6

Дом не стал безопаснее, хотя Чарльз покинул его и ушел в деревню: Констанс дала ему ключ от ворот. Раньше у каждого из нас был свой ключ; у отца, у нашей мамы, и все ключи висели на крючке за дверью кухни. Когда Чарльз отправился в деревню, Констанс протянула ему ключ – наверное, нашего отца, вручила также список покупок и деньги, чтобы за эти покупки заплатить.

– Разве можно держать деньги в доме, – сказал он, крепко сжимая деньги в руке, прежде чем извлечь бумажник из заднего кармана брюк. – Две одинокие женщины; нельзя держать деньги в доме вот так!

Я наблюдала из своего угла в кухне, не подпуская к себе Иону, пока в доме Чарльз.

– Уверена, что все записала? – спросил он у Констанс. – Терпеть не могу ходить дважды.

Я дождалась, пока Чарльз уйдет подальше – вероятно, он уже дошел до черного камня, – прежде чем сказать:

– Он забыл библиотечные книги.

Констанс внимательно посмотрела на меня.

– Мисс Злодейка, – сказала она. – Ты хотела, чтобы он их забыл.

– Откуда ему было знать про библиотечные книги? Он чужой в доме; он не имеет отношения к нашим книгам.

– Знаешь что, – сказала Констанс, заглядывая в кастрюлю, которая стояла на плите. – Думаю, мы скоро начнем собирать салат. В последние дни было так тепло.

– На Луне, – сказала я и замолчала.

– На Луне, – повторила Констанс, обернувшись ко мне с улыбкой, – салат у тебя бывает круглый год, кажется?

– На Луне у нас есть все. Зеленый салат, тыквенные пироги и бледная поганка. У нас есть растения с кошачьей шерстью и крылатые кони, которые умеют танцевать. Все замки надежные и не ломаются, и нет никаких привидений. На Луне дядя Джулиан мог бы поправиться, а солнце сияло бы каждый день. Ты бы надела мамино жемчужное ожерелье и пела, а солнце сияло бы и сияло все время.

– Жаль, я не могу отправиться на твою Луну. Я вот думаю, стоит ли печь имбирные пряники прямо сейчас? Если Чарльз припозднится, они остынут.

– Но я же здесь! Я их съем! – сказала я.

– Но Чарльз сказал, что любит имбирные пряники.

Я принялась строить на столе домик из библиотечных книг, поставив две вертикально и положив третью поперек.

– Старая ведьма, – сказала я, – у тебя пряничный домик!

– Неправда, – возразила Констанс. – У меня чудесный дом, где я живу с сестрицей Меррикэт.

Я рассмеялась в ответ; Констанс хлопотала над кастрюлей, и лицо у нее было перемазано мукой.

– А вдруг он вообще не вернется? – спросила я.

– Он должен вернуться; я пеку для него имбирные пряники.

Поскольку Чарльз взял на себя мои привычные вторничные обязанности, заняться мне было нечем. Я прикинула, не отправиться ли к ручью, но, с другой стороны, вдруг я вообще не найду этот ручей на своем месте, ведь я никогда не ходила туда утром вторника. А люди в деревне? Наверно, подглядывают краем глаза, не иду ли я по улице, подталкивая друг друга в бок, а потом разинут рты от изумления, когда увидят Чарльза? Может быть, вся деревня бросит свои дела, сбитая с толку – куда подевалась мисс Мэри-Кэтрин Блэквуд? Я захихикала, вспомнив про Джима Донелла и мальчишек Харрис. Наверное, бедняги сломали глаза, высматривая меня на дороге.

– Что смешного? – спросила Констанс, обернувшись.

– Я подумала, что ты можешь сделать пряничного человечка, я назову его Чарльзом и съем.

– Ох, Меррикэт, пожалуйста!

Я могла поклясться, что Констанс начинает сердиться, отчасти из-за меня, отчасти из-за имбирного печенья, и сочла благоразумным сбежать. Поскольку у меня выдалось свободное утро, но выходить на улицу мне не хотелось, я решила, что лучше поискать талисман против Чарльза, и пошла наверх. Аромат пекущегося имбирного печенья сопровождал меня до середины лестницы. Чарльз оставил дверь открытой, не нараспашку, но достаточно, чтобы просунуть внутрь руку.

Я толкнула дверь, она открылась шире, и я заглянула в комнату отца, в которой теперь жил Чарльз. Я заметила, он заправил постель; должно быть, мать его приучила. Его чемодан стоял на стуле, но был закрыт; на комоде, где всегда лежали вещи, принадлежащие отцу, теперь были вещи Чарльза. Я увидела его трубку, его носовой платок; вещи, которые Чарльз трогал и которыми осквернял комнату нашего отца. Один из ящиков зеркального комода был слегка выдвинут, и я снова подумала о том, что Чарльз роется в вещах отца. Я пересекла комнату на цыпочках, чтобы Констанс не услышала, что я здесь, наверху, и заглянула в открытый ящик. Чарльзу не понравилось бы, узнай он, что я пронюхала, как он разглядывал личные вещи нашего отца. К тому же, что-нибудь из этого ящика могло оказаться исключительно сильным талисманом, поскольку было отягощено чувством вины. Я не удивилась, когда поняла, что Чарльз рылся в драгоценностях; внутри ящика лежал кожаный футляр, в котором, как мне было известно, находились часы и золотая цепочка, а также запонки и перстень-печатка. Я бы не притронулась к драгоценностям матери, но Констанс ничего не говорила насчет папиных, даже не заходила сюда для уборки, и я подумала, что могу открыть футляр и кое-что взять. Да, часы были внутри, в собственном маленьком отделении; покоились на атласной подкладке и не тикали; рядом свернулась змейкой часовая цепочка. Я бы не притронулась к перстню-печатке; ощущение кольца на пальце всегда внушало мне мысль о западне, ведь кольцо не разомкнуть и из него не выбраться. Вот часовая цепочка мне понравилась; когда я ее вытащила, она скручивалась и обвивалась вокруг моей руки. Я осторожно вернула кожаный футляр на место, задвинула ящик, вышла из комнаты, закрыла за собой дверь и унесла часовую цепочку к себе в комнату, где она снова свернулась на моей подушке, как спящая золотая змея.

Я собиралась зарыть цепочку в землю, но мне стало ее жаль – она и так слишком долго пробыла в темноте, лежа в своем кожаном футляре в ящике комода в отцовской спальне. Цепочка заслуживала того, чтобы ее повесили высоко, где она сможет сверкать на ярком солнце. Я решила прибить ее гвоздем к стволу дерева там, откуда упала книга. Констанс возилась на кухне с имбирными пряниками, дядя Джулиан спал у себя в комнате, Чарльз обходил один за другим магазины, а я лежала на кровати и играла с золотой часовой цепочкой.

– Так это же золотая часовая цепочка моего брата, – сказал дядя Джулиан, с любопытством наклоняясь вперед. – Я думал, она была на нем, когда его хоронили.

Протянутая вперед рука Чарльза дрожала; я ясно видела, как она дрожит на фоне желтой стены.

– На дереве, – сказал он, и его голос тоже дрожал. – Богом клянусь, я нашел ее прибитой гвоздем к дереву. Что творится в вашем доме?

– Не важно, – сказала Констанс. – Правда, Чарльз, это не важно.

– Не важно? Конни, эта штучка из чистого золота!

– Но она никому не нужна.

– Одно из звеньев расплющено, – сокрушался Чарльз; похоже, он был в трауре по цепочке. – Я мог бы ее носить; как можно обращаться с ценными вещами подобным образом, я вас спрашиваю? Мы могли бы ее продать, – сказал он Констанс.

– Но зачем?

– Я определенно думал, что его похоронили с ней, – сказал дядя Джулиан. – Он был не из тех, кто легко расстается с вещами. Полагаю, он так и не узнал, что ее с него сняли.

– Цепочка стоит денег. – Чарльз терпеливо втолковывал Констанс. – Это золотая часовая цепочка, которая, возможно, стоит кучу денег. Разумные люди не прибивают такие вещи к деревьям.

– Обед остынет, пока вы тут кричите.

– Я отнесу ее наверх и положу назад в футляр, где она лежала, – сказал Чарльз. Никто, кроме меня, не отметил того факта, что он знал, где цепочка лежала раньше. – Позже, – добавил он, глядя на меня, – мы выясним, как она попала на дерево.

– Ее туда повесила Меррикэт, – сказала Констанс. – Прошу вас, идемте обедать.

– Откуда ты знаешь? Про Мэри?

– Она всегда так делает. – Констанс с улыбкой взглянула на меня. – Глупышка Меррикэт.

– В самом деле? – спросил Чарльз. Он медленно обошел вокруг стола, не сводя с меня взгляда.

– Он был человеком исключительно самовлюбленным, – сказал дядя Джулиан. – Очень себя любил, но не отличался чистоплотностью.

В кухне было тихо. Констанс ушла в комнату дяди Джулиана, чтобы уложить его для послеобеденного сна.

– Куда пойдет бедная кузина Мэри, если сестра ее прогонит? – спрашивал Чарльз у Ионы, который слушал его очень внимательно. – Что станет делать бедная кузина Мэри, если Констанс и Чарльз ее не полюбят?

Не понимаю, почему мне показалось, что можно просто взять и попросить Чарльза уехать. Наверное, я решила, что его нужно попросить вежливо. Наверное, мысль об отъезде просто не приходила ему в голову; необходимо ее туда внедрить. Я решила, что нужно сделать это поскорее, пока он не успел осесть в доме так, что уже не выкорчевать. Дом уже пропах Чарльзом, его трубкой и лосьоном для бритья, и эхо его шагов день-деньской слышалось во всех комнатах. Его трубка обнаруживалась на кухонном столе, перчатки, кисет с табаком и бесчисленные коробки со спичками валялись в наших комнатах. Он ходил в деревню каждый день и приносил газеты, которые также оставлял повсюду, даже на кухне, где их могла увидеть Констанс. Искра, вылетевшая из его трубки, прожгла крошечную дырочку в розовой парче обивки стула в гостиной. Констанс пока не заметила ее, а я решила не говорить, в надежде, что оскорбленный дом сам отвергнет и исторгнет Чарльза.

– Констанс, – спросила я ее солнечным утром; кажется, Чарльз пробыл в нашем доме уже три дня, и я решилась задать вопрос. – Констанс, он говорил что-нибудь насчет отъезда?

Теперь Констанс сердилась все больше, когда я требовала, чтобы Чарльз уехал. Раньше она всегда слушала меня и улыбалась, и сердилась лишь тогда, когда мы с Ионой безобразничали. Но теперь она часто хмурилась, как будто я вдруг стала ей неприятна.

– Я же тебе говорила, – отвечала она, – сколько раз я тебе говорила, что не желаю больше слушать твои глупости про Чарльза. Он наш двоюродный брат, его пригласили пожить, и уедет он тогда, когда будет готов уехать.

– Дяде Джулиану от него делается хуже.

– Он просто пытается отвлечь дядю Джулиана от грустных воспоминаний. И я с ним согласна. Дяде Джулиану следует быть повеселее.

– Отчего ему веселиться, если он умирает?

– Я плохо исполняла свой долг, – сказала Констанс.

– Не понимаю, что это значит.

– Я прячусь здесь, – медленно заговорила Констанс, будто неуверенная, что правильно строит предложение. Она стояла возле плиты, освещенная солнцем, ее волосы и глаза ярко сияли. Но она не улыбалась, а медленно продолжала: – Я допустила, чтобы дядя Джулиан жил прошлым и в особенности снова и снова проживал тот самый ужасный день. Я допустила, чтобы ты бегала, как дикарка; когда ты в последний раз причесывалась?

Я не могла позволить себе злиться, в особенности злиться на Констанс. Но я хотела, чтобы Чарльз умер. Констанс нуждалась в защите сильнее, чем раньше; она пропала, если я разозлюсь и отвернусь от нее. Я осторожно начала:

– На Луне…

– На Луне, – повторила Констанс и неприятно рассмеялась. – Это все моя вина, – сказала она. – Я не понимала, как ошибалась, когда пустила наши дела на самотек, потому что мне хотелось спрятаться. Это несправедливо по отношению к тебе и дяде Джулиану.

– А Чарльз еще и чинит сломанную ступеньку?

– Дяде Джулиану следует находиться в клинике, где за ним будут ухаживать сиделки. А ты… – Вдруг она широко распахнула глаза, будто снова увидела прежнюю Меррикэт, и протянула ко мне руки. – Ох, Меррикэт, – сказала она и тихо рассмеялась. – Послушать только, я тебя браню! Как глупо с моей стороны.

Я бросилась к ней и обняла.

– Констанс, я тебя люблю!

– Ты добрая девочка, Меррикэт, – сказала она.

Вот тогда-то я ушла от нее и вышла в сад, чтобы поговорить с Чарльзом. Я заранее знала, что мне не понравится разговаривать с Чарльзом, но понимала – еще немного, и будет поздно разговаривать с ним вежливо, поэтому надо сделать это прямо сейчас. Сейчас, когда фигура Чарльза маячила в саду, даже наш сад показался мне чужим. Я видела, что он стоит под яблонями, и рядом с ним яблони кажутся маленькими и скрюченными. Я вышла из кухни и медленно направилась к нему. Я пыталась думать о нем благосклонно, впервые за все время, но стоило вспомнить, как ухмылялось его большое белое лицо за столом напротив меня, как наблюдало за мной и ловило каждое мое движение, как тут же мне хотелось наброситься на него с кулаками и бить, пока он не уйдет. Затоптать до смерти и смотреть, как он умирает на траве. Поэтому я подошла к Чарльзу, твердо решив быть вежливой с ним.

– Кузен Чарльз? – окликнула я, и он обернулся. Я подумала – вот бы увидеть, как он умирает! – Кузен Чарльз?

– Ну?

– Я решила вас попросить – пожалуйста, уезжайте!

– Ладно, – сказал он. – Ты попросила.

– Вы уедете?

– Нет, – ответил он.

Я не знала, что еще сказать. Я видела, что он нацепил отцовскую золотую часовую цепочку, с расплющенным звеном, и мне не нужно было смотреть, чтобы знать – у него в кармане часы нашего отца. Я подумала, что завтра он наденет перстень-печатку; может быть, заставит Констанс надеть мамино жемчужное ожерелье.

– Держитесь подальше от Ионы, – предупредила я.

– Между прочим, подумай, кто останется здесь через месяц? Ты, – не затыкался он, – или я?

Я побежала назад в дом, прямо в комнату отца, где схватила туфлю и стала колотить ею о зеркало над комодом, пока зеркало не пошло трещинами. Потом я пошла к себе и заснула у окна, положив голову на подоконник.

В те дни я помнила, что нужно быть добрее к дяде Джулиану. Меня печалило, что он все больше времени проводит в своей комнате, завтракает и обедает с подноса, и только изредка ужинает с нами в столовой под презрительным взглядом Чарльза.

– Может, ты сама будешь его кормить? – как-то раз спросил Чарльз у Констанс. – Еда валится у него изо рта.

– Я не нарочно, – отвечал дядя Джулиан, глядя на Констанс.

– Ему следует надевать детский слюнявчик, – со смехом заметил Чарльз.

Утром, пока Чарльз сидел на кухне и поглощал огромные порции картофеля и ветчины, яичницу и горячие бисквиты, пончики и поджаренный хлеб, дядя Джулиан дремал в своей комнате над горячим молоком. Иногда, когда он звал Констанс, Чарльз говорил:

– Скажи ему, что ты занята; ты не обязана бросаться к нему каждый раз, как он обмочится в постели; ему просто нравится, чтобы мы прыгали вокруг него.

Солнечным утром я всегда завтракала раньше Чарльза, и, если он спускался до конца завтрака, я уносила свою тарелку в сад и сидела на траве под каштаном. Однажды я принесла дяде Джулиану молодой лист каштана и положила его ему на подоконник. Я стояла снаружи, в солнечном свете, и смотрела, как он неподвижно лежит в темной комнате, и ломала себе голову, какое еще доброе дело сделать. Я думала о том, как он лежит там в одиночестве и видит сны, которые видят только старики. И я пошла на кухню и сказала Констанс:

– Ты испечешь дяде Джулиану на обед маленький мягкий кекс?

– Она сейчас слишком занята, – ответил Чарльз с набитым ртом. – Твоя сестра работает, как вол.

– Так ты испечешь? – настаивала я.

– Извини, – сказала Констанс. – У меня слишком много дел.

– Но дядя Джулиан умирает!

– Констанс слишком занята, – продолжал вмешиваться Чарльз. – Беги, играй.

Однажды я проследила за Чарльзом, когда он пошел в деревню. Я остановилась возле черного камня, потому что в этот день мне идти в деревню не полагалось, и смотрела, как он шагает по главной улице. Остановился, чтобы поболтать минуту со Стеллой, которая вышла на порог своего кафе погреться на солнце, и купил газету; когда я увидела, как он подсаживается на скамью к другим мужчинам, я развернулась и пошла домой. Если в следующий раз я пойду за покупками, Чарльз будет одним из тех, кто провожает меня взглядом, когда я прохожу мимо. Констанс работала в саду, а дядя Джулиан спал на солнышке в своем кресле. Когда я смирно присела на скамейку, Констанс спросила, не оборачиваясь:

– Где ты была, Меррикэт?

– Гуляла. Где мой кот?

– Думаю, – сказала Констанс, – что нам следует запретить тебе эти прогулки. Пора тебе вести себя поприличнее.

– Это «мы» подразумевает тебя и Чарльза?

– Меррикэт. – Констанс повернулась ко мне, садясь на корточки и сложив руки перед собой. – Я лишь недавно поняла, как жестоко заблуждалась, позволив тебе и дяде Джулиану прятаться тут вместе со мной. Нам следовало встретиться с миром лицом к лицу и попытаться жить нормальной жизнью. Дядя Джулиан все эти годы должен был находиться в клинике, где у него были бы сиделки и хороший уход. Нам следовало жить так, как живут обычные люди. А тебе следовало… – Она запнулась и беспомощно махнула рукой. – Тебе следовало знакомиться с мальчиками, – сказала она наконец и засмеялась, потому что даже ей эта мысль показалась смехотворной.

– У меня есть Иона, – парировала я, и мы обе рассмеялись. И дядя Джулиан внезапно проснулся и засмеялся – тоненьким, надтреснутым голосом.

– Я еще не видела таких глупышек, как ты, – сказала я Констанс и пошла поискать Иону. Пока я бродила, Чарльз вернулся в дом; он принес газету, бутылку вина себе на ужин и шарф нашего отца, которым я связала створки ворот, чтобы Чарльз, у которого хоть и был ключ, не смог вернуться.

– Я мог бы носить этот шарф, – раздраженно сказал он, и я услышала его голос из огорода, где нашла Иону, который спал в кружевных листьях молодого салата. – Вещь дорогая, и мне нравится расцветка.

– Это шарф отца, – ответила Констанс.

– Хорошо, что напомнила, – сказал Чарльз. – Как-нибудь на днях я бы хотел перебрать остальную его одежду. – Он замолк на минуту; я подумала, что он, вероятно, садится на мое место. Потом он продолжил как ни в чем ни бывало: – И пока я здесь, я хотел бы просмотреть бумаги вашего отца. Там может обнаружиться что-нибудь очень важное.

– Только не мои бумаги, – сказал дядя Джулиан. – Этот молодой человек и пальцем не тронет мои бумаги!

– Я даже не видел еще кабинет вашего отца. – Чарльз не обращал внимания на дядю Джулиана.

– Мы им не пользуемся. Практически ни к чему там не прикасаемся.

– Разумеется, кроме сейфа, – добавил Чарльз.

– Констанс?

– Да, дядя Джулиан.

– Я хочу, чтобы после меня мои бумаги взяла ты. Никто другой не должен к ним прикасаться. Ты меня слышишь?

– Да, дядя Джулиан.

Мне не разрешалось открывать сейф, где Констанс держала отцовские деньги. Мне разрешалось входить в кабинет, но я не любила кабинет и даже не прикасалась к ручке двери. Я надеялась, что Констанс не станет отпирать кабинет для Чарльза; в конце концов, он уже завладел и отцовской спальней, и отцовскими часами, и его золотой цепочкой, и его перстнем-печаткой. Я подумала, что быть демоном и призраком очень трудно даже для Чарльза; стоит на миг забыться, как тут же спадет маска, и все сразу все увидят и прогонят его прочь. Нужно соблюдать исключительную осторожность, чтобы каждый день говорить одним и тем же голосом, надевать одно и то же выражение лица, демонстрировать одни и те же манеры – нельзя упустить ни одной детали. Он должен быть все время начеку, чтобы себя не выдать. Я гадала, вернется ли он в свое истинное обличье, когда умрет? Похолодало, и Констанс должна была уже отвезти дядю Джулиана в дом. Тогда я оставила Иону спать на грядке с салатом и тоже вернулась. Когда я вошла на кухню, дядя Джулиан яростно ворошил бумаги на своем столе, пытаясь сложить их в стопку, а Констанс чистила картошку. Я слышала, как Чарльз ходит наверху, и на минуту кухня стала теплой, светлой и уютной.

– Иона спит на грядке с салатом, – сказала я.

– Ничто не радует меня больше, чем кошачья шерсть в моем салате, – весело откликнулась Констанс.

– Мне пора завести коробку, – возвестил дядя Джулиан. Он откинулся на спинку кресла и сердито уставился на свои бумаги. – Их нужно положить в коробку, сию же минуту. Констанс?

– Да, дядя Джулиан. Я найду тебе коробку.

– Если я уберу все мои бумаги в коробку и спрячу ее у себя в комнате, тогда этот страшный молодой человек не сможет их взять. Констанс, он страшный человек!

– Право же, дядя Джулиан, Чарльз очень добр.

– Он лжец. Его отец был лжец. Оба мои брата были людьми бесчестными. Ты должна его остановить, если он попытается взять мои бумаги; я не могу позволить ему испортить мои бумаги, и я не потерплю захватчиков. Ты должна ему сказать, Констанс! Он ублюдок.

– Дядя Джулиан…

– В метафорическом смысле, дорогая! Оба моих брата брали в жены женщин исключительной силы характера. Это просто слово, которым пользуются мужчины – прошу прощения за то, что произнес его в твоем присутствии, – чтобы дать определение нежеланному ребенку.

Не отвечая, Констанс отвернулась и открыла дверь, которая вела к лестнице в погреб, к бесконечным рядам полок с припасами под нашим домом. Она молча спустилась по ступенькам, и мы с дядей Джулианом слышали, как Чарльз ходит наверху, а Констанс – внизу.

– Вильгельм Оранский был незаконнорожденным ублюдком, – сам себе сказал дядя Джулиан; он извлек листок бумаги и сделал пометку. Констанс выбиралась из погреба с коробкой, которую она отыскала для дяди Джулиана.

– Вот чистая коробка.

– Для чего? – спросил дядя Джулиан.

– Чтобы хранить твои бумаги.

– Этот молодой человек не должен прикасаться к моим бумагам, Констанс! Я не допущу, чтобы этот молодой человек копался в моих бумагах!

– Это я виновата, – сказала Констанс, поворачиваясь ко мне. – Ему следует находиться в клинике.

– Я положу мои бумаги в эту коробку, дорогая Констанс, если ты будешь так добра и передашь мне ее.

– Он счастлив здесь, – ответила я.

– Мне следовало все сделать по-другому.

– Будет очень нехорошо отправлять дядю Джулиана в клинику.

– Но мне придется, если я… – Констанс осеклась и снова вернулась к раковине и картошке. – Добавить грецких орехов в яблочный мусс? – спросила она.

Я сидела, не шелохнувшись, прислушиваясь к тому, что она чуть было не произнесла. Времени оставалось все меньше; оно сгущалось вокруг нашего дома и собиралось меня раздавить. Я подумала, что пришла пора разбить большое зеркало в передней, но тут раздались тяжелые шаги Чарльза, на лестнице, в коридоре и вот уже на кухне.

– Ну-ну, все в сборе, – сказал он. – Что у нас на ужин?

В этот вечер Констанс играла нам в гостиной, высокий изгиб ее арфы отбрасывал тень на портрет матери, и нежные ноты порхали в воздухе, будто цветочные лепестки. Она играла «За море на остров Скай», и «Утихни, мой Афтон», и «Я видел женщину», и прочие песни, которые, бывало, играла наша мать, но я не помню, чтобы хоть раз пальцы матери касались струн так нежно, а мелодия была столь легка. Дядя Джулиан не спал, он слушал и мечтал, и даже Чарльз не осмелился положить ноги на мебель, хотя дым его трубки клубился вокруг кремовой лепнины потолка, а сам он беспокойно расхаживал по комнате, пока Констанс играла.

– Мягчайшее туше, – сказал дядя Джулиан. – У всех женщин семьи Блэквуд было очень мягкое туше.

Чарльз остановился возле камина, чтобы выбить трубку о каминную решетку.

– Очень мило, – сказал он, возвращая на место одну из фигурок дрезденского фарфора. Констанс перестала играть, и он оглянулся на нее. – Дорогие вещицы?

– Не особенно, – ответила Констанс. – Но они очень нравились нашей маме.

Дядя Джулиан сказал:

– Я всегда больше всех любил «Шотландские колокольчики»; Констанс, дорогая, ты не сыграешь…

– На сегодня хватит, – оборвал его Чарльз. – Сейчас мы с Констанс хотим поговорить. Обсудить наши планы, дядя.