Утро врезается ледорубом в мой замороженный мозг, я просыпаюсь, как всегда, проспав пару-тройку часов, потому что нужно жить дальше. Я сплю на диване у Саада, мы познакомились на тренировках по скалолазанию, раньше я помогала ему с уроками. Он дал мне ключ от своего дома, и, как только стемнеет, я украдкой пробираюсь к нему ночевать. А утром мой будильник срабатывает раньше, чем у него и его соседа, так что я ухожу, ни с кем не столкнувшись.

Бывает, вместо дивана я сплю на полу. Если хочется лежать на жестком. Иногда мне кажется, что ничего другого я не заслужила, или мне просто хочется почувствовать что-то твердое и каждую косточку в теле. Как когда-то в горах, будто я снова в Индиан-Крик. Руки в магнезии и грязи, до мяса впиваешься ногтями в трещины в скале. Мы с Вэн под нейлоновой крышей палатки, ага, лежим, прижавшись друг к другу, снаружи шастают медведи.

В мусорных баках возле общаги я откопала полпузырька викодина и не поверила своей удаче. Затолкала в себя столько таблеток, сколько советовали в интернете. Несколько часов будто плавала в теплом сиропе.

Так. Встать с дивана. Семья Саада опережает мою на миллион лет. Дом ломится от денег. Мебель блестит, точно смазанная сливочным маслом. У шкафов тонкие хромированные ручки. Тяжелые двери остаются под тем углом, под которым ты их раскрыл, отворяются и затворяются плавно, точно ворота замка. Если бы меня спросили, что значат деньги, я бы ответила так: с деньгами твой мир устоит, что бы ни случилось.

Заглядываю в холодильник. Можно подумать, за ночь там что-нибудь появилось. Ага. Кувшин фильтрованной воды, воняющей пластиком, шесть банок “Пепси” в упаковке, девять банок пива, маргарин, сирача, запотевшая банка с маринованными огурцами, гладкие пустые контейнеры для фруктов и овощей. В углу початая коробка соды. В шкафчиках все те же шуршащие пачки сладких крекеров и кукурузных палочек со вкусом сыра, шоколадной глазури и овощных чипсов. Дела у ребят не лучше, чем у меня.

Я останавливаюсь перед зеркалом. В смысле, время от времени полезно в него заглянуть. Вот она я: истинно гавайские кудри, которые я, едва взглянув, тут же принимаюсь сворачивать в пучок, нос толстый и сплюснутый от переносицы до кончика, мышцы рук и ног чуть одрябли. Подняв руки, я вижу живот, и он вовсе не плоский. И даже в Сан-Диего я ухитрилась утратить загар.

Но я здесь. То есть окей.

Все разладилось после той вечеринки, на которой я оставила Вэн одну. Я постоянно без сил, даже если всю ночь спала, и боюсь любых закрытых пространств, где можно столкнуться с ней, или с теми парнями, или с кем-то еще, кто знает. Мне кажется, что слухи облетели всю округу и на меня поглядывают косо даже те, с кем я незнакома.

По пути на занятия я почти никогда не встречаюсь ни с кем из тех, кто знает наверняка, в этом нет ничего сложного, ведь я учусь в основном по утрам. Но как ни стараюсь, порой все равно наталкиваюсь на Вэн, Катарину или Хао и прячусь за ближайшим углом. Как таракан, юркаю в свою комнату в общаге, когда лампы уже не горят, а утром юркаю прочь; так же и в дом к Сааду. Усаживаюсь на заднем ряду аудитории, чтобы видеть всех, кто сидит впереди. И так уже три недели. А правда в том, что я даже не представляю, кто именно и что знает, потому что мы все были пьяные и обдолбанные.

Но я знаю самое главное: теперь я знаю, кто я. Я хотела Вэн, а когда не смогла получить, бросила ее одну с этим зверьем, Коннором и его дружками. Раньше я думала, что всех переросла — и Ноа, и маму с папой, которые даже близко меня не понимали и не знали, чего мне желать, да вообще все острова. Теперь же мне остается лишь скатываться по наклонной.

Впервые за несколько дней я меняю одежду: футболка грязнее некуда, под мышками расплылись светлые круги соли. Я таскаю с собой в рюкзаке чистые трусы, тампоны, зубную пасту, ноутбук и фляжку, в которой перекатываются последние капли виски. Ни бритвы, ни пены для бритья. Сперва мне хотелось сбрить все лишние волосы. Будто я примерная девочка, верно?

Я натягиваю чистую футболку, и все вдруг переменяется. В зеркале уже не мое отражение, я вообще не в ванной, а на травянистом плато. Вокруг возносятся зеленые холмы, веет ветер, древние женщины танцуют хулу. Мы в юбках пау из колючей капы. Юбка царапает поясницу; выше пояса я обнажена. Леи поо сжимает лоб. Волосы густые и длинные, до самой задницы. Просоленная пыльная кожа бугрится крепкими мышцами. Древние люди, хула — как же давно я не чувствовала этого всего. Мы на равнине, я и два ряда женщин, паху грохочет, точно кулак Пеле в землетрясение. Мы поем и танцуем. Небо словно перевернутая чаша яркого зноя, больше белое, чем голубое.

Тут у меня верещит телефон, и я возвращаюсь в теперешнюю Кауи. Это Дин. Я жму на кнопки, включаю автоответчик и замечаю, что Дин уже звонил несколько раз. Ну и плевать. Сама я больше никому не звоню. Ни маме, ни папе, ни Дину, ни Вэн, вообще никому.

Дин снова звонит. Я понимаю, что он не уймется, и отвечаю на звонок.

— Наконец-то она взяла трубку, — говорит Дин.

— Она взяла трубку, — повторяю я.

— Тебе что, трудно ответить? А если у нас пожар?

— У тебя сейчас пожар? — уточняю я.

— Еще какой, твою мать.

— Дин.

— Что?

— Мне некогда слушать эту херню. Если ты мне названиваешь, значит, чего-то хочешь.

— Почему сразу “чего-то хочешь”? — спрашивает Дин. — Что ты как мама. Может, я просто хочу поболтать.

— Что ж, давай поболтаем, Дин, — говорю я. — Давай потреплемся. Пошутим по-братски. Поржем.

— Ты там пьяная, что ли? — помолчав, спрашивает Дин. — И почему ты шепчешь?

— Не пьяная, а обдолбанная, — поправляю я. — А шепчу я, потому что вломилась в чужой дом. Ты мной гордишься?

— Чертовски, — смеется он.

Я включаю громкую связь, убираю волосы в пучок и крашусь остатками косметики, чтобы хоть немного привести себя в порядок.

— Значит, тебе все-таки что-то нужно?

— Ты почему родителям не звонишь? — отвечает Дин вопросом на вопрос.

Я опускаю глаза, смотрю на свои кроссовки. По полу вонючей лужицей растеклась моя потная майка, из раскрытого рюкзака торчат оранжевые пузырьки с обезболивающим.

— Дел было много.

— Догадываюсь.

— Вряд ли.

— В Портленде тоже много чего происходит, — говорит Дин.

— В Портленде? — переспрашиваю я, и Дин говорит, что вещи Ноа конфискуют. Говорит, там большой долг за квартиру, а выплачивать маме с папой.

— Сама понимаешь, что это значит.

— Нельзя же взять и конфисковать вещи, если человек не заплатил за жилье, — говорю я. — Для этого нужно постановление суда и прочие бумаги. Теперь никого просто так на улицу не выгоняют.

— Они звонили маме. — Дин словно пожимает плечами.

Судебная процедура, говорю я. Права квартиросъемщика, говорю я. Достаточная возможность выплатить долг, говорю я.

— С чего это ты вдруг юристом заделалась? — удивляется Дин.

— С того, что смотрю по кабельному “Закон и порядок” двадцать четыре часа семь дней в неделю, — говорю я.

— Заткнись уже, — обрывает Дин. — Хватит придуриваться, это не шутки.

— Окей, окей, — говорю я. — Успокойся. Адвокату звонил?

— Некогда мне с тобой ругаться, — отвечает Дин. — Я должен все уладить. Мне мама звонила.

Он подчеркивает первое слово — дескать, мама звонила не кому-нибудь, а мне, значит, мне и разруливать. Теперь-то я вам покажу, какой я хороший. Но в голосе его слышится укоризна. За то, что я вернулась в университет, а он остался дома и бродил по лесам, прорубая себе дорогу. Я оглядываю ванную комнату: бритвы парней в засохшей окровавленной пене; возле унитаза, в держателе для журналов, — прошлогодний выпуск “Свимсьют”; в углу смятый коврик, мокрый насквозь. Все это у меня перед глазами, окей? Я смотрю на это изо дня в день. Кочую от дивана к дивану, лишь бы не встретиться с Вэн, Катариной и Хао. С начала семестра таскаю за собой рюкзак с вещами. Прячусь от всех, как крыса, из-за того, что сделала — или не сделала.

— У Ноа тот же адрес? — спрашиваю я.

— Какой всегда и был в Портленде, — отвечает Дин. — А что?

Я нажимаю отбой. Засовываю свои пожитки с пола обратно в рюкзак, завязываю кроссовки. Уходя, бросаю ключ Саада в почтовый ящик.