Книга: Кишот
Назад: Глава шестнадцатая Женщина-Трамплин рассказывает Санчо и Кишоту Историю о Предательстве, и Дорога оказывается открыта
Дальше: Глава восемнадцатая Кишот достигает своей Цели, в то время как на его Возлюбленную обрушиваются Позор и Скандал
Глава семнадцатая,
в которой Сестра завершает Семейную Историю и свою собственную Игру
“Города похожи на двери. Они либо открыты, либо закрыты. Лондон изо всех сил заехал ему дверью по морде, сделал все, чтобы он не вошел внутрь. Нью-Йорк же гостеприимно распахнулся перед ним, приглашая войти”. Мрачное начало “Обратного обмена”, одного из романов Брата, вспомнилось ему в день перелета между нью-йоркским аэропортом Кеннеди и лондонским Хитроу. Если подумать, эта мысль больше не кажется ему верной, по крайней мере в том, что касается Нью-Йорка, раздираемого ныне расизмом и прочей нетерпимостью. Секретному агенту в его книге также следует пересмотреть свои позиции. Представление о Лондоне (население 8136000 чел.) как о месте для избранных, пропуск в которое имеют лишь члены элитных клубов, а простым смертным вход заказан, также, видимо, устарело. Он не был там много лет. Все закрытые лондонские клубы нынче скупили иностранцы, и заявки для вступления в них вынуждены подавать уже коренные англичане. В то же время здесь размахивает флагами – Понаехали тут! Валите обратно, вам здесь не рады! Англия для англичан! – белый популизм, он, словно восставший из могилы призрак имперского прошлого, бродит по Британии, отравляя и без того непростую жизнь нынешней второстепенной-заурядной-нации. Тогда чума на оба ваши дома, решил Брат, и заказал еще одну, третью, водку с содовой; его дневной лимит уже был превышен на порцию, но сегодня ему это было нужно.
(В последний раз он летал на самолете довольно давно. Брат поделился с Кишотом своим собственным ночным кошмаром, сном, в котором он сначала падает с небес на землю, а затем тонет. Страх Кишота перед полетами был страхом Брата. В тех редких случаях, когда не было выбора и приходилось садиться в самолет, он накачивался ксанаксом и так переживал полет. На этот раз он предпочел ксанаксу водку. Пока что она работала исправно.)
После воссоединения со своим потерянным ребенком он постоянно размышлял о том, что развалившиеся семьи – включая его собственную развалившуюся семью – своего рода аллегории, предвестники более глобального распада, а попытки искать любовь и исцеление – странствие, которое совершаем мы все, а не один безумец Кишот.
Брат создал в телефоне новую заметку: не забыть также развить любовную линию Санчо. Она стала последней в списке, который он начал создавать, как только самолет взлетел. Не забыть видения Санчо – реальность становится все более фантасмагорической. Не забыть про ключ Кишота. Что он открывает? Что может быть внутри? И еще одна: Кишот звучит как “ки” и “шот”, key shot — небольшая порция (shot) кокаина либо героина, которую отмеряют с помощью ключа (key). Брат не знал, пригодится ли это наблюдение в истории его Кишота. Возможно, ему в ней не найдется места. Какое-то время оно будет оставаться заметкой, а потом он вовсе удалит его.
Внезапно самолет начал стремительно терять высоту, он несся вниз, как один из шаров, которые Галилей представлял летящими с Пизанской башни, как рушащийся в шахту лифт, как падающее человеческое тело. Стакан с водкой начал скользить, но Брат успел схватить его. Над головами пассажиров появились оранжевые кислородные маски. Пилот быстро обращался к пассажирам через систему связи, стараясь одновременно успокоить их и рассказать, что делать в чрезвычайной ситуации. В настоящее время нет необходимости надевать кислородные маски. Оставайтесь на своих местах с застегнутыми ремнями безопасности. Это нечто большее, чем турбулентность, но пилот полностью контролирует ситуацию, во всяком случае на этом настаивал голос сверху – звучал он, правда, не очень уверенно. “Боинг 747” накренило, затрясло и резко бросило сначала в одну, потом в другую сторону, словно он двигался по гигантской трассе для слалома. Многими пассажирами овладела паника. Слышались крики и плач. Еще звуки, сопровождающие рвоту. Брат, чей ночной кошмар сбывался наяву, всю жизнь уверенный, что самолеты слишком громоздки, чтобы летать, и одновременно слишком хрупки, чтобы противостоять безграничной мощи стихии, с интересом отметил про себя, что сохраняет спокойствие. Он продолжал потягивать водку. Может ли быть, что он излечился, что его иррациональный страх перед полетами исчез ровно в тот момент, когда пришло время пугаться по-настоящему? Я пишу о конце света, думал он, то есть на самом деле воображаю и описываю смерть. Свою собственную, замаскированную под чью-то еще. Частное тиражируется в масштабах универсального. Я так долго думал об этом, что даже не удивлен. Он поднял стакан и приветственно кивнул ангелу смерти, чья гигантская фигура в черном балахоне, с лысым черепом в складках капюшона виднелась на горизонте – он зажал их самолет в руке и тряс его. Ангел смерти любезно раскланялся с ним в ответ и выпустил самолет из своих рук. “Боинг” тряхнуло в последний раз, и он снова лег на курс.
После этого полет проходил штатно, а пассажирами овладело чувство полуистерического единения. Бортпроводники разносили бесплатное шампанское даже пассажирам эко-номкласса. Брат подозревал, что некоторые пассажиры на высоте мили над землей занимались случайным сексом с незнакомцами в туалетах. Вокруг все больше происходил некий рок-н-ролл. Брат же оставался верен себе: он не спеша допил водку и продолжил размышлять о смерти. Можно сказать, что до сегодняшнего дня он строил вокруг нее свою писательскую карьеру. Ему всегда казалось, что до тех пор, пока один (или несколько) персонажей не начнет ненавидеть другого (или нескольких) настолько сильно, чтобы убить, повествование остается плоским, ненастоящим. Тексты остаются мертвы, если в них нет убийств. Он знал, что другие писатели могут сделать шедевр из сцены чаепития (взять хотя бы Безумного Шляпника у Кэрролла), совместных обедов (миссис Дэллоуэй у Вирджинии Вулф), а если ты джойсовский Леопольд Блум, из целого дня, проведенного в мотаниях по городу в то время, пока твоя жена изменяет тебе дома с другим, но Брату помогала только кровь. Наш век – век крови, а не чая, говорил он себе (а порой и другим).
И вот теперь он летит через океан, чтобы оказаться у смертного одра – или чего-то, что вот-вот может стать смертным одром – тяжело больной женщины, и надеется, что прибудет не слишком поздно для финальной сцены примирения. Сестра была в кулаке у ангела смерти, который никак не согласится выпустить ее. Очень многих, напоминал он себе, в конце жизни ждет смерть, которая есть не преступление, но величайшая из тайн, раскрыть которую каждому предстоит в одиночку.
Тайна – наилучшая аналогия как человеческой жизни, так и человеческой смерти. Люди – тайны для других людей и для самих себя. Какой-нибудь нелепый случай может пробудить их ото сна и заставить совершать такие поступки, на которые, как им казалось, они прежде были не способны. Мы ровным счетом ничего не знаем ни о себе, ни о людях вокруг, размышлял Брат. Симпатичная соседка может оказаться убийцей, нанесшей своей матери сорок ударов топором. А немногословный улыбчивый бородач, живущий наверху, – террористом, направившим свой грузовик прямо в гуляющую в центре города толпу ни в чем не повинных людей. Смерть дарует нам ясность, на миг озаряет она нашу жизнь своим безжалостным светом, и мы видим все.
Смерть Дон Кихота для всех нас ознаменовала конец глупого, но прекрасного юродства, чистого благородства, того, чему нет места в нашем мире, тому, что также можно назвать словом “человечность”. Странный человек, смешно утративший связь с миром, упрямо не желавший наладить связь со временем и бесспорно потерявший связь с собственным разумом, в момент своей смерти открывается нам как тот, кого стоило беречь больше всего, по ком стоит плакать горше всего. Помнить об этом. Это должно определять все.
Брат поднял шторку иллюминатора, чтобы взглянуть в более не опасное небо. В поле его обзора заплясали черные точки. Он видел мушки перед глазами уже довольно давно, но сейчас, похоже, стало хуже. Иногда он чувствовал, будто мушки группируются в уголке его глаза, отчего все выглядит так, будто наша Вселенная стирается по краям. Словно фрагменты безвоздушного пространства замещают собою ткань того, чем это раньше было.
Брат закрыл шторку иллюминатора. Все мы – заблудшие странники, размышлял он. Мы убили и съели быков Гелиоса, мы навлекли на себя ярость всех олимпийских богов. Он закрыл глаза. В Лондоне его ждет Сестра. Вот что сейчас важно. Смерть, Кишот, да и все прочее может подождать. И четвертая водка пришлась бы очень кстати.
(РАНЕЕ)
– Привет.
– Привет, Брат.
– Просто отличная идея – созвониться и поговорить до встречи для того, чтобы снова узнать друг друга. Столько времени прошло…
– Да, идея хорошая.
– Мы можем созвониться с видео в скайпе, фейстайме или вотсаппе, если хочешь. Или в Signal, если ты по каким-то причинам не хочешь, чтобы твои сообщения шифровались.
– Нет.
– Что нет? Ты против шифрования?
– Я против видео в скайпе, фейстайме, вотсаппе и Signal.
– Почему так? Мне просто интересно.
– Не хочу одеваться для тебя. Я сделаю фотографию и пришлю ее тебе, когда буду в форме. Пока я не готова.
Брат не сказал ей, что искал о ней информацию в гугле.
– Тебе ни к чему особенно одеваться.
– Мне лучше по телефону.
– Хочешь, я пришлю тебе свою фотографию?
– Не сейчас.
Значит, она тоже искала его в гугле.
– Ладно. Итак, кто будет первым? Если хочешь…
– Ты первый.
– Я надеялся, ты этого не скажешь.
– Ты первый.
– Что ж. Тогда я должен начать с извинений.
– Это единственное правильное и достойное начало.
Больше всего его коробила ее манера говорить. Она прожила в Британии всю жизнь, он понимал это, так что нет ничего удивительного, что она говорит, как британка, но говорить, как чертова королева, совсем необязательно. У нас вы Британии нынче все дажжи да дажжи. Нэпрэмэнно поситите Британский музэй, мой друг. Шла Саша по шоссе. В булошную? Разумээтся, на такси! Ыскрэннее рада снова тэбя слышшать, Брат. Боже, храни королэву. Корабли лавировали-лавировали. Идынственное правильное и дастойное начало. Наполовину Лиззи из фильма ужасов, наполовину “Моя прекрасная леди”. Прежде так разговаривали только белые женщины.
Однако в ее телефонном голосе Брат уловил кое-что еще, чего нельзя было скрыть даже за четкой артикуляцией гласных: он звучал неуверенно, порой заметно дрожал, что (или так только казалось Брату) она изо всех сил старалась от него скрыть.
– Ты себя нормально чувствуешь? – спросил он ее.
– Ты меняешь тему. Не надо.
Тогда Брат извинился. Он думал о Кишоте – сначала церемонно поднявшемся на ноги для этого разговора, потом коленопреклоненном, сжимающим в руках край платья Женщины-Трамплина. Вообще-то Брат был совершенно не склонен к самоуничижению, но если бы они разговаривали в режиме видеоконференции, он тоже непременно встал бы. Он пытался подбирать такие же высокопарные выражения, как его герой, как только мог, демонстрировал голосом глубину и искренность своего раскаяния. Когда он закончил говорить, его сердце выпрыгивало из груди, и он едва мог дышать – немолодой переволновавшийся мужчина, что с этим делать. Ему пора начать серьезно думать о том, что он ест, и привести себя в форму, сказал он себе далеко не в первый раз. Дуглас Адамс, создавший замечательную серию книг “Автостопом по Галактике”, умер после тренировки в спортивном зале; он жил в Калифорнии, где все – по неписаным законам штата – просто обязаны ходить в зал и почитают красивое тело, ибо оно – воплощение сразу всех богов здоровья, имена которых открываются лишь тем, кто строгим вегетарианством и полным отказом от глютена сумел добиться полного очищения. Здесь служат Фуфлунсу, этрусскому богу растительности, плодородия и счастья, Эгле, греческой богине здоровья и блеска, Максимону, герою и божеству здоровья народов майя, а также персидской Хаоме и греческой Панацее, богине исцеления. С тех пор как Брат прочел о смерти Адамса, он тут же, отчасти в шутку, отчасти всерьез, в качестве самозащиты, начал говорить всем, что тренировок следует избегать потому, что от них умирают. Только не надо паники. Съешьте лучше немного жареной картошки.
И вот пожалуйста: все, что он сделал – сказал сестре по телефону, как ему стыдно за свои прошлые поступки, а он уже задыхается и не владеет собой. Ангел смерти покружил над ним, но улетел восвояси. (Позже, когда ангел смерти отпустил самолет, в котором он летел над океаном, Брат подумал, две жизни я уже израсходовал, а ведь я ни разу не кошка.)
Его сбивчивые мысли о смерти и равноденствии заполнили паузу после того, как он закончил свои извинения, а Сестра еще не начала говорить после затяжного молчания. Она взвешивала каждое слово, словно выступала в суде.
– Раскаяние и прощение – две вещи, неразрывно друг с другом связанные, – начала она, – но связь эта не причинно-следственная. Их связь определяют действия. Субъект деяния решает, испытывает либо не испытывает он раскаяние, достаточное либо недостаточное для того, чтобы решиться либо не решиться принести извинения, в надежде на возможное возмещение. Объект же деяния решает, готова она либо нет оставить действия противоположной стороны в прошлом и двигаться дальше, говоря иными словами, простить. Решение объекта деяния никак не зависит от решения субъекта деяния. Последний может искренне раскаиваться и от души просить прощения, но остаться непрощенным, если объект деяния готов его простить. Возможна и обратная ситуация, человек может не раскаиваться и не просить прощения, но оказаться прощенным, если тот, кому он нанес обиду, решил оставить все обиды в прошлом. Ты принес мне свои извинения. Это было твое решение, и оно остается таковым. Я допускаю, что твои извинения были искренними. Теперь уже мне решать, смогу я либо нет простить тебе все то, что ты сделал. Возможно, я уже приняла это решение. А возможно, не приму никогда.
– Как хорошо, когда в семье есть хоть один юрист, – не сдержался Брат. – Па и Ма очень бы тобой гордились.
Такими были их первые шаги. Тот, кто жертвует в шахматах своей фигурой, думал Брат, преследует цель закрепиться в центре и получить максимально возможное позиционное преимущество. Он начал с жертвы, принес ей искренние извинения, но так и не понял, привел ли этот его шаг хоть к какому-то преимуществу. В своих последующих беседах они ходили каждый по своему кругу: Брат все глубже уходил в самобичевание, Сестра же вела осторожную, взвешенную игру, придерживаясь тактики защиты и неспешного темпа. Они пытались вспоминать детство, но это тоже получалось не очень хорошо. Их прошлое – мирно почившая мать, наложивший на себя руки отец с пустым пузырьком от лекарства на прикроватной тумбочке, роман Сестры с Художником с Печальным Лицом, пощечина – все их воспоминания были слишком зыбкой почвой, на которой каждый из них мог совершить неверный шаг и рухнуть туда, откуда очень сложно будет подняться. Несколько попыток поговорить о прошлом свелись к обмену странными банальностями:
– Ты все еще любишь петь?
– Только в душе.
– Какая жалость. Больше никакого Твити Пая?
– Считай, мой язык съела кошка.
После нескольких неловких ситуаций они стали избегать воспоминаний по обоюдному молчаливому согласию.
Брат быстро отказался от метафоры с шахматами. Шахматы – игра военная, а он стремился к миру. Шахматная партия заканчивается, когда ты убиваешь короля, и победитель в ней только один. Брат не пытался выиграть. Он пытался вернуть нечто давным-давно утраченное.
Они выяснили, что разговоры о настоящем даются им гораздо легче. Сначала сдержанно, но затем все более и более эмоционально Сестра рассказывала Брату о своей борьбе против расовой дискриминации и о благотворительной адвокатской практике.
– Думаю, как раз сейчас я созрела оставить эту работу в прошлом. – Впервые за все их разговоры она продемонстрировала собственную слабость. – Это вовсе не значит, что я готова дать этим сволочам победить и спокойно смотреть, как наш цивилизованный мир превращается в дикие джунгли, в которых правит лишь один закон, закон джунглей, но мне все чаще кажется, что так и есть. У меня создается ощущение, что каждое утро я должна вставать и биться головой об стену. Я занимаюсь этим пару десятков лет, так что пришло мое время поберечь голову. Время уступить место у стены более молодым головам. Пришел их черед.
Не все проблемы ее клиентов имели расовую природу. Некоторые дела были связаны с капиталистической экономикой – к примеру, многие проживающие в Лондоне выходцы из Бангладеш работают в ресторанах, и их работодатели, также выходцы из Бангладеш, отказывают им в самых элементарных трудовых правах. К ней обращались и по идеологическим вопросам.
– Черт подери, как они не могут понять, что я не борюсь за право женщин носить покрывало, хиджаб, никаб и что они там еще носят, – возмущалась Сестра. – А эти молоденькие дурочки нынче считают, что покрывало на лице говорит об их идентичности. Я пытаюсь им объяснить, что они стали жертвами того, что немодный ныне философ Карл Маркс называл ложным сознанием. Почти нигде в мире женщины не закрывают лицо по собственному выбору. Мужчины принуждают женщин оставаться безликими. И эти девочки на Западе своим так называемым свободным выбором только поддерживают притеснения, которые их сестры переживают в тех частях мира, где нет никакого свободного выбора. Когда я говорю им об этом, с ними случается настоящий шок. Они отвечают, что я говорю оскорбительные вещи. А я говорю, что чувствую то же самое, когда вижу их закрытые лица. Такая работа опустошает. Я больше не могу держать себя в руках, пора мне остановиться.
Во время их бесед Сестра ни разу не упомянула о другой, гораздо более серьезной причине, заставляющей ее понемногу отходить от дел, – о плохом состоянии здоровья, новой, такой несправедливой атаке карциномы, хронического лимфоцитарного лейкоза, ХЛЛ, на тело, уже однажды одержавшее пиррову победу над раком. Она все еще не чувствовала, что готова разделить эту новость с Братом, что он имеет право знать это. Вместо этого она с гордостью рассказывала ему об успехах дочери в модной индустрии. Пространно говорила о своем муже “Джеке”, судье и милейшем человеке, и даже, в качестве демонстрации растущего доверия, сообщила Брату об обыкновении мужа носить дома женские наряды.
– Наши друзья понимают, хотя, похоже, больше никто в современном мире не в состоянии такое понять, что это обыкновение не имеет ничего общего с сексуальностью. Просто такие предпочтения в моде. По крайней мере, в нашем тесном дружеском кругу людям по-прежнему позволяют невинные слабости.
Ее голос опять показался Брату усталым, он попытался убедить себя, что это вызвано постоянной досадой на собственную несовременность, невозможностью разделять новомодные прогрессивные взгляды. Противостояние правых и левых осталось в прошлом, и такой человек, как Сестра, которую на протяжении всей ее карьеры ассоциировали с левыми, может теряться в этой новой риторике, чувствовать себя ненужной. Пришло время другим биться головой о стену.
Он так и не смог убедить себя в этом. С Сестрой происходило что-то очень плохое, он слышал это в ее голосе во время каждого разговора, но понимал, что она еще недостаточно доверяет ему, чтобы поделиться.
Он рассказал ей о Кишоте, о том, что его герой – стареющий телевизионный фанатик, влюбившийся в незнакомую женщину. Сестра хохотала.
– Приятно слышать, что ты не утратил способность смеяться над собой, – сказала она.
Брат тут же начал возражать ей привычными писательскими фразами – это не я, а полностью выдуманный персонаж и т. д., – но она остановила его.
– Пожалуйста, не надо, – попросила Сестра. – Я хочу думать, что ты можешь смеяться над собой. Это поможет мне полюбить тебя чуточку больше.
Он не стал рассказывать ей о Женщине-Трамплине и о том, что он наградил выдуманную полусестру Кишота ее заболеванием и провел по тем же кругам медицинского ада, что когда-то прошла она. С подобными признаниями лучше повременить. Возможно, сильно. Брат был почти уверен, что Сестре будет трудно воспринять это.
(“Если в семье родился писатель, конец семье”, – сказал когда-то Чеслав Милош.)
Они искали новую дорогу друг к другу. Однажды они поговорили очень зло, всем известный взрывной темперамент Сестры явил, быть может, в последний раз, свою полную разрушительную силу, но даже эта вспышка ярости, размышлял потом Брат, была вызвана живущей в Сестре любовью: она злилась на Брата за слишком долгое молчание, за годы, понадобившиеся ему, чтобы решиться на воссоединение, ведь на все это время он украл у нее семью. Его появление с намерением восстановить разорванные семейные связи она считала крайне запоздалым, и в сердцах назвала его человеком, не способным любить, в принципе не способным чувствовать, и вообще – четко артикулировала она в своей манере “немного Элиза Дулитл, немного Елизавета Вторая” – полным засранцем. – Ты вообще понимаешь – если ты в принципе способен понимать чьи-то чувства, – что значит представлять себе, что у тебя есть старший брат, которому ты можешь доверять, на которого, если надо, можешь опереться? Не переживай, вопрос риторический, ответ мне давно известен. Разумеется, ты и близко на такое не способен, ты был слишком занят своими шатаньями по чертову Нью-Йорку и фантазиями об этих треклятых шпионах. А знаешь, кем на самом деле был Джеймс Бонд? Специалистом по птицам Ямайки, чье имя Ян Флеминг украл для своего агента 007. Черт возьми, по-моему, отличная характеристика для тебя самого. Секретный агент – точнее, тот кто пишет о секретных агентах – на деле оказался всего лишь отличным орнитологом. А что вы можете сказать о нем как о человеке? Как человек он не так хорош.
Сестра сделала небольшую паузу и прочистила горло. За этим последовала обличительная ария Леоноры из бетховенского “Фиделио” (“Abscheulicher!.. ” – “Мерзавец! Куда ты спешишь…”) Он бессердечный монстр, сообщила она ему; неужели он действительно такой урод и не способен понять, как коротка на самом деле человеческая жизнь и что недодать кому-то заслуженной любви – преступление против самой жизни! Да нет, именно что не способен, это выше понимания монстров, уроды такого не понимают, они копошатся в своей грязи и поднимаются только, чтобы убить прекрасное или то, что при должном обращении способно превратиться в прекрасное. Они никогда не были особенно близки, кричала Сестра, но если бы он выразил хоть малейшее желание стать с ней ближе, она бы с распростертыми объятьями бежала к нему навстречу! Но вместо этого он несправедливо обвинил ее в финансовом преступлении, вместо этого была пощечина, вместо этого были все эти годы, что он пропадал черт-те где, гордый и без тени раскаянья – это нельзя простить. Но несмотря на все это, она иногда – да нет, часто! – говорила себе: Ты сможешь! Сможешь простить непростительное, сможешь преодолеть непреодолимое, пусть он только придет, склонит голову у меня на пороге и скажет, что наконец-то, через много лет, прожитых в ослеплении собственным идиотизмом, я понял, как дурно поступил, понял, как больно тебе было потому, что я был несправедлив, теперь я вижу правду, и правда в том, что я виноват и что я полный засранец, и сейчас, стоя на твоем пороге со склоненной головой, этот засранец просит у тебя прощения. Это все, что ему надо было сказать и сделать. И вот теперь он на самом деле делает и говорит это, но слишком поздно, он слишком долго упивался своим идиотизмом, чтобы ее злость на него вот так взяла и прошла. Ему лучше просто повесить трубку и отвалить, никогда больше не слышать ее голоса, пусть между ними навсегда будет тишина, потому что она привыкла к этой тишине, а для примирения слишком поздно. – Нет. – Ей бы все же не хотелось заканчивать общение на такой ноте. – Он может перезвонить ей завтра. Сегодня она уже достаточно сказала.
Вот так вот.
Выдав свою тираду, Сестра осталась совершенно без сил.
– Мне пора, – просто сказала она и повесила трубку.
Брату казалось, что гнев забрал у нее все силы до капли – все оставшиеся силы – и после их разговора ей непременно станет плохо. После этого разговора он долго молча сидел, погруженный в свои мысли. Он пытался не позволить Тени стать реальной. Но он все больше убеждался в том, что Сестра серьезно больна.
Несколько дней после этого взрыва звонков не было. Когда Сестра наконец позвонила ему, то разговаривала тише и спокойнее. Она начала расспрашивать Брата о его романе, и тот, к собственному изумлению, с удовольствием стал делать то, чего никогда не делал, – рассказывать ей о своей незаконченной работе. Особо суеверным человеком он не был, но в одну примету верил твердо: не позволяй словам о работе сорваться с языка, или ты никогда не напишешь их своей рукой. Но сейчас он с готовностью отвечал на вопросы Сестры, вдохновленный ее интересом к тому, что он скажет. Он признался, что своим романом хочет бросить вызов вымораживающей людям мозги современной мусорной культуре, как когда-то Сервантес пошел войной на мусорную культуру своего времени. Рассказал, что старается также написать о невозможном, о всепоглощающей любви, об отцах и детях, о ссорах сестер и братьев и – да – о том, что нельзя простить; об индийских мигрантах, о расизме, с которым они сталкиваются, и о том, как они обманывают друг друга; о кибершпионах, много о научной фантастике, взаимопроникновении выдуманной и “реальной” реальности, смерти автора и конце света. И что он хочет привнести в роман черты пародии, сатиры и пастиша.
Что ж, не слишком амбициозно, заметила она.
А еще о зависимости от опиоидов, добавил он.
Тут оборона Сестры рухнула. Рассказывая о разразившейся в США опиоидной эпидемии и махинациях на лекарственном рынке, Брат почувствовал, что Сестра слушает очень внимательно, а когда говорил об одном из своих героев, докторе Смайле, хитром дельце-производителе фентанилсодержащего спрея, и его беспринципном желании, чтобы его продукт попал в руки людей, в нем не нуждающихся, во всяком случае по медицинским показаниям, она слушала, затаив дыхание. Когда Брат закончил, она приняла твердое решение.
– Я должна рассказать тебе кое-что о своем состоянии, – сказала Сестра, и Брат на миг очень явственно вспомнил свою встречу с человеком, называвшим себя, среди прочих имен, Лэнсом Макиокой. “Потерянная женщина за океаном, – не так давно спрашивал он Брата, – как много вы знаете о ее нынешнем состоянии?”, а когда Брат решил уточнить, что именно он хочет у него узнать, выкрутился: “Мне следовало сказать «ситуации», о ее нынешней ситуации”. И вот опять это тревожное слово.
– О твоем состоянии, – повторил Брат, и Сестра рассказала ему все.
Она связывалась с одним врачом в Америке, темнокожим, он лучший в этой области, но сразу честно сказала ему, что не готова лететь через океан, чтобы провести пациенткой в американской клинике – сколько? полгода? весь остаток жизни? пока деньги не закончатся? Он изучил ее случай, был вдумчив, добр, он все понял и посоветовал “очень хорошего специалиста” в Лондоне. Это непредсказуемая болезнь. Известны случаи, когда при правильно подобранном лечении пациенты живут еще многие годы. В других случаях болезнь, как ни жаль, развивается стремительно.
– Это мой случай, – прямо заявила она, – прогноз у меня плохой.
– Насколько плохой?
– Плохой.
– Понял.
– Больше всего я боюсь, – призналась она ему, – боли. Говорят, у женщин болевой порог значительно выше, чем у мужчин. Говорят, это потому, что нам приходится рожать. А я говорю, это потому, что у большинства женщин вообще все выше, чем у большинства мужчин. Я подняла это знамя и тут же вынуждена признаться, что я – не одна из этих героинь. Я боюсь боли. Той, последней – как сейчас ее сейчас называют? Прорывной боли.
– Прости, мне так жаль, – сказал он в ответ.
– Ты в этом не виноват, – ответила она. – Но раз уж так случилось, кое в чем ты, возможно, сможешь помочь.
– Сделаю все что угодно.
– Этот твой выдуманный персонаж, доктор Смайл, – спросила она, – и этот выдуманный спрей InSmile™? У них есть реальные прототипы? Я просто думаю, ты мог слышать о каких-то врачах вроде него или даже – было бы здорово – знаком с ними. И знаешь похожий препарат или препараты, если они есть.
Брат долго молчал в ответ.
– Я поняла тебя. К чему тогда говорить “все что угодно”? – не выдержала Сестра.
– Сублингвальные фентанилсодержащие спреи есть на реальном рынке, – Брат тщательно подбирал слова, – и прорывные боли – он едва удержался, чтобы не сказать “у онкологических больных в терминальной стадии ”, – прямое показание к их применению. Уверен, что твой британский врач знает, что есть на британском рынке, и пропишет то, что лучше всего подойдет в твоем случае.
– Ты что, не слышал о британских врачах? – возразила она. – Они никогда не выписывают пациентам то, что может им помочь. Они считают, что лекарства вредят больным людям.
– Но я уверен, что в твоем случае, когда прогноз…
– Да или нет? – настаивала Сестра. – Ты сможешь достать мне лекарство? У тебя есть знакомые?
Брат снова долго не отвечал.
И наконец:
– Да, – сказал он. – У меня есть знакомые.
– Сделай это для меня, – попросила Сестра. – Как только достанешь, срезу же садись в самолет и прилетай.
– Только хочу предупредить, ты – известный адвокат, твой муж – судья, а это – на грани закона. На самом деле за гранью.
– Просто сделай это для меня, – повторила она.
– Хорошо, – ответил он.
– И приезжай поскорее.
– Что значит поскорее?
– Как только достанешь, прыгай в самолет и прилетай.
Во всех аэропортах зоны таможенного досмотраустроены так, чтобы даже невиновный почувствовал, что в чем-то виновен. НЕТ ТОВАРОВ, ПОДЛЕЖАЩИХ ДЕКЛАРИРОВАНИЮ. Эту табличку можно смело заменить на: ПРОХОД ТОЛЬКО ДЛЯ МЕРТВЫХ. Брат не сомневался, что его остановят для досмотра и обнаружат запрещенное к перевозке вещество, право на приобретение которого он никак не сможет доказать, – идиотская ситуация, которая может закончиться для него весьма плачевно. Однако в драме, участвовать в которой он согласился по собственной воле, ему была отведена лишь второстепенная роль, а потому он беспрепятственно прошел в зал прилета, где ему ничего не угрожало.
В кэбе Брат попросил водителя “поддать воздуха”. Таксист не понял, чего он хочет. Пришлось сказать “включить кондиционер”. Кэбмен сказал, что кондиционер не работает, прости, дружище, ты можешь открыть окно. Через открытое окно в салон попадал лишь поток горячего воздуха. Лондон страдал от жары – настоящее пекло, как выразился кэбмен. “Аномальная жара” и “Лондон”, то, что эти слова стоят рядом, подумал Брат, очевидный оксюморон, как “затяжные дожди” и “Лос-Анджелес”. И все же так оно и было – почти девять вечера, а температура еще далеко за восемьдесят, сколько это по Цельсию? Тридцать? Тридцать пять? Поди разберись. Невозможно понять британцев и системы, которыми они пользуются. Расстояние на дорожных знаках указывают в милях, а вес на медицинских весах – в килограммах. В супермаркетах и пабах тебе продают молоко и пиво пинтами, а бензин на заправочной станции – литрами. Атлеты измеряют преодоленное расстояние равными полутора километрам “метрическими милями”, а длина крикетного поля должна равняться двадцати двум ярдам. В бухгалтерском учете используются десятичные дроби, но в остальном малые части считают как бог на душу положит, так что даже Евросоюз давным-давно отказался от идеи принудить британцев привести принятую в стране систему мер и весов к единому стандарту – вот вам ранний звоночек: британцам претит идея быть во всем европейцами.
Для Брата было своего рода облегчением оказаться посреди кризиса, переживаемого другим народом, на время оставив позади американский кризис. Дома он вовсе не слушал новостей и старался избегать социальных сетей, чтобы насколько возможно оградить себя от ежедневного потока чуши. У него была книга, которую он писал, кризис, который переживал, кризис Сестры, и это все, с чем он мог справляться на данный момент. Гибель западной цивилизации вполне может подождать до лучших времен.
Брат поднял взгляд на ночное лондонское небо, и вновь испытал иллюзию, будто оно усеяно дырами. Снова провалы в зрении, дыры в ничто. Это уже не было похоже на привычные мушки перед глазами. Либо у него начинается отслоение сетчатки, либо распад космоса, предсказанный его героем Ивелом Сентом, начинается не только в выдуманном, но и в реальном мире. Это абсурд, разозлился на себя Брат. Подобное не может происходить на самом деле. Я все это придумал. Брат создал в телефоне новую заметку – напоминание по возвращении из Лондона посетить офтальмолога.
Он позвонил Сестре на мобильный. Ему ответил незнакомый женский голос.
Это была Дочь.
– Мама сейчас отдыхает, – сказала она. – Но мы все очень ждем вас. Комната для вас готова. А еще я хотела вам сказать, – девушка продолжила после небольшой паузы, – что очень хочу с вами познакомиться, мне кажется, я хотела этого всю жизнь, и должна вам признаться, что первый мейл с маминого компьютера написала вам я. Пешка ез на ед. Это был мой ход.
– Значит, я навсегда у тебя в долгу, – ответил Брат. – Я уже скоро буду у вас.
– Мне нужно вас предупредить, – девушка перешла на шепот, – мой папа с большим трудом прощает тех, кто причинил боль моей маме. Она тоже взвивается, как фурия, стоит кому-то высказать в его адрес какую-то критику. Они всегда были такими, настоящими защитниками друг для друга. Я просто хочу сказать, что папа может быть довольно холоден с вами, когда вы приедете. Он справится с этим, я уверена, особенно теперь, когда вы с мамой почти все наладили.
– Спасибо за предупреждение, – поблагодарил Брат.
Брат помнил этот район со студенческих времен; тогда у него были длинные волосы и усы на манер Эмилиано Сапаты, и он предпочитал яркие фиолетовые рубашки и красные вельветовые клеши с бахромой. Тогда на улице, где по выходным работает знаменитый рынок, был магазинчик для наркоманов, который все называли “Магазин собак”, его владельцы зачем-то разметили над дверью, рядом с вывеской, слепок гигантского человеческого носа. Брат прочел где-то, что в старые времена бедняки с этой улицы воровали у богатых соседей собак, обучали их откликаться на новые имена, а затем на этой же улице продавали обратно прежним хозяевам. Однажды Брат зашел в “Магазин собак” и поинтересовался, не эта ли история стоит за его названием, но был встречен типичным для хиппи пустым взглядом: “Нет, парень. Просто такое название, парень”. Ужасно, подумал он. Уже тогда, полвека назад, наша культура начинала страдать потерей памяти, словно после лоботомии, оторванностью от собственной истории. Как после лоботомии. Оставь прошлое мертвым. Расслабься, живи сегодняшним днем и плыви по течению.
Ресторан, над которым располагалась квартира Сестры, назывался “Санчо”. Порой Брату казалось, что весь мир не более чем отражение его незаконченной книги.
Он нажал на кнопку звонка, и дверь почти сразу распахнулась. Судья Годфри Саймонс в расстегнутой на вороте белой рубашке и домашних брюках приветствовал его с верхней ступени лестницы. Его приветствие, как и предупреждала Дочь, было отнюдь не теплым.
– Только посмотрите, кого к нам занесло через столько лет, – начал судья. – Вам самому эта ситуация не кажется дикой, нет? Заявиться к нам в такой момент, не прислав за все предшествующие годы даже поздравительной открытки! Вас правда ничего не смущает?
Из-за его спины высунулась Дочь.
– Папа, хватит, – она тут же приветствовала Брата. – Мы очень рады, что вы приехали. На самом деле папа гораздо лучше воспитан, чем кажется.
Затем она вновь обратилась к отцу.
– Прошу тебя, папа.
Тот вздохнул – уже миролюбиво – и отошел в сторону. Брат поднялся по лестнице и зашел в квартиру.
Когда он представлял себе Сестру на другом конце провода во время их телефонных разговоров, то был явно под воздействием ее британской манеры говорить. Она всегда являлась ему одетой, как королева – в костюмах из тяжелой ткани с богатым цветочным принтом, больше подходившей для обивки мебели или изготовления занавесок, и потому скорее походила в его воображении на предмет мебели. Иногда он даже позволял себе недобрые мысленные шалости и воображал ее с тиарой на голове в бальном платье с фижмами и рукавами в виде воланов, которые видел в цикле программ “Театральные шедевры” об эпохе Тюдоров. Из-за этих царственно-мебельных фантазий он оказался совершенно не готов увидеть Сестру такой, какой она была на самом деле – скажем прямо, тяжело больной женщиной. Она лежала в своей кровати на втором этаже и не могла спуститься на первый, чтобы поприветствовать его, да и ни за чем другим, как он вскоре понял. Она сильно похудела и была уже не в силах самостоятельно мыться или отправлять телесные нужды. Болезнь стала для нее ежедневным унижением, которое она переносила безропотно. Только ее голос был по-прежнему сильным.
– Моя болезнь, ХЛЛ, может давать разные осложнения, – тут же сообщила она Брату после коротких объятий. – Самые безобидные из них – инфекции верхних и нижних дыхательных путей. Я страдаю обеими. К сожалению, это совсем не самое плохое. Может отказать иммунная система. Вместо того чтобы атаковать болезнь, иммунные клетки начинают уничтожать красные кровяные тела – это как если бы адвокат вдруг взял и начал поддерживать обвинение. Такое случается нечасто, но именно это со мной и происходит.
– Мне очень жаль, – произнес Брат избитую фразу, к которой люди прибегают, когда у них не остается других слов.
– О, это только начало. У больных ХЛЛ возрастает риск развития других видов рака, чаще всего меланомы и рака легких, – да, я думаю, ты уже понял: у меня затемнения в обоих легких. Но и это не самое плохое. Так сказать, серебряная медаль. Золото достается все тому же хроническому лимфоцитарному лейкозу. Крайне редко он может перерождаться в гораздо более агрессивный вид рака, диффузную В-крупноклеточную лимфому. Онкологи называют это синдромом Рихтера, возможно, потому, что по своей магнитуде он схож с землетрясением. Мы, умирающие, относимся к нему с позиций просто-забудь-об-этом. Сейчас у меня этот диагноз. Добро пожаловать в Лондон.
Сестра была подключена к аппарату, который судья прозвал “устройством Хита Робинсона”. Брат не мог вспомнить, кто такой Хит Робинсон. Однако паутина из трубок и колбочек, призванных делать за человека то, что раньше делало его собственное отказывающее тело, красноречиво иллюстрировала, что имел в виду судья.
– Верно, – согласился Брат. – Машина Руба Голдберга.
– Только ваших американцев нам здесь не хватало. Нет уж, спасибо, – по-прежнему не очень любезно отозвался судья. – Хит Робинсон вполне неплохо справляется.
Спорить около кровати умирающей было неправильно, но Брат все же не удержался, чтобы не начать новый раунд.
– Есть ведь еще и Винт Разболтай.
Лицо судьи побагровело.
– Джек, будь лапочкой, – попросила Сестра.
Неодобрительно кивнув, судья направился к выходу.
– Оставлю вас решать ваши общие дела или что там вас еще связывает, – сказал он. – Я буду внизу.
Дочь вышла из спальни вслед за ним. Брат и Сестра остались вдвоем.
– Ну и как я тебе, – поинтересовалась Сестра, – ужасно худая, да?
Она на дому получала помощь, которую обычно оказывают пациентам в хосписе. В течение дня здесь бывало множество людей. Врачи, медсестры, платные сиделки, психологи, друзья. Вечером с ней оставались только близкие. Дочь проводила здесь почти каждую ночь. Они с судьей посменно дежурили у ее постели по ночам.
– Они оба совершенно вымотаны, – сообщила Сестра. – Поэтому Джек такой раздражительный. Ему очень важно высыпаться.
– Отлично его понимаю, – поддержал ее Брат. – Я сам такой.
– Уже совсем недолго осталось, – заявила Сестра, научившаяся виртуозно распознавать признаки приближающейся смерти. – Несколько раз проснуться, несколько уснуть, – продолжала она. – Я теперь неизвестно когда засыпаю и просыпаюсь в самое неожиданное время, это признак. Я почти не хочу есть и пить, это другой признак, а я всегда ценила вкусную еду и хорошее вино. Кишечник работает редко и плохо, это тоже признак, но поскольку я вынуждена просить кого-то помочь мне с мытьем, чем реже это случается, тем лучше. Давление скачет, иногда мне кажется, что сердце выскакивает из груди, иногда мне трудно дышать. Это еще не слишком для тебя? Что-то ты бледный, нет? Отлично, тогда продолжим. Еще, прошу прощения, недержание. У меня тут подстелена клееночка, словно я снова младенец, – можешь себе представить, как меня это радует. И перепады температуры. Я то обливаюсь потом, то замерзаю как ледышка. Этот список можно продолжать еще долго. Тело цепляется за жизнь до самого конца. Для смерти мы все девственники и делаем все, чтобы смерти было непросто сорвать наш цветок.
– Еще один признак. Боли усиливаются.
– Тебе капают морфий? – спросил Брат, и Сестра кивнула в ответ.
– Я уже полюбила морфий, – призналась Сестра. – И очень надеюсь, что ты привез мне кое-что лучше морфия. Ты ведь привез?
– Привез, – сообщил Брат. – Но я не хочу просто класть это рядом с твоей кроватью, потому что при самостоятельном использовании риск передозировки очень велик. Доза в десять микрограмм должна дать тебе час облегчения, но к ней можно прибегать только тогда, когда морфий не способен заглушить боль, есть также строгие ограничения по количеству доз в день.
– И что же, если я нарушу правила, это убьет меня? – Ей было трудно смеяться: смех перешел в неконтролируемый кашель с мокротой и кровью.
– Хочу напомнить тебе то, что ты мне только что сказала, – попросил ее Брат. – Сделай так, чтобы твой цветок она не смогла сорвать с легкостью.
– Отдай спреи Джеку, – от усталости Сестра едва могла говорить. – Пусть Джек отвечает за это.
В ту ночь Лондон был полон шума, доносящихся из темноты всхлипов боли, криков злобы и пьяного разгула, как на шабаше ведьм. Брат без сна лежал на раскладном диване в переделанном под его спальню рабочем кабинете Сестры и прислушивался к этому шуму. Судья и Дочь спали по очереди и ходили к Сестре, чтобы выполнить то, что необходимо. Воздух вокруг был прозрачным, но Брату казалось, что он блуждает в тумане и никак не может найти дорогу домой. Завершил ли он то, ради чего сюда приехал? Надо ли ему уезжать? А если остаться, чем он может быть ей полезен в ее последние дни? Окружавший его туман стал совсем густым, и Брат заснул.
– Расскажи мне историю, – попросила его Сестра на следующее утро. – Расскажи, как мы играли в прятки возле туфельки старой дамы в Камала-Неру-парке на Малабарском холме и залезали внутрь. Расскажи о воскресных утренних джазовых джем-сейшенах в Колабе, как мы слушали саксофон Криса Перри и пение Лорны Кордейро, а потом нас везли в Черчгейт поесть в “Гейлорде” котлет по-киевски. Расскажи, как на Рождество мы поехали в Гоа и святой Франциск Ксаверий восстал из гроба в базилике Бон-Жэзуш и благословил нас. Расскажи о парке Спайс-Маунтинс в Керале и о слонах в парке Перияр. Расскажи, как мы слепили своего первого и последнего снеговика в горах Кашмирской долины в Байсаране. Расскажи, как мы стояли на самом краю мыса Каньякумари, а волны, набегавшие справа, слева и спереди, сливались воедино прямо у наших ног, захлестывали нас, и мы были совершенно счастливы. Расскажи, как ездили в Калькутту в гости к родным Сатьяджита Рая и они показывали нам тетрадки, в которых он готовил свои фильмы – слева картинки, справа реплики. Расскажи, как однажды ночью я взяла топор и раздолбала родительскую радиолу “Телефункен”, и Ма и Па не могли больше танцевать друг с другом. Расскажи, как мы, ты и я, совершили серию убийств по всей Индии и бегали от полиции, пока они не выследили наш старый “кадиллак” и не изрешетили его пулями, и мы умерли ровно так, как хотели, потому что очень важно самому выбирать свою смерть. Расскажи мне что-нибудь. Расскажи мне все. У меня не так много времени.
Брат понял, что Сестра хочет, чтобы он описал ей ее мечты, а не реальные события, и вместо этого начал рассказывать свои собственные, иными словами, стал пересказывать свою книгу. Поначалу Сестра постоянно перебивала его.
– Это совсем не так интересно, как то, о чем я прошу тебя рассказать. Как мы сбежали из квартиры в Суна-Махал и ограбили банк.
Или:
– Мне кажется, тебе пора остановиться и начать рассказывать про ту ночь, когда мы вылетели из окна спальни и стали летать по району Вестфилд-эстейт и заглядывать в окна к взрослым, наблюдая, как они занимаются любовью, спят или ссорятся; или все сразу в произвольном порядке.
Когда Брат перешел к описанию детства “мисс Салмы Р.” и рассказал о том дне, когда дедушка схватил ее за запястья и поцеловал в губы, Сестра стала слушать его очень внимательно. Ближе к концу истории она снова перебила его.
– Такого не может быть, – сказала она.
– Это художественный вымысел, – ответил озадаченный ее реакцией Брат.
– Мы никогда тебе об этом не говорили. Не будем ему этого говорить, решили мы, чтобы не расстраивать.
– Кто это “мы”?
– Я и Ма.
– Чего “этого”?
– Тебе рассказал кто-то чужой? Как еще ты мог узнать? Или он сам тебе рассказал?
– Кто “он”?
– Так ты и вправду не знаешь.
– Вообще не понимаю, о чем ты говоришь.
– Не знаешь, но придумал это, оставаясь в неведении.
– Мне кажется, тебе пора все мне рассказать. Что-то произошло между тобой и дедушкой? Такое вообще возможно?
– Это был не дедушка.
– Тогда кто?
– А как ты думаешь, почему Ма ушла от Па и переехала в Суна-Махал? Мне тогда было пять.
– О! – сказал Брат, у которого земля уходила из-под ног.
– Вы с Ма вообще думали когда-нибудь мне рассказать?
– Да. Нет. Может, когда ты подрастешь, мы так думали.
– Но ты была такой маленькой. Я же твой старший брат.
– Ты всегда был любимчиком. Первенец. Единственный сын. Тебя от всего оберегали.
– Ты не доверяла мне даже в пятилетием возрасте!
– Прости. Просто это тебя не касалось.
– Мир рухнул для тебя, – снова заговорил Брат, – тебе казалось, что ты сходишь с ума.
– Именно так.
– А я даже не заметил.
– Мальчики. Они редко что-то замечают.
– А через пять лет, когда они сошлись опять, нам пришлось снова переехать к нему. Тебе пришлось вернуться и жить с ним.
– Представь себе, что я чувствовала тогда.
– А как же Ма? Она о чем думала? Как она могла так поступить?
– Может, она считала, что мы уже достаточно его наказали. Может, думала, что я выросла, а он усвоил урок. Может, считала, что семью нужно стараться сохранить в любом случае, а детям нужен отец. Может, боялась, что поползут слухи и нас заклеймят позором. Может, слухи уже ходили, и она уже чувствовала этот позор. Может, она думала, я люблю его. Может, просто хотела снова танцевать.
– И что, он усвоил урок?
– Он больше ни разу не дотронулся до меня. И ни разу не посмотрел в глаза. Мне кажется, он даже никогда не заговорил со мной напрямую. Он меня избегал. И отказался оплачивать учебу за границей.
– Так это не потому, что ты девочка, а значит, по определению стоишь ниже.
– Поэтому тоже. В любом случае, я не хотела брать у него деньги. Я работала, получала стипендии, всего добилась сама, я вырвалась оттуда и никогда не возвращалась, и больше никогда ни одного из них ни о чем не попросила.
Довольно трудно в солидном возрасте узнать, что семейная история, сопровождавшая тебя всю жизнь, история, в которой ты жил, ложь, или, по меньшей мере, что ты был не в курсе значительной части правды, поскольку ее от тебя намеренно скрывали. Когда тебе не рассказывают всей правды – Сестре с ее юридической подготовкой это должно быть отлично известно – это то же самое, что врут. Ложь была его правдой. Быть может, это нормальное для людей состояние – жить в выдуманном мире, сотканном из лжи и подмененной правды. Возможно, любая человеческая жизнь – чистый вымысел, но мы, проживая ее, не осознаем ее нереальности.
И вот пожалуйста, когда он писал о вымышленной девушке из вымышленной семьи, он дал ей судьбу, немного похожую на судьбу Сестры, и даже подумать не мог, как сильно был близок к правде. Может ли быть, что, будучи ребенком, он догадался о чем-то, но настолько испугался своей догадки, что похоронил ее так глубоко внутри себя, что даже не помнил о ней? И может ли быть, что книги, по крайней мере некоторые из них, имеют доступ в это секретное хранилище и могут использовать то, что там есть? Книги, что управляют своими авторами, знают о них больше, чем они сами? Брат сидел у постели Сестры, оглушенный похожей на эхо перекличкой между собственным писательским вымыслом и вымыслом, внутри которого ему пришлось так долго пребывать.
Его это не касалось, сказала Сестра, и была права. Но она умирала, а он оставался жить, и он будет жить с этим грузом, потому что она должна была его кому-то передать.
Большую часть дня Сестра спала, ненадолго просыпалась и снова проваливалась в сон. Судья много работал в кабинете с бумагами, Дочь разрывалась между работой и заботой о матери. Сотрудники хосписа приходили и уходили. Брат разыскал в квартире деревянный стул с высокой спинкой и поставил его в углу спальни Сестры так, чтобы никому не мешать. Пристроив ноутбук на коленях, он делал в нем записи.
В Долине Изумления, сказал Кишот, куда Путник входит вместе со своей Возлюбленной, его переполняет благоговение, и он осознает, что всю свою жизнь не знал и не понимал ровно ничего.
Есть такой еврейский анекдот, сказал Ивел Сент мисс Салме Р. в не вошедшей в эфир части интервью. Старый еврей в Германии 1930-х годов приходит в туристическое агентство, чтобы найти страну, куда бы он мог бежать от нацистов. На стойке в агентстве есть глобус, старый еврей берет его и указывает одну страну за другой – США, Канада, Мексика и т. д., – но сотрудник агентства каждый раз качает головой и говорит, нет, здесь больше не принимают беженцев. В конце концов на глобусе не остается ни одной страны, на которую он бы не указал, тогда старый еврей поворачивается к агенту и спрашивает: “Нет ли у вас другого глобуса?
На этом закончились страны ”. Наш проект по поиску соседних планет Земля дает ответ на его вопрос, и это Да с большой буквы. Да, этот старый еврей может стать одним из людей NEXT, стать, так сказать, человеком будущего. Как и каждый из нас. Грилло Парланте, шепчет Санчо ночью в постели, Мистер Джимми, ты здесь? Мне кое-что нужно: жить собственной жизнью, отдельно от папаши К. Пришло время оставить его в прошлом и устремиться в собственное светлое будущее. Но для этого мне надо получить две реальные вещи. – Щелк! – В кровати Санчо появляется сверчок, вид у него не особо довольный. Я думаю, говорит он, что это мой последний визит к тебе. La mia ultima visita. Дальше будешь справляться сам. Так что тебе нужно? Не проси слишком много. Помнишь сказку о жене рыбака и говорящей рыбке. – А что с ними случилось? – Эта волшебная рыбка – увы, это была немецкая рыбка, а я не говорю по-немецки, – так вот, эта рыбка давала им все, о чем они просили. Когда рыбак впервые поймал рыбку, вместо дома у них было что-то вроде ночного горшка, un vase da notte, и они в нем жили, потому что, кроме собственной мочи, у них ничего-то и не было. И вот у них появилось золото, богатство и слуги. Но жена рыбака зашла слишком далеко. Она заявила, что хочет стать Папой Римским. Приходит, значит, рыбак к рыбке и говорит, моя жена хочет стать Римским Папой. Il Papa. Возвращается после этого он домой и видит, что все дары рыбки испарились и они снова живут в некоем подобии ночного горшка. Это немецкая сказка. У нас в Италии есть очень похожая. – Яне хочу быть Папой Римским, говорит Санчо. Я хочу две простые вещи. Мне нужен мобильный телефон и личный номер той девушки, нерабочий телефон. – Загляни в свой карман, велит ему говорящий сверчок, и прощай навсегда, addio per sempre.
Это вы, миссис Смайл? Спрашивает первый мужчина в черном костюме и черных панорамных очках. Миссис Хэппи Смайл? – Да, отвечает она. – Мадам, меня зовут Уилл Смит, я спецагент, работаю по заданию главного инспектора Министерства здравоохранения и социального обеспечения США. Это мой коллега Томми Ли Джонс, также спецагент, он работает на Федеральное бюро расследований. Ваш муж сейчас дома? – Нет, он уехал по делам. – Мадам, мы должны зайти в ваш дом. Вот ордер на обыск. – Но мой муж уважаемый и важный человек, его знает весь город, он филантроп и благотворитель в области искусства. – Мадам, у нас на руках также есть постановление о его аресте.
(Не забыть! Имена агентов обязательно нужно изменить. Это не люди в черном.)
И еще одно:
Если я использую смерть Сестры в своей книге, будет ли это посягательством на частную жизнь и законно ли вообще? И кто именно умрет в книге? Позднее Брат приписал постскриптум: Неужели я такой засранец?
Сестра проснулась и тут же посмотрела прямо на него, она включилась в происходящее, испугалась и явно не понимала, что происходит. Она сказала несколько фраз, адресованных другим людям, словно приняла Брата за кого-то еще, а потом вдруг взглянула на него с ужасом и требовательно спросила:
– Я ведь не умираю?
Он ответил, ни на секунду не замешкавшись.
– Нет, – сказал он. – Нет, милая, все в порядке. Просто тебе нужно немного отдохнуть.
После он еще долго спрашивал себя, правильно ли ответил ей тогда. Что он сам предпочтет услышать от тех, кто будет рядом, когда придет его черед задавать этот вопрос: сладкую ложь или правду, которая поможет ему подготовиться к величайшему таинству окончания жизни? Он думал, что предпочел бы знать правду. Но каждый, кого он спрашивал, говорил: “Я бы ответил точно так же, как ты”. Вот вам еще пример – люди предпочитают фактам вымысел.
Сестра едва заметно кивнула.
– Рада, что ты приехал, – сказала она, уже точно узнав его. – Это просто замечательно.
Она слегка улыбнулась и вновь провалилась в сон.
Я получил то, ради чего приехал, подумал он: отпущение грехов.
Лежа в кровати, Брат прислушивался к звукам ночного города. На Манхэттене симфонию ночи исполнял оркестр спешащих на вызов машин – пожарных, скорых, полицейских; к ним иногда добавлялся шум работающей под окном ремонтной или снегоуборочной техники. В Лондоне он слышал голоса, а поскольку с самого приезда сюда находился где-то между реальностью и вымыслом, уже не мог сказать, принадлежат ли они живым людям, призракам, ангелам либо демонам, не пришли ли они из какой-то другой реальности, не слышен ли ему небесный глас, как слышали их великие мистики, Жанна д’Арк, Иоанн Богослов, Шри Ауробиндо, Ошо, Будда. Этот город вопил от боли, взывал к ночным небесам о помощи. Смертные мужчины и женщины кричали в отчаянье и агонии, не находя дороги к счастью и покою. Монстры на лондонских крышах, похожие на гигантских суккубов, глубоко вдыхали и тянули из людей надежду и радость.
Брат пересек океан и оказался в гуще этого ужаса лишь затем, чтобы заслужить любовь женщины, которую он, как выяснилось, даже не знал.
Мы с Кишотом больше не два отдельных существа, думал он. Теперь я – часть его, так же как он – часть меня.
На следующий день Сестра заявила, что в четыре пополудни состоится скромное семейное чаепитие. Услышав это, судья и Дочь хором ответили:
– Отличная идея! – и стали наперебой предлагать свои услуги в приобретении пирожных, булочек, кексов и ячменных лепешек. Дочь вызвалась приготовить сэндвичи с огурцом.
– Мы будем пить чай внизу, – раздавала Сестра дополнительные распоряжения. – И пусть там играет музыка. Мне осточертела эта спальня. В ней живет очень больная женщина, которая со временем становится невыносимой.
Сестра поднялась с кровати и стала наряжаться, Дочь помогла ей надеть юбку из индийской парчи и белую блузку, а также старинные индийские украшения из серебра – не из знаменитого отцовского магазина “Зайвар бразер”, а с ювелирного рынка в районе Завери-базар в городе, который она упрямо продолжала называть Бомбеем. Цены на Завери-база-ре определялись не древностью украшения или сложностью работы ювелира, а исключительно весом изделия и чистотой металла. Ей близок такой конкретный подход, говорила Сестра. Размытым понятиям о таланте художника и прелести ушедших времен она тоже предпочитала конкретику по-настоящему стоящих денег веса и пробы. Дочь принесла цветок магнолии, и Сестра закрепила его у себя в волосах. Судья нарядился тоже, он надел свой лучший вечерний наряд – великолепное серебристое платье-футляр с кружевными оборками ниже колена.
– В стиле Сесила Битона, – пояснил он Брату. – Сэра Сесила Битона, если угодно.
Все трое, Дочь, Брат и судья, помогали Сестре спуститься. Дочь с распростертыми руками, не давая матери упасть, шла спиной вперед на несколько ступенек перед ней, а мужчины с двух сторон поддерживали ее сзади, помогая передвигаться медленно, один неуверенный шажок за другим. Сотрудники хосписа, готовые прийти на помощь, держались чуть в стороне – эти великодушные люди понимали, что речь идет о сугубо семейном торжестве. (На время чаепития они поднялись наверх, в спальню Сестры. Когда торжество завершилось, Сестра позволила одному из них, сильному молодому парню, отнести ее в кровать на руках.)
– Сегодня я мать и хозяйка вечера? – спросила Сестра, как будто кто-то мог в этом сомневаться, и вскоре чай был разлит, пирожные и сэндвичи с огурцом разобраны, и всех присутствующих охватило чувство удовольствия, смешанного с болью от того, что все понимали: нечто прекрасное происходит здесь в последний раз.
– Одно меня чрезвычайно радует, – заговорила Сестра, – как раз до того, как началась вся эта история с моим телом, я застраховала свою жизнь на весьма внушительную сумму. Теперь эти воротилы выплатят моей девочке страховую премию, которая точно не даст ей умереть с голоду.
Сказав это, Сестра засмеялась, она смеялась долго и заливисто. Ей не удалось обмануть смерть, но то, как удачно сложились дела со страховой компанией, радует ее немногим меньше, сказала она.
Сестра ни слова не сказала о судье, но тот от души смеялся вместе с ней. Это странно, подумал Брат. Почему она не говорит, что счастлива, что благодаря ее страховке в старости он будет обеспеченным человеком? И почему ему все равно?
– Думаю спеть что-нибудь короткое, – заявила Сестра, когда чай был выпит, а сэндвичи съедены. – Раньше я очень это любила.
Не успела она договорить, как ее сразил приступ нечеловеческой боли, и она со всхлипом откинулась на спинку стула.
– Джек, – кричала она, а судья уже бежал к ней с болеутоляющим спреем наготове, она раскрыла рот и подняла язык, он брызнул туда лекарство, и наступило облегчение. Тогда Сестра позволила отнести себя наверх.
Жизнь в семье, подумал Брат, ее маленький эпизод после целой жизни без семьи, для меня вполне достаточно.
По силе воздействия фентанил в сотни раз превосходит морфин. Следовательно, смертельная доза фентанила в сотни раз меньше смертельной дозы морфина: два миллиграмма по сравнению с двумя сотнями граммов. Фентанил в форме подъязычного спрея действует еще сильнее, а эффект от его приема наступает быстрее. Медицинские дозы в спрее тщательно рассчитаны и вымерены в микрограммах, так что для того, чтобы получить смертельную дозу препарата, нужно распылять его под язык несколько раз подряд без остановки. В каждую упаковку фентанила вкладываются инструкции по применению, где четко и ясно говорится об опасности передозировки.
Они заранее спланировали все до мелочей, Сестра и судья, ведь оба были большие педанты. Они точно определили, какая доза им понадобится, высчитав ее с учетом разницы в весе (в ней не было уже и сорока пяти килограммов, а он весил под девяносто), и стерли с этикеток обоих спреев всю информацию, по которой можно было определить, как они достали лекарство, включая номер партии и адрес производителя, чтобы впоследствии Брата невозможно было обвинить в том, что он без назначения врача достал для них смертельно опасный медицинский препарат, и оставили подробные инструкции, как следует распорядиться их деньгами и имуществом, – адресованное Дочери письмо было аккуратно прислонено к подушке в ногах Сестры. Они молили ее о прощении, заверяли в своей любви и просили не горевать, а радоваться тому, что они, согласно собственной последней воле, ушли из этого мира так, как хотели – вместе. Вверху страницы (большая часть текста была написана судьей, хотя письмо бесспорно было результатом их совместных раздумий) Сестра своей рукой приписала пару строк из “Капли росы” Эндрю Марвелла: И душа сама Туда стремится, И ничто не держит на земле. Она была готова и сама решила, как и когда позволит смерти сорвать свой цветок. Они приняли решение вместе, и каждый из них выполнил свою часть договора.
Посреди ночи Брат внезапно проснулся от печального озарения. Бестелесные голоса из тьмы смолкли, словно тоже поняли, что произошло. Брат вылез из кровати и прямо в пижаме поспешил в комнату Сестры. Перед дверью он ненадолго остановился и прислушался. Дочь спала на своем диване внизу. Но тишина за закрытой дверью в спальню Сестры больше не была тишиной сна. Брат распахнул дверь и вошел внутрь. Судья сидел на стуле возле ее кровати в том же серебристом вечернем платье, его подбородок упал на грудь. Сестра сидела в кровати, немного завалившись на бок, отчего ее голова оказалась на плече мужа. Около кровати на тумбочке лежали две шахматные фигуры, черный король и белая королева, опрокинутые, отказавшиеся продолжать игру. Джек и Джек. Они изменили правила. Королева ушла вместе с королем. В их игре не было единственного победителя, иными словами, выиграли оба.
Дочь тоже появилась в спальне, она вскрыла письмо и стала читать. Затем она подняла глаза и поверх письма взглянула на Брата, и он увидел в ее глазах унаследованную от матери ярость.
– Дорогой дядя, спасибо, что приехал. Теперь тебе пора домой, – ее голос звучал свирепо. – Не волнуйся. Я никому не скажу, что ты сделал. Тебя не станут разыскивать.
Он сделал осторожное движение в ее сторону. Она отшатнулась.
– Это я привела тебя сюда, – сказала она. – Пешка ез на ед. Это я во всем виновата. Огромная ошибка.
Она отвернулась от него и стала смотреть на родителей. Кулаки у нее были сжаты.
– Ты рассказывал нам историю о том, как летел сюда, – процедила она. – Про ангела смерти. Теперь я все поняла. Череп в капюшоне. Это ты. Ты приехал, чтобы забрать их жизнь, и держал их смерть у себя в кулаке. Это ты. Ты ангел смерти.
В самолете домой, в полусне, сам не свой от горя и водки, Брат увидел, как его собственное отражение в самолетном иллюминаторе говорит ему: “У мира нет другой цели, кроме того, чтобы ты закончил книгу. Как только ты сделаешь это, звезды начнут исчезать с небосвода ”.
Назад: Глава шестнадцатая Женщина-Трамплин рассказывает Санчо и Кишоту Историю о Предательстве, и Дорога оказывается открыта
Дальше: Глава восемнадцатая Кишот достигает своей Цели, в то время как на его Возлюбленную обрушиваются Позор и Скандал
