Часть 5. Четверо

Сибирь, 05 января 2029 года, 16:45. Поезд за ночь преодолел тоннель под океаном, за день – Европу, и теперь за окном неслась русская равнина, перемежающаяся лесом. Покосившиеся деревеньки, обшарпанные городки мелькали кинолентой на быстрой перемотке. Солнце тоже бежало вслед за поездом низко над горизонтом, то прячась за лесом, то вдруг выскакивая из-за деревьев, как черт из табакерки.

Весь день Зорн листал путеводитель по Тароту. Но одно дело – читать путеводители, и другое – попасть в реальность, к которой ты не готов. Все-таки полузакрытый регион, там иностранцев по пальцам перечесть, будешь как на ладони у всего города. Отвратная интернет-связь, суеверия, странная еда, коррумпированная полиция, невежественное население и жуткая бедность – вот малый перечень того, что такое был современный Тарот.

Поезд прибывал по расписанию. Зорн, как обычно, путешествовал налегке. Отсутствие багажа в том числе означало, что у него был план, но на этот раз плана не было.

Поверил ли он Сэ? Зорн видел Еву мертвой. Но полоумный олигарх, даже не целясь, сходу попал в самую его уязвимую точку. Сэ не просто был причастен ко всей истории – вероятнее всего, он и был заказчик. Вот только книгу он, выходит, не получил. Или получил – и морочит голову? Или у него копия, а он жаждет оригинал?

Зорн шел по тонкой грани острого желания поверить, что Ева жива, и пониманием, что все это слишком походило на обычную ловушку. И в его случае не попасться в нее было невозможно. А если Ева все-таки жива, она его обманула. Как там говорится: «И те, кто выживут, будут завидовать мертвым».

Ночь в поезде он провел без сна, сомневаясь во всем.

В основном пассажиры сошли кто где, в Европе и Московии. В вагоне было тихо, только где-то равномерно и уныло хлопала дверь, как от сквозняка. Поезд замедлял ход, стали различаться лица встречающих, затем тоскливо завыли тормоза, и состав резко встал. Следом в кармане вздрогнул полученным сообщением телефон. Зорн глянул мельком: пришел код от ячейки с офисным ключом.

Он приоткрыл дверь в коридор: пусто, взял сумку и медленно зашагал к выходу. Перед тем как спуститься, задержался на ступеньках: повеяло межсезоньем, сыростью и гниющей органикой, слегка накрапывал дождь, небо было серым и низким.

Еще в проходе Зорн заметил на перроне маленького пожилого человека с листком формата А4: «Господин Зорн. Роза мира». Он сходил по ступенькам на перрон и думал: что будет, если он пройдет мимо человечка с плакатом?

Пока Зорн шел размеренным шагом следом за неторопливым провожатым, их обогнала делегация иностранцев в костюмах для богатой верховой охоты – все худощавые, высокие, лощеные, будто с обложки какого-нибудь дозакатного номера «Вог». Молчаливо и деловито компания прошествовала вперед, катя чемоданы с кучей наклеек, и исчезла в здании вокзала. Зорну показалось, что небо опустилось еще ниже, хотя ниже уже, наверное, было некуда.

В здании вокзала Зорн попросил таксиста подождать и нырнул в переход, по которому вышел к третьесортному магазинчику кулинарии и продуктов в дорогу. Миновал витрину с неаппетитной едой и двинулся дальше. В глубине кафе стояло несколько пластиковых столов и стульев. В углу на стене висел почтовый ящик с кучей маленьких ячеек, а в центре, как часовой механизм на бомбе, красовался древней модели кнопочный телефон с разбитым экраном. На нем Зорн и набрал код.

Раздался щелчок, и одна из дверц открылась, обнажив нутро ячейки. Ключа внутри не было, а был аккуратно надорванный офисный конверт сероватой бумаги, бледный прямоугольник на металлическом дне. Зорн для уверенности проверил ящик, скользнув рукой по внутренней поверхности стенок. Разумеется, попасть в офис ничего не стоило и без ключа, ему не привыкать. И не ключ беспокоил Зорна, а сам факт его отсутствия. И тот, у кого теперь ключ находился. Зорн чертыхнулся и двинулся вон из кафе.

Тарот делился на старый и новый. Новый, через который сейчас ехал Зорн, был на редкость безликим: одинаковые панельные дома, грязные коллекторы дворов, почти нет деревьев, малолюдные улицы. На фонарях и перилах мостов висели банты из черной тафты, поникшие от дождя.

– Траур? – спросил Зорн водителя, показывая на черные ленты. Водитель неопределенно кивнул и показал рукой вверх. Зорн по-таротски знал только пару слов, водитель столько же по-английски, так что дальнейший разговор становился обременительным.

Зорн вытянул сигарету и молча показал водителю, тот кивнул, и Зорн затянулся. Это была даже не осень – это было отсутствие погоды вообще. «Интересно, – некстати подумал Зорн, – у них есть метеоканал?» По тротуару шел старик с мелкой невзрачной собачкой, несколько нерешительных школьников застряли на светофоре, девочка с черным бантом в волосах торопилась завязать шнурок, пока не загорится зеленый. Ей падали волосы на лицо, она смахивала их и опять возилась со шнурком.

Водитель свернул на светофоре на набережную, и какое-то время они двигались вдоль серой полоски реки.

– Долго еще? – поинтересовался Зорн.

– Вы успеете, – пообещал водитель. Зорн сперва удивился, потом списал на трудности перевода.

Теперь они ехали по проспекту, вдоль которого, теряясь в тумане, маячили фонари, и тут одинаково украшенные черной тафтой. Зорн вспомнил, что не спал в поезде и все это представлял совсем иначе, но как именно иначе, объяснить себе не смог и закурил снова.

Еще через час монотонной езды по совершенно прямым улицам они свернули к отелю.

– Приехали, – сухо сообщил таксист.

Зорн заплатил по счетчику, сдачу брать не стал, и под робким дождем сам потащил чемодан к дверям отеля. Отель был весь из торжественного бетона, золотого металла и стекла. Сквозь огромные окна мерцали светильники и полностью стеклянные, подсвеченные у подножья колонны лобби.

Когда он вошел и осмотрелся в поисках ресепшена, из кресла неподалеку поднялась и пошла ему навстречу блондинка. Все мужчины в лобби смотрели на нее. Да нет, вообще все смотрели на нее. Блондинка была в коротком, плотно облегающем платье с леопардовым принтом и высоких сапогах на каблуках. Ее платиновые волосы были завиты, густо накрашенные глаза – с растушеванной черной подводкой, широкий разлет темных бровей и темно-красная помада.

Ему понадобилось несколько долгих секунд, чтобы – вопреки всякой логике – узнать в этой фам фаталь Мэй. А Мэй подошла, легко коснулась губами его щеки и потянула за рукав к ресепшену. На каблуках она была с него ростом, от нее пахло каким-то модным парфюмом, и от необычного сложного аромата у Зорна слегка закружилась голова.

– Как добрался? – улыбнулась, оценивая произведенный эффект. На ресепшене она проговорила имя Зорна, и ей пришлось повторить несколько раз, наклонившись к лысеющему портье, который, не отрывая взгляда от ее декольте, наконец, попросил у Зорна ID.

– Да ничего особенного, – ответила она на взгляд Зорна, который никак не мог привыкнуть к новому облику Мэй. – Тут не принято быть гендерно нейтральной, можно нарваться. А классический внешний вид – отличное прикрытие.

– Классический, – хмыкнул Зорн.

– По местным меркам, – улыбнулась Мэй.

Они поднялись в номер, большой и неуютный. Золотые портьеры, мраморные пепельницы, белый рояль и картины с бегущими лошадьми подействовали на Зорна угнетающе. Никаких вещей на спинках стульев, в шкафу пустые скелеты вешалок, в ванной только зубная щетка и тюбик пасты, как будто Мэй и не ночевала здесь этой ночью – так, зашла на минуту. Около окна стоял неразобранный чемодан.

Зорн подошел к окну, раздвинул портьеру, новый Тарот с высоты двенадцатого этажа выглядел плоским, бесцветным: одинаковые серые пятиэтажки, как нарисованные на асфальте квадратики и прямоугольники.

– Сегодня предлагаю просто осмотреться. – Мэй накинула плащ. – Здесь есть места поинтереснее, особенно с высоты.

– Не слишком ли мы будем привлекать внимание? – посмотрел на нее Зорн с сомнением.

– Будем, конечно, но поверь мне, мы и так бельмо на глазу. Так что лучшая стратегия – быть нарочито заметными, как слегка безумные иностранцы при деньгах в поисках приключений в отсталом регионе. Я и столик нам заказала на завтрашний вечер в подпольном ресторане. Не забывай: мы же в отпуске. – Улыбалась Мэй тоже как-то по-новому.

– В подпольном ресторане? – уточнил Зорн.

– Здешняя мораль не одобряет рестораны: разгул, прелюбодеяние, контрабандные сигареты и алкоголь, запрещенные продукты, иностранцы, коррумпированные чиновники… так что это не совсем официальный бизнес.

– Нас там арестуют? – с пониманием кивнул Зорн.

– Там ужинает вся элита Тарота, Зорн. А для туристов – вот смотри, рекламный буклет в отеле. – И она помахала в воздухе глянцевым журналом с приставного столика.

Они вышли из номера, молча прошли по пустынному коридору, Зорн сгреб зеленое глянцевое яблоко из тяжелой псевдогреческой вазы. Откусил большой кусок и понял, что вкуса у яблока нет, как будто жуешь подсохшую зеленую траву. Выбросил в мусорку в лобби.

В лобби неожиданно оказалось полно народу и вся компания охотников, с которыми он ехал в поезде. Неизвестно, были они и в самом деле охотниками, но про себя он назвал их так. На них были костюмы цвета хаки элегантного кроя с замысловатыми воротниками и манжетами, винтажными пуговицами и оторочкой из лисьего меха. Что-то в их облике беспокоило Зорна. Он прошел мимо и уловил английскую речь.

Мэй и Зорн пересекли улицу и сели в кафе напротив отеля. Зорн по-прежнему видел компанию охотников в лобби, их было человек двадцать, довольно молодые, в основном мужчины, женщин всего пять, все темные, как смоль, одна – с огненно-рыжими волосами, и у них были очень бледные лица. «Надо будет все-таки навести справки, – решил Зорн. – Что за люди».

Мэй не стала снимать плащ, и теперь сидела и внимательно рассматривала прохожих на улице, потом спросила:

– Зорн, ты хотел бы жить вечно?

– Нет – ответил Зорн.

– Почему? Это же естественно. Хотеть жить вечно.

– Смерть – это освобождение от всего, что ты не можешь изменить в своей жизни.

Мэй неодобрительно покачала головой, разворачивая на столе бумажную туристическую карту, которую прихватила со стойки ресепшена. И продолжила:

– Биологическая смерть может оказаться хуже, чем биологическая жизнь… Кстати, я нашла кое-что про нашего Тамерлана. Ты удивишься, он принадлежит к местной аристократии. Тут всего десяток таких семей. Его мать не просто монашка, она – глава церкви и Тарота, что-то среднее между королевой, президентом и помазаником божьим.

– Да, фамилия Сентаво слишком часто упоминается в путеводителе, последний – это кто? – уточнил Зорн.

– Да неважно, я и сама не помню, – уклончиво ответила Мэй.

Зорн никак не мог привыкнуть к этой новой Мэй: от ее скованности, угловатости и сомнений не осталось и следа. Она не просто была другой, – она была как никогда собой. Что он делает здесь вместе с ней?

Мэй что-то обвела кружком на карте. Зорн присмотрелся: Обитель Всех Сестер. Ее рука метнулась в другую часть карты и отметила место в старом городе, где располагался офис. «Дежавю», – подумал Зорн и на секунду прикрыл глаза.

– Мэй, я не забрал ключ.

– Его там не было?

Зорн кивнул.

– Ты веришь в историю про конкурентов? – нахмурилась Мэй.

– Майк говорил про контракты. Что у Тамерлана важные для «Сомы» контракты, и его пропажа означает потерю всей клиентской базы местной элиты.

– Ты в это веришь? – снова повторила Мэй.

– Зачем иначе искать Тамерлана?

– Возможно, Тамерлан замешан в чем-то и скрывается от Сэ, а не от конкурентов, которых никто в глаза не видел. Возможно, присвоил себе, что ему не принадлежит. И вот что я узнала. У Тамерлана был брат-близнец, Гай. И, представь себе, он погиб прямо перед нашим приездом, его только похоронили, даже траур в городе еще не сняли.

– Близнецы, значит? – глухо повторил Зорн. Да, ну разумеется, те двойники в поезде. Значит, за Евой охотились Тамерлан и Гай Сентаво. Он в деталях прокрутил в памяти стрельбу в поезде, бегство из палаццо… Один из братьев был на их стороне, его бездействие в нужный момент всякий раз играло им на руку. Но который из них? Тамерлан или Гай? Он колебался, не сказать ли Мэй про книгу? Потом все-таки решил подождать. «Найдем Тамерлана и дальше посмотрим». Надо понять, она на Майка работает или на Сэ. Или она сама по себе? В конце концов, секретов у «Сомы» хватает, может, она двойной агент и работает на тех самых неизвестных конкурентов.

В ответ он сказал:

– Едем в офис?

– Думаю, да, а потом – предлагаю наведаться к Долорес.

Мэй развернула газетный обрывок и положила его поверх карты. С газеты на них смотрела шаблонно красивая девушка: тонкий нос, миндальный разрез глаз, полные, четко очерченные губы – на это лицо хотелось смотреть и смотреть. И все же это было лицо мраморного музейного бюста, совершенно прекрасного и совершенно безучастного. Под фотографией значилось: «Долорес Сентаво, 1997 год».

– Единственное фото удалось найти после четырех часов копания в архивах. – Мэй с удовлетворением свернула обрывок и положила в карман. – Ты прибыл на международный вокзал. Давай пройдемся до внутреннего вокзала Тарота, оттуда ходят дирижабли, и есть маршрут прямо над старым городом. Посмотрим на местный ландшафт. Тучи разошлись. Солнце не выйдет, но без него и лучше.

– Дирижабли? – переспросил Зорн. Он вспомнил, что читал об этом в путеводителе, но не поверил.

Мэй кивнула:

– Да. Ты, скорее всего, уже и сам заметил: погода в Таротской долине несколько излишне стабильная. Сезоны мало отличаются друг от друга, можно сказать, они не меняются, стоит безветренное тихое межсезонье. Осенью и зимой идет мелкий дождь. Это позволяет довольно эффективно использовать дирижабли.

Зорн не торопясь пил невкусный кофе и смотрел на улицу. Людей было мало. Компания из пяти старух шла по пустынной улице, потом они вдруг остановились на перекрестке и стали ругаться между собой. Зорн тряхнул головой, чтобы наваждение рассеялось. После смерти Евы он привык к галлюцинациям, а потом, когда они прекратились, стал с подозрением относится к тому, что выглядело хоть сколько-нибудь необычно. Старухи не исчезли. Зорн покосился на Мэй: она тоже смотрела на старух.

– Знаешь, Зорн, раньше люди употребляли опиум или амфетамины, чтобы сделать эту реальность необычной, а теперь пьют антидепрессанты, чтобы сделать ее хоть сколько-нибудь нормальной. Но это у них плохо получается.

– А ты? Ты на амфетамине или на антидепрессантах, Мэй?

Она пожала плечами:

– У меня нет предпочтений. Пока изучаю вопрос.

До вокзала они шли молча. Мэй вела его таротскими улицами так уверенно, будто прожила здесь всю жизнь.

– Ты была раньше в Тароте, Мэй? Хорошо говоришь по-таротски, – спросил Зорн.

– Нет, – она снова улыбнулась. – Я не любитель национального колорита, живу в будущем, а не в прошлом. А языки мне с детства легко даются.

Тут она пропустила поворот. Как показалось Зорну, намеренно. И сосредоточенно уставилась в бумажную карту Тарота. Зорн вдруг понял, что не так с ее улыбкой, в Нью-Йорке Мэй не имела привычки часто улыбаться.

Они вошли в здание вокзала. Это был высокий, длинный деревянный ангар, по обеим сторонам которого стояли рядами лавки, сидели в ожидании люди, в глубине ютился домик билетной кассы.

Пока Мэй покупала билеты, Зорн осмотрелся – непримечательная, сколоченная наспех постройка. Потом поднял голову и поразился: всюду под потолком были дирижабли, они стояли, как в депо, каждый в своем отсеке. Как раз сейчас один из люков в крыше открыли, и дирижабль медленно поднимался в небо.

– Взяла билеты до северных доков и обратно – подошла Мэй. – Можем не выходить в доках и сразу ехать обратно, а можем выйти и посмотреть местную достопримечательность: статую «Колумб в лодке». Таротские рыбаки почитают его как святого, уничтожившего Америку, и покровителя рыбаков.

– Уничтожившего Америку? – недоуменно переспросил Зорн.

– Здесь в быту много необычных историй. Я посмотрела утром местные новости: у таротцев любопытный взгляд на мир.

– А с Америкой-то у них что?

– Похоже на обрывки древней космогонии и само звучание слова вызывает сложные нейронные реакции у носителей таротского языка. Никто не виноват, просто так получилось. А потом, технически я согласна, что Колумб уничтожил Америку, по крайней мере, одну из ее версий.

Их дирижабль отходил через десять минут. Его спустили из-под потолка вниз, и теперь пассажиры поднимались по трапу. Капсула напоминала акулу в профиль: метров пятьдесят в длину и около десяти в обхвате. На боку, кроме логотипа транспортной компании, было название машины: «Граф Цеппелин».

– Один из европейских пионеров дирижаблестроения. Мало кто знает, но его родители были русскими эмигрантами из Тарота – кивнула на название Мэй. Местные в очереди смотрели на них настороженно и даже враждебно.

В салоне дирижабля Зорн выбрал место у иллюминатора, сел и стал смотреть вниз из небольшого овального окошка. Работники аэродрома отпускали канаты, дирижабль заметно покачивался из стороны в сторону. В салоне были металлические, крашенные в белый скамьи с ремнями безопасности, а на полу под сиденьями лежали желтые спасательные жилеты. В буфете внизу продавали кофе в больших железных кружках и колу, наливая их, как пиво, из двух одинаковых на вид кранов. Пассажиры были в основном работяги в грязных комбинезонах. Почти все места быстро заняли, рядом с ним и Мэй никто не сел.

Последней в салон вошла старуха-нищенка. У нее дергалась голова, но это не мешало ей двигаться ловко и даже как-то кокетливо. Она поравнялась с Зорном и Мэй, он достал мелочь и кинул в кружку, которую она держала узловатыми сухими пальцами. Но мелочь не брякнула, а булькнула. Старуха рассердилась и начала вылавливать ее из кружки рукой. Зорн не понимал: то ли не было кружки для милостыни, а была кружка с кока-колой, то ли надо было класть монеты в руку, а не в кружку. Старуха успокоилась и, продолжая качать головой, сказала:

– Отпустишь гнев – отпустишь жизнь, касатик. Отпустишь гнев – отпустишь жизнь. – И пошла прочь.

Снаружи просвистел свисток, и дирижабль сквозь открытый люк пошел вверх все быстрее и быстрее. Земля в окне сонно покачивалась и отдалялась, вскоре вокзал виднелся уже далеко внизу. На другой его стороне отчаливал еще один дирижабль, медленно разворачиваясь, в точности как подслеповатая рыба в толстых слоях воды.

Мэй захлопнула путеводитель и с досадой сказала:

– Как же найти хоть какое-то фото Гая или Тамерлана? Где хотя бы искать? – Вот он, смотри, старый Тарот! – перебила она сама себя и слегка толкнула Зорна локтем.

Дирижабль проплыл над городскими воротами, украшенными башней с часами. Часть кирпичной кладки у фундамента была разрушена, и сквозь нее пробивался кустарник. Шум машины спугнул стаю воронья, черные птицы кружились над башней и сверху казались хлопьями пепла, оседающими над кострищем.

Старый город, когда-то процветающий торговый центр на пути из Китая в Московию, ныне переживал упадок. Вид на старый город заворожил Зорна разноцветной мозаикой. Песочный, серый и красный кирпич перемежался зелеными и золотыми крышами, пестрел белыми, черными и потемневшей бронзы скульптурами, дома были украшены портиками, колоннами, мозаиками, рельефами. Здания как будто спорили, соревновались друг с другом – каких только стилей тут не было: хитро скроенные крыши с балконами, украшенные драконами, химерами, сочетали азиатчину и европейский модерн, строгий классицизм, витиеватое барокко. Цветные башенки с крутыми мелкими куполами, кованые арки, облепленные плющом, стеклянные крыши оранжерей – чего только не было тут! Ближе к площади стояли почти дворцы: с римскими мраморными колоннами, с кудрявыми львами, вепрями или медведями у входа. Другие были с восточными длинными верандами и львами, приземистыми, кругленькими, опирающимися лапой на шар.

– Где-то здесь и особняк Долорес. – Мэй показала Зорну картинку из путеводителя.

Они пролетали над центральной площадью.

– Площадь Макиавелли, – произнесла Мэй голосом, которым объявляют остановки: она следила за движением дирижабля по карте.

От центральной площади в девять сторон расходились аллеи, они вели прямо к воротам старой городской стены. Прямо перед ними вдали были ворота, похожие на триумфальную арку, покрытые барельефами снизу доверху.

– У каждого клана – свои ворота и герб, – сообщила Мэй. – По легенде, где-то должны быть десятые. Но где, никто не знает.

От белых мраморных ворот, которые в путеводителе Мэй значились «Московскими», по аллее сейчас ехал розовый винтажный лимузин.

На площади Макиавелли раскинулся рынок: торговцы расстелили прямо на плитке цветастые шали и выложили на них свой скарб. Несколько женщин в темных платках бродили, присматриваясь к вещам. Над парой особняков вился дымок.

В один из таких особняков быстро вбежал по ступенькам молодой человек в мешковатом черном костюме. Войдя, быстро осмотрелся:

– Господина смотрителя нет? – спросил он секретаршу, которая все ниже и ниже склонялась, задремывая, над раскрытым каталогом.

Она встрепенулась:

– Нет, нет, – покачала головой. – Завтра приходите.

– Я на минуту! – и он побежал вверх по лестнице.

– Барин! Тамерлан Эдуардович! – позвала она, по-стариковски медленно поднимаясь со стула.

– Господин Базиль просит не пускать никого в его отсутствие.

– Брось, Эльза! Ну что ты паникуешь без повода, – крикнул Гай (а это был он) с середины лестницы.

Эльзу он знал с детства. Она учила их с Тамерланом рисованию, год за годом становясь все незаметнее, утратив молодость, а с ней и все свои мечты.

Гай пробежал по коридору и вошел в архивный зал. Здесь ровными рядами стояли стеллажи с книгами и папками.

– Черт возьми, Базиль, где архив с бухгалтерским учетом?

Он слышал, как по лестнице поднимается Эльза. Миновал еще пару рядов, на литере «Б» увидел папки с номером года. Снял одну из прошитых книг: приход, расход – наконец-то, отсчитал месяц: это было лето, июль. Вытащил папку и в этот момент услышал:

– Тамерлан Эдуардович, давайте помогу.

– Спасибо, я все нашел. – Он спрятал книгу за спину.

Эльза стояла в проходе между стеллажами и подслеповато щурилась.

– Я возьму одну папку – вытащил из-за спины и показал ей.

– Нужно специальное разрешение за подписью господина Базиля, – растерялась архивариус.

– Послушай, Эльза, ты же знаешь, что у Тамерлана, то есть у меня – полный доступ, верно же?

– Верно, – кивнула она с сомнением, ощущая подвох.

– А полный доступ означает полный. То есть я могу брать все. Даже то, что нельзя другим. Понимаешь?

Она смотрела на него беспомощно, пытаясь понять, что должна сказать начальству начальства.

И тогда он потрепал ее по плечу и быстро пошел прочь.

После того дня, когда Миру нашли мертвой у нее в студии, Гай с матерью никогда не обсуждали случившееся.

Гай шел по площади, прижимая папку к груди, и безуспешно пытался запахнуть не по размеру большой пиджак. Его трясло от злости. Как это ни было смешно, но больше всего в подмене с Тамерланом он не мог вынести ужасный гардероб братца.

Однажды, когда им было всего по десять, Гай застукал брата в ванной перед зеркалом. Тамерлан улыбался разными способами сам себе в зеркале и делал селфи. Гай принялся хохотать, а Тамерлан разозлился, и они подрались. Мать наказала обоих, но Гай считал, что молчаливо она на стороне брата. В отличие от него, Тамерлан умел оправдывать ожидания. Он с блеском окончил военную академию Тарота, проворачивал крупные и темные сделки с иностранцами и улыбался широкой улыбкой успешного человека.

Они выросли в атмосфере тайн, намеков, шепота и недомолвок. Темные закоулки особняка на площади Макиавелли, повсюду тени, шорохи, неприятные люди, приходившие к матери, тоскливые семейные обеды по воскресеньям. Тамерлан был во всем этом как рыба в воде, всегда знал, что и кому сказать, к каждому умел найти подход. Он любил вести в гостиной светские беседы с генералами, война была его излюбленной темой.

Гай прятался в углу с книгой и ничего не хотел знать об этом. Он мечтал о Сорбонне: европейская культура, история искусств, философия и литература – вот что его влекло. «Хочется – перехочется», – вслед за матерью дразнил его Тамерлан.

Долорес не скрывала, что основные надежды возлагает на Тамерлана. Но Гай все-таки тоже ее сын. И она время от времени вздыхала и принималась за беседы о сыновнем долге, о том, что Гай должен более реалистично смотреть на мир, а не витать в облаках. Долорес противилась Сорбонне. Но как-то утром внезапно сказала: «Перебесится» – и разрешила. С условием, что сразу после он вернется в Тарот. Он уезжал как навсегда, но как же быстро пролетели эти пять лет не дома. Он глазом моргнуть не успел, как его карета превратилась в тыкву.

Он вернулся в Тарот, и все стало еще хуже. Теперь он вспоминал Париж как единственное место на земле, где был счастлив. Их студенческое братство, профессоров, чей юмор мог быть достаточно мрачным, но всяко лучше, чем вечное молчаливое неодобрение. Разговоры о смысле жизни, шампанское, переходящее в шерри к утру.

Тамерлан никогда не пил, Тамерлан полностью контролировал свою жизнь, Тамерлан выгодно и безупречно женился на выборе матери. Жена брата была молчаливой тенью, которая если и разговаривала, то разве что сама с собой. Она не была красивой, она не была некрасивой, она была из старой таротской семьи с безупречными корнями, понятным прошлым, понятным настоящим и не менее понятным будущим.

В первый же день по прибытии из Парижа Гай спустился в столовую и пришел в ужас от того, как время поиздевалось над ним, отправив на пять лет назад в прошлое. Те же люди, те же разговоры, священники с унылыми лицами, подливающие сами себе вино весь ужин, местные таротские князьки, говорящие о политике, брызгая слюной на собеседника, рыхлые полусонные мамаши с чванливыми сыновьями и малахольными, анорексичными дочерьми, которые рта не смели открыть, отвечая только «да» или «нет», прикрывая рот рукой во время деланного смеха. В Париже их образы стерлись, превратились в плоские карикатуры. Гай смеялся, рассказывая друзьям о нелепой захолустной знати, а теперь снова принадлежал ей. И они были не просто живыми. Только они и были теперь вокруг него.

За ужином Гай методично напился вдребезги, после залакировав все гашишем у себя в комнате. Утром смертельно болела голова, и он демонстративно не вышел к завтраку. Тамерлан уехал в Сити. Мать читала, когда он спустился вниз, и состоялся очередной «разговор» о целях в жизни. О том, какой он, а какой его брат.

В этом была, считал Гай, очередная насмешка судьбы. Сложно было найти столько несходства в том, что природа создала как близнецов. Его лицо было в точности таким же, как лицо брата. И оба унаследовали красоту матери – но с печатью страстей, которых в ней не было вовсе. К радости Гая, в двадцать лет Тамерлан жестоко подрался, и ему сломали нос. Их, наконец, перестали путать. Оставалась еще одежда, разумеется. Гай всем своим внешним видом выражал крайний солипсизм: одевался в черное, носил дорогущие парижские пиджаки с лохмотьями неподшитых лацканов и тщательно пробитыми дырами в карманах, покупал кольца с черепами, высокие потертые ботинки на шнурках, рваные, вечно рваные узкие джинсы или брюки нарочито не по размеру. Мода была на его стороне. Это был культивируемый и доведенный до совершенства дорогой прикид полного сироты в этом жестоком мире.

Тамерлан, напротив, был крайне консервативен. Костюмы заказывал в единственном на весь Тарот итальянском салоне. Один такой стоил тысяч пятьсот таротских гривен, бесформенный пиджак из дорогущей ткани болтался на плечах, а брюки были такой длины, что спускались волнами на ботинки.

В один из дней вскоре после возвращения из Парижа Гай околачивался в Сити без дела. Матери сказал, что пойдет искать работу. А на самом деле шатался в каком-то унылом оцепенении. Ноги сами принесли его в аптеку. Уже внутри он понял, что, видимо, собирался купить снотворное. Продавец, долговязый парень с круглыми, немного навыкате глазами, на которые спадала девчачья челка, старался быть вежливым:

– И давно у вас проблемы со сном?

Гай сказал уклончиво:

– Какое-то время.

– Занятия спортом очень помогают, особенно пробежки по утрам, плавание, сезонные витамины.

С этими словами продавец Гаю окончательно разонравился, и он процедил сквозь зубы:

– Рассчитайте меня, пожалуйста, я спешу.

– Хотите попробовать что-то другое? – вдруг спросил продавец.

– Другое?

– Спа-салон первого класса, – продавец манерно закатил глаза.

И Гай пошел за ним в пахнущую антисептиками подсобку, которая привела к следующей двери, а за ней был коридор с десятком закрытых комнат, как в отеле. Одна комната вдруг отворилась, вышла полуголая девица со стеклянной тонкой трубочкой в руках, из которой вился дымок. Гай при входе заметил знакомый аромат, а здесь уже не сомневался. Оценивающе взглянув, девица попыталась было заговорить, но спутник Гая посмотрел на нее, что-то буркнул, и она исчезла.

Коридор привел Гая и его провожатого в большой слабоосвещенный зал, где было полно народу. В основном иностранцы, но были и таротские чиновники. Некоторых Гай знал в лицо, но они сделали вид, что не узнают его. Подпольный опиумный салон первого класса в Тароте. Гай широко улыбался.

– Нравится? – радостно спросил парень. Теперь он откинул официальный тон и как бы ненавязчиво придержал Гая за локоть. Гай кивнул, но локоть отодвинул.

– Ну, не буду вам мешать. Если что, вы знаете, где меня найти.

Гай пошел к бару.

Салон был в японском стиле: гейши разносили сакэ и суши, играла приятная восточная музыка, приватные комнаты, праздник каждый день. Жизнь на какое-то время наладилась. По крайней мере, пока об этом не узнала Долорес. И он не встретил Миру.

В тот день он пришел в аптеку раньше обычного. Гейши обходили посетителей, кланяясь, разливая вино, сакэ и подносили курительные трубки. Он по обыкновению присел у бара поболтать с Лисицей, здешней барменшей. Настоящего ее имени никто не знал, у нее не было одного глаза, и на его месте была черная повязка. Лисица предпочитала девушек для отношений, за словом в карман не лезла, и развлекала Гая тем, что давала довольно злые и точные прозвища посетителям. Его самого Лисица звала на романтичный манер «мальчик с еще неразбитым сердцем». Подавая гостю очередной напиток, в ответ на пьяные комплименты она частенько бормотала себе под нос «гори в аду». Кивнув на посетителей бара, Гай даже как-то сказал ей: «Ты стольких уже туда отправила, что они там не помещаются и вываливаются обратно». Лисица рассмеялась сухим дробным смехом, похожим скорее на кашель.

Гай сидел за стойкой и думал, что бы выпить. Лисица поставила перед ним два бокала и произнесла сквозь зубы, кивнув в сторону: «Тебе тут передали». Гай с недоумением обернулся на неизвестного дарителя и замер от изумления: существо перед ним было совершенно эфемерное. Платиновые, коротко стриженные волосы, синие глаза, очень белая нежная кожа, полное отсутвие бровей и высокий, идеальный лоб, как на ренессансных полотнах. Такое бледное лицо с легким розовым тоном не встретишь в Тароте, откуда он или она… вообще. В белой, до презрения простой футболке не по размеру, пацанских спортивных штанах с лампасами, какие-то варварские, на платформе сандалии, а в них узкие стопы с длинными тонкими пальцами, щиколотки, от которых у него мороз прошел по коже. Гай сидел в каком-то сладостном оцепенении. Потом встал и, как на зов сирены, пошел. Вспомнил про шампанское, вернулся, взял бокалы и увидел, как он или она смеется. Он был совершенно трезв, но у него приятно закружилась голова.

Мира, так она представилась. Он толком не мог вспомнить потом, о чем именно они говорили в ту первую встречу, кажется, об искусстве. Новая знакомая была, как она сказала на английский манер, «перформанс-артист». У нее был легкий дефект речи – грассированная «р», это откликалось в нем его утраченным французским раем.

И Гай попался.

В тот вечер из бара они вместе вышли на улицу. Он взял ее за руку:

– Ты замерзла! Сейчас, – отдал ей свой пиджак. Она надела, закутавшись, как в пальто.

Они спустились под светом фонаря по ступенькам аптеки и нос к носу столкнулись со Старком, который вышел прямо на них из темноты. Старк был в кожаной куртке на голое тело и изрядно пьян. Два бородатых байкера, его сегодняшняя свита, угрюмо стояли по бокам. Увидев Миру, Старк качнулся в ее направлении, руки в карманах джинсов. Презрительная улыбка исказила и без того неприятное его лицо:

– Мы тебя искали, стерва, – сплюнул он.

Мира вздрогнула и сжалась, как зверек, только глаза ее сверкнули, и она вдруг улыбнулась, показав острые зубки.

– Пойдем, – сказал Гай, вставая между Мирой и Старком.

– Она пойдет с нами. А то я расскажу твоей матери, где ты да-а-авно-о око-околлачиваешься, что ты у-у. упо-рт-те-ребляешь (он боролся несколько секунд с дикцией). Тут тебя всеее знают. – Он поднял указательный палец и помахал им перед собственным носом.

Гай знал, что у Старка, скорее всего, по обыкновению в заднем кармане брюк пистолет, а может и пара ножей, рассованных по голенищам его дурацких казаков. И он решился: даже если оружие у Старка с собой, какое-то время это потное животное потратит на то, чтобы вспомнить об этом. Скорость реакции была сейчас единственным преимуществом.

Они стояли пару секунд напротив друг друга, потом Гай выпустил руку Миры и, замахнувшись, с силой ударил Старка в нос. Пока тот раскачивался, пытаясь понять, где земля, а где небо, а его тупые дружки растерянно переглядывались, Гай сказал:

– Уходим, быстро…

Они бросились направо в темный переулок.

Через пару десятков метров им под ноги вдруг бросился с мерзким визгом какой-то непонятный зверь с круглым тельцем на коротких лапках и острой мордочкой. Гай от неожиданности с силой пнул в темноте животное ногой. Мира вскрикнула:

– Что это?.. – и через секунду: – Как их тут много!

Они остановились. Вокруг ощущался невнятный топот и движение, из тьмы поблескивали красные огоньки.

Гай смотрел в растерянности. Неловко, чуть не уронив второпях, включил фонарик смартфона. Дрожащий слабый свет вдруг высветил, куда ни глянь – у перевернутых мусорных баков, в кустах, под припаркованными машинами – крыс. Вернее, они напоминали крыс повадками, копошением, но были гораздо, гораздо крупнее, размером с кота или небольшую собаку.

Гай вырос в Тароте. Он мог не любить Тарот, но он принадлежал ему, знал его, как свое лицо в зеркале. А сейчас он смотрел и не мог понять, что именно видит. Он слышал приближающееся сопение и шуршание сотен лапок в темноте, повсюду вокруг них. Как будто сама земля сошла с ума и заерзала под ногами.

Пока они вот так стояли, в проеме проулка показались Старк и его дружки.

Гай лихорадочно пытался сообразить: бежать назад и драться со Старком, до крови, до звериного? Но Мира… Или попытаться бежать прямо на крыс? Неужели они смогут напасть на людей? А если они заразны, а если покусают? Он осматривался в поисках хоть чего-то тяжелого и проклинал свою недальновидность. Нельзя выходить из дома без пистолета. Даже днем, даже в Сити.

Мира стояла рядом. Ее трясло, но она не издавала ни звука.

Утром, прокручивая события прошлого вечера в голове, он спросил Миру:

– Откуда ты знаешь Старка?

– А я и не знаю… – и ответила поцелуем.

Гай чувствовал недосказанность, но настаивать ему было лень. Крысы занимали его воображение:

– Почему они отстали от нас и набросились на Старка? Просто вдруг потеряли к нам интерес? Откуда вообще в Тароте такие крысы? А точнее, есть ли у них хозяин.

Так он рассуждал вслух, лежа в кровати, а Мира, положив голову ему на плечо, задумчиво водила пальцем по его груди. Вчерашнее страшноватое происшествие, окончившееся таким чудесным избавлением, напомнило им, как кратко и ненадежно бытие. Любовь к жизни и молодость бросили их в объятия друг друга и в постель Гая.

Мира потянулась к нему и сказала:

– Да какая разница? Смотри, какое чудесное утро, давай просто позавтракаем и отправимся гулять. А до этого… – И она стала целовать его, прижимаясь всем телом, обнимая. И через какие-то мгновенья остатки сумрачных мыслей напрочь унесло из его головы. И он забыл про крыс и вообще обо всем. По крайней мере, на время.

Для Гая Мира была чудесным глотком жизни. Он опрометчиво отбросил остатки осторожности и проводил с ней все время – за вычетом того, когда все-таки должен был появляться дома. Он снял было втайне от матери огромный лофт в Сити и предложил его Мире. Мира, пританцовывая, прошлась по лофту, пожала плечами и сказала, что лофт ей не нравится. Она привела его в свою крошечную каморку на чердаке, на окраине старого города, прямо над воротами в башне. Сказала, что здесь, в старом Тароте, ей снова снятся цветные сны. И Гай, махнув рукой на лофт, все чаще и чаще оставался у нее на ночь. По утрам он просыпался от карканья ворон, и это были те несколько минут в день, когда он думал о будущем. Потом слышал, как Мира варит на кухне кофе, и все в мире, кроме них, становилось абсолютно неважным.

Мира делала диджитальные перформансы. Гай мало в этом разбирался, хотя и заглядывал несколько раз в центр Помпиду, когда учился в Париже. Его смущало, что современное искусство могло быть вопиюще некрасивым: от безобразного Гай страдал, с другой стороны, это новое искусство было окружено ореолом недосказанности, а загадки ему нравились.

Гай попытался было спрашивать Миру о ее прошлом, о семье:

– Откуда ты?

– Я – отовсюду, – смеялась она. – Никогда нигде не жила дольше года.

– А твоя семья?

– Мать рано умерла, я ее почти не помню, отец – владелец небольшого алмазного рудника в Африке. Но я не поддерживаю с ним связь, мы как бы в ссоре. То есть он думает, что мы в ссоре, а я просто не вижу, что он мог бы мне дать. Ну, кроме кровавых алмазов.

Мира, к удивлению Гая, обожала Тарот, по-детски восхищаясь чуть ли не всем, что видела. Архитектурой, которую называла «лоллипоп» – разноцветный леденец. Национальной таротской одеждой (даже купила себе сарафан у какой-то бабки). Едой, хоть и была вегетарианкой, а таротская кухня – мясная. Мира обожала таротский хлеб и называла таротскую кухню «аутентичным опытом». Местные люди до оторопи были к ней добры. Таротцы при всем своем недоверии и нелюбви к загранице вообще испытывали необъяснимое желание позаботиться об этой тощей иностранке. Видимо, где-то в глубине души были убеждены, что если ей не помочь, она погибнет в Тароте, не выживет. Отдавали ей чуть ли не бесплатно еду на рынке, готовы были вести через полгорода, если она спрашивала на улице дорогу. В общем, как могли, пытались облегчить ей жизнь. Однако Мира прекрасно справлялась. Гаю уже несколько раз доводилось убедиться, что за ее хрупкой внешностью скрывался кто-то гораздо сильнее, чем он сам.

Гай привык разделять женщин на богинь и подруг. Первые были придуманными, ускользающими, он почти не нуждался в их обществе, просто собирал в своей коллекции впечатлений на границах опиумных снов. Богиням он посвящал стихи, вел с ними интеллектуальные беседы, с ними был невозможен секс, который был бы тут разновидностью святотатства. Напротив, с подругами можно было весело проводить время.

Мира не подходила ни под то, ни под другое. Она была слишком неопределенной. В ней была страсть – и вместе с тем какая-то равнодушная, холодная андрогинность, остекленелость, сводящая его с ума. Он испытывал неведомое ему доселе обморочное сладострастие и чувствовал, что за этим стоит что-то нехорошее, недоброе, а может, и откровенно злое. То, что его мать назвала бы христианским словом «порочность», а он не находил слов, чтобы назвать. Да и не хотел. Любовь к Мире, или любовь Миры к нему – он точно не знал, но эта любовь делала его могущественным и наполняла желанием жить. Впервые в жизни он позволил себе подумать – сперва про себя, а потом и вслух – как они уедут из Тарота. Почему нет? Она будет делать искусство, а он мог бы преподавать. Как-то, не удержавшись, он спросил:

– Ты уедешь со мной? Выйдешь за меня?

Она всплеснула руками:

– Ты что ли делаешь мне предложение? Ах какая прелесть, старая традиция, красивое платье. Это будет в церкви? – Да-да! Конечно, я выйду за тебя. Это ведь ненадолго.

Гай был так рад, что она согласилась, что уточнять про «ненадолго» у него не хватило духу. Он смотрел на нее и почти верил, что все так и будет. В конце концов, почему нет?

В тот вечер он ужинал у матери, когда внезапно сказал, что женится. Долорес подносила в этот момент ложку супа ко рту – и замерла. Положила ложку, вытерла губы салфеткой и посмотрела на сына:

– Она чужеземка.

– Твой отец, мой дед, тоже не был таротцем.

– Он был русским и верующим.

Тамерлан стал рассказывать, как он провел день в Сити. Гай встал из-за стола и вышел.

Вечером через Базиля мать вдруг передала, что хочет познакомиться с его девушкой. И официально приглашает ее на семейный обед в Эльсинор. Гай был благодарен. Даже льстил себя мыслью, что в кои-то веки мать решила посчитаться с его мнением. Но где-то в глубине чувствовал, что что-то не так.

Прошел месяц, как они встретились с Мирой, и по городу вовсю ползли слухи про новый вид крыс. Рассказывали всякое. Что, дескать, их популяция растет со страшной скоростью. Что съели младенца в рабочем поселке. Что ни ночь – нападение на одиноких прохожих с летальными исходами. Рабочий люд стал носить с собой монтировки, но отбиваться удавалось с потерями, укусы заживали из рук вон плохо, были случаи ампутации. В этой обстановке многие поддались панике, с началом темноты дома запирались, на улицу никто выходить не хотел. Крыса-другая стали попадаться и днем, но они были вялыми и медленными. Таротские дети таскали их за хвост, устраивали публичные казни с зачитыванием приговора. Днем крысы были безобидны: они не сбивались в стаи и не проявляли признаков голода.

Как раз перед тем семейным обедом Долорес произнесла большую речь в Парламенте по поводу крыс. В том числе она предложила проект о создании нового подразделения внутренней безопасности, в которое набирали бы профессиональных крысоловов, а в будущем открыть школу повышения квалификации, обучать молодые кадры, передавать опыт. Даже искать возможности обмена с заграничными коллегами. Если и там есть аналогичные мутации. Ее предложение получило неожиданный и оглушительный успех. Ей аплодировали стоя, даже оппозиция, и графики последних опросов популярности взмыли вверх.

– Мира, ты серьезно?

В то утро она вернулась с узбекского базара с садком аксолотлей. И так и стояла с ним в руках, пока смотрела речь Долорес в прямой трансляции – она вообще в последнее время стала много интересоваться внутренней политикой Тарота. И теперь сообщила Гаю, что в Эльсинор на обед не поедет.

Это был удар, к которому Гай не был готов. Он так надеялся, что мать одобрит Миру, и совсем не ожидал, что Мира может не одобрить мать. Поэтому сперва не воспринял ее слова всерьез. Она плюхнула садок на стол, и аксолотли, прибившись к краю, стали глазеть на Гая своими крошечными глазками и широко улыбающимися мордочками. Гай не выдержал и накрыл их кухонным полотенцем.

– Мира, я тебя очень прошу, это важно. Мы не можем не поехать.

– Почему? – спросила она, спокойно глядя ему в глаза.

Гай не знал ответа, это была катастрофа. Зная Миру, надеяться, что она передумает, было бессмысленно. И тут одна идея пришла ему в голову.

– Ты хочешь жить в Тароте?

– Да, – Мира по-детски надула губы. – Мне нравится, здесь настоящая жизнь.

– Ну, а я-то как раз не хочу. Если тебя вышлют, я без малейших сожалений сбегу из Тарота.

– Вышлют? – Мира немного растерялась.

– Да, Мира. Моя мать не только глава церкви и председатель Совета старейшин, она Главнокомандующий Таротской Армии и председатель дипкорпуса. Прикажет отозвать твою визу – и тебя вышлют из страны в 24 часа.

Мира постукивала пальцами по столу и смотрела на аксолотлей. Минут через пять молчания она тряхнула своей платиновой головой и рассмеялась:

– Прекрасно! Тогда я поеду и посмотрю на нее живьем. Никогда не видела тиранов вблизи. Это будет enchanting!

Гай облегченно вздохнул. Как потом понял, совершенно напрасно.

Они выехали в Эльсинор после обеда. И все сразу пошло не так. Мира потребовала у водителя ехать через Новый Тарот, по старой нефтяной трассе. Там, на брошенных землях, были дикие территории, трущобы, Гай не был здесь ни разу. Чем дальше они ехали, тем мрачнее становился город – как будто съежился, уменьшился и покрылся налетом вездесущей пыли. Всюду были низенькие уродливые домишки, покосившиеся, без травы и зелени, как сгоревшие погосты, многие с заколоченными окнами. Мусор и грязь, костры, над которыми что-то варилось в котлах, лежащие в пыли на обочинах тощие коровы, облезлые куры, собаки, шарахающиеся из-под колес.

Лимузин Долорес привлекал внимание. На них глазели во все глаза, никто не ожидал такого тут увидеть. В районе Новотаротских Выемок Мира вдруг велела водителю остановить машину. Они встали посреди улицы.

Из обшарпанных дверей то тут, то там стали выходить люди. Старики – трясущиеся, замотанные в лохмотья, как мумии, двигающиеся на ощупь. Дети – грязные, полуголые, визжащие и радостные – бросались комьями грязи. Женщины оставили свои дела, вышли на шум, мрачно смотрели исподлобья. Гай потом долго вспоминал руки одной из них в расползшихся розовых язвах.

Пока он страдал от некрасивости момента, появились рабочие. Сперва один, два, потом больше. Это были здоровые, мрачные мужики непонятного возраста. Кто с монтировкой, кто с руками в карманах. Что там, в этих карманах?

Он вдруг понял, что Мира задумала, и, схватив ее за руки, сказал, как мог, спокойно:

– Мира, что бы ты ни задумала, не надо.

– Ты со мной? – спросила она в ответ. Но он знал, что это не вопрос.

Гай, который после истории с крысами не выходил из дома без пистолета, стал лихорадочно нащупывать во внутреннем кармане оружие, чувствуя, как между лопаток под бархатным пиджаком течет пот.

Пока он пытался собраться с духом, Мира спокойно открыла дверцу и вышла из машины. Встала перед лимузином. И вдруг нагнулась, загребла горсть земли у ног и опрокинула ее в рот, размазывая по лицу, медленно прожевала и проглотила. Толпа смотрела молчаливо, выжидающе. Водитель сидел вжавшись в кресло, надвинув фуражку на лоб. Гай вышел из лимузина, встал рядом с Мирой. По толпе пролетел шепот: «Сентаво… Младший Сентаво…»

Молодые люди, два парня и девушка, вытащили видавшие виды смартфоны и стали снимать. Гай привычным движением накинул на голову капюшон и закрыл лицо до глаз шейным платком.

Мира влезла на капот лимузина. Гай закрыл глаза. Что было толку представлять, что будет дальше.

– Друзья! Присоединяйтесь к протесту! Настало время освободить Тарот от буржуев, от этих зажравшихся капиталистов. Посмотрите, кто со мной здесь сегодня – сын тирана! Даже он на нашей стороне!

Стараясь не слушать этот бред, Гай решился открыть глаза. По крайней мере, немедленная смерть им уже не грозит. Один мурзатый ребенок подошел и стал стучать по фаре лимузина ржавой железякой. Его маленькие друзья сперва стояли чуть поодаль, но увидев, что их приятель безнаказанно продолжает, опасливо, по одному, присоединились.

– Протест, протест, протест, – скандировала Мира.

Таротцы реагировали вяло, молодые нестройные голоса присоеднились к ней, но старые шикали на них, тащили по домам. Рабочие разошлись еще до того, как Мира договорила.

– Идем, – сказал Гай, крепко взяв ее за руку.

Фара, выкрученная детьми, с грохотом выпала на землю. Гай с мукой прикрыл глаза: теперь объяснять Долорес, что произошло. Истеричность в воздухе рассеялась, и он еще раз сказал, уже громче и настойчивей:

– Мира, быстро садись в машину! Эта одежда на тебе, такая же, как у них… Где ты вообще ее взяла? – только сейчас он понял, что она явно не случайно оделась так же, как местная молодежь.

– Купила на рынке, – пожала она плечами. Достала пузырек с таблетками, высыпала пару капсул в ладонь и закинула в рот.

– Что это?

– Антибиотик. Мало ли что в этой земле было, – мрачно сказала она.

– Вытри лицо, – ответил Гай, протянув платок.

Мира вдруг притихла, вся ее воинственность исчезла.

– Там были журналисты? – спросила она.

– Господи, очень надеюсь, что нет, были подростки, которые снимали твои камлания. Ты была здесь раньше, да?

– В отличие от тебя я не прячусь всю свою жизнь в банку из-под черной икры. Хотя могла бы. – Мира презрительно сжала губы и отвернулась к окну.

Гаю не понравилось это сравнение. Почему она так сказала? Даже интонации были в точности как у его матери.

Начинались земли Эльсинора, холмы тянулись до горизонта, появились зеленая трава, цветы на обочине. За этим ухаживали сотни рабочих, но Гаю хотелось думать, что это происходит само собой.

– Ну, не надо дуться, Гай, – она примирительно улыбнулась, прижалась к нему.

– Дуться?

– Ты слишком серьезно воспринимаешь происходящее. А мы просто немного повеселились.

Случившееся и впрямь казалось сном, Мира взяла Гая за руку и пристроила голову у него на плече. Машина ехала размеренно и спокойно, кресла были удобными, и вскоре оба уснули, как уставшие дети.

Когда приехали в Эльсинор и Гай вышел из машины, его неприятно поразила дырка от фары.

Он представил Миру матери. Долорес, конечно, уже была в курсе о выходке в Выемках. Видела ли она видео, приходилось только догадываться. Но она молчала, как всегда, следуя негласному закону приличий, скрывшись за ним, как за стеной. Даже про фару вопроса не было. Они с Мирой едва обменялись и парой слов приветствия.

Следующие три дня, которые Гай и Мира провели в Эльсиноре, прошли в арктическом холоде. Даже Тамерлан как будто внезапно онемел и не рассказывал за столом свои бесконечные дурацкие истории. Гай видел, что Мира сильно раздражает Долорес: татуировки, ее речь, сплошные изьяны воспитания, независимые суждения, отсутствие уважения к старшим, импульсивная, слишком худая, слишком дерзкая… Воплощенное несовершенство.

Перед отъездом Гай зашел к ней в кабинет, встал у двери:

– Так что, мама?

– Ты о чем? – она подняла голову от бумаг, сняла очки и воззрилась на него.

– О моей женитьбе.

Долорес поджала губы:

– Вы должны остаться в Тароте. На этом условии я дам благословение. И не изменю завещание.

– Спасибо, спасибо, мама, – пробормотал он.

– Не благодари, – сказала она без выражения. – Я не одобряю твой выбор.

– Хорошо, – быстро согласился Гай, понимая, что сейчас самое время убраться из Эльсинора, пока мать не передумала.

– В Совете объявим в следующую среду, – сухо добавила Долорес.

Как он просил ее не делать этот перформанс. Умолял хотя бы отложить на после свадьбы. Но Мира вошла во вкус и только говорила:

– Гай, это искусство, свобода художественного высказывания, я же не политик. Твоя мать в прошлый раз даже не сказала ничего, ей явно все равно.

И к субботе Мира установила экраны, купила сотню рыб и поставила большой аквариум на площади Макиавелли. Была пресса, но прошло без эксцессов и, как хотелось надеяться Гаю, вполне безобидно.

А в понедельник он шел домой – полдня пришлось провести в унылом офисе брата в Сити. Мать всегда хотела, чтобы оба сына занимались международной торговлей, и он даже пытался ходить на встречи и разрабатывать сделки, заключил перспективный контракт с американской фармацевтической компанией. В конце концов, если он будет в Тароте с Мирой, возможно, ему понравится эта жизнь. Главное, что Долорес согласилась. Все как будто налаживалось. С тех пор, как появилась Мира, он впервые был по-настоящему счастлив. Чувство было таким непривычным, что сперва он даже не понимал, что же именно он чувствует, не мог объяснить, почему ему так хорошо. Он наклонился и сорвал цветок. Это был мак. Гай с наслаждением потрогал его шелковые яркие лепестки. «Счастье на ощупь», – подумал он.

Возле самого дома он увидел машину скорой, жандармов и зевак. Он тоже встал вместе с толпой, в подъезд не пускали. Но даже мысли не допускал, что что-то случилось с Мирой. С его Мирой. Когда выносили носилки и из черного пакета, не закрытого до конца, выбилась платиновая прядь, он попытался прорвать кордон жандармов. Кричал, рванулся изо всех сил, его ударили в живот, и он упал на колени. Слышал, как сквозь туман, голос жандарма, заломившего ему руки:

– Это для вашего же блага, господин Сентаво, для вашего же блага.

Последующие дни и месяцы он помнил смутно. Попробовал все, до чего смог добраться: наркотики, седативы, антидепрессанты, – заливая их алкоголем. Сперва пил в Аптеке, где Лисица на какой-то по счету день покачала головой и сказала:

– Сколько б ты ни выпил, достаточно не будет.

Потом, запершись на чердаке Миры, с задернутыми шторами, почти не вставал с дивана, глядя в мерцающий экран телевизора. Он не открывал никому дверь, делая редкие ночные вылазки, чтобы пополнить запасы веществ и алкоголя. Так прошел месяц или два, время потерялось и не беспокоило Гая.

А потом он устал. Все эти одинаковые, похожие один на другой дни и хрустально ясный момент прозрения: ничего никогда не изменится, все будет так же, беспросветный равнодушный холод навсегда.

Приходил Базиль, потом Тамерлан, но он не стал с ними говорить, даже не пустил на порог. А через два дня его нашла Долорес, когда он лежал в теплой ванне с порезанными венами.

И Гай оказался в клинике. Первые недели он много спал, а когда не спал, смотрел в потолок, почти без мыслей, не чувствуя ничего, кроме тупой апатии и сонной скуки. Мать приходила почти каждый день, гладила по руке, улыбалась, говорила, что все непременно наладится: это жизнь, не может быть, чтобы никак не было, как-нибудь обязательно будет. Перемена в матери так поразила его, что единственное обяснение, которое он нашел, – чувство вины. Вина и страх. Постепенно дозу лекарств сократили, а затем отменили и вовсе, и толстый слой ваты, в которую, ему казалось, он был завернут, с каждым днем становился все тоньше, пока не исчез совсем. А с ним вернулась неприглядная реальность. То, что Миры не стало, решило разом несколько довольно неприятных проблем Долорес, вплоть до революции.

От архива он отправился прямиком на чердак. Сам с собой он называл это комнатами в голове. Были комнаты обид, сюда он заходил без интереса, просто заглядывал, проверял, все ли из прошлого на местах. Были комнаты никогда не сбывшихся желаний. Были комнаты ненависти. В них он бывал часто. Но была среди них одна, в которую он боялся зайти больше всего на свете. Это была комната Миры. И сегодня дверь в нее открылась сама собой.

Он поднялся наверх, пару ступеней провалились на верхнем пролете, открыл дверь, последний раз он был здесь очень давно. Сел на матрас, на котором они столько раз засыпали вместе, и положил гроссбух рядом. Потом все-таки взял в руки, открыл. Все было так, как Базиль и сказал: 10 июля 2023 года записей было всего пять. Последняя – вечером этого дня: «Выдать Базилю 2 миллиона (наличные для Миры). И подпись его матери.

Он сидел на полу и раскачивался вперед-назад. Он так устал. Ему так нужно отдохнуть… Становилось темно. Надо было возвращаться в клинику, возможно, его уже хватились. И скорее всего, там его уже ждет Амико. Во всей его жизни единственное, что еще имело смысл, было вот это: Амико.

Таксист помотал головой:

– Нет, в старый город я вечером не поеду.

Мэй сидела с непроницаемым лицом:

– А за двойной тариф?

Таксист на секунду задумался, но потом сдавленно сказал:

– Нет.

В этом «нет» был оттенок неуверенности. Мэй молча вытащила из сумочки и показала ему три бумажки. Лицо таксиста осталось безрадостным:

– Деньги вперед, – сказал он уныло. Сгреб бумажки, сунул куда-то и повернул ключ зажигания.

– Но ждать я вас там не буду. – добавил он с отвращением.

– А возле ворот? – спросила Мэй, и в ее руках магическим образом появились еще три такие же купюры.

Водитель обернулся, посмотрел куда-то сквозь заднее стекло, мимо Зорна, и, еще больше сгорбившись, кивнул:

– Только один час и ни минутой дольше, опоздаете – пеняйте на себя.

Мэй сказала:

– Поехали уже, – и добавила:

– Как говорится, бог не выдаст – свинья не съест.

Таксист молча помотал головой.

На глазах сгущались сумерки, они ехали по Сити, минуя одинаковые кварталы. Машина остановилась возле темно-красного кирпичного дома в два этажа, втиснутого между домами побольше, почти сразу после въезда в старый город. Здесь они вышли и Мэй уверенно пошла наверх по ступенькам. Зорн посветил фонариком на табличку на двери, она гласила: «Корпорация «Сома», Нью-Йорк, филиал: площадь Макиавелли, 9, Тарот». Под надписью стоял логотип филиала – перекрещенные ключи.

Зорн вздохнул:

– Никогда не понимал смысла этой фразы, при чем тут свинья.

– Свинья просто под руку попалась, – ответила Мэй и сосредоточенно начала что-то искать в сумочке. – Как животное с бесовской природой. С местным символическим сознанием, я заметила, лучше использовать поговорки. «Бог не выдаст, – свинья не съест» значит, что шансов нет вообще, из помощников остался только Бог. Я уж не знаю как тебе, а по мне, Бог в помощниках – это полный провал.

Она была в бежевом плаще, в вельветовых перчатках мятного цвета, и Зорн во всех подробностях отражался в ее зеркальных очках с монограммой дома Диор. Мэй вытащила набор отмычек из сумочки и, повозившись немного, вскрыла замок и открыла дверь. Она собиралась шагнуть внутрь, Зорн удержал ее за рукав:

– Не торопись, давай для начала проверим это. – Он показал на тонкую, почти невидимую леску над порогом входной двери. Зорн нагнулся в поисках взрывного устройста, но вскоре убедился, что это была, по-видимому, примитивная сигнализация: зацепив леску, входящий активировал систему, световой сигнал, но кто был пауком, ловящим сигнал – было невозможно сказать.

– Средневековье, – пожала плечами Мэй и, аккуратно перешагнув леску, вошла внутрь.

Они оказались в пустом холле. По стенам стояло несколько стульев, были развешаны картины, потрескавшиеся темные полотна, среди них один портрет заинтересовал Зорна. На нем были женщина средних лет и два подростка, явно близнецы. Женщина сидела в кресле, сложив руки на коленях, а мальчики стояли по бокам за ней, все трое смотрели прямо на зрителя. Судя по сходству с газетной вырезкой, это была Долорес Сентаво, но лет на десять старше. А мальчики, несмотря на внешнее сходство, были как будто вовсе не похожи: один смотрел высокомерно и дерзко, а второй казался потерянным и одиноким. Зорн не считал себя оптимистом, но даже на его вкус портрет был на редкость безрадостный.

Зорн и Мэй поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в небольшой темной мансарде с низким потолком. Луч фонаря выхватил перевернутые ящики, все вывалено горой на стол, со стеллажей на пол скинуты книги, бумаги – все так, будто здесь что-то в спешке искали.

Мэй осмотрела стол, открыла несколько ящиков, сказала:

– Похоже, если и было что-то интересное, это нашли до нас.

В этот момент телефонный аппарат на столе зазвонил. Мэй сняла трубку, на другом конце провода какое-то время была тишина, а затем пошли гудки.

– Зря ты это сделала.

– Они и так знали, что мы здесь. И теперь они знают, что мы тоже про них знаем. Как в фильме Кубрика: «простите, но кажется, мы послали к вам двадцать боеголовок и не можем их отозвать». А теперь пошли отсюда.

– Да-да, – кивнул Зорн. «Какого еще Кубрика», – с досадой подумал он.

Мэй вышла.

А его что-то держало здесь, какое-то сомнение. Он поднял ворох беспорядочных бумаг, взвесил в руке, кинул на стол. Огляделся без особой надежды что-то найти.

И тут заметил групповую университетскую фотографию на стене, в старом стиле. Каждый портрет был оформлен в овальную рамку, суровые лица профессоров сверху, а дальше студенты, по большей части улыбающиеся лица, и внизу значилась витиеватая подпись: «Сорбонна» – и год окончания. Зорн внимательно смотрел на фото. Подошел ближе: да, это было почти не изменившееся лицо Долорес с того газетного обрывка, который несколько часов назад показала ему Мэй. А вот над ее фото – и Зорн почувствовал неприятный холодок в солнечном сплетении – среди преподавателей, был их с Евой знакомец из Венеции. Тут он выглядел почти так же, каким Зорн его помнил, может, чуть моложе, но без сомнения: господин доктор демонологии Карл Найтмер. С тех пор прошло лет тридцать, он должен быть семидесятилетним стариком.

– Зорн, – услышал он снова голос Мэй, – пора уходить.

Он снял фото со стены, вытащил его из рамы и, сложив, сунул в карман.

Они вышли наружу, стемнело, таротское небо по-прежнему было затянуто тучами. Зорн опустил взгляд от небесного свода, чтобы сойти по ступенькам, и увидел их. Не меньше двадцати тушек – огромных, взъерошенных крыс.

– Мэй, – сказал он, не отрываясь, глядя на хищников.

– Да, выглядит плохо. Я понадеялась, что это вранье из туристического справочника.

– Ты знала? – Зорн разозлился.

– Мы все равно не могли попасть в офис днем, – ответила она. – А они вылезают с наступлением темноты.

Крысы заворчали, поблескивая глазками. Их становилось все больше: со всех сторон к ним присоединялись все новые сородичи.

– Это из-за них такстист не хотел ехать, – догадался он. – Поверить не могу. Что делать будем? – Он медленно достал пистолет. – У меня десять патронов внутри и еще обойма в кармане. Немного, но, может, они побегут, если начнется стрельба.

Мэй смотрела, внимательно изучая зверьков:

– Они выглядят совершенно…

– Озверевшими, – с досадой добавил Зорн.

– Выбора у нас нет. Если не ждать, пока они соберутся всей толпой, успеем. Разряжай обойму и бежим. До такси всего пара блоков.

Зорн пальнул несколько раз в самую гущу копошащихся зверей, и в звуках оглушительного мерзкого визга они побежали. Зорн спиной чувствовал топот сотен лапок. Под ноги попалось несколько тушек, он едва не упал, споткнувшись о них несколько раз подряд. Вниз он старался не смотреть. Через несколько долгих минут стало понятно, что план сработал.

Они добежали до ворот и остановились на мгновенье под светом фонарей отдышаться. Мэй обернулась в переулок, в глубине которого шебуршали в темноте крысы.

– Да, кто-то сильно не хочет, чтобы мы здесь были.

Таксист сильно нервничал и, как только они сели, газанул с места. Он не задал им ни одного вопроса – ни когда они сели в машину, ни по дороге, а когда вышли, так же молча мгновенно уехал.

В лобби, несмотря на поздний час, сидела парочка все тех же охотников. Они разговаривали, но Зорн готов был поклясться, что они смотрят на него и Мэй.

В номере Мэй достала бутылку виски из бара и щедро плеснула и ему, и себе. Потом они занялись сексом. Сразу после Мэй отодвинулась на свою часть кровати и немедленно уснула, лежа на спине со скрещенными на груди руками, как мумия.

Он встал, нашел пиджак и вытащил из кармана фотографию. Сел за стол под лампу и заново принялся рассматривать лица – улыбающиеся, молодые, наполненные радостным ожиданием. Пока не нашел под одним из портретов в овальчике и имя Симуна Сэ, эта находка его уже не удивила. С фотографии на него заносчиво смотрел белобрысый парень, которого не заметишь в толпе: курносый, слегка полные губы, сложенные в презрительную полуулыбку, жидкие белесые волосы спадали на лоб и доходили почти до плеч. Значит, вот как вы познакомились. Чудовища и красавица. Интересно, что же случилось потом?

Он налил себе еще виски и подошел к окну.

Сити и старый город внизу светились неровными россыпями фонарей, а с краев Тарот подъедала тьма – древняя тьма, из которой приходят те, от кого никому еще не удавалось сбежать.

День клонился к вечеру и, по мнению Зорна, прошел на редкость бессмысленно. Утром они сходили на переговорный пункт. Майки Майк, сверкая фарфоровыми зубами, похвалил их за вылазку с крысами и проверку офиса. С точки зрения Зорна, смысла в проверке было не больше, чем в тарелке с манной кашей, но начальство было как будто довольно. Майк сделал вид, что удивлен историей про ключ, так что ничего нового они не узнали.

На завтра Мэй договорилась о визите в монастырь. Ей удалось заинтересовать Долорес историей про «Сому» и Тамерлана, и они получили аудиенцию. Зорн все собирался связаться с Сэ, но докладывать было особо нечего, и он тянул, размышляя, как построить разговор, чтобы узнать хоть что-то новое о Еве. Его тяготило это вынужденное бездействие, он ходил взад вперед по гостиничному номеру, потом сел в кресло и принялся листать рекламный буклет.

Мэй одевалась, они собирались на ужин в ресторан «Монеточка». Рекламный буклет сообщал, что их ждет новорусская кухня фьюжн. Названия блюд погрузили Зорна в легкую меланхолию едва узнаваемых теней из детства: «Медвежий угол» (телятина на углях, запеченная с укропом), «Утро Есенина» (глазунья из двух яиц и штоф водки), «Ф.М. Пляж» (картошечка в мундире в сливочном масле со шкварками и укропной посыпкой), «Сны Анны Павловны Шерер» (там было что-то вроде мусса из сельди на подушке из укропа), «Смех В. В. Набокова» (лобстер целиком, блюдо на двоих, заказывать заранее).

Зорн оторвался от буклета, заметив краем глаза выходящую из ванной комнаты Мэй: она опять нарядилась до крайности. На ней было узкое короткое платье из золотой парчи с открытыми плечами. Сверкая под светом люстры в номере, она манила, как конфета, завернутая в золотую обертку. Новый стиль Мэй напоминал ему Еву – с ее привязанностью к варварским старым тканям: бархату, парче, меху. И Зорн в очередной раз удивился, что Мэй умеет так ловко мимикрировать под среду: не самый очевидный талант для финансового аналитика.

С началом сумерек они вышли из отеля. На улицах было безлюдно, и с каждой минутой становилось все темнее. Вспоминая про вчерашних крыс, Зорн всматривался в подворотни. Консьерж сказал им, что крысы не выбираются за пределы старого города, но доверия у Зорна особо не было. Постепенно зажигались фонари. Им встретился отряд крысоловов с нашивками на рукавах: желтая крыса в перечеркнутом черном круге щерилась двумя передними резцами – подслеповато и ожесточенно.

Началась промзона, покрытые грязью краснокирпичные дома с порушенными портиками, темные окна, с выбитыми стеклами, кое-где на заборе кружевом висела колючая проволока, на балконах – рваная паутина строительной сетки. Зорн воспросительно посмотрел на Мэй. Она сверилась с картой и пожала плечами:

– Это должно быть где-то рядом.

За спиной послышались шаги и смех. Их обогнала компания охотников: четверо молодых мужчин и рыжеволосая девица. Она что-то рассказывала хриплым резким голосом, и все они громко смеялись – если только этот жесткий ледяной хохот можно было назвать смехом. Они свернули в метрах ста перед Зорном и Мэй и вошли как будто прямо в стену. Но когда Зорн и Мэй добрались до того же места, то оказались перед открытыми воротами автомастерской. Внутри повсюду лежали разобранные части машин, царил бардак. Двое рабочих чем-то громыхали в глубине и тихо переговаривались.

Мэй уверенно направилась внутрь и, пройдя мастерскую насквозь, они вышли к лифту, возле которого сидел лысый крупный мужик в костюме. Он чуть кивнул Мэй и Зорну и вызвал лифт. Кабина открылась, администратор жестом пригласил их внутрь, нажал сам кнопку этажа и добавил: вас там встретят.

Из лифта Зорн и Мэй попали в начало длинного скудно освещенного коридора, противоположный конец которого терялся в темноте. Перед ними появилась хостес, равнодушно улыбнулась накрашенным ртом, попросила следовать за ней. Они миновали зал с роялем, здесь пела томная дива с черными гладкими волосами. Потом зал, где играли в карты. И им опять повстречались охотники: они стояли за спинами игроков и сосредоточенно наблюдали за игрой. И, наконец, пришли в маленький круглый зал, с десятком стоявших на отдалении столиков. Здесь было чуть больше света, и Зорн и Мэй в ожидании, пока их посадят за столик, расположились в баре. Зорн стал рассматривать посетителей. На другом конце бара спиной к ним сидела девушка, и он почувствовал в ее осанке что-то знакомое, но отсюда не мог увидеть ее лица.

Вернулась хостесс проводить их за столик, они прошли совсем рядом с незнакомкой. И Зорн понял, что не ошибся: это была та самая японка, с которой встречалась Ева унылой ноябрьской ночью в Стокгольме незадолго до своей смерти. Та, кому Ева отдала книгу.

И тогда Зорн рассказал Мэй все, что случилось: про книгу, про Еву и ее смерть, и про то, что девушка с черными волосами, сидящая неподалеку от них, – из службы безопасности Сэ.

Мэй молчала – чертила пальцем прямые линии по столу и молчала. Наконец, она произнесла:

– Надо проследить за ней.

Вскоре после того японка расплатилась и вышла. Зорн отправился следом за ней. На улице девушка села в такси – Зорн тоже взял свободную машину у ресторана. Какое-то время они петляли по улицам, потом выехали на проспект и вскоре добрались до леса. Здесь машина встала, девушка вышла и направилась вглубь леса по узкой, освещенной редкими фонарями дорожке. Зорн держался на расстоянии, но не отставал.

Минут через десять быстрой ходьбы, после очередного поворота, он чуть не выдал себя: дорожка заканчивалась калиткой, и Амико стояла прямо перед ней. Калитка открылась, и она вошла внутрь. Сквозь прутья ограды и поверх живой изгороди вдали темным силуэтом виднелась усадьба. В паре вытянутых окон, узких, как бойницы, горел свет.

Чуть погодя, Зорн подошел к калитке и нажал звонок:

– Простите, я немного заблудился, не подскажете, где я?

Ему ответили не слишком дружелюбно, но исчерпывающе:

– Это психиатрическая клиника, в Безымянном лесу. Если встанете спиной к калитке и пойдете вперед, окажетесь на опушке, а там по шоссе и до города доберетесь.

– Медицинские диагнозы и данные платежных карт – по статистике, самая похищаемая информация в мире. Многое говорит о людях, да? Об их природе.

Небо над Таротом светлело на глазах. Зорн пил кофе, глядя в огромное окно их номера в отеле. Он вернулся глубокой ночью и, рассказав Мэй, куда его привела Амико, немедленно уснул.

Сейчас было восемь утра, а Мэй проверяла почту:

– Я повесила объявление в даркнете и через полчаса получила предложение. Всего две тысячи долларов – и вуаля.

Зорн посмотрел через ее плечо: на экране телефона загружался список пациентов и данные медицинских карт, Мэй быстро пролистывала.

– Японка привела нас прямо к нему. Вот. – Она кликнула ссылку и открыла карту Тамерлана. – Тамерлан Сентаво, 31 год, состояние стабильное, основной диагноз: мнемофобия, – прочитала Мэй вслух. – Мнемофобия… что это за… так, минуту, ага… патологическая боязнь воспоминаний, отягченная дереализацией. Иначе говоря, потеря памяти, которая сопровождается ощущением нереальности происходящего. Мда.

Она повернулась к нему:

– Зорн, похоже, наши поиски не увенчаются успехом, мы ищем того, кто блуждает один в темном лесу.

Зорн проснулся от того, что Мэй переключала каналы таротского телевизора, где в новостях обсуждали только снег.

В ожидании снега Мэй присмотрела в бутике в лобби отеля маленькую белую меховую курточку. На ней была оливкового цвета кожаная юбка, белый вязаный свитер и сапоги до колен цвета кофе с молоком. Ее платиновые волосы почти сливались с мехом. Она любовалась своим отражением в огромном зеркале магазина и выглядела очень довольной.

Сегодня в городе появились афиши, которые приглашали на грядущий День мертвых. Огромный печатный баннер висел прямо напротив отеля. И пока Зорн ждал Мэй, он рассмотрел его во всех подробностях. На баннере были изображены красочные картины народных гуляний, напомнившие Зорну Босха и Версаче одновременно: тонко выписанные миниатюры, желто-коричневый, богатый красный, охра и золото на черном фоне. Но стоило присмотреться, и зритель начинал замечать подробности. Вот два скелета танцуют со старушкой у свежераскопанной могилы. Чуть дальше – маленькие уродливые человечки идут через лес с хрустальным гробом на плечах. С горы бешено несется тройка лошадей, а сани битком набиты седоками, которые как будто радостно смеются, но рты их разрезаны от одного уха до другого – и они все мертвы, свалены в кучу на санях. И таких историй по всему полотну было несчесть. Таротцы называли эти картинки «палех».

Зорн с трудом оторвал взгляд от картин и прочел текст внизу на баннере, сообщавший, что праздник начнется 13 января, в девять вечера. Всех звали на площадь Макиавелли, где обещали бесплатную еду, водку и зрелища. В конце рекламный слоган: «А вы повидались со своими мертвецами?»

Этим утром им с Мэй тоже доставили приглашение, его вручил портье на ресепшене. Конверт из черной бумаги, и на нем – их имена. Зорн вскрыл конверт и вытащил квадратную карточку с текстом:

Дорогие друзья!

С целью отпраздновать мое возвращение и новоселье, а также дабы отметить достойно День мертвых, приглашаю вас 13 января в 19:00 в усадьбу Степное.

Дресс-код: маскарадный костюм.

Карл Найтмер

Зорн не знал, что обо всем этом думать. Но развязка была близка.

Они вышли на улицу и сели в такси. Адрес клиники для них по-таротски написал быстрым, небрежным почерком портье, и сейчас Мэй, презиравшая бардак и неточности, с отвращением вертела бумажку в руках. Протянула адрес шоферу, спросила сухо:

– Долго ехать?

Тот долго расправлял бумажку в руках, всматривался в текст, потом перевернул листок вверх ногами и снова стал всматриваться.

– Вы читать не умеете? – Зорн забрал у него бумажку. – Нам нужно в клинику, там, где въезд в Безымянный лес.

Таксист кивнул, завел машину.

Мэй скрестив руки на груди, сидела с отсутствующим видом. Потом спросила:

– Ты не задумывался, почему все перевозчики – женщины?

– Я не так много их встречал вообще-то. И что?

– Есть такое понятие – «высокотехнологичная ведьма».

Зорн хмыкнул без тени понимания:

– Ведьма это что-то про угрюмых женщин, которые едят детей?

Мэй поморщилась.

– Ведьма – женщина, которая в старые времена имела смелость интересоваться, как устроен мир.

– Что-то типа аналитика?

– Ха, что такое аналитик? Человек, который научился складывать, вычитать, проценты там, функции. Неет. Ведьма видит систему в разрозненных данных. Так вот, оценщик – та же ведьма, которая оценивает вероятности, просто теперь она делает это на основе трендов и биг даты.

– Нам бы сейчас не помешал оценщик, – пробормотал Зорн. – Черт знает зачем мы туда едем, и что нас там ждет.

Мэй пожала плечами:

– Много тебе тогда помог твой оценщик? У них свои цели.

– Возможно, он помогал не мне, а ей – задумчиво сказал Зорн и приоткрыл окно. Дул ветер, хлопья снега летели в лицо, таяли и текли каплями снежных слез.

– И он помог, – покачала головой Мэй, наблюдая, как водитель истерчно подрезал впереди едущую машину. – Все как с ума сошли. Не глядя в окно, можно предсказать полнолуние.

– Это что, цитата из Лиги справедливости?

– Ну а что, подходит же ситуации, – пожала плечами Мэй.

Они вышли у самой кромки леса, вдали за деревьями маячила усадьба. Снегопад усиливался, все плотнее накрывая ржавую прошлогоднюю листву.

Издалека нарастал шум: лай собак и крики погони. Среди деревьев замелькала кавалькада тех самых охотников: люди в черных шляпах, зеленых и серых пиджаках с меховыми воротниками, мастер охоты в красном сюртуке, блестящие от пота гладкие, ухоженные лошади.

– Аристократы, – прокомментировала Мэй. – Испытывают потребность в сохранении древних развлечений.

Зорн остановился и растерянно смотрел, как прямо на него бежит лиса: черная шкурка, пронзительный взгляд, заметив Зорна, замерла на мгновенье и, развернувшись, петлей метнулась в сторону. Следом меж деревьев появились собаки, остервенело залились лаем на Зорна. Мэй они как будто не видели, направив на него весь свой запал. К ним спешил погонщик, что-то кричал, было не разобрать. И в эту минуту послышался другой крик, злой и неуверенный. Лошадь одного из охотников понесла, всадник летел на погонщика, который шел к Зорну и не видел опасности за спиной. Зорн замахал руками, но погонщик, молодой парень, только пожал плечами. Всадник пытался усмирить лошадь. Но в нее будто вселился бес: она сбила погонщика на всем ходу – он успел только обернуться, увидеть обезумевшую морду прямо перед своим лицом и получить удар передними копытами в грудь. Всадник пронесся вперед еще метров двадцать, после чего, наконец, лошадь вдруг встала, как вкопанная.

Погонщик лежал без движения, вокруг на снегу была разбрызгана кровь. Охотники внезапно оказались совсем рядом, подходили медленно и тихо к бездвижному телу. Никто не кричал, не бежал на помощь, не было суеты и страха, даже тени сочувствия. Зорн поспешил убраться из этого сжимающегося кольца, но, даже отойдя в сторону, все не мог оторвать взгляда от происходящего.

Мэй тронула его за плечо:

– Идем, Зорн, это все не наше дело.

Остаток пути до больницы провели молча.

Они подошли к центральному входу – большим кованым воротам. Вокруг усадьбы шла живая изгородь с человеческий рост и стояли высокие сосны. На воротах красовалась табличка:

И чуть ниже:

Они позвонили. К ним вышел аккуратный привратник в серой униформе, с большой окладистой бородой. Молча выслушал, покачал головой: не родственников не велено пускать.

– Мы по очень важному делу, из Нью-Йорка! – сказала Мэй и достала несколько купюр, на которые привратник без интереса помотал головой:

– Не велено, не велено.

– А можно передать записку? – поинтересовалась она. Привратник моргнул. Мэй достала листок брендованной бумаги из отеля, написала (Зорн смотрел через плечо):

Уважаемый господин Сентаво! Могли бы вы уделить пять минут своего времени для приватной беседы? У меня есть информация, касательно вашего прошлого, которая определенно вас заинтересует.

Привратник тоже внимательно смотрел, как она пишет, но Мэй писала на английском. Закончив, она сложила записку и отдала привратнику вместе с деньгами.

Они прождали у входа не меньше получаса. Зорн ходил вдоль ограды. Мэй без движения сидела на скамейке, сложив руки на коленях, глядя куда-то вдаль. Наконец привратник вышел и немного презрительно отдал ту же самую бумагу. Мэй развернула. Поверх ее записки размашистым почерком было написано:

Не интересуюсь прошлым.

– Бесполезный визит, – сказал Зорн и сломал веточку, которую крутил в руках.

– Как сказать, – Мэй смотрела в листок с интересом.

– Видишь ли, насколько я помню после дня копания в архивах – а на память я не жалуюсь – Тамерлан по-английски не писал и не говорил. Английским великолепно владеет второй брат, Гай.

– Лора, иди одна.

Лора стояла посредине палаты и злобно смотрела на Гая. А сам Гай сидел на подоконнике и смотрел в окно.

Шел снег.

– Нет, ты мне должен! – сказала она с вызовом, неожиданно всхрюкнув в конце. – Это вечеринка года, и мы не можем ее пропустить! У нас сто лет не было классного Дня мертвых. Из-за твоей матери, между прочим.

Гай мрачно посмотрел на нее и промолчал.

Лора очень изменилась. Из серой молчаливой тени она превратилась в какую-то «бабу из Таганрога», как ругалась Фатима на взбалмошных товарок на базаре – тех, что слишком ярко одевались, слишком громко кричали и торговались за каждую копейку.

Лора недовольно скривила свои новые губы. Старые были тонкие, в ниточку и бесцветные, а эти – надутые, в ярко-красной помаде. Она сложила руки на груди и сменила тон с истеричного на капризный:

– Какой ты скучный, Гай. Все из-за твоей подружки. Раньше ты любил веселиться. А теперь посмотрите только, какой моралист выискался! Ну и ладно. – Она хлопнула в ладоши. – А я хочу праздник! И планирую потратить кучу тамерлановых денег на новехонькое парижское платье.

Она подошла к нему, наклонилась, оставаясь неестественно прямой, как механическая кукла на заводе, и поцеловала Гая в лоб.

– Оревуар, шери, я заеду завтра, вдруг передумаешь. Я могу выйти в свет и одна, но пока не хочу заходить так далеко. Не заставляй меня напоминать тебе, чем ты мне обязан.

– Не утруждай себя, – рассеянно ответил Гай и потер лоб.

Его мысли были далеко. Он даже не заметил, как ушла Лора. Энергичный стук в дверь заставил его вздрогнуть, вошла сиделка.

– Время прогулки, барин.

Она уперла толстые короткие ручки в бока, выждала минутку и, видя, что Гай, по-прежнему смотрит в окно, сказала громче, с угрозой:

– Тамерлан Эдуардович! – Из-за неправильного прикуса было ощущение, что сиделка непрерывно жует.

Гай знал, что она не отстанет. Все эти крики про свежий воздух имели бы смысл, собирайся он жить долго.

Нехотя слез с подоконника, подхватил с вешалки пальто, надевая его криво, не попадая в рукав.

– Что нового снаружи, чтобы выходить? – буркнул он сиделке.

– Снег идеть, – нашлась сиделка.

– Вот новость так новость. Я и из окна прекрасно видел.

Гай вышел наружу и направился в сад. Сверху летела мелкая снежная крупа, небо было не как обычно в Тароте рассеянно-серое, а в свинцово-синих отеках. Видимо, это было только начало.

Гай любил больничный сад: симметрично расположенные аллеи, аккуратно постриженные кусты, выстланные кирпичом дорожки… Амико рассказывала ему, что в Нью-Йорке модные ландшафтные дизайнеры бьются за то, чтобы воссоздать в садах точное подобие природы. Где в общий рисунок – как стежками в шитье, то гладью, то крестиком – вплетаются сотни растений, копируя до маниакальности неразборчивую природную живописность. В больничном парке природе были заданы рамки, показано ее место. Что было более высокомерным способом меряться с Богом, Гай затруднялся сказать: навести свой порядок в природе или подделать природу так, что не отличишь?

В прямоугольнике между воротами и входной группой больницы прогуливалось с два десятка больных. Со вчерашнего дня статуи в аллее запеленали в белые пластиковые пакеты, и они молчаливой экспрессией напоминали картину про погибших жителей Помпей.

Его мысли перескочили на американцев. Понятно, что их прислал Сэ, и они ищут что-то здесь. Но что? А может быть хотят убить его. Так по крайней мере считает Амико. Мобильный телефон Гая зазвонил, он вздрогнул от резкого звука. Со дня смерти Миры он в полной мере ощутил, что реальность может полностью измениться в любой момент, даже прошлое… Телефон продолжал звонить, затем на несколько секунд наступила тишина, и телефон зазвонил снова. Гай резко выругался и полез в карман. Медленно бредущий мимо щуплый старик испуганно шарахнулся от него. Номер был неизвестный, и Гай обреченно понял, что он ответит.

Сначала в трубке было тихо, а потом голос, который несколько лет снился ему во сне, шероховато, как ржавое железо произнес:

– Привет, Гай. Считай, что меня попросили позвонить тебе с того света. Завтра День мертвых, и ты должен быть вежливым с мертвыми и принять приглашение, которое получил.

Пошли гудки.

– Мира, – глухо, едва слышно проговорил он. Земля летела на него так быстро, что он ничего не успел сделать. Утоптанная сухая глина ударила его наотмашь в грудь. И последнее, что он увидел перед наступившей темнотой – бегущие к нему санитары.

Спустя полчаса Гай лежал в кровати и, натянув одеяло до подбородка, смотрел в потолок. В коридоре послышались шум и английская речь, дверь с грохотом распахнулась, и в палату ворвалась Амико.

– Что произошло?!

Гай сел на кровати. Под одеялом он был полностью одет: его черный вельветовый пиджак – его собственный, не Тамерлана – был застегнут на все пуговицы. Гай тихо попросил:

– Обними меня.

Она села на кровать и обняла его, Гай уткнулся ей в плечо. Так они сидели, пока день не закончился и в комнате не стало темно.

Долорес всегда ездила в обитель одной и той же дорогой, которая шла через лес, тихий и сонный. Иногда она просила водителя остановиться и уходила по тропе недалеко от дороги на небольшую прогулку, а лимузин бесшумно следовал за ней. Дорога шла через пару старых поместий, когда-то роскошных, но давно превратившихся в руины. Ей нравилось наблюдать за этим упадком, таким назидательным для всего молодого и заносчивого.

Сегодня ей вдруг стало нехорошо. То ли это был опрометчиво выпитый на голодный желудок кофе, то ли вчерашний ужин, но ее укачало, и она начала, неловко и торопясь, открывать окно. В машину ворвался ветер, запах леса, а с ним и какой-то глухой стук. Долорес сжала виски: стук эхом отдавался в голове, усиливаясь с каждой минутой.

– Да что это такое? – в сердцах сказала она. Но шофер через стекло не слышал ее.

Она забарабанила в стекло, отделявшее ее от водителя:

– Останови!

Водитель – лысый, немолодой, давно ничему не удивлявшийся – вдавил тормоз в пол, и машина стала. Теперь и он заметил: в лесу что-то происходит.

В глубине меж деревьев там, где еще вчера были руины поместья, вовсю работали люди и техника. Усадьба преображалась чуть не на глазах: прямо сейчас на входе вешали на петли новые лаковые двери, тащили на деревянных лагах каменные колонны. В окнах меняли рамы, а через расчищенный ров перекинули новехонький добротный мост.

Как это возможно? Она проезжала здесь три дня назад, ничего подобного и близко не было. Долорес с трудом оторвалась от виденья и приказала:

– Иди спроси, чья стройка?

– Смотрите, мадам, – сказал водитель, степенно разводя руками, – ну чисто Эльсинор.

– Какой еще Эльсинор! Как тебе в голову такое взбрело? Эти развалины нескоро во что-то превратятся. Иди узнай, кто купил поместье.

Ее голос был ровным, но лицо горело румянцем.

Шофер надел фуражку и поспешил к мосту. Долорес отвернулась, достала молитвенник и начала читать. В следующий раз подняла голову от книги, когда дверь машины открылась, а водитель сел, снял фуражку и вытер пот платком.

– Что ты узнал? – спросила она.

– Это какой-то иностранец, мадам. То ли наследник, то ли археолог… тьфу, коллекционер.

– Ты узнал имя?

– Князь Рыльце.

– Что?

– Рыльце, мадам, как пятачок. Вы что-то сказали, мадам?

– Ничего, трогай. – Долорес откинулась на спинку сиденья.

Давно в Тароте не объявлялись старые наследники. Да еще и при деньгах, как Монте-Кристо. И прямо у нее под носом. Да что вообще происходит? Вся ее жизнь летит ко всем чертям.

С этими мыслями через через четверть часа она входила в ворота обители.

Монастырь, или, как его здесь звали, обитель, построили в ответ на немного невнятное знамение, Богоматерь явилась голландскому архитектору Ван дер Вельду, который жил в Тароте по приглашению клана Сентаво. Видение сказало, что монастырь следует возвести там, где утром он увидит круглое облако. Архитектор был дезориентирован. Несколько суток метался по Тароту и окрестностям, высматривая облака и размышляя над их формой, пока, наконец, не приехал к океану. Ветер был таким сильным, что архитектор с трудом прошел десяток метров. Облака меняли очертания будто с одной только целью – вывести его из себя. А он вдруг успокоился и сказал, что строить надо здесь. В определенном смысле это было инженерное безумие: строить на почве, которую подтачивали и ветер, и вода. Но еще в этом был вызов. И проект утвердили.

Зорн и Мэй ехали по берегу океана вдоль высокой монастырской стены. Было пасмурно, ветер здесь дул нещадно, даже голый колючий кустарник, приникавший к земле, взывал к состраданию. Волны припадочно бились о берег, вода, прокладывая свой путь по песку снова и снова, почти добегала до кромки травы у обочины трассы.

Монастырь скрывался за высокой оградой, внешне похожей на китайскую стену, но не настолько масштабную, вдоль которой они и ехали уже добрых полчаса. Мэй смотрела в окно, скрестив руки на груди, практически не двигаясь. За минуту до остановки она достала замшевые перчатки и медленно, аккуратно надела их.

– То есть ты полагаешь, что один брат назвался другим? – нарушил молчание Зорн.

– Я не полагаю – я знаю. Мне попались в архивах несколько подписей Тамерлана на документых. И все они – явное доказательство, что ответ на нашей записке написал не он. Почерк похож, но это не почерк Тамерлана. А все вокруг, включая родную мать, говорят, что в больнице – Тамерлан. Гай прячется, Зорн, и прячется от очень многих.

Они вышли из машины, и ветер набросился на них, хватая за края одежды, хлопая по карманам, порывисто дул в лицо, в грудь, как будто пытался избить непрошеных гостей.

Пошатываясь, цепляясь за низкие кривые деревья, почти стелившиеся по земле, они взобрались на насыпь к храму.

– Раньше, – прочитала вслух Мэй, достав путеводитель, – здесь была насыпь, на которую нужно было взбираться час-полтора. Теперь это главная политическая и экономическая проблема Тарота: почву под монастырем подтачивают вода и ветер. И монастырь в перспективе нескольких лет буквально рискует уйти под землю. – Какая ирония… – добавила Мэй от себя и продолжила читать: – Не так давно был анонсирован проект по полному переносу монастыря в Эльсинор. Но это требует огромных денег, которых в казне нет. Пройдет еще семь – десять лет до того, как монастырь начнет уходить под землю, пока что холм всего лишь медленно снижается.

Зорн поднял голову вверх. Тот, кто проектировал главные ворота, явно хотел произвести впечатление. Очень конкретное впечатление небесных врат, у которых мы все когда-то предстанем. Глядя на уходящие высоко в небо двери и физически ощущая присутствие бушующего океана за спиной, Зорн думал, что есть такие места, где даже очень счастливый человек непременно почувствует себя растерянным, беззащитным и ничтожным. Что уж говорить о тех, кто потерян и слаб…

Мэй настойчиво барабанила в дверь. Маленькое окошко с решеткой раскрылось, и в нем показалась лысая голова.

– Нам назначено, к г-же Сентаво, – сказала Мэй громко.

Дверь распахнулась В проеме стоял огромный мужчина с крупными грубыми чертами лица, напоминавшими о физическом труде в суровом климате. На нем были грязные джинсы и футболка с надписью God loves not you. Он равнодушно скользнул взглядом:

– Идите за мной. Не отставайте, не сходите с тропы.

Они ступили на узкую дорожку, скрытую с обеих сторон и сверху плотными зарослями дикого винограда, Зорн был высоким, почти такого же роста, как монах, но монах был шире в плечах – и его фигура закрывала узкий проем почти целиком.

И когда они вдруг вышли из-под арки на свет – перед ними раскинулся сад, границы которого терялись в поворотах разбегающихся тропинок. А над садом высоко-высоко шли своды стеклянного купола.

– Вот и он, хрустальный дворец, – кивнула Мэй.

Они двинулись по одной из дорожек, в густой сочной траве в россыпях мелких синих и белых цветов. Дальше – по каменному мостку через ручей (в темной воде сверкнула серебристая чешуя), под апельсиновыми и гранатовыми деревьями, на которых висели еще незрелые, но в изобилии, плоды. Миновали пару мраморных беседок, розарий только из белых роз, аллею туй, островок подсолнухов и уходящие вдаль ряды сиреневатой лаванды. Не хватало в этом раю лишь тосканского солнца.

До самого верха по краю стеклянного купола шли лестницы, образуя под мощной листвой деревьев и растений легкие террасы. В листве мелькали цветные птицы, бабочки. Все благоухало. А надо всем, сверху за стеклом, бушевал ветер. Хрупкий рай прямо под сводами вездесущего ада.

И тут взгляд Зорна упал на отгороженный колючей проволокой огород. Калитка была заперта, на ней висел знак «toxic hazard». Чуть ниже – табличка поменьше, с надписью: The Poison Garden – «Сад смерти». Зорн чуть отступил с тропы и внимательно всмотрелся в колышущиеся как на ветру ветви. Вот только ветра тут никакого не было…

Возле каждого растения в черную жирную землю был воткнут колышек с бумажкой, на которой значилось название. По центральной дорожке сада брела монахиня с ведром, в маске и костюме химзащиты. Шла медленно и, насколько Зорн мог отсюда разобрать, подкидывала из ведра под кусты куски мяса. Вот и он, сад из книги.

Монах-проводник обернулся, и на его лице было написано примерно то же, что и на его футболке.

– Мы не на экскурсии, – сказал он холодно.

Зорн кивнул и вернулся на тропу. Вот как. Значит, и у Долорес, и у Сэ одни и те же любимые игрушки.

На другой стороне сада их встретила девочка. Ее тонкие тусклые волосы были так идеально расчесаны и заплетены, что казались нарисованными на голове, руки были аккуратно сложены поверх белого передника. Девочка сказала:

– Следуйте за мной. – И исчезла в узком белом коридоре, как кролик в норе.

Они поспешили за девочкой. Белый коридор проходил через внутренний корпус монастыря, слева и справа – были двери, ведущие в кельи.

Отсюда они попали в зал, которому позавидовали бы и в Ватикане. Нет, он впечатлял не только позолотой и высотой потолков, не лепниной и мозаикой, хотя все это и было здесь. Но было и что-то еще, какая-то мистическая сила. В этом варварском монастыре на берегу океана впервые за много лет Зорн внезапно ощутил присутствие божественного.

– Эта статуя Девы Марии приплыла сама из Рима после Заката, – деловито сообщила девочка, по-взрослому хмуря лобик.

Зорн только сейчас заметил, что стоит перед фигуркой женщины на невысоком каменном постаменте. Это была очень качественная восковая копия голливудской дивы, в которую Зорн был влюблен подростком, посмотрев чуть не все фильмы с ней. Высокий лоб, младенческие пухлые губы, сонное и отстраненное белое лицо, как будто немного вдавленное внутрь себя, огромные глаза и высокие стесанные скулы… После смерти ее тело подвергли заморозке в креоне. Но после Заката в газетах писали, что оно было утрачено вместе с десятком тел других знаменитостей.

– Если хотите помолиться, я могу оставить вас одного ненадолго, – услышал он детский голосок.

– Пожалуй, нет, – Зорн оглянулся в поисках Мэй.

– Вашей подруге тут не нравится, – сообщила девочка и показала на скамью в углу.

Мэй сидела ровно, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой – как только она умела, будто она видит вечность.

– Это моя жена, – поправил Зорн девочку.

– Жена? – ребенок удивился, покачал головой – Нет, не похоже.

– Что? – спросил Зорн опешив, не понимая, что сказать на это в ответ.

– Она завершена, – повторила девочка. – В ней уже есть и мужское, и женское начало. Ей не нужно что-то присоединять.

– Ладно, – Зорн улыбнулся снисходительно и легонько коснулся головы девочки, показывая, что не воспринимает ее слова всерьез.

– Мать Долорес не любит посетителей, – продолжила девочка. – Но у нее было знамение про вас. – И открыв дверцу в стене, сделала приглашающий жест.

За дверью тянулся узкий коридорчик, упирающийся еще в одну дверь – лакированную, цвета слоновой кости, на которой было нарисовано анатомически точное, очень подробное человеческое сердце, горящее в пламени. Ада или священной любви – что, в сущности, одно и то же.

– Только не смотри ей в глаза, – шепнул Зорн Мэй. – Ты своим взглядом кого угодно выведешь из себя.

Девочка постучала и следом сказала:

– Входите, я придержу дверь.

Они оказались в просторном овальном кабинете, вид которого являл образец монашеского аскетичного убранства. На первый взгляд. Но чем дольше Зорн рассматривал кабинет, тем больше убеждался, что вещи были не тем, чем казались, во всем крылся тщательно продуманный, утонченный обман. Помещение оказывалось вовсе не кельей, а ее роскошной имитацией. Стены, как будто выкрашенные скучной охрой, на самом деле были покрыты тончайшим индийским шафранным шелком. Нижняя часть стены покрыта не темной дешевой плиткой, а отполированными панелями из черно-фиолетового дерева. Потертая веками монастырская плитка на полу была дорогим персидским красным ковром с белесоватыми разводами.

Сама Долорес сидела за столом лицом ко входу, в кресле с высокой спинкой. Она оторвалась от работы и теперь рассматривала Зорна и Мэй. У нее был высокий, белый, неестественно гладкий лоб, тонкий нос и упрямо сжатые губы, седые волосы, уложенные в высокую прическу – она была аристократично красива той холодной, надменной красотой, над которой очень долго не властен возраст. Ее лицо было от природы так гармонично, что, даже тронутое временем, оставалось великолепным – как акт Бога, который все молчит и молчит, а потом вдруг являет свой лик в земных созданиях. Под внешностью мраморной статуи холодная кровь текла по застывшим венам к медленно бьющемуся сердцу. В упрямой складке губ читалось глубокое бесчувственное презрение древних богинь: Кали, Исиды и Фрейи.

Зорн глянул на Мэй. Как всегда – чуть насмешливое самообладание.

На краю стола стояло блюдо с гранатами, в один из них по самую рукоятку из слоновой кости был воткнут фруктовый нож. Густой сок из разлома натек в центр блюда, испачкав соседние плоды.

– Ваше лицо кажется мне знакомым, – без приветствия сказала Долорес, глядя на Мэй с неудовольствием.

– Мы ищем вашего сына, госпожа Сентаво. – поторопился с ответом Зорн.

– Меня зовут сестра Долорес. А мой сын болен и находится в больнице.

– Нам нужно с ним поговорить.

– Его врач не рекомендует посещения.

– Но вы можете его убедить?

– Не понимаю, зачем бы мне это было нужно.

– Ему может угрожать опасность, – вмешалась Мэй. – Возможно, он случайно или намеренно оказался вовлеченным в плохую историю. Вы же захотите ему помочь? Может, это божественное провидение, что мы здесь сейчас и говорим с вами, – закончила Мэй пассажем о вездесущем провидении.

Однако на Долорес это произвело обратное впечатление:

– Мой Иисус фейерверками не пиарится, – сухо сказала она и оперлась подбородком на сложенные в замок руки, давая понять, что разговор зашел в тупик.

Зорн тронул Мэй за плечо, слегка поклонился Долорес в знак прощания и, как сказали бы таротцы, не солоно хлебавши они вышли вон.

На обратном пути девочка не проронила ни слова, как, впрочем, Зорн и Мэй.

В капелле мимо них прошел высокий сутулый старик. Девочка произнесла, не поднимая головы:

– Добрый вечер, господин Базиль.

Но тот будто и не заметил ее. Он был сосредоточен, и лицо его выражало мрачную решимость.