Рядом с Ноа я всегда чуствовал себя дураком, хотя он даже не разу не обозвал меня так, просто рассказывал о чем то типа как плавят сталь или как по латыни называется нерв и прочее ля ля, я же молчал всю дорогу и все равно чуствовал себя так, словно он обозвал меня дураком. Все утро я думаю о том что сказал бы Ноа будь он со мной, я заглядываю в окно его квартиры и в пятнацатый раз трясу дверь как будто меня не пускают домой. Я даже не подумал о том что мне понадобятся ключи когда мама позвонила и я ломанулся сюда на автобусах и попутках, мне казалось, что дверь будет распахнута настеж или хозяин будет на месте красить стены или типа того. Если бы Ноа был здесь он бы как пить дать что то сказал, но его нет а я все равно чуствую себя дураком. Мне ведь даже негде будет остановится если я не открою эту дверь.

Я снова дергаю за ручку, просто чтобы почуствовать как вздрагивает дверная рама и услышать как метал лязгает по металу. Я тяну и тяну, дверь скрипит и гнется, аж дыбиться по краям. Но не ломается. Я сажусь на ступеньки крыльца и думаю, что придеться сломать и кого вызовут соседи когда я это сделаю.

Наконец я замечаю что на другой стороне улицы припаркована машина. Простая, маленькая и серебристая. Хлопает водительская дверь, выходит крупная дама и выпрямляется во весь рост. На висках у нее тугие черные косички, сзади кудри забраны в пушистый хвост. Широкая черная блузка спадает с одного плеча и видно как оно блестит. Дама шагает ко мне цокая коблуками по бетону.

Я узнаю ее хотя мы ни разу не встречались.

— Это вы, — говорю я.

Надо отдать ей должное, она смотрит мне прямо в глаза, не отворачивается.

— Мне звонила ваша мама. — Женщина стоит возле крыльца на котором я сижу. — Неужели это правда вы?

— Зачем она вам звонила? — спрашиваю я.

— По поводу Ноа, — отвечает женщина и указывает на дверь. — Сказала, его выбрасывают на улицу. Точнее, — хмурится она, — его вещи.

— Да я не об этом, — говорю я, — что вы можете сделать чего не могу я?

Она улыбается точно я пошутил. Я не обращаю внимания.

— Дин, — я протягиваю ей руку, она пожимает мою ладонь.

— Знаю, — говорит она. — Хадиджа.

— Знаю, — говорю я.

Мы расцепляем руки.

— Я звонила шерифу. Мне сказали, единственный выход — заплатить четыре с половиной тысячи долга.

— Блин, — говорю я. — Как думаете, если я приглашу его на свидание, он нам сделает скидку?

Она оглядывает меня с головы до ног.

— Только не в таком виде.

— Я прекрасно массирую спину, — говорю я.

— Удивительно, до чего Найноа в вас ошибался, — говорит она.

— В каком смысле? — спрашиваю я.

— Он говорил, что вы обаятельный. — Она смеется над собственной шуткой.

— Да ладно, — говорю я, — хватит вам…

Но тут из-за угла выползает фургон с надписью “Грузчики Брэнтона” на борту. Останавливается, будто задумался. Потом снова едет вперед и снова останавливается. Наконец подкатывает прямиком к подъезду Ноа. В кабине угадываются темные силуэты двух человек. Я слышу как скрипит и дрожит руль, как щелкает переключатель скоростей при переводе в режим парковки. Выходят два мужика в обтягивающих синих джинсах и хлопковых куртках типа как у плотников. Оба хоуле, с короткими стрижками как у солдат и с детскими лицами, меня так и тянет спросить: “Как пройти на родео для геев?”

Замечают нас на крыльце, останавливаются, переговариваются с друг другом, и тот что с каштановыми волосами и кривым носом подходит, выставив вперед руку ладошкой вниз, будто я собака без поводка которую он хочет успокоить.

— Чего тебе, хоуле? — говорю я.

Он такой:

— Прошу прощения?

— Чего тебе, спрашиваю, — говорю я и кивком указываю на его руку: — Я его брат. Я не кусаюсь.

Мужик останавливается. Складывает ручищи на груди.

— Нам тут надо кое-что забрать. На самом деле всё.

Подъезжает еще один фургон и паркуется рядом. В нем сидят пятеро. Я спускаюсь с крыльца, выхожу из под навеса на тротуар, чтобы они видели все мои шесть футов пять дюймов.

— Валите отсюда, — говорю я.

— Мальчики, — говорит Хадиджа, — давайте это обсудим?

Самое смешное, что эти парни похожи на тех, с кем я в Спокане вкалывал на упаковочном конвеере и на всяких левых садовых работах. Они кажется тоже это понимают, потому что мы все молчим, типа, я же тебя знаю, разве мы не на одной стороне? Но потом это уходит.

— Наше дело — вынести вещи, — примирительно говорит второй парень из фургона грузчиков, тот, у которого волосы посветлее.

— Ножи, пушки есть? — спрашиваю я.

— Дин… — начинает Хадиджа.

— Что? — спрашивает кто то.

— Иначе вы внутрь не пройдете.

Но у них есть кое-что получше ножей и пушек: ровно за вторым фургоном оказывается машина шерифа, которую я не заметил. Шериф стоит на аккуратно подстриженом газоне, похожий на кеглю для боулинга и фигурой, и даже расцветкой — такой же белый, с красной шеей. Руки сложены на груди, на бедре висит пушка, он стоит, наклонясь вперед, будто член такой тяжелый, что тянет его к низу.

— Не надо усложнять, — говорит он.

Что мне остается делать?

Я ухожу с дороги. Хадиджа подходит к шерифу и что то ему говорит. Грузчики таскают пожитки. Всей командой, как будто это самый обычный день, по своим правилам, сперва крупные вещи, закончить в одной комнате и только потом браться за другую, входят и выходят покряхтывая и перебрасываясь словечками, будто меня тут и нет, шериф же вернулся в машину жевать жевачку.

Я смотрю как выносят крупные вещи, а потом начинаются выкрутасы. Грузчики швыряют одежду кучками на тротуар, прикалываются — изображают как бы бросок в прыжке или делают подачу как в бейсболе, скорее всего потому что видели, как я отступил когда ко мне подошел шериф.

— Лови волну! — выкрикивает один из этих мудаков грузчиков, из дверей подстреленой птицей вылетает футболка Ноа и приземляется в грязь. Я вижу эту футболку, я вижу нас, пляжи и Калихи, себя и моего брата Ноа. Я слышу, как мы говорим по телефону когда меня еще не выгнали из универа.

Я говорил ему, что хочу уйти из этой сраной команды.

Еще не хватало, отвечал он.

Я такой типа, да там снова как в школе. Тренер грозится отправить меня на скамью запасных будто таланты на дороге валяются. Пошел он в жопу со своими запасными, никто не умеет забивать как я.

Кто отличился на турнире? Кто почти вышел в чемпионы? Да я был первым в команде весь чёр…

Вот не думал, перебил Ноа, что ты стал обидчивый как девченка.

Чего-чего, говорю.

Баскетбол, говорит. Ты же всю жизнь охотился за этим как акула.

Я такой типа, чувак, и ты туда же.

Ты можешь сдаться, сказал он. Давай. Через несколько лет о тебе никто и не вспомнит.

Пошел ты, Ноа, я думал, ты мне брат, сказал я.

Ты меня не слушал, сказал он.

Что?

Ты вспоминаешь тех акул? — сказал он.

Вспоминаю, конечно, сказал я. Каждый раз как вижу тебя.

Может когда они вытащили меня из воды, они спасали не только меня, сказал он, понимаешь? Может они спасали всю нашу семью.

Я никогда не чуствовал богов о которых вечно твердит мама, но когда он это сказал, я что то почуствовал и чуствовал еще какое то время. Меня это подбодрило. После нашего разговора я вышел из дома и мир снова был светлым и моим. Заберите наркотики, секс и баскетбол, только дайте мне еще раз испытать это чуство. На следущий день был мой последний удачный матч, я превзошел сам себя будто заново родился.

Вот на что был способен мой брат, никто здесь себе этого даже не представляет.

Ну и вот. Я начинаю таскать вещи с газона обратно в дом.

Хадиджа подходит и заговаривает со мной, наверное думает, что сможет меня переубедить. Даже говорит мол хватит, что ты делаешь сам подумай.

— Ты ничего этим не добьешься, — говорит она. — Давай просто заберем что сможем.

— Хер им, — говорю я.

Грузчики не догоняют, что я делаю. Они швыряют вещи на землю, я подбираю и заношу в дом, Хадиджа замечает что я даже ее не слушаю, пощипывает переносицу и отходит в сторонку. Достает телефон позвонить. Я тащу шмотки и какие то стулья обратно в дом, при том что грузчики по прежнему выносят вещи, и мы встречаемся в дверях. В конце концов я волоку ящики в двух руках, навстречу два чувака выносят футон, и мы сталкиваемся на пороге. Тот который впереди спиной ко мне, оглядывается через плечо, чтобы проверить пройдет ли и видит меня. Мы оба останавливаемся.

— Посторонись, — говорит он, рожа красная от натуги.

— Неа, — говорю я.

Грузчик кивком указывает куда то мне за спину и несмотря на то что тащит тяжесть, силиться улыбнутся.

— Похоже кое-кто считает иначе.

Я оборачиваюсь и вижу шерифа который идет ко мне по дорожке и такой:

— Сынок, подумай хорошенько над тем что делаешь.

Я смотрю поверх него и вижу кое-что такое отчего на лице моем появляется улыбка. Шериф думает, что я смеюсь над ним и говорит:

— Тут нет ничего смешного. Я не шучу.

А я не смеюсь над шерифом, я улыбаюсь тому кто стоит на тротуаре позади него и Хадиджи, кроме шуток, это же Кауи в своей дурацкой толстовке с надписью “Готовы к смерти” и с рюкзаком за плечами.

Один из грузчиков возвращается в дом, проходит мимо нее и она что то ему говорит. Грузчик отвечает ей через плечо. Хадиджа направляется к ним: “Ребят, давайте успокоимся, не надо обострять”, но Кауи уже сбросила рюкзак пробежала мимо Хадиджи и грузчика, потом мимо меня в квартиру и накинулась на чувака который держит футон. Я успеваю заметить как мелькают в воздухе ее кулаки, потом футон шумно падает на пол, а за ним и чувак. У меня в руках по прежнему ящики, уж не помню как я их положил, очнулся я только минут через пять в наручниках на заднем сиденье машины шерифа.

Рядом со мной Кауи. В машине шерифа воняет оружейным маслом и средством для чистки салона. В рации трещат голоса, справа от меня сидит Кауи в наручниках как и я и дышит так тяжело что потеют стекла. Печка выключена и сквозь двери тянет гребаной зимней сыростью.

Я потихоньку припоминаю что случилось, упавший футон сработал как звонок на боксерском поединке, у всех уже руки чесались, мы лупили друг друга пока не вмешался шериф и не надел на нас с Кауи наручники и не затолкал по одному в свою машину. Сейчас Хадиджа разговаривает с ним у входа, вытянулась перед ним в струнку и рассыпается в любезностях, а руки сложила как будто она в церкви, а шериф священник.

Потом грузчики снова принимаются выносить жизнь Ноа из квартиры, швыряют ящики с книгами, так что книги разлетаются по мокрому газону, следом обернутые в пищевую пленку упаковки хорошего саймина, бутылки соевого соуса, рамки с фотографиями — все это летит на землю, трескается, разбивается на траве и асфальте. У одного грузчика нос заткнут туалетной бумагой чтобы остановить кровь от моего удара, у другого раздулась губа после того как Кауи ему врезала, но все равно они продолжают работать. Вскоре все грузчики выходят из квартиры с пустыми руками, толкают и пинают кучи вещей Ноа с газона на тротуар. Наконец из квартиры выходит последний грузчик, смотрит себе под ноги, подбирает с земли носок будто это какая то грязная дохлятина и кидает в кучу на тротуаре. Один из грузчиков с папкой планшетом в руках что то обсуждает с шерифом, потом они садятся в фургоны и уезжают.

Как только грузчики уезжают, шериф возвращается к нам. Открывает водительскую дверь и говорит глядя на нас сквозь решетку между задним и передним сиденьями:

— Я могу основательно подпортить вам жизнь.

Кауи фыркает.

— Заведу на вас дело, возьму у грузчиков показания, обращусь в суд, — продолжает он. — Устрою все так, что вы даже ничего из этого не получите, — он указывает на вещи, которые грузчики расшвыряли по газону, — как бы вам этого ни хотелось.

— Шериф, — произносит Хадиджа.

Он оглядывается на нее. Вроде как они достигли взаимопонимания, но он все равно хочет показать ей, кто тут пушку носит.

— Понимаю, — говорит он, оборачивается к нам и продолжает, указывая на Хадиджу: — Она сказала мне, кем он был.

— Кем? — спрашиваю я.

— Вашим братом, — отвечает шериф. — Разумеется, это ни в коей мере вас не оправдывает, — замечает он, — но все же. — Он отпирает замок в нашей двери. — Вылезайте, — говорит он.

Мы выходим из машины, и он снимает с нас наручники. Меня охватывает облегчение, а запястья тут же начинают нестерпимо ныть. Шериф еще о чем то нудно и долго распинается, типа, не заставляйте меня жалеть о принятом решении. Наконец садится за руль, хлопает дверью, мотор его “доджа челленджера” вздрагивает, ревет, машина уноситься прочь и шум быстро смолкает. Мы с Кауи оглядываемся по сторонам.

— По-моему, я забыла с тобой поздороваться, — говорит Кауи. — Как там Спокан?

— Полное дерьмо, — говорю я. — Как там Сан-Диего?

— Теплое дерьмо, — говорит она. — Вы же Хадиджа, верно? — говорит она Хадидже.

— Да, — говорит Хадиджа.

Мы молча стоим среди разбросанных по тротуару вещей Ноа: рисоварка, коробки, серферская футболка и радуга мертвых книг.

— И чё теперь делать, — говорю я, — со всеми этими шмотками.

В ответ начинается дождь. Тихий, легкий, будто кто-то выдохнул, а мы даже не заметили, когда он вдохнул. Дождь еле моросит. Капли висят паутиной на волосах Кауи и Хадиджи, оседают на моей коже. Мы даже его не слышим.

Кауи поднимает глаза к небу. Дождь припускает уже всерьез, плотные струи обрушиваються на нас, гремят по крышам. Мы с Кауи и Хадиджей бежим через двор — “черт, нет!” — хватаем, что можем унести, волочем под козырек, я трясу дверь, но она разумеется заперта. Кауи тащит обратно на крыльцо коричневую картонную коробку из нескольких отделений с прорезанными по бокам отверстиями-ручками. С коробки падает крышка. Дождь мочит фотографии и альбомы. Кауи тянет за крышку, пытается надеть ее обратно и одновременно волочет одной рукой всю коробку, нижний угол впивается в грязную траву и оставляет на ней глубокую борозду как будто расстегивает молнию. Хадиджа бросает одежду которую подобрала с газона, подхватывает коробку с другой стороны. Я выбегаю во двор мы надеваем крышку и тащим коробку все вместе. Мурашки бегают у меня под курткой, под рубашкой, под костями.

Оставшиеся во дворе вещи Ноа гибнут под дождем. Серые подушки футона, мятые комки одежды блестят от воды, на ростовом зеркале брызги грязи. Нам конец, всему этому конец.

— Как же я, блядь, замерзла, — орет Кауи, но обращается не ко мне, а ко двору, к небу.

Я знаю что в соседней квартире живут люди, я видел как они выглядывали из-за занавесок когда здесь были грузчики и шериф, теперь же они сидят внутри с теплым оранжевым светом, как будто не знают, что тут происходит. Я простукиваю ладонью стекла в окнах Ноа, подбираю с газона светильник, чтобы разбить стекло, но Кауи закатывает глаза.

— Что ты как дикарь, — говорит она. — Если мы разобьем окно, все сразу догадаются, что происходит. Оглянуться не успеешь, а копы уже тут как тут. Погоди-ка. — И скрывается за углом.

— Не надо, — говорит Хадиджа, но Кауи все равно уходит.

Через несколько минут дверь с грохотом открывается.

— Заходите, — говорит Кауи.

Хадиджа смотрит на нас.

— Мне еле удалось уговорить шерифа вас отпустить, а вы что творите?

— У нас нет другого выбора, — говорит Кауи.

— Есть, конечно, — говорит Хадиджа. — Например, не врываться в квартиру.

— И что? — говорит Кауи. — Бросить вещи Ноа гнить во дворе? А заодно и отморозить себе жопу?

— Да, но…

— Другого выбора нет, — говорит Кауи. — Нет, и все. — И плечом открывает дверь пошире. Больше ей сказать нечего.

— Я так не могу, — говорит Хадиджа. Дождь шумит громче. — Даже если бы и хотела, а я не хочу, я не могу выкинуть такую глупость.

— А я могу. — Кауи смотрит на меня.

Я иду за ней, Хадиджа ничего не говорит.

Внутри темно и пусто. В гостиной ничего нет, только белые стены и голый темный ковер. Воздух уже спертый, какой-то ватный, будто квартира пустовала годами.

— Иди сюда. — Кауи захлопывает дверь, наклоняется и выглядывает из окна. — По-моему, соседка нас видела. Наверняка она видела нас.

Я иду задернуть шторы, но Кауи говорит, нет, тогда все сразу поймут, что мы внутри, потому что когда мы вошли окна не были зашторены. Я вижу как Хадиджа перебегает через дорогу, ее темные кудри промокли насквозь. Наклонившись, ныряет в машину и закрывает дверь.

— Только к окнам не подходи. — Кауи выжимает свои волосы, вода льет на ковер. Кауи дрожит как лошадь вышедшая из реки.

Мы снова открываем дверь и заносим внутрь еще кое-что. Я смотрю на ту сторону улицы, но Хадиджа уже уехала. На крыльце стоит спортивная сумка и мусорный пакет с одеждой, которую Ноа наверное собирался отдать бедным, и та коробка которую волокла Кауи, с фотографиями альбомами и прочим.

Мы разрываем мусорный пакет, роемся в спортивной сумке, вряд ли что то из этого на нас налезет, но мы не сдаемся. По два три раза ходим из гостиной в спальню, меряим вещи из сумки и из пакета. В конце концов Кауи одевает черные брюки которые на ней трещат по швам — я так понял, это брюки Хадиджи — и свитер Ноа, красный, без фирменых бирок, с капюшоном. Я говорю, а чего ты не померила кофты Хадиджи, а Кауи ответила ей, что сверху все будет мало, потому что она типа накачала спину лазия по горам. У меня та же проблема только еще хуже, я нашел треники Ноа которые налезли мне в поясе, хотя и со скрипом. Но длиной они мне где то до колен. Я беру плащ Ноа, довольно большой, надеваю, он мне как рубашка.

Я смеюсь перед зеркалом когда Кауи говорит:

— Иди глянь.

Я подхожу к ней, пригнувшись перед окном чтобы никто не увидел. Она раскрыла коробку с фотографиями и держит снимок Ноа и Хадиджи на пляже. Хадиджа облокотилась на песок, смуглая как карамелька, с такими же косичками как сегодня забранными сзади в хвостик. Смеется над чем то чего мы не видим. От нее исходит такая мана, типа, хочу и смеюсь, не хотела не смеялась бы, складочки на животе в брызгах воды.

— Ух ты, — негромко говорю я.

Кауи со вздохом забирает у меня снимок.

— Ну Дин.

— Чего?

— Того. У тебя отношения со всеми женщинами начинаются и заканчиваются на кончике твоего хера, да? — Она даже не ждет пока я отвечу, перебирает фотографии и качает головой. С одной из фоток слетает бумажка. Там написано “Хадиджа” и телефонный номер. Я прячу его пока не заметила Кауи.

— Мы с тобой, — говорю я. — Вот тебе отношения без всякого хера.

Она перебирает фотографии.

— Можно подумать, это что то значит, — наконец говорит она. — Ты ничего обо мне не знаешь.

— Что ты имеешь в виду? — говорю я.

Она отрывается от фотографий, поднимает глаза и смотрит в пространство.

— Двадцать четыре целых четыре десятых, — говорит она, и я сразу понимаю, о чем речь, это очки за игру, я хочу ответить, но она продолжает таким типа усталым голосом: — Двадцать четыре целых четыре десятых. Смесь углеводов, поли- и мононенасыщенных жиров, большие порции, здоровая пища, в день до трех тысяч калорий для максимальных спортивных результатов. Нахиа, Риз, Триш, Калани, в миссионерской, раком, шестьдесят девять, девушка сверху, вынуть и кончить на лицо. Скауты университета Южной Каролины и Аризоны на закрытых состязаниях по многоборью в штате Линкольна, скауты Техасского университета в Остине и Орегонского университета на твоих стартовых матчах в этих штатах. — Очки за игру в старших классах, диета на которую посадил меня тренер как только стало ясно, что мне светит коледж, кое-кто из девченок с которыми я мутил в школе, скауты на моих матчах, я и не думая все понимаю, просто знаю, когда она все это говорит, это я, все эти факты обернуты вокруг меня как моя кожа. Кауи отводит глаза. — Я могу продолжать.

— Ну да, — говорю я, — все равно этого недостаточно.

— И что это значит?

В коробке откуда она достала фотки, я вижу другие вещи Ноа: стэнфордский диплом, который он получил года за три, вырезки из газет про большие стипендии которые ему платили за успехи в физике и математике, статьи про конкурсы по химии, упоминания о нем в стэнфордских журналах и всякое такое, а стопка все не кончается; в глубине души меня по прежнему так и подмывает сказать Кауи: ты помнишь, что есть он, а есть мы? Но на самом деле для нас обоих теперь все иначе. Раньше то нам с Кауи даже говорить об этом не надо было, и без слов было видно что мы оба бесимся из за Ноа, завидуем всему тому что у него есть, а у нас нет, но со временем мы перестали об этом упоминать. Может это единственное, что у нас с Кауи было общего, тем более учитывая как она сейчас со мной заговорила, но это неправда. Пока мы сидим там меня посещает это чуство. Как в Спокане когда после душа и интервью выходил на площадку, когда не было уже не музыки не толпы, не было суеты. Я шел из раздевалки по изогнутому фое с блестящим бетонным полом, мимо стекляных витрин с трофеями пятидесятых и черно белыми фотографиями баскетболистов хоуле в коротких обтягивающих шортах, открывал дверь в зал, блестящий как намытая задница, уборщики как раз доставали мусор из под кресел и выметали все что болельщики набросали за игру. В такие минуты понимаешь, что зал самое обычное здание и на игру всем наплевать. Вот и сейчас с Кауи я чуствую то же: все это время она была на другой стороне, в другом мире.

— Ясно, — говорю я и кашляю, просто чтобы произвести еще один звук, не останавливаться. — Я был знаменит. Но ведь я уделял тебе внимание.

Она поджимает губы.

— Как скажешь.

— Например, — начинаю я и сам не знаю, что сейчас скажу, я ведь толком ее не знаю, но останавливаться уже поздно, — я знаю что ты… что тебе нравятся девушки.

Ее лицо. Как будто я окатил ее ледяной водой из ведра. Но она быстро справилась с собой, она же типа стойкая.

— Дин, что за херня?

— Это же неважно, — говорю я.

— Я и без тебя знаю, что это неважно, — говорит она. — Незачем было мне об этом говорить.

— Да не в этом дело, — говорю я. — Я это к тому, что куче людей это важно, так ведь?

Она сидела на полу вытянув ноги, но сейчас подтягивает колени к груди и обхватывает руками.

— Разумеется, — говорит она.

— Составь список этих людей, — говорю я. — Я их убью. И их собак тоже. Собак даже дважды.

Она хохочет.

— И чем же ты их убьешь — своей беспомощностью в математике? — говорит она. Я знаю, что это шутка, но кажется, будто нет. — Плохая шутка, — заметив выражение моего лица, говорит Кауи. Я ничего не отвечаю, и она снова перебирает фотографии из коробки.

Я пинаю коробку, из которой она взяла фотографии.

— Не надо так, — говорю я. — Это я остался в долине и неделями искал его, это меня жрали комары, это я мерз ночами в палатке под дождем, пока ты училась в универе. Это мне пришлось увидеть где все это случилось а потом еще сообщить об этом папе с мамой.

Она откладывает фотографии.

— Извини.

Извини, извини, извини, думаю я. Вечно все извиняются. Ты не единственая кто снова и снова и снова лажает.

— Как это было? — тихо спрашивает она.

— Как было что?

— Он, — говорит она. — Умер.

Я откидываю голову на стену у окна. С улицы еще пробивается слабый свет.

— Ты имеешь в виду…

— Я имею в виду место. Где ты нашел его.

Дело было в долине. Меня бросало то в холод то в жар, потому что облака проносились над головой, и еще я весь вспотел пока шел по тропе, земля была взрыта и размазана, как будто кто то хотел стряхнуть весь мир с утеса но не успел, я подхожу к краю, заглядываю вниз, живот сводит судорогой точно стягивает веревкой, потому что я вижу шмотки и тянусь к ним, переворачиваюсь к верху ногами, чтобы достать и кровь давит мне на голову. В руке рюкзак, в нем ботинок, в ботинке кровь.

— Дин, — снова говорит Кауи, подползает ко мне и берет за плечо. Из меня будто воздух выпустили.

Я издаю один единственый звук, больше похожий на выдох: “А”. И с него что-то начинается. Когда я туда пришел (туда где он упал) мы с долиной будто бы на минуту прикоснулись к друг другу. Схожее чуство у меня было на баскетбольной площадке. Откуда то донеслось пение. Как когда я в первый раз приехал в Спокан или на той игре в гавайский вечер во время регулярного чемпионата, когда меня охватило зеленое чуство, будто у меня внутри все короли прошлого переплыли океан.

— Тебе никогда не казалось, что ты чуствуешь так же как Ноа? — спрашиваю я.

— Что ты имеешь в виду? — говорит Кауи.

— У меня иногда бывает такое чуство, — говорю я. — Ну или раньше бывало. Типа сначала это я сам, а потом что то большее чем я сам, все сразу.

И по ее лицу я понимаю — да. Я вижу это. Может, она чуствовала не то же, что я, но все таки что то было. Нет, мать его, Ноа был не один такой. Я даже улыбаюсь.

— Прикольно, — говорю я. — Ноа мне как то сказал, мол, он думает то что акулы были не только ради него. Я ему не особо поверил…

Я замолкаю и жду, изо всех сил стараюсь почуствовать. Услышать. Но ничего не происходит.

— Может, я просто это упустил, — говорю я. — Типа, оно искало меня, не только его, но я так и не понял как ему ответить.

Кауи хочет что то сказать, но тут за окном скользит тень. Такая большая, что кажется, этот человек уже в комнате. Кауи вскакивает на ноги, смотрит в глазок.

— О нет, — говорит она.

Я такой:

— Кто там?

Но она уже пятиться от двери. Я слышу звон ключей и скрежет замка.

Я встаю. Кауи толкает меня, говорит, бежим бежим бежим, и уже не до разговоров, мы убегаем.