Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
На самом деле грамматических парадигм гораздо больше. Я ограничился тремя: они наиболее отвечают целям этой книги. Не стоит забывать, что в рамках каждой из парадигм бытуют ее различные версии и каждая из этих теорий имеет своих сторонников и последователей. При этом ни одной не удалось завербовать в свои ряды подавляющее большинство лингвистов. Каждую из парадигм по-прежнему активно исследуют, а теории со временем развиваются и уточняются.
Что касается вопроса происхождения языка и прежде всего, конечно, грамматики, то здесь многое будет зависеть от того, происхождение какой грамматики мы хотим уяснить. Происхождение генеративной грамматики требует ответов на совершенно иные вопросы, нежели коннекционистской или конструктивистской.
В рамках генеративной парадигмы речь идет прежде всего о происхождении грамматического модуля. Его используют исключительно в лингвистических целях и рассматривают как целостное единство, которое не могло создаваться частями. Поэтому его возможная эволюция для науки довольно крепкий орешек.
Зато у коннекционистской парадигмы нет таких проблем – наш мозг все еще оплетен нейронными сетями. Вопрос скорее в том, почему человечество так усиленно развивало нейронные цепи, ответственные именно за грамматику, и как развивались эти сети, прежде чем сложились в очевидную иерархию. Не в последнюю очередь ученых интересует, для чего человечество вкладывало в это столько энергии, другими словами, зачем нам понадобился такой сложный мозг?
В когнитивной лингвистике язык – естественное следствие применения наших общих ментальных способностей к социальному взаимодействию и заложенному в нас стремлению общаться друг с другом. В этом контексте фокус внимания перемещается скорее на когнитивную и социальную эволюцию. Вопросы, как появилась и развивалась грамматика, отдельного объяснения не требуют.
Конструкционистская грамматика исследует прежде всего грамматический аппарат, то есть конструкции, и в этом отношении похожа на генеративную грамматику. При этом грамматический аппарат не изолирован, подобно модулю генеративной грамматики, и делится на множество мелких компонентов, которыми можно заниматься порознь. Поэтому вместо проблемы происхождения неделимого модуля у нас есть множество менее масштабных проблем, к которым легче найти подход со стороны теории Дарвина.
Пчела возвращается в улей. Она искала цветы и нашла на клумбе неподалеку довольно много растений. Однако пчела не справится в одиночку, прежде чем цветы засохнут. В улье пчела забирается на один из сот и начинает танец – мечется по сотам из стороны в сторону, «восьмеркой» и по диагонали, покачивая нижней частью тела. Остальные пчелы окружили ее и как будто смотрят. Когда танец заканчивается, они дружно покидают улей, направляются прямиком к клумбе и собирают богатый урожай нектара и пыльцы.
Как они узнали, где искать цветы? Они «вычитали» это из танца первой пчелы. В нем были движения, которые работают как код. Если пчела перемещается вверх по сотам, цветы нужно искать в направлении солнца, если наискось в правый верхний угол – справа от солнца. Чем дальше продвигается пчела в определенном направлении, тем дальше цветы, и так далее. Этот танец довольно подробно описывает путь к еде.
Но можно ли считать его языком? Ведь танец пчелы обладает важными признаками языка: он передает сложное сообщение и сам состоит из отдельных компонентов. Наконец, речь в нем идет о том, чего нет здесь и сейчас.
При этом в «языке» пчелы отсутствуют важные лингвистические характеристики. Во-первых, в нем скудный набор сообщений, которые можно передать. Во-вторых, он врожденный и совсем не отличается гибкостью в отношении как сигналов, так и их значений. Этот язык танца хорошо подходит для своих ограниченных целей. Но это эволюционный тупик: язык в полном смысле этого слова едва ли возможен на основе танцевальных движений.
Зачем же мы в таком случае забрели в этот тупик, да еще и к существам, имеющим к нам весьма отдаленное отношение? Да потому что понять приемы коммуникации других существ – один из способов пролить свет на происхождение человеческого языка.
В этом отношении особенно интересны способы коммуникации, разделяющие с языком его некоторые ключевые особенности. Они могут кое-что рассказать нам о происхождении различных свойств языка. В этом разделе мы рассмотрим некоторые из них.
Самец соловья заливается на ветке в весеннем саду. В его песне можно различить множество звуков, которые комбинируются по-разному, образуя постоянно меняющиеся узоры. Среднестатистический соловей использует около 250 звуков, что намного больше звуковой палитры любого человеческого языка. Кроме того, его репертуар состоит примерно из 180 «строф», сочетания которых образуют длинные звуковые последовательности.
Сам я большой поклонник соловьиного пения и в этом не одинок. Не так-то много птиц вдохновило поэтов на такое количество стихов, сколько их сложено о соловье. Вот что писал о ночном певце шведский поэт-романтик Юхан Стагнелиус.
Соловей, красавец дивный,
Сумеречный менестрель,
Серебристых звуков трель
Полнит парки и долины.
При этом у самого соловья иная цель, нежели попасть на страницы лирических сборников. Самцы соловья поют, потому что самки любят поющих самцов. И компонуют сложные трели из множества звуковых последовательностей только потому, что так любят самки.
Чем замысловатее песня, тем больше у соловья шансов найти самку, и это – мощный стимул развивать врожденные способности. Самец, который поет плохо, никогда не станет папой, поэтому у соловьиных птенцов очень музыкальные отцы и матери – истинные ценительницы певческого дара.
Но можно ли считать птичье пение языком? Как и в случае танца пчелы, ему свойственны некоторые черты из списка Хоккета. К примеру, сложение «строф» из звуков и трелей из «строф» напоминает конструирование слов из звуков и высказываний из слов. Причем у каждой птицы свои правила комбинирования звуков, то есть своя «грамматика» пения. При этом между языком и соловьиными трелями есть одно фундаментальное различие – птичье пение в принципе служит для передачи одного-единственного сообщения, вне зависимости от комбинации звуков. «Я здесь! – объявляет пернатый самец. – Здесь мое место. Послушай, как я пою. Я буду просто фантастическим отцом твоим детям».
Репертуар трелей может быть сколь угодно разнообразным, но сообщение от этого не меняется. В противоположность фактически бесконечному числу сообщений, которые способна генерировать комбинаторика человеческого языка.
При этом пение соловья в отличие от танца пчелы чисто теоретически обладает не меньшим выразительным потенциалом, чем человеческий язык. Чего не хватает соловьям, так это гибкой связи между формой сообщения и его содержанием. При этом интеллектуальные возможности по крайней мере некоторых птиц позволяют им научиться связывать звуки с определенными значениями, а это важное условие для развития языка.
Вот только ни одна из птиц так и не сделала шаг в эту сторону. Возможно, эволюция наложила на соловьев ограничение: песня целиком представляет собой одно сообщение. И соловей, который первым начал бы дробить трель на отдельные значимые части, потерял бы всякую привлекательность в глазах самок и не оставил бы потомства.
Две каракатицы, самец и самка, кружат возле кораллового рифа в теплой морской воде у берегов Ямайки. Обе меняют цвет во время танца, но тут появляется еще один самец и направляется к танцующей паре. Первый самец становится между самкой и чужаком. Часть тела, которая обращена к непрошеному гостю, покрывается озлобленно яркими полосам. Между тем как на другой части, направленной на самку, по-прежнему сменяют друг друга спокойные, можно сказать, куртуазные узоры. Чужак также покрывается полосами: он готов к битве.
Каракатицы Septioteuthis sepioidea общаются друг с другом, меняя окраску, как и хамелеоны. При этом их язык несколько сложнее, чем у хамелеонов, и состоит из нескольких различных сообщений. На теле каракатиц может проявляться множество узоров, и нам известны значения лишь некоторых из них. Полоски – знак агрессии, некоторые узоры сигнализируют любовь, но большинство из них могут расшифровать только сами каракатицы.
Являются ли эти узоры частью языка? Мы не знаем. Теоретически вполне вероятно, что язык может состоять из визуальных образов, а не из звуков. Читая книгу, вы воспринимаете язык через визуальные образы, и это хорошо работает. Язык жестов, где «говорящий» что-то показывает «слушающему», также визуальный. И это полноценный язык, со всеми свойствами и характеристиками, которыми обладает разговорный, плюс некоторыми другими.
Система знаков, которой пользуются каракатицы, вполне может функционировать на том же уровне сложности, что человеческий язык. Но мы слишком мало знаем о том, как она устроена. Каракатицы вообще очень умные существа, особенно если сравнивать их с ближайшими родственниками – мидиями и улитками. Они способны решать довольно сложные задачи, как в природе, так и в лабораторных условиях. Каракатицы могут пользоваться различными инструментами, и их бывает непросто содержать в неволе: они находят способ выбраться из аквариума. На «Ютубе» есть видео, где маленькая каракатица, запертая в обычной банке из-под варенья, выбирается на свободу, изнутри откручивая крышку своими щупальцами. До сих пор нет никаких доказательств, что социальная жизнь каракатиц сложнее, чем прочих бессловесных тварей. Может, им просто не нужен язык, для развития которого у них есть все технические предпосылки.
Маленькая карликовая зеленая мартышка сидит под акациевым деревом в Танзании и ест упавшие семена. Другая обезьяна в стае кричит – издает несколько коротких писклявых звуков. Первая мартышка бросает семена и взбирается на дерево – как можно выше, на самую тонкую ветку. Все остальные, кто был на земле, делают то же самое. И там, в безопасности, дожидаются, пока леопард уйдет восвояси. Писклявые звуки сигнализировали не что иное, как появление леопарда.
Проходит время, а маленькая мартышка все еще остается на дереве. Леопард давно ушел, но на ветках достаточно еды, поэтому слезать незачем. И тут с другого дерева раздаются звуки, похожие на приглушенное мычание. Мартышка быстро слезает и прячется в ближайших кустах, потому что поблизости объявился орел и «мычание» извещает именно об этом.
Эти мартышки, как и многие другие животные, предупреждают сородичей об опасности определенными звуками. Но их крики не просто сигнал опасности, в них разъясняется ее специфика. Лучший способ спастись от леопарда – залезть на дерево. Но это верная гибель, если опасность в воздухе.
Можно ли считать предупреждающие об опасности звуки языком? У них есть общие с человеческим языком черты. В отличие от соловьиного пения, в воплях мартышек более конкретная информация, которая зависит от звука. При этом число сообщений все же очень ограничено, равно как и их сложность. Этим предупреждающие звуки мартышек похожи на пчелиный танец. Кроме того, они сообщают только о том, что происходит здесь и сейчас. Мартышка не может использовать характерный «писк», чтобы обсудить с сородичами леопарда, который чуть было не схватил ее вчера, или спросить, не кажется ли им, что за кустами в джунглях прячется леопард.
Предупреждающие звуки врожденные. Но молодые мартышки должны научиться правильно использовать их в нужных ситуациях. Иногда случаются и ошибки.
Похоже, лингвистическому развитию мартышек мешает лишь то, что они не могут просто взять и расширить свой словарный запас. У них нет иного способа добавить в лексикон новые вопли с новыми значениями, кроме как путем длительного эволюционного развития. О «гибкости» говорить тем более не приходится, когда речь идет о звуках, предупреждающих об опасности. Использовать их в других целях все равно что повторять ошибку пастуха, который кричал «Волки! Волки», когда никаких волков поблизости не было. Все мы помним, чем закончилась эта история – ему просто перестали верить.
Все это блокирует развитие языка мартышек.
Стая дельфинов плавает в океане неподалеку от филиппинского острова Бохо́ль. Приблизившись к небольшому коралловому рифу, она распадается, и дельфины принимаются искать рыбу. При этом они перекликаются при помощи множества разнообразных свистящих звуков. Какая-то часть их словаря используется всеми. При этом у каждого дельфина есть собственная «мелодия», что-то вроде позывного, которая при случае объявляет: «А вот и я!»
Дельфины узнают «звуковые подписи» сородичей и благодаря этим сигналам могут поддерживать связь, даже теряя друг друга из вида в коралловом лабиринте.
Вот дельфин, который некоторое время был вдали от стаи, возвращается. Приближаясь, он «насвистывает» свою «мелодию», и друзья отвечают каждый своими «позывными». Таким образом они подтверждают, что помнят его, и одновременно дают знать, где они. Во многих отношениях звуковая «сигнатура» работает как имя дельфина. Дельфины узнают «мелодии» друг друга, даже в записи, так что голос здесь не решающий фактор. И используют их не только для того, чтобы заявить о себе, но и окликнуть друг друга, воспроизводя не свои «мелодии».
Но вот за коралловым массивом появляется акула. Один из дельфинов обнаруживает ее при помощи своего «эхолокатора», поворачивается к соплеменникам и отправляет сигнал – репрезентацию волнового «эха», пришедшего от акулы. Дельфины понимают предупреждение, собирают детенышей и отводят их в безопасное место.
У подавляющего большинства животных есть приспособления для общения с себе подобными. Иногда они очень просты. Например, белизна лебедя-шипуна, заявляющего тем самым: «Я – взрослый лебедь!» Или душистое вещество, которое распыляет самка бабочки, чтобы привлечь внимание самца.
Судя по всему, такие коммуникации совершенно бессознательны. При этом ни у бабочки, ни у лебедя нет выбора, отправлять или не отправлять сообщение всем находящимся поблизости. Изменить содержание сообщения они также не могут. Разве что лебедь, который, взрослея, меняет серое оперение на белое.
Но, как видно из примеров выше, способы коммуникации в животном мире могут быть по-своему изощренными. И им могут быть присущи некоторые качества человеческого языка. Пчелы, как и птицы, складывают свои сообщения из множества компонентов. И по крайней мере в случае пчел содержание сообщения зависит от того, из каких компонентов составлен сигнал.
У обезьян, дельфинов и каракатиц есть сигналы для социального общения в стае или между отдельными особями. При этом обезьяны, дельфины и пчелы способны передавать друг другу сигналы, отсылающие к чему-то или кому-то за пределами круга общения, то есть указывать на хищника, еду или дружественное животное. Все эти качества присущи и человеческому языку.
Наши ближайшие родственники среди обезьян могут общаться при помощи немногих звуков и несколько бóльших жестов. В отличие от предупреждающих криков макак, которые работают как код, общение шимпанзе происходит скорее в режиме пазл-коммуникации. Их жесты, насколько мы можем судить со стороны, не имеют жесткой привязки к определенным значениям, но используются для передачи разных сообщений, в зависимости от контекста ситуации. То есть «слушающему» нужно еще истолковать, что означает тот или иной жест при конкретных обстоятельствах.
Большинство характеристик человеческого языка соответствует характеристикам по крайней мере одного вида животных. Весь список Хоккета разбросан по всему звериному царству. При этом ни один вид, кроме Homo sapiens, не обладает полным набором. И главное, что отличает человеческий язык и не свойственно ни одной из животных коммуникаций, – это безграничные возможности для выражения всех мыслимых сообщений.
Или же мы ошибаемся на свой счет? Давайте ненадолго вернемся к дельфинам.
В воде дельфины постоянно испускают звуковые сигналы и улавливают эхо, возникающее при отражении сигналов от препятствий. Совсем как эхолокатор на судне. Радары устроены по тому же принципу, только с радиоволнами вместо звуковых. Дельфины виртуозно управляются со своим «эхолокатором» и могут обнаруживать с его помощью в воде довольно маленькие предметы или плавать на высокой скорости, даже в мутной воде, не натыкаясь на препятствия, которых в море более чем достаточно. Разумеется, у дельфинов есть глаза. Но в естественной среде они ориентируются прежде всего при помощи «эхолокатора».
Не так давно ученые обнаружили, что дельфины могут отправлять друг другу сигналы, тождественные тем, которые они «слышат» при помощи своего «эхолокатора». Мы пока не знаем, используется ли эта система в целях коммуникации, но это тот самый случай с акулой, который я описал выше.
Дельфин, который хочет «рассказать» другому дельфину, что он обнаружил, использует свой «эхолокатор», чтобы передать копию полученного им сигнала. И благодаря этому «фальшивому эху» другой дельфин «видит» то же, что и первый.
Это все равно, как если бы люди общались, обмениваясь маленькими картинками. И мы действительно делаем это, игра «Пикченери» построена примерно по такому же принципу, даже если точность воспроизведения условна, особенно когда дело касается абстрактных понятий.
Так есть ли у дельфинов язык? У них есть система из множества различных звуков, которую они используют в разных ситуациях. И при этом дельфины хорошо обучаемы и могут без проблем усваивать новые звуки. Они способны передавать сообщения о конкретных предметах и узнавать друг друга при помощи звуковых «сигнатур».
Все это могло бы стать хорошей основой для создания более продвинутого языка, но мы пока слишком мало знаем о дельфинах, чтобы судить о том, на что способна их система коммуникации в естественной среде и насколько она близка языку в полном смысле этого слова.
А может, мы просто слишком зациклены на себе и вопрос о том, есть ли у дельфинов язык, вообще не имеет смысла? Что если их система по своим возможностям не уступает нашему языку, только функционирует несколько иначе?
Войти с помощью соц. сетей: