Секретные схемы
7. Все знают
Я почти уверен, что в детстве плакал после прививки. А кто, будучи ребенком, не боялся уколов? Да и шприц для подкожных инъекций, который воткнули в меня на Рэглан-стрит в больнице Кентиша на севере Лондона, был достаточно устрашающим: многоразовый стеклянный цилиндр, толщиной примерно с гобой, с никелированным латунным поршнем и стальной скошенной иглой (моя мама могла бы связать ею свитер). На тот момент шприцы еще стерилизовали термическим способом.
Память иногда нас подводит, но тогда, через 10 лет после окончания Второй мировой войны, все дети получали стандартный набор вакцин. Тринадцать лет спустя моя мать умерла от рака груди, оставив мне портативную пишущую машинку, скептический взгляд на вещи и папку с документами: свидетельство о рождении, школьный диплом и карту моих прививок. Первой была вакцина от дифтерии, которую, как указано в карте, мне ввели в среду, 4 мая 1955 года. Мне исполнилось 15 месяцев и 12 дней.
Конечно, сейчас мне намного больше: я настолько стар, что застал времена, когда газета Sunday Times была на пике популярности. Тогда я к ним и устроился: заучку двадцати с небольшим лет в черных замшевых ботинках взяли в бизнес-раздел в качестве рерайтора и редактора. Мне пришлось попотеть над шрифтами и плоскими кусками стали, так называемыми «формами», которые были необходимы для печати издания.
Но что меня привело к Эндрю Уэйкфилду, так это публикация в шестнадцать слов. На тот момент я уже стал корреспондентом газеты по социальным вопросам и успешно провел кампанию за принятие парламентом новых прав для людей с ограниченными возможностями. В тот день, о котором идет речь, – в пятницу, 1 апреля 1988 года, – я высказался о вреде вакцин. Речь шла о прививке от Bordetella pertussis, микрорганизма, вызывающего коклюш, вирус которого на протяжении большей части 1970–1980-х годов считался возможной, хоть и редкой причиной повреждения мозга. Это мнение разделяли многие родители и доктора.
Спустя поколение историю о коклюше благополучно забыли, и ее сменила тревога по поводу MMR. Но всего за два дня до того, как я написал статью, судья, заседавший в великолепном готическом дворце лондонского Королевского суда, недалеко от набережной Темзы, вынес знаменательное решение. После 63-дневного слушания, в ходе которого доказательства приводили эксперты со всего мира, лорд-судья (сэр Мюррей Стюарт-Смит), 60-летний отец трех мальчиков и трех девочек, прочитал вслух свое решение, занявшее 273 страницы и четырнадцать глав, положившее конец долгим спорам.
Вкратце, ответ был отрицательным. С точки зрения теории вероятности, прививка от коклюша не была причиной тех заболеваний, которые многие считали ее осложнениями.
– Я был готов поверить в то, что это расхожее мнение было обоснованным, – зачитал бывший кавалерийский офицер, к увлечениям которого причисляли стрельбу и игру на виолончели. – Но посвятив недели изучению доказательств и аргументов, я все больше и больше начал сомневаться в этой связи.
Я был категорически не согласен. Сидя в 4 километрах к востоку, недалеко от лондонского Тауэра, я проигнорировал мнение его светлости. В ту пятницу я провел собственное расследование, вращаясь на стуле в отделе новостей Sunday Times и перебирая папки с пожелтевшими газетными вырезками. Доказательства были неопровержимыми: даже сама кампания в Sunday Times позже получила название «Жертвы вакцины».
«Пострадавшие от прививок выигрывают первый раунд борьбы за компенсацию»
«Риски вакцины против коклюша замалчиваются, считают родители жертв»
«Коклюш: родители не в курсе опасностей прививки»
Целые стопки вырезок. Выводы были однозначны. «Специальное расследование», проведенное нашим медицинским корреспондентом, показало, что риски от вакцинации были выше, чем опасность самого коклюша. «Правительство приводит свои аргументы, манипулируя цифрами, мнения экспертов скрываются», – писал корреспондент.
Только пролистав вырезки до конца, я понял, что картина была непростой. Родители запаниковали, и показатели иммунизации резко упали. По приблизительным оценкам, количество случаев коклюша подскочило с 8500 до 25 000 в год. И только во время одной из многих вспышек, в конце 1970-х годов, три десятка детей умерло от коклюша, а еще у семнадцати оказались поврежденными левые отделы головного мозга.
«Снижение количества прививок может привести к эпидемии»
«32 463 непривитых ребенка заболели коклюшем»
«Четверо детей умерли от коклюша»
Отличный материал для газет: две паники по цене одной. И послание в моих шестнадцати словах заключалось в том, что семьи детей с повреждением мозга нуждаются в помощи, независимо от причин возникновения подобных проблем. «Когда потребность перевешивает чувство вины», – так звучал заголовок.
«После того как на прошлой неделе было вынесено постановление о безвредности вакцины, детям не будет оказываться помощь. Brian Deer говорит, что у всех инвалидов должны быть равные права».
Я до сих пор так думаю. Но из шестнадцати слов чаще всего мне вспоминается отрывок, который после суда я пускал в печать 1,2 миллиона раз:
«ВСЕ ЗНАЮТ, что существует некая связь между вакциной от коклюша и тяжелым поражением мозга».
В те счастливые дни до появления электронной почты никто не писал жалобы. Но я думаю, что мое заявление вызвало у некоторых лиц особый интерес. А несколько лет спустя мне позвонила женщина из Ирландии, которая в тот момент считалась королевой антипрививочников. Ее звали Маргарет Бест. Она жила недалеко от города Корк, на дождливом юге Ирландии. Женщина выиграла крупную финансовую сделку – 2,75 миллионов фунтов стерлингов плюс оплату адвоката – у фармацевтической компании Wellcome Foundation (которая, по случайному совпадению, финансировала раннюю карьеру Уэйкфилда). Проблема заключалась в ее сыне, у которого начались неврологические расстройства. В сентябре 1969 года, когда Маргарет было 22 года, а ее сыну 4 месяца, она сделала ему прививку от коклюша, в сочетании с вакцинами от столбняка и дифтерии, так называемую прививку «три в одном», или АКДС. Через несколько часов, как женщина рассказывала позже, она позвонила местному врачу: у ее Кеннета случился ужасный приступ. «Его лицо стало очень красным, а глаза закатились вправо, он прижал обе руки к груди, и казалось, что все его тело окоченело».
В ноябре 1996 года Маргарет пригласила меня на беседу. Ей исполнилось 49 лет. Я увидел невысокую, энергичную женщину с упругими черными кудрями и бойкой манерой поведения. Она развелась со своим мужем Кеном и жила с парнем, Кристи, в недавно построенном доме с электрическими воротами, гравийным подъездом, собаками и мебелью, которая выглядела купленной наспех в ближайшем магазине. Кеннет, на тот момент уже 27-летний мужчина, занимал пристройку. Он не говорил, только иногда кричал. Его главным развлечением было сплетать из клубков шерсти большие мягкие разноцветные пучки.
Пока мы с Маргарет разговаривали за кухонным столом, я пытался восстановить события. Между нами лежала стенограмма ее показаний в дублинском суде и маленький синий диктофон с магнитной лентой и микрокассетой, который давал мне возможность не отвлекаться на пометки.
– Итак, откуда вы звонили врачу? – спросил я минут через тридцать, надеясь прояснить события той ужасную ночи, о которой она говорила.
Маргарет встала и отошла к плите. Я остановил запись. Включил диктофон, когда она вернулась.
– Ну, – протянула она, – у нас был сосед, телефоном которого я иногда пользовалась.
В этом не было ничего странного. Телефонов было мало: все случилось давно, в год первой высадки на Луну, и действие разворачивалось в бедной рыбацкой деревне Кинсейл.
– И в тот раз тоже?
Маргарет снова встала, подошла к плите и замолчала на минуту, будто задумавшись.
– Нет.
Я снова выключил диктофон, подождал. Запустил запись.
– Так что, вы воспользовались телефонной будкой?
– Да.
И опять ничего странного. По крайней мере, так мне казалось в процессе беседы. Но когда я вернулся в Лондон и включил запись, челюсть отвисла, а брови поползли вверх. Зачем упоминать соседа, если она ходила в будку? Почему она вставала, молчала, отвечала односложно? Неужто ночь, когда была разрушена жизнь ее ребенка, не запечатлелась в ее памяти?
И это было моим первым шагом на пути к делу Уэйкфилда. Через неделю после поездки в Ирландию я заказал стенограмму дела мисс Бест против Wellcome – большую коробку прошитых по спирали папок, в которых была зафиксирована каждая минута 35-дневного судебного разбирательства. Как мне показалось, в деле было полно несоответствий, например, медицинских записей, противоречащих показаниям Маргарет. Женщина даже разрешила сделать своему сыну вторую АКДС, несмотря на очевидную побочную реакцию.
«Я ни на минуту не утверждаю, что миссис Бест лжет. Я лишь хочу подчеркнуть, что все описанные ей события произошли на 6–8 недель позже, чем она указывает, – сказал ведущий адвокат Welcome Генри Хики председательствующему судье в июне 1989 года.
Но судья так не считал. «Думаю, можно двигаться дальше», – ответил Лиам Гамильтон, председатель Верховного суда Ирландии, сидя среди скамей, почти таких же скрипучих, как скамейка Стюарта-Смита. – Если упомянутая хронология неточна, то мать действительно лжет».
Тем не менее, фармацевтическая компания не предъявила встречного обвинения. Дело набирало обороты. Врач мальчика тщательно вел дневники («насморк», «экзема» и т. д.), но в них ничего не было о припадках, которые, по свидетельству Маргарет, случались до двадцати раз в день.
Адвокат Хики настаивал на том, что мать сбита с толку. «Иногда люди могут убедиться в истинном ходе событий лишь в ретроспективе, мы видим такое каждый день у жертв дорожно-транспортных происшествий», – сказал он. Это заявление только ускорило принятие решения о судьбе Wellcome, позволив Верховному суду Ирландии вынести вердикт. История Маргарет была настолько запутанной – она рассказывала о ежедневных припадках и визитах к врачу, – что напрашивался вывод: если ее рассказ не соответствует действительности, то она, должно быть, лжет. Но позиция компании не поменялась. Раз она «не лжет», логично, что она говорит правду.
– Они могли бы просто держать язык за зубами, – рассказывает мне Маргарет о победе, которую отметили на небольшом медиафестивале. – Если бы они ничего не сказали и просто защищались, без рассуждений, лгу ли я, говорю ли я правду, сбита ли я с толку, если бы они ничего не сказали, им же было бы лучше.
Признаюсь, это был мой «Момент Гиннеса». Я подумал: могла ли она? Сделала ли она это? Почему бы и нет? Женщина из рабочего класса. Она бросила школу в двенадцать. Стала матерью. И победила фармацевтическую компанию. Фантастика. Но после некоторых размышлений мой восторг поутих. Она не просто победила. Ее дело повлияло на выбор других семей, которые пытались оценить преимущества и риски вакцин. Кроме того, я был журналистом. Я не был участником кампании против прививок. Я верил, что должна победить истина.
Итак, я копнул немного глубже. На самом деле меня ждал год работы. И я обнаружил реальных людей и конкретные факты, что позволило мне, журналисту, высказать иное мнение, отличное от решения Верховного суда.
Невероятно, но история Маргарет тоже началась с доктора, врача лондонской больницы. Он опубликовал свое исследование в медицинском журнале, и на эту статью разом набросилось и телевидение, и пресса. В журнале была приведена серия случаев, когда у детей в течение 14 дней после АКДС развивались неврологические проблемы. Эпидемия страха охватила земной шар.
Но это был не Уэйкфилд. Доктора звали Джон Уилсон. Он работал детским неврологом-консультантом в госпитале для больных детей на Грейт-Ормонд-стрит в Лондоне – в одном из лучших педиатрических центров мира, расположенном в 5 километрах от Royal Free в Хэмпстеде. Журнал был среднего ранга – Archives of Disease in Childhood, а паника в СМИ была запущена в шоу под названием This Week. В Великобритании на тот момент было всего три телеканала. Я заказал это видео и не раз его просмотрел.
– Довольны ли вы тем, что нашли связь между вакциной от коклюша и повреждением мозга? – спросил в апреле 1974 года репортер This Week Уилсона, который был одет в розовую рубашку с большим воротником и массивные очки. Его бакенбарды были аккуратно подстрижены до уровня челюсти.
– Лично я удовлетворен, я видел много детей, у которых, очевидно, имелась связь между тяжелым заболеванием, сопровождавшимся припадками, потерями сознания и очаговой неврологической симптоматикой, и прививкой, – ответил невролог.
– Что вы имеете в виду под словом «много»?
– Ну, за время моего пребывания здесь, то есть где-то за восемь с половиной лет, – вспоминал он о своем стаже работы на Грейт-Ормонд-стрит, – лично мне встретилось около восьмидесяти пациентов.
Уилсон был современником отца Уэйкфилда, Грэхема, и они оба считались первыми среди равных. Его черные волосы были уложены маслом, на рукавах блестели запонки, а его скрупулезный и вялый тон напоминал проповедь не сильно убежденного в своей правоте христианского епископа.
Уилсон заинтересовался иммунизацией в самом начале своей карьеры, еще до того, как была побеждена натуральная оспа. Англия начала борьбу с этой болезнью, и в конце XVIII века врач Эдвард Дженнер изобрел «вариоляцию», которая считается первой настоящей вакциной. Вскочив в последний вагон, в 1960-х Уилсон помогал адвокатом требовать возмещения ущерба от прививок. Он опубликовал свою статью про АКДС в январе 1974 года, за три месяца до того самого выпуска This Week. За 24 года до исследования Уэйкфилда Уилсон с двумя стажерами – немкой Марсией Куленкампф и бразильцем Хосе Саломао Шварцман – заняли четыре страницы в Archives.
«В период с января 1961 года по декабрь 1972 года в лондонском госпитале для больных детей было осмотрено около 50 пациентов. Их неврологические заболевания, вероятно, были вызваны прививкой АКДС, – поясняет Уилсон в тексте. – У 36 детей были получены адекватные данные о клинической манифестации. В исследования были включены только те пациенты, неврологические симптомы у которых возникли в течение 14 дней после вакцинации АКДС».
Уилсон заставил двух своих младших сотрудников обыскать архивы больницы в поисках записей, касающихся вакцины. Затем он использовал выбранный им самим двухнедельный срок для определения жертв вакцинации. «Это было очень наивное исследование», – сказал Шварцман более сорока лет спустя, когда я приезжал к нему в Бразилию.
До телетрансляции 79 % детей в Англии получали АКДС. Но к 1978 году, после фурора в газетах, этот показатель упал до 31 %. Последовало судебное дело. Я обнаружил сообщения о массовых процессах в Канаде и Соединенных Штатах, о двух – в Лондоне. Оба проводились под председательством Стюарта-Смита, судьи-виолончелиста. Именно эти дела преподали мне несколько жизненных уроков, которые позже помогут докопаться до правды в дурно попахивающей истории Уэйкфилда.
Первое лондонское дело об АКДС касалось мальчика с отклонениями в развитии. Его звали Джонни Киннер. Согласно показаниям его матери Сьюзен, в ночь после укола у него было пять или шесть припадков. Потом они случались каждый день. В дневниках врач отметил ряд легких недугов, и в амбулаторной карте не было обнаружено ничего серьезного.
Мать солгала. Сцена была трагичной. Сьюзен рычала на суде, как львица, защищающая своего детеныша: «Видите, вы сейчас пытаетесь меня запутать. Вы пытаетесь меня запутать». Но это было не так.
Стюарт-Смит постановил, что мать «не говорила правды», и ее собственный адвокат признал это. «Любой, кто присутствовал в суде и заслушивал свидетелей, видел расхождения между показаниями и медицинскими записями. Нет сомнений в том, что перспективы дела фактически равны нулю», – обратился он к судье в мае 1986 года.
Затем прошло второе заседание по делу Сьюзан Лавдей, девочки с проблемами развития. Однако на этот раз родителям не разрешили давать показания (из-за страха второго коллапса, с огромными затратами и задержками), пока ученые не сделают собственные выводы. В частности, в рамках этого дела была проанализировано британское исследование, в котором сообщалось, что «приписываемый риск» необратимого повреждения мозга после АКДС составляет 1 случай на 310 000.
Это исследование (названное Национальным исследованием детской энцефалопатии) длилось три года, включало 2 миллиона доз АКДС и было самым масштабным в мире. На него будут ссылаться в технических паспортах вакцин по всему миру.
Но когда судья приступил к работе, он обнаружил, что расчет конечной цифры был сделан только на основании семи ключевых пациентов. Итак, проигнорировав возражения исследователей, он заказал записи о семи детях и изучил их, одну историю за другой. У одного ребенка был синдром Рейе, который никак не связан с вакцинами. У троих было отмечено вирусное поражение. А в оставшихся историях и вовсе были «нормальные» результаты. Итого, относительный риск сократился до нуля.
Стюарт-Смит начал рассматривать другие педиатрические дела и пришел к выводу, что даже самые печальные рассказы не всегда заслуживают доверия.
«Дело 1473: показания родителей не соответствуют с изначальной историей».
«Дело 1509: симптомы появились в октябре прошлого года, эта запись была изменена несколько месяцев спустя на “начало приступов через 24 часа после прививки” на основании новых показаний родителей».
«Дело 1215: Заявление родителей о том, что ребенок был здоров до вакцинации, явно не соответствует действительности».
Он обнаружил мошенничество. Трудно представить, как еще можно все это объяснить. Например, были найдены две распечатки с оценкой навыков детей, в которых баллы необъяснимо изменились. В них были зарегистрированы одни и те же показатели, полученные в один и тот же день. Во второй распечатке баллы были ниже, что позволило отнести некоторых пограничных пациентов к группе заболевших. «Странно. Мне трудно понять, как одни и те же данные могут получить разные оценки», – подчеркнул судья.
Однако хуже всех ситуация была у Уилсона. Стюарт-Смит занялся исследованием, в котором заявлено о трех десятках жертв вакцинации. Судья просмотрел их все. Невролог признал, что у восьми не было связи между вакциной и симптомами. В пятнадцати случаях он согласился, что могла быть и альтернативная причина. Он стоял на своем только у двенадцати пациентов. Из этой оставшейся трети всего в трех случаях было достаточно информации, и даже в них роль вакцины не могла быть доказана. Удивительно, но у некоторых детей, о которых сообщил Уилсон, первые симптомы появились еще до вакцинации. Но самой поразительной в его серии была пара девочек-близнецов, которым не только поставили диагноз генетического заболевания, но и никогда не прививали АКДС.
В это просто невозможно поверить. Мое расследование завершилось почти семью тысячами слов на шести страницах Sunday Times. Я усвоил урок: когда речь идет о жертвах вакцинации, нельзя верить ни родителям, ни врачам. И после того, как я изучил загадочные темы, которые мне никогда больше не понадобятся (от «теста на набор веса мыши» до «принципов Арлвина-Гриффита»), я решил, что эта область исследования слишком сложна, чтобы ею заниматься по сиюминутной прихоти.
Буквально в этот же момент, в пятницу 27 февраля 1998 года, в приемной врача я взял в руки The Guardian и прочел первую страницу статьи из Хэмпстеда. В моем мозгу все еще прокручивалась история с АКДС, а Уэйкфилд уже попал в новости с MMR.
– Вам следует за это взяться, – предложил доктор, когда я уходил.
– Ну уж нет, – засмеялся я в ответ, – ни за что на свете.