Что это? — спрашиваю я.

— Всё, — отвечает он. — Всё.

И тут я наконец-то понимаю, что все это время было у него в голове, и если все это было там, настолько громкое и неотвязное, что забивало прочие мысли… оно разрушало его. Сперва понемногу, потом сильнее. То, что он чувствовал на Оаху, а я не чувствовала, и что чувствовала Кауи, что разбудило ее на крыльце, вот она, вот укулеле Ноа, вот мы все. Она это освободила. Эти края, эту землю — раскрыла их. Волна пения заливает нас: это остров требует, чтобы его осознали — нет, освободили. Это всего лишь начало, не так ли, но это — всё, в этом начале — всё. Я впервые по-настоящему понимаю Найноа, и это пронзает мое сердце копьем. До чего же ему всю жизнь было одиноко.

— Оги, — шепчу я.

— Что?

— Это ты сейчас?

— Не понимаю, — говорит он, но мне не нужен его ответ. Я сама вижу. О, мой Оги. Я целую его. Прижимаюсь к нему, чувствую его грудную клетку, мышцы уплощились, как блюдце, ребра заострились, но в ней по-прежнему пульсирует кровь и дыхание; я прижимаюсь грудью к его груди, ртом ко рту моего Оги, влажно скольжу губами по его губам, мы стукаемся зубами, дышим вдвоем. Он здесь, весь, со мной, и этого достаточно. Что-то освобождается.

— Господи, — я отстраняюсь со смехом, прервав поцелуй, — у тебя несет изо рта.