Волк и медведь

Наиболее могущественными в магическом плане животными на Руси считались волк и медведь. Они обладали противо­положной символикой: волк воплощал движение, связь между мирами, постоянно проницаемую границу людского мира и потустороннего; медведь же символизировал центр иного мира, оставался неподвижным, а контакт с ним был нарушением, за которым следовала расплата.

Эпитет волка в народной культуре — «чужой», «другой». Как ни странно, это указывало на близость: волка воспринимали не как животное, а как человека, но из «чужого» племени. Чтобы понять смысл этой чуждости, надо посмотреть, кого из людей называли волками. В свадебных причитаниях невеста, оплакивая вольную девичью жизнь, звала «серыми волками» друзей жениха, да и самого жениха сравнивали с волком, рыщущим в поисках добычи. И напротив, на свадебном пиру (то есть в доме жениха) волками нарекали родню невесты, а ее саму в свадебных песнях именовали волчицей. Подобное явление хорошо известно исследователям древних языков: когда понятие «другой» отражает весь спектр отношений — от друга до врага. Именно такими «другими» в племенной древности и являлись члены «волчьих братств», представления о которых сохранились в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» Пушкина.

Много суеверий живет в охотничьей среде, ведь удача на охоте не менее, а то и более важна, чем меткость охотника. Именно поэтому в те времена, когда охота являлась основным источником пищи, а земледелие было развито слабо, будущему охотнику полагалось символически умереть как обычному человеку, обрести свою звериную сущность, чтобы в будущем зверь сам шел к нему в руки. Для этого существовал обряд инициации: юношей уводили в лес, подвергали там беспощадным пыткам, слабые при этих пытках погибали (общество все равно не смогло бы прокормить слабых мужчин), а выжившие действительно ощущали себя родившимися заново. Так начиналась их жизнь в тайном лесном жилище, где они изучали повадки зверей, приемы охоты; эти юноши были тесно сплочены, словно волки в стае. Однако они не только охотились, но и разбойничали, причем их жертвами могли стать как соседние племена, так и собственное. Такое «волчье братство» (облагороженное литературной обработкой) и изображает Пушкин в своей сказке. Женщина лишь случайно могла попасть в их лесной дом, и если такое происходило в реальности, то ее непременно опаивали сильнодействующими травами, чтобы она забыла, где была (ведь охотничья удача требует строгой тайны).

Связь образа волка с удачей сохранилась до начала ХХ века: если волк перебегал дорогу, это считалось хорошей приметой. Вспомним сказку «Иван-царевич и серый волк», где герой путешествовал между волшебными царствами именно на волке, который к тому же выручал его изо всех бед. Но как реальному волку нет места среди людей, так и в мифологической символике живой зверь, не связанный с границей миров, не означал ничего хорошего: появление волка в деревне всегда предвещало беду; сгнившую у дерева сердцевину в народе называют волчьей.

Положительная символика мифических волков проявляется везде, где есть представление о границе, причем граница может быть не только в пространстве, но и во времени. Это границы мира живых и мертвых — рождение (), граница тьмы и нового Солнца — Рождество, поглотившее древний языческий праздник еще в Риме, но сохранившее его символику. Это граница старой и новой жизни — свадьба, и шире — приход нового как таковой. Всё это будет объединять образ волка. Так, ватагу колядующих на Рождество называли волками (о свадьбе уже сказано ранее), новорожденного поросенка или жеребенка, чтобы отогнать от него болезни, называли волчонком (иногда даже и ребенка). Когда у малыша начинали резаться зубки, ему давали грызть зуб волка, — это не только магия подобия (чтобы зубы были крепкими, как у волка), но и привлечение удачи.

К индоевропейской древности восходит представление о том, что волки — это свита бога света. В Древней Греции таким был Аполлон Ликейский (Волчий), стрелы которого — солнечные лучи. Имени языческого предводителя волков мы не знаем (по одной из версий, это бог Ярило), а в народном православии им стал святой Георгий, он же Юрий, Егорий. «Что у волка в зубах, то Егорий дал», — гласит народная поговорка. Если волк утаскивал скотину в лес, запрещалось преследовать его: потерянное животное фактически становилось жертвенным, и в награду за эту жертву ожидали удачи. Широко известна легенда об охотнике, который, заблудившись в лесу, вышел на огромную поляну, спрятался на высоком дереве и увидел, как ночью на этой поляне собрались волки со всего леса, а явившийся перед ними святой Егорий стал распределять, кому какую скотину задрать. Само слово «волк» содержит корень «влечь», то есть «тащить», и означает «тащащий».

Связь волка с представлением об удаче была так велика, что из волчьего хвоста, зуба или даже просто клока шерсти делали амулеты.

Медведь, в противоположность волку, — символ центра потустороннего мира. И, как его хозяин, он воплощает изобилие, плодородие, сексуальность. В фольклоре широко распространены представления о медведе, берущем в жены заблудившуюся в лесу девушку (детская сказка «Маша и медведь» — упрощенный вариант сказки «Медвежье Ушко», где героиня рожает от медведя сына исполинской силы и возвращается с ним в деревню). Сюда же относятся рассказы о том, как под шкурой убитой медведицы люди обнаруживали бабу в сарафане, или похищенную со свадьбы невесту, или сваху.

Брачная символика медведя разнообразно воплощена в свадебных ритуалах, начиная с гаданий о грядущей свадьбе: приснившийся девушке медведь сулил скорейший визит сватов. Когда жених приезжал за невестой, мать новобрачной встречала его в вывернутом тулупе, изображая медведицу. На свадьбе молодым полагалось поцеловаться по возгласу «Медведь в углу!». Если невеста оказывалась недевственной, то говорили, что ее разодрал медведь (ср. с поверьями о браке со зверем). Если муж изменял жене, то в качестве приворотного средства, возвращающего верность супруга, использовали медвежий жир.

Охотники единодушно утверждают, что медведь со спущенной шкурой выглядит как мужчина (или женщина соответственно). Родство человека с медведем подчеркивается легендой о происхождении зверя: Адам и Ева спрятали своих детей от Бога в лесу — и те покрылись шкурами.

Медведь — животное настолько священное, что его название табуировано, и соответствующее славянское слово не сохранилось (оно было родственно латинскому ursus и кельт­скому artos); слово «медведь» означает «медоед», и оно, хотя и вытеснило изначальное наименование, тоже табуировалось — зверя следовало называть «хозяином».

В глубокой архаике медведь, вероятно, считался владыкой потустороннего мира (языческие представления, в отличие от любой из мировых религий, располагают «тот свет» на одной плоскости с «этим»: за рекой, в устье реки, в чаще леса). Иной мир — неисчерпаемый источник изобилия, и этим объясняется важность медведя в свадебных ритуалах. Как воплощение центра иного мира, медведь сильнее разнообразной нечести, обитающей на границе мира людей: он может изгнать водяного; если в дом, на который навели порчу, привести живого медведя, то злые чары будут сняты. В язычестве медведь, вероятно, ассоциировался с богом Велесом (см. ), а народное православие связывает его с Богом: задрать скотину или даже напасть на человека зверь может только по божественной воле. Сакральное отношение к медведю как к хозяину леса сохраняется и в наши дни.

Конь

Культы медведя и волка — совершенно архаичные, принадлежащие к той мифологии, где мир плоский (он имеет центр, периферию и иномирный центр). Животное более поздней эпохи — конь. Перемещения на мифических конях связываются с вертикалью, небесами и преисподней. В различных трудах по мифологии коня относят или к животным воздуха, или к существам хтоническим. В действительности же конь — это медиатор, посредник, соединяющий миры. Как мы увидим, сам бег коня по мирам является благом.

Конь как хтоническое существо представлен во многих сказках и легендах. Он связан с миром мертвых (вспомним коня из могилы отца, который стал затем главным помощником и советчиком героя — например, в сказке «Сивка-Бурка»). Наиболее известная из легенд — о гибели вещего Олега, случившейся из-за его мертвого коня.

Увы, о русских Конёвичах мы и такого не знаем. Но образ братьев (изначально — божественных коней, позже — божественных всадников) был настолько почитаем, что органично вошел в народное православие, сохранив главное: представление о них как о защитниках людей. Это первые русские святые Борис и Глеб, которых изображали всадниками. Явление Бориса и Глеба — перед Невской битвой (1240 г.) и во всех других случаях — расценивалось как знак того, что они стоят на страже русичей. Другой отголосок культа Конёвичей — почитание Фрола и Лавра как покровителей лошадей (парное языческое божество здесь заменено парой святых).

Академик Б. А. Рыбаков в книге «Язычество Древней Руси» подробно рассказывает о том, что резьба на русских наличниках символизировала путь солнца по небу: узор на верхней доске означал рассвет (малое солнце), полдень (большое солнце) и закат (малое), в узоре под нижней доской присутствовали две головы Ящера (о нем речь пойдет ) и полуночное солнце. Эти наблюдения безусловно верны, однако уважаемый ученый не обратил внимания на наличник сбоку: на обеих вертикальных досках, перпендикулярно основному рисунку, расположены выступы в виде головы и шеи коня (аналогичный узор можно увидеть и ). Это отражение мифа о Конёвичах — божествах рассвета и заката, воплощающих солнце или везущих его на своей колеснице, — дожившее до XIX века в декоративно-прикладном искусстве.

Возможно, к этому же мифу относится и рождественский образ Авсень, упоминаемый в песнях-колядках: он появляется в них вместе с Новым годом; колядущие же ходят с «кобылкой», то есть с изображением конской головы. Вероятно, древняя форма имени этого персонажа — Усинь. Она имеет индоевропейский корень, означающий восход солнца, — он сохранился в латинском имени богини зари Авроры, а также в имени латышского конского (!) бога Усиньша. Таким образом Авсень-Усинь символизирует начало светлой части года.

Антиподом выглядит ритуальная процессия с реальным конским черепом при проводах русалок, которые приходились на период летнего солнцестояния. Получается, братья Конёвичи могли быть символом не только восхода и заката, но и начала светлой и темной частей года. Они защищали человека и днем и ночью, и летом и зимой, поэтому неудивительно, что обереги с их изображениями пользовались такой популярностью в эпоху двоеверия.

Но образ солнечного коня не исчерпывается парным божеством. Конек на русской избе часто бывает не с двумя конскими головами, а с одной — ею завершается центральная балка-матица. Перевернутая подкова (символичная «полная чаша») — это амулет, привлекающий достаток в дом, причем подкова должна быть найдена на дороге, так как, согласно народным поверьям, ее обронил солнечный конь. Снова обратившись к гимнам Ригведы, мы увидим там бога Сурью, чье имя этимологически родственно русскому «солнце», — он представляется в виде коня-солнца или бога на колеснице. Вероятно, именно такого персонажа изображают одиночный «конек» и амулеты-подвески в виде одноглавого коня. Был ли этим божеством бог Хорс, о котором в «Слове о полку Игореве» говорится как о солнце, движущемся по небу? Возможно, но дать точный ответ нельзя. В мотивах русской вышивки встречается изображение персонажа на колеснице, запряженной парой коней. Это очень интересно, ведь о колесницах русскому человеку могло стать известно только из греческих книг. Кем был этот человек? Богом солнца, как индийский Сурья или греческий Гелиос? Этого мы не знаем и никогда не узнаем.

Корова и бык

Когда мы говорим о мифологической символике животных, то обычно либо не обращаем внимания на пол зверя (он или неясен, или неважен), либо понимаем, что речь идет о самце. Но есть два животных, где символика самца и самки абсолютно самостоятельна. Это пары корова — бык и курица — петух.

В индоевропейской древности корову отождествляли с облаками и тучами. В индийской и греческой мифологии есть миф о том, как демоны преисподней похищают коров-туч и таким образом крадут не только дождь, но и свет, ведь рыжие коровы символизируют облака, озаренные закатным и рассветным солнцем. У славян такой миф не сохранился, однако поверья, связывающие коров с облаками, а молоко с дождем, дожили до начала ХХ века. В шуме дождя люди слышали мычание облачных коров, а в определенные праздники следовало сказать, что над домом облако, — это предвещало хорошие удои.

Корова была отчетливо связана с древнейшим образом Богини-матери (воплощением двуединства жизни и смерти). Корова-«матушка», олицетворение благополучия и счастья, — самая ценная часть приданого на свадьбе. Реальная корова (или теленок) представляет собой силу, способную отогнать смерть: после похорон ее дарили священнику или беднякам и этим подарком символически перекрывали путь смерти в семью, не позволяя забрать других домочадцев. Благая символика коровы находится в двуединстве с грозной: увидеть во сне красную или черную корову — к скорой смерти. Черной коровой (женщиной верхом на черной корове, женщиной с коровьими ногами) представлялась холера. Мор скота персонифицировался в образе «коровьей смерти» — черной коровы или коровьего скелета. «Коровья смерть» могла таиться в теле реального животного; чтобы ее найти, необходимо было загнать весь скот в один двор, запереть на ночь, а с рассветом пересчитать коров: лишняя, ничейная и оказывалась «коровьей смертью», ее взваливали на поленницу и сжигали живьем.

В противоположность корове, бык — отчетливо мужской символ, ипостась громовержца. Дождь — его семя, проливаемое в браке с землей. Если животное являлось мифической ипостасью божества, то в ритуальной практике его приносили в жертву, — древнейшее упоминание о том, что славяне почитали бога молний и жертвовали ему быков, относится к VI веку (см. у Прокопия Кесарийского). Наиболее поздние ритуалы такого рода дожили в народном православии до начала ХХ века — например, «ильинский бык»: мужики вскладчину покупали бычка, кормили его три года, затем закалывали и съедали (остатки мяса продавали мяснику, а деньги жертвовали церкви). Это отголосок древних жертвоприношений, суть которых состояла в том, чтобы вкушать ритуальную еду вместе с богами (слова «жертва» и «жрать» этимологически родственны, причем в древнерусском языке глагол «жрать» означал «совершать языческие ритуалы»). Кстати, идея совместной трапезы с богами отнюдь не предполагала равенства людей и богов, как любят сочинять неоязычники, — это способ установить связи между людьми и высшими силами.

К глубочайшей древности, еще к культам палеолита (40 тысячелетий назад), восходит представление о быке как о воплощении Преисподней. Во многих мифологиях (греческой, египетской, финно-угорской, ряде африканских и др.) такой бык является водным, он выходит из моря, реки, озера (вспомним греческий миф о похищении Европы быком, плывущим через море). У славян также обнаруживаются следы этого древнейшего образа. По поверьям крестьян, живущих вокруг Кирилло-Белозерского монастыря, «в старину» из озера выходили быки особой породы. Есть легенда и у сербов о том, как из родника появлялся могучий бык и насмерть бодал крестьянских волов; тогда один крестьянин сделал железные наконечники для рогов своего вола, вол победил подземного быка, но источник после этого пересох. Неудивительно, что болгары считали быка (наряду с медведем и волком) недосягаемым для нечистой силы — почитание этих животных на десятки тысяч лет старше представлений о добре и зле.

Возможно, отголоском именно этих культов является и вера в магическую силу кости «ильинского быка»: ее носили с собой «для счастья», для удачи на охоте, для ясной погоды во время сенокоса и т. п.; кости такого быка закапывали в хлеву, чтобы скот хорошо плодился. Подземный мир — неистощимый источник благ и удачи, так что кость животного, отданного в жертву владыке преисподней, обладает всеми качествами этого божества.

С быком как воплощением мужской эротики связана молодежная игра «в бычка». Зимними вечерами девушки собирались на посиделки, шили приданое; к ним приходили парни. В играх на этих посиделках завязывались отношения, которые могли завершиться сватовством (крестьянская этика предполагала довольно большую личностную, а иногда и сексуальную свободу девушки). Во время игры «в бычка» парень брал ухватом горшок (горшок означал бычью голову, рога ухвата — соответственно, рога животного) и с мычанием бегал за девушками, стараясь боднуть так, чтобы было не только больно, но и стыдно. Иногда парни били девушек соломенными жгутами, приговаривая: «С кем быка ела?» (считалось, что ритуальное битье на святки обеспечит удачу в течение года).

Олень и лось

Сильно мифологизированным животным является олень, и это неудивительно: его рога настолько выразительны, что многие мифологии видят в них символ солнечных лучей. И если в реальности у определенных видов оленя самки рогаты, а у других — безроги, то в мифах этот зверь рогат всегда, независимо от пола и времени года (в природе олени ежегодно сбрасывают и отращивают рога). Как символ солнечных лучей, рога оленя — могучий оберег: их закрепляют на избе вместо конька или вешают в сенях при входе в избу для защиты от нечисти и порчи. В хороводных и свадебных песнях олень представляется полностью сияющим: на его левом бедре — светел месяц, на правом бедре — красно солнце, по всему туловищу — часты звезды, золотыми рогами он весь двор осветит. В народном православии возник образ оленя, носящего крест на рогах. Нательные кресты нередко вырезали из рогов, и даже просто кусочек оленьего рога приравнивался к кресту по своей благой силе.

Другой мотив, связанный с оленем, — связь между мирами. В этом олень синонимичен волку, однако, как ни странно, считается менее благим.

Отрицательное отношение к оленю проявляется и в южно­славянских представлениях о том, что это ездовое животное сверхъестественных персонажей — девушек-вил и самодив; лесные демоницы могут пасти оленей как свой скот.

Вероятно, у славян существовал миф о двух небесных оленихах (отголосок этого мифа остался в народных названиях Большой и Малой Медведицы — Лось и Лосенок), матери и дочери, в котором олениха-мать приводит олененка людям на заклание. В греческом варианте этот миф связан с богиней Артемидой: она требует в жертву царевну Ифигению и, когда жрец уже готов убить девушку, заменяет ее ланью. История о такой паре олених известна и на Русском Севере, и у болгар, и в некоторых других славянских областях. На украинских писанках встречаются изображения двух небесных оленей — возможно, это тот же самый миф. Находим мы его и в народной русской вышивке.

Образ двух небесных олених (лосих) распространен и за пределами индоевропейской культуры. На пермских бляшках мы видим изображение жреца (шамана?), сопровождаемого двумя лосихами (или женщинами с человеческими и лосиными головами одновременно). Поскольку славяне находились в тесном контакте с финно-угорскими племенами, а представление о небесных лосихах у нас зафиксировано, то, возможно, миф о небесном браке шамана с лосихами существовал и у славян.

Коза и козел

Коза и козел — это воплощение плодородия. Особой разницы в символике самца и самки нет, если закрыть глаза на «козла» как на ругательство (из-за его исключительно сильного и отвратительного запаха; например, в сказе Бажова наиболее сильное оскорбление — «душной козел»). «Где коза ходит — там жито родит», «Где коза рогом — там жито стогом» — пелось в святочном обряде «вождения козы», причем в этом ритуальном действе коза условно умирала и воскресала, символизируя обновление природы.

Реальные коза или козел — оберег от нечистой силы: их любит домовой (и не станет вредить лошадям), их боится ведьма (и не сможет отобрать у коров молоко). В овечьем стаде держали козу, чтобы оградить скот от колдовства и похищений. Несмотря на внешнее сходство козла с чертом, именно козлятина считалась средством изгнания бесов.

Головной убор замужних женщин — рогатая кичка — напрямую связан с образом козы. Кичку новобрачная надевала на свадьбу (и затем носила по праздникам до конца детородного периода); если же происходило венчание (оно не было обязательным в деревнях вплоть до XIX века!), то поверх кички невеста повязывала платок, а выходя из церкви, снимала его. Множество свадебных ритуалов направлены на то, чтобы уберечь новобрачных от сглаза, и невеста в кичке — это максимальное воплощение символики козы: и как силы плодородия, и как оберега от зловредного колдовства.

Заяц и ласка

Мифологический антипод козла — заяц. Он тоже связан с темой мужской эротики, но при этом является символом крайне негативным. Заяц, перебежавший дорогу, — для русского человека не было приметы хуже! Пушкин в «Евгении Онегине» писал, что Татьяна ждала несчастья, если «быстрый заяц меж полей перебегал дорогу ей»; в судьбе самого поэта заяц сыграл историческую роль, дважды перебежав ему дорогу в тот день, когда ссыльный поэт вознамерился тайно покинуть Михайловское и приехать в Петербург (где оказался бы участником восстания декабристов). Этому зайцу в 2000 году даже поставили памятник — за то, что своим предупреждением спас Пушкина.

Красноглазый косой заяц — воплощение черта. Заяц, забежавший в деревню, — предвестие пожара. Символическая связь зайца с огнем была настолько сильна, что об огоньках, мерцающих на углях, говорили: «зайка по жару бегает».

Согласно поверьям, черт может обернуться в трехногого зайца, а ведьмы могут иметь заячьи хвосты. Негативное отношение к зайцу было настолько велико, что заячье мясо или совсем запрещали есть, или убирали из рациона беременных (иначе ребенок родится с «заячьей», то есть раздвоенной, губой) и тех, кто страдал бессонницей (потому что заяц якобы спит с открытыми глазами).

Заяц как мужской эротический символ фигурирует в многочисленных непристойных байках (одну из них рассказывает герой фильма Эйзенштейна «Александр Невский», текст взят из сборника «Русских заветных сказок» А. Н. Афанасьева). Застывшие потеки теста на хлебе называли «зайчиком», и их фаллическая символика очевидна. В хороводных и свадебных песнях, а также в гаданиях «зайка» — это жених. Неудивительно, что заячья кровь или жир считались средством от бесплодия. Вспомним и загадку о земле и снеге: «Заюшка, беленький, полежи на мне; хоть тебе трудно, да мне хорошо».

***

Если заяц — жених, то невеста — ласка (или горностайка, куница, иногда белка). Такой она предстает в свадебном фольклоре, в эротических байках (где бегает по спящим мужу и жене), в названии женских половых органов. В толковании снов любое из этих животных предвещало связь с женщиной, особенно кокеткой.

Однако символизм ласки значительно шире. Ласка (заяц, кошка) — это зверь, близкий к кладам, она может указать на подземное сокровище, если ее попросить. С лаской связан и сказочный мотив женского рукоделия: она «шьет» лапками на снегу стежку следов, и в сказке это превращается в создание серебряной пряжи (снега).

Наконец, ласка может быть зооморфной ипостасью домового. Считается, что в ней заключена душа хозяйки дома. У каждой коровы есть ласка-покровительница той же масти, что и корова. И убийство ласки непременно должно повлечь за собой смерть коровы. Впрочем, как и домовой, ласка бывает не только благодетельной, но и вредоносной: если домовой способен по ночам загонять коней так, что наутро они будут в пене, то ласка по ночам порой отгрызает женщинам волосы, а мужчинам — усы.

Собака и кошка

Собака — образ положительный или отрицательный, в зависимости от того, выступает ли она самостоятельно или в паре с кошкой. Если противопоставление есть, то собака — это верный друг (и сравнительно слабо мифологизированный персонаж). Если же его нет, то она олицетворяет мир смерти, ведь биологически это животное-падальщик, и вплоть до наших дней стаи бродячих собак являются грозой городов. Их добычей могло стать и тело нищего, умершего на улице. Наиболее жуткий образ собак мы встречаем в летописном рассказе о голоде в Новгороде в 1230 году:

На улицах умирало множество людей, и некому было похоронить их, но ели их псы. <…> По торгу и по улицам псы поедали множество трупов и растаскивали головы, руки и ноги.

Эта ужасная картина отличается от обыденной средневековой жизни лишь масштабом бедствия, но никак не поведением собак. После таких цитат понятно, почему собака считалась нечистым животным и не допускалась в избу. Слово «пес» было самым страшным оскорблением в древнерусском языке.

Падальщик-пес связан с символикой мира мертвых. О тайне говорят «вот где собака зарыта», о знающем человеке — «собаку съел» (предполагалось, что для получения магической мудрости надо съесть язык собаки или собачье мясо).

Но рядом с кошкой собака мгновенно становится другой. Говорят, что когда человек умирает, то кошка радуется, а собака плачет; в аду кошка раздувает костер под грешником, а собака заливает его водой. Однако это противостояние кошки и собаки снимается в представлениях о том, что живущие мирно в доме черные (!) кот, пес и петух защищают жилище от злого колдовства или, по другим поверьям, от грозы и воров.

Городской фольклор закрепил негативное отношение к черной кошке, но в народной среде всё проще: кошка — отрицательный персонаж независимо от масти. Встретившись охотнику или рыбаку, она сулит неудачу; при охоте на пушного зверя кошку запрещено было даже упоминать — отвадит добычу. Ведьмы, черти и другие демонические личности способны принимать кошачий облик (вспомним мачеху из «Майской ночи» Гоголя); иногда под личиной кошек являются и души умерших, особенно тех, чья смерть была насильственной.

Кошка по символике может совпадать с лаской. Как и ласка, она бывает воплощением духа-хранителя дома; как и ласку, ее порой называют символом женской эротики. Любопытно, что народная культура дает два прямо противоположных ответа на вопрос, должен ли кот присутствовать на свадьбе. Как воплощение демонических сил — разумеется, нет, а как воплощение эротики — конечно, да. И фольклористы даже в соседних селах, бывает, записывают эти категорические «да» и «нет».

Петух и курица

Подобно корове с быком, петух и курица решительно расходятся в мужской и женской символике. Курица — символ женщины, матери, растящей детей. Эта птица дала название самому известному женскому головному убору — кокошнику (от слова «кокошь», то есть курица, наседка). Массовая культура сформировала ошибочное представление о кокошнике как о девичьем уборе, перепутав его с «повязкой». Повязка — это открывающий макушку убор девушки с более или менее украшенной лобной частью и с лентами, которые завязыва­ются на затылке. Кокошник, символизирующий насед­ку, — женская шапка, полностью закрывающая волосы от лба до затылка; часто наиболее богато украшалась не передняя, а задняя часть кокошника — позатыльник. Шитые жемчугом кокошники были подлинным сокровищем и передавались по наследству. До рождения первого ребенка молодая могла носить это великолепие ежедневно, поскольку кокошнику предназначалось магически обеспечить ее плодовитость и защитить первенца — самого уязвимого из детей. Став бабой (то есть матерью), русская женщина надевала кокошник по праздникам, в обычной жизни заменяя его скромным повойником.

Ассоциации новобрачной с образом курицы подчеркивались и ритуальным воровством наседки — перед свадьбой ее похищали в доме невесты, а затем выпускали в курятнике жениха.

Петух — чрезвычайно мифологизированная птица, причем его связь с нечистой силой может быть как положительной, так и отрицательной: общеизвестны представления о том, что крик петуха отпугивает нечисть, однако при таком бедствии, как пожар, произошедший из-за поджога, абсолютно все славяне говорили: кто-то «пустил красного петуха»; утверждалось также, будто слишком старый петух может снести яйцо, из которого выведется демонический змей. Благая же символика петуха делала его живым талисманом: согласно поверьям, без петуха не плодится скот, а молоко становится безвкусным. В разных славянских землях были различные представления о наиболее счастливой масти петуха: на Балканах предпочитали черных, на Руси — белых. Верили, что крик петуха отпугивает не только демонических персонажей, но и градовую тучу, болезни, эпидемии, мор скота. При вспышке холеры петуха купали в реке, поскольку считалось, что холера идет от воды, а петух ее магически обеззараживает. Если случался падёж скота, то проводили обряд опахивания: крестьянки выгоняли мужчин в лес, а сами — простоволосые, в одних рубашках — вручную пропахивали плугом борозду по периметру деревни, при этом одна из крестьянок обязательно несла петуха, а завершив круг, его закапывали в землю, магически запирая границу. На Смоленщине записана легенда об исполинском змее, тело которого «не принимала» земля; оно оставалось непогребенным до тех пор, пока дети не начали свозить на него грунт на тележках, запряженных петухами и курами, — и над трупом чудища волшебным образом вырос большой курган ().

Петух — одна из самых распространенных жертв на Руси. Константин Багрянородный писал об обычаях народа русов, который совершал жертвоприношение на острове на Днепре, где рос огромный дуб:

Они приносят в жертву живых петухов, кругом втыкают стрелы, а иные (приносят) куски хлеба, мясо и что имеет каждый, как требует их обычай. Насчет петухов они бросают жребий — зарезать ли их (в жертву), или съесть, или пустить живыми.

Византийский автор Лев Диакон в Х веке рассказывал о том, что воины Святослава в ходе погребального воинского обряда топили грудных младенцев и петухов (видимо, речь шла об усмирении духа погибших воинов, которые могли насытиться только кровью). В поучении против язычества («Слово святого Григория… како… кланялися идолом») русский книжник сетовал: «Убогая куряти, же на жертву идолом режутся, иныи в водах потопляеми суть». Как видно по этим примерам, обычай окунать петуха в реку при холере — не что иное, как отголосок древнего ритуала утопления. Впрочем, в обрядах, связанных не со смертью (болезнью), а с жизнью и плодородием, петухов убивали вплоть до XX века: они становились ритуальной трапезой на праздновании окончания жатвы, их кровью кропили посевное зерно.

Наконец, петух — это еще один символ мужской эротики. Петуха обязательно резали для свадебного угощения. Древнерусское слово «куръ» означало не только петуха, но и фаллос ().

Самые удивительные и неисследованные изображения петуха и курицы обнаруживаются в белокаменной резьбе собора в Юрьеве-Польском. Если на южной стене мы видим многочисленные образы святых, то северная стена покрыта растительным узором, в который вплетены мужепетухи и девокурицы: выше пояса — человек, ниже пояса — птица. В руках они держат зеленые побеги — значит, эти существа символизируют расцвет. Расцвет чего? Являются ли они языческими божествами плодородия (что вполне согласуется с символикой петуха и курицы)? Но языческий образ не мог быть помещен на православный храм даже в эпоху двоеверия, даже на теневую, северную его сторону. Вероятно, ответ заключается в том, что он не считался языческим — как и кентавры-телохранители и другие мифические существа с южной стены собора (и даже слон, изначально расположенный на южной стене, но после обрушения и восстановления «перебравшийся» на северную). Большинство этих изображений созданы по мотивам рисунков, украшавших княжью утварь, привезенную с Востока, так что перечисленные персонажи — не языческие символы на соборе (как считают родноверы), а знаки, прославляющие княжескую власть.

***

Поистине удивительная история связывает петуха с орлом, а древнерусский текст конца XV века — с былинами, записанными на Русском Севере спустя четыреста лет. Речь идет об апокрифе «О всякой твари» и былине о Дюке. В древнерусском тексте говорится:

Солнце же плывет по воздуху днем, а ночью по океану, нисколько не замочившись, но только трижды омывается в океане. Говорится в Писании: есть петух, его голова до небес, а море по колено. Когда солнце омывается в океане, тогда океан всколеблется и начнут волны бить петуха по перьям. Петух, ощутив волны, говорит: «Кукареку», что означает: «Дающий свет Господь, дай свет миру». Когда же он это воспоет, тогда все петухи воспоют по всей вселенной.

Этот текст местами дословно совпадает с эпизодом из былины о Дюке, герой которой на охоте выпускает стрелы, оперенные волшебными перьями…

не того орла, что во чистом поле, а того орла, что на синем море. Сидит орел на камени, на тоем на камени на Латыре, аще тот орел сворохнется, сине морюшко сколеблется, а в деревнях петухи воспоют.

Как видим, текст апокрифа был известен или безымянному автору былины, или певцу, исполнившему эту былину П. Н. Рыбникову. У сказителей былины описание исполинского орла лишено таких подробностей.

Почему же петух из апокрифа стал в былине орлом? Вероятно, «кура» сочли недостаточно возвышенной птицей по сравнению с орлом (который почти не водился на славянских землях и был известен славянам лишь по книжным источникам).

Аист и лебедь

Священными птицами почитались аист и лебедь. Но символика их во многом противоположна: аист воплощает силы жизни, а лебедь — смерти. Широко известное присловье, что аисты приносят детей, — это лишь вершина огромного массива представлений об отождествлении аиста с человеком. Легенда гласит, что Бог некогда вручил человеку мешок, в котором были завязаны все гады (змеи, жабы и пр.), человек из любопытства развязал его — и гады расползлись по всей земле. Бог в наказание обратил человека в аиста и велел охотиться на гадов, и от стыда у аиста покраснели клюв и ноги. На землях западных славян оперенье аиста сравнивали с одеждой шляхтича или ксендза, а позже, в ХХ веке, — с жилеткой. Согласно другой легенде, аисты улетают на зиму в мифическую страну и там, искупавшись в волшебном озере, принимают человеческий облик; весной же, окунувшись в другое озеро, возвращают себе птичий. Поляки верят, что человек, попав в эти мифические края, тоже обратится в аиста. При этом иметь потомство аисты могут только под личиной птицы, что и вынуждает их совершать эти регулярные превращения.

Убийство аиста — страшный грех, оно приравнивается к убийству человека. Расплатой за него могут стать различные бедствия (о них чуть позже), и чтобы их избежать, аиста необходимо похоронить в гробу, по-человечески.

Аист — судьбоносная птица. То, как человек увидел весной первого аиста, предвещает удачу или неудачу в течение года: летящий аист — к здоровью (особенно ног) и хорошему урожаю, а для девушек — к замужеству, неподвижный — к безбрачию, засухе, боли в ногах или смерти. Если в этот момент у человека есть с собой деньги или ключи — его ждет богатство, а если карманы пусты — убытки. При виде летящего аиста крестьяне начинали бегать и кувыркаться, чтобы не болели спина и ноги (заметим, что такие действия могли дать пусть и краткосрочный, но реально исцеляющий эффект, поскольку на биологическом уровне мощный эмоциональный всплеск обусловливает всплеск гормонов, а он, в свою очередь, влияет на процессы в организме).

Аист не просто предвещает судьбу, он формирует ее: если он устроил на доме гнездо — под крышей будут счастье и достаток. И сейчас, в XXI веке, для пары аистов, облюбовавших дерево во дворе, полагается спилить верхушку и положить туда колесо (даже если это урожайное плодовое дерево). Разорение гнезда аиста, убийство его птенцов или самой священной птицы грозило всеми возможными бедами. Широко распространены убеждения, что за разоренное гнездо аист мстит, принося с небес огонь и сжигая дом обидчика. Убийство аиста символически связывается с небесной водой, причем в любую сторону: может случиться как засуха, так и гроза с градом. С грозовыми и градовыми тучами ассоциируют не только мертвого аиста, но и живого: если он кружит высоко в небе, значит, разгоняет их.

Еще одна черта аиста — его связь с деторождением. Здесь снова присутствует триада «аист — дети — огонь». Но если в случае мести аист приносил огонь и смерть, то в этой ситуации все мирно: аист приносит ребенка (или лягушонка), бросает его в печную трубу, и тот через огонь попадает в лоно женщины (лягушонок в печи превращается в человека). О связи печи и маленьких детей мы еще .

Тема деторождения присутствует и в рождественском ряженье в аиста: своим длинным клювом он клюет девушек, что имеет несомненно фаллическую символику.

Итак, аист воплощает изобилие и счастье, а беду может накликать только в ответ на человеческую жестокость. Другая священная птица — лебедь — в народе связана со смертью и бедой, и лишь в городской культуре она становится символом света и красоты. «Исправление» смертоносного образа лебедя легко увидеть на примере либретто балета Чайковского «Лебединое озеро», где первоначальный вариант финала был трагичен: поскольку Зигфрид нарушил клятву (пусть и невольно), на рассвете Одетта умирала, а принц бросался в озеро. Для народной легенды такая трактовка истории девушки-лебеди естественна, но светская публика принять ее не могла. Мы с детства любим сказку Пушкина о Царевне-Лебеди, однако образ главной героини не имеет точного фольклорного прототипа, а те, что есть, во-первых, не русские, а во-вторых, в них ни в коем случае не лебедь (во французском источнике — это Дева-Звезда, в итальянском — зеленая птичка). Исследователи предполагают, что на образ Царевны-Лебеди могла повлиять Марья Лебедь Белая из былины о Михайле Потыке (поэт знал сборник Кирши Данилова, куда входит этот текст), но героиня былины — злая чародейка, предавшая своего мужа, изменившая ему и в итоге понесшая заслуженное наказание. Отличие прекрасной пушкинской героини от былинной колдуньи показывает, до какой степени расходится восприятие лебедя в литературе и фольклоре.

При всем трагизме образ лебедя (или лебеди, ведь в фольклоре, как и у Пушкина, это слово женского рода) очень поэтичен. Прежде всего, это символ невесты в свадебных причитаниях: по народным поверьям, каждому человеку в жизни отпущено определенное количество слез, и просватанной девушке следует их выплакать до замужества, чтобы не пришлось горько рыдать в новой семье; поэтому невеста оплакивает свою девичью вольную жизнь, говоря о себе как о белой лебеди, которая потерялась и прибилась к стае серых гусей. Ту же трагическую фигуру мы видим и в «Слове о полку Игореве»: горе на русской земле персонифицируется и предстает в обличье Девы-Обиды, которая «всплескала лебедиными крыльями».

Славянские представления о лебедях продолжают мрачный ряд. Считалось, что если охотник убьет лебедя, то кара падет не только на него, но и на его детей — их ждет смерть. Более того, даже если дети просто увидят мертвого лебедя — они умрут. Облик лебедя способен принимать водяной, топящий людей. Белый цвет перьев не должен казаться благим, ведь это один из символов смерти (как и свадебная рубаха, в которой ходит лебедушка-невеста: именно в этой рубахе ее когда-нибудь похоронят). Итак, в фольклоре лебедь — воплощение смерти и горя; неудивительно, что на Русском Севере его считали царем птиц.

Кукушка и утка

Не менее мрачный и трагичный образ, чем лебедь, — кукушка. Она ассоциируется с безумием — как в фольклорной традиции, так и в современной (вспомним жаргонизмы: «поехал кукухой», «он ку-ку» — то есть сошел с ума). В крестьянской среде бытовало поверье: если кукушка сядет на голову человеку, его ждет безумие.

Мрачный образ кукушки поддерживается легендами и балладами о ней. Она вдовица, и есть несколько версий того, куда девался ее муж: он умер, он утонул, и ее кукование — это безутешный плач (в народе причитания именовали кукованием). Возможно и иное объяснение вдовства кукушки: она сама убила мужа и спрятала его тело под мостом. Другие варианты трагических историй о кукушке повествуют о ее брате (она ждет его с чужбины, но он не вернется, либо напротив — брат проклял ее) или говорят о ней как о дочери, которую прокляла мать (еще сюжет: родители изгнали дочь, она превратилась в кукушку и прилетает домой). Отождествление кукушки с несчастной женщиной было распространено настолько широко, что стало нарицательным для выражения сочувствия к ней (о древних корнях этого образа опять-таки позволяет судить «Слово о полку Игореве»; автор называет плачущую по мужу Ярославну кукушкой).

Далеко в Путивле, на забрале,

Лишь заря займется поутру,

Ярославна, полная печали,

Как кукушка, кличет на юру.

Общеизвестно представление о кукушке как о вещей птице. Причем в ее куковании может содержаться пророчество не только о том, сколько человеку осталось жить на свете, но и о том, сколько девушке ждать замужества. Приметы, связанные с первым кукованием кукушки, напоминают те, что характерны для аиста: если человек весел, сыт и при деньгах (вариант: способен позвенеть ключами), то год будет удачным, если наоборот — это не к добру. Дурная примета — ранний прилет кукушек, он предвещает неурожай и голод.

Не легендарная, а реальная кукушка воспринимается как вестница с того света. В похоронных причитаниях умершему говорят: «Прилетай ко мне кукушечкой»; горюющие о покойных люди могут передавать через кукушку весточку на тот свет или даже слышать в куковании ответ умерших.

***

Этот образ — утка с комочком земли в клюве — широко представлен в славянском искусстве. Он встречается на височных кольцах и колтах (подвесках для венца), которые принадлежали весьма состоятельным горожанкам. Такие визуальные воплощения мифа творения подтверждают, что в сознании человека эпохи двоеверия не было конфликта двух религий. Ведь по православным праздникам эти же женщины надевали уборы с христианскими изображениями.

Важно отметить, что утка, хотя и считалась творцом мира, не являлась предметом особого религиозного поклонения. Об этом аспекте языческого отношения к творцу мы еще вспомним, когда речь пойдет о Роде.

Символика деревьев

Самые почитаемые деревья — это дуб и береза. Они символизируют мужское и женское начало. Культ их настолько древен, насколько это возможно проследить, и местами он дожил до XIX века в совершенно архаических формах. Дуб, с его широко раскинувшейся кроной, считался природным храмом — возле него совершались молебны, под ним проводились брачные обряды. В некоторых местностях ритуалы под дубом дополняли церковную службу: молодые после венчания шли к древнему священному дереву и трижды его обходили. Иногда — и это не единичные случаи — священники и вовсе осуществляли обряды непосредственно у дуба, а не в церкви: так, проведенные в 1721 году молебствования перед дубом, после которых попы раздали прихожанам дубовые ветви в качестве благословения, вызвали закономерный гнев церковных иерархов.

Мы уже приводили свидетельство Константина Баг­ря­но­родного о ритуалах, совершаемых народом русов под священным дубом (и приносимых в жертву петухах). Немецкий автор Герборд пишет, что на земле поморян стоял «огромный густолиственный дуб, под которым протекал приятный источник; простой народ почитал дерево священным и оказывал ему большое чествование, полагая, что здесь обитает какое-то божество». Гельмольд рассказывал о священных дубах западнославянского бога Прове, а в древнерусской грамоте 1302 года упоминается местность Перунов Дуб.

Дуб был священным деревом громовержца — практически на всех территориях, где это дерево произрастает. И неудивительно, поскольку именно в дуб бьет молния, а удар молнии почитался божественным. В свидетельстве Константина Багрянородного говорится о стрелах, вонзенных в землю вокруг дуба, — это несомненные знаки молний. Животными громовержца считались те, кто способен ударить: помимо уже упомянутого быка это кабан, удар клыков которого страшен и смертоносен. Кабаньи челюсти украшали священные дубы, с годами и веками врастая в них. В 1975 году со дна Днепра подняли дуб, в котором обнаружили девять челюстей, а в 1910 году схожий дуб нашли в Десне, с четырьмя челюстями, образу­ющими квадрат. Почему именно квадрат? Точный ответ дать невозможно, но предположение может быть таким. Квадрат, как и число 4, — это символ четырех сторон света, а они заданы мировым древом. Древо это растет сквозь все миры, являясь символической осью мироздания, и в роли именно такого древа у славян выступает дуб — как видно, например, из загадки: «Стоит дуб-вертодуб, на том дубе-стародубе сидит птица-веретеница, никто ее не поймает: ни царь, ни царица, ни красная девица». Ответ на эту загадку — мир, небеса и солнце. Квадрат из кабаньих челюстей превращал просто священное дерево в Древо, на котором держится мир. В мифологии индоевропейцев такой образ насчитывает не менее тридцати веков и известен, скажем, по «Гимну-загадке» из индийской Ригведы.

С дубом связана и практика магического лечения, знакомого самым разным народам, — пролезание через щель. Поскольку медицина находилась на крайне низком уровне, действенным средством был управляемый стресс, вызывавший в организме мощный всплеск гормонов, а тот, в свою очередь, влиял на обменные процессы и мог дать как минимум облегчение, а как максимум (при сильнейшем стрессе) — и серьезный результат. Ритуал пролезания через щель подразумевал, что края щели, словно зубы или когти, сдерут с человека болезнь — и он выйдет обновленным.

Наиболее подходил для подобного лечения старый дуплистый дуб. В идеале ему следовало иметь сквозное отверстие. Но на практике найти такое дерево было крайне сложно, и потому поступали иначе: молодой дубок раскалывали вертикально надвое и через эту щель протаскивали больного ребенка, дерево же затем связывали нитками или поясом.

Мальчика, которому желали здоровья, называли молоденьким дубочком.

***

Если дуб воплощал силу грозную, мужскую и кровавую (вспомним о жертвоприношениях), то береза — это символ счастья и женского начала. Подобные представления дожили до современности: недаром ансамбль, исполняющий псевдонародные танцы, называется «Березка», а в советское время такое имя носила и сеть валютных магазинов. В народной традиции березы сажали возле дома — «для счастья», как оберег от молний, от враждебного колдовства или же просто по случаю рождения ребенка. Березовое полено, закопанное у входа в хлев, должно было обеспечить приплод, а березовые дрова, положенные в печь после выпечки хлебов, — белую масть будущих ягнят.

Но самый могучий оберег — березовые ветки, причем как ритуальные (с празднования Ивана Купалы, Семика или Троицы), так и обычные. Даже простая березовая метла могла отгонять беды, если ее прислонить к колыбели ребенка или к постели роженицы. Чтобы в дом не ударила молния, ветки вешали на чердаке или затыкали под крышу. Втыкали их и по краю поля — чтобы был хороший урожай злаков или льна, клали на огороде между грядками — чтобы прогнать гусениц, они же защищали от птиц и грызунов. Венки, сплетенные на летние праздники, иногда вешали коровам на рога, чтобы ведьмы не украли молоко и не сглазили скотину. Они защищали даже от ходячих мертвецов и прочей нежити.

Другой круг представлений, связанных с березой, отождествляет ее с женщиной. Юной или старой, живой или мертвой, человеческой или демонической — мы видим весь спектр образов, но в центре его, конечно, находится прекрасная девушка. Она не совсем человек или совсем не человек, и ее всегда сопровождает мотив смерти. В народном православии это отражено в троицких обрядах, а в язычестве, вероятно, относилось к летнему солнцестоянию. Внешне всё выглядит крайне привлекательно: срубают березку, украшают ее лентами или наряжают как девушку, с песнями носят по деревне… Или делают из березовых ветвей фигуру девушки, наряжают и так же носят; либо обвешивают живую девушку березовыми ветвями и водят; либо украшают березку, не срубая ее, а завивая, то есть закручивая ветви в венки и связывая их лентами. Все это прекрасно и радостно, но конец праздника один: березку или фигуру бросают в воду, а в случае с девушкой или с живой березой в воду отправляют сорванные с них праздничные украшения. Что же символизировал этот обряд? Как мы увидим в , это отголосок чрезвычайно древних человеческих жертвоприношений, когда подводному богу отдавали не дерево, а живую девушку.

Но троицкая березка — далеко не единственный женский образ в «древесной» мифологии. С празднованием Троицы связана русальная неделя, во время которой нельзя трогать ветви берез, потому что в них обитают пришедшие в мир людей русалки (вспомним пушкинское «русалка на ветвях сидит»). Однако русалки — это, как мы увидим дальше, в том числе и утопленницы, то есть погибшие девушки. И если в ритуале троицкой березки тема смерти скрыта под грузом веков, то в многочисленных народных преданиях, балладах и причитаниях она выражена прямо: о сильно искривленной или сросшейся березе говорят, что под ней погребена невинно загубленная девушка. То же говорили и о березе, одиноко растущей посреди поля. Умерших сестер в причитаниях называли «зелеными березками». Об умирающем могли сказать, что он «в березки собирается». В некоторых местностях березовые ветви клали в гроб женщины.

Такое сочетание благопожелательного и трагического в одном образе не должно нас удивлять, поскольку белый цвет в мифологии — символ потустороннего мира, знак невидимости, а потусторонний мир — это прежде всего мир смерти. Впрочем, древний человек не воспринимал смерть так же катастрофично, как современный (мы увидим, что древнее общество регулярно и регламентированно общалось с умершими), а мир умерших, несмотря на все христианские представления, считался расположенным где-то неподалеку — по ту сторону реки или «в березках», откуда предки приглядывали за жизнью потомков.

***

Деревом, отчетливо связанным с нечистой силой, мыслилась рябина. Эту связь, отчасти вредоносную, человек был способен использовать и себе во благо. Рябина — дерево ведьм: обернувшись в птиц, они могут сидеть на ее ветвях. Согласно многочисленным поверьям, ведьмы превращаются в птиц и собак, перекинувшись через куст рябины. На Русском Севере лешего именовали «рябинником», и, по принципу «часть нейтрализует целое», именно рябина от него защищала: ее специально высаживали у домов, чтобы леший не имел власти над живущими там людьми и скотиной.

К рябине прибегали и как к средству магического исцеления, уже известному нам по культу дуба. Высокую и прямую рябину расщепляли, чтобы пролезть сквозь нее; но гораздо больше для этого подходил рябиновый куст — больному следовало протиснуться между его стволами.

Наконец, рябина могла служить важнейшей из магических защит: ею обвешивали дом, вернувшись с кладбища. Народная культура пропитана сильнейшим страхом — боязнью, что умерший потянет за собой живых, а потому все погребальные и поминальные ритуалы направлены на противостояние этому. Ветви рябины не позволяли мертвецу вернуться в его жилище.

Отправить