– Ничто не происходит без причины, – сказал Сол, изящно зажав серебристую соломинку между большим и указательным пальцем, – однако, к сожалению, по-настоящему важные события происходят по неизвестным нам причинам.

Сол всегда говорил быстро, но утром в понедельник стремился заканчивать предложения, как рекордсмен, рвущийся к финишной черте.

– К примеру, истинная природа корреляции между электрохимической активностью мозга и ощущением собственного сознания нам совершенно непонятна, а поскольку все наше знание зависит от нашего сознания, наше описание реальности, каким бы связным оно ни было, висит над бездной.

Он наклонился и вдохнул чуть поблескивавший порошок; великолепный кокаин, нежный, как толченый жемчуг; изогнутые дорожки напоминали следы когтей на стекле фотографии Барри Голдуотера в серебряной рамке. Все кандидаты в президенты, и от Республиканской, и от Демократической партии, начиная с провальной кампании Никсона против Кеннеди в 1960 году, презентовали свои подписанные фотографии отцу Хантера. Хантеру не нужно было ждать, когда Уолл-стрит научит его хеджировать ставки, – еще ребенком он приходил в отцовскую библиотеку и читал теплые слова, которые извечно конкурирующие именитые американские политики обращали к его отцу.

– Над бездной… – повторил Сол. – Ух ты, классно торкнуло… Так, на чем я остановился? А, ну да, опыт обвиняет науку в редукционизме и авторитарности, а наука отвергает опыт как субъективный, несистематический и заблуждающийся. Складывается абсурдная ситуация, когда нарратив личного опыта и нарратив опыта экспериментального осыпают друг друга оскорблениями и переругиваются через логическую брешь. Через очень, очень широкую – можно сказать, зияющую логическую брешь.

Он раскинул руки, чтобы Хантер уяснил всю ширину этой логической бреши, откинулся на спинку скрипучего плетеного кресла у письменного стола из розового дерева, надул щеки и уставился куда-то вдаль, на сплетенные гряды золотистых холмов «Апокалипсиса сегодня», хантеровского ранчо в Биг-Суре, круто сбегающие к безмолвному Тихому океану. С моря на берег наползало дымное марево, поглощая ленивое сверкание прилива, но, каким бы густым ни был туман, до дома он никогда не дотягивался, а только нагонял заиндевелую муть к подножию.

– Вот гляжу я на эти виды, – сказал Хантер, – и испытываю комплекс ощущений, восприятий, осмыслений и воспоминаний. Однако я не испытываю того, как возбуждаются нейроны, хотя без возбуждения нейронов ничего этого я бы не испытывал…

– Это мучительно сложный вопрос, – прервал его Сол. – То есть что именно является матрицей, преобразовывающей одно в другое? Пойми меня правильно, я материалист…

– Рад это слышать, – сказал Хантер. – Может быть, развитие «Гениальной мысли» облегчит твои мучения.

– Да, разумеется, – ответил Сол, – но материализм должен много чего объяснить не только о сознании, но и о массе прочих вещей… – Он умолк, охваченный наслаждением. – Господи, какой кайф! И главное, без напряга. Слушай, а продай-ка мне из своих запасов? Ох, прости, наверное, это неприлично.

– Да, – подтвердил Хантер.

– Но мы с тобой круты, да? – нервно уточнил Сол.

– Один из нас крут, а другой нет, – хохотнул Хантер.

Сол Прокош никогда не был крут, ему вообще не светила крутизна. В Принстоне они с Хантером не особо дружили, но, во всяком случае, Хантер никогда его не обижал, в отличие от некоторых заносчивых однокурсников, чьи деды до сих пор огорченно вздыхали, вспоминая золотые денечки, когда евреев не пускали в лучшие отели Нью-Йорка и Палм-Бич. Теперь Сол именовался профессором кафедры химической технологии, искусственного интеллекта и реализации человеческого потенциала имени Лафайета Смита и Батшевы Смит Калифорнийского технологического института, как было написано на его необычно большой визитной карточке. В настоящее время он занимался сканированием мозга испытуемых в различных востребованных настроениях, с тем чтобы воспроизвести эти настроения в других испытуемых с помощью транскраниальной магнитной стимуляции. Выяснилось, что очень сложно реверсивно сконструировать эти состояния и скопировать их эффект в чужой мозг, который упрямо продолжал генерировать свои собственные мысли даже тогда, когда сканы головного мозга после транскраниальной стимуляции демонстрировали большое сходство с результатами оригинального нейровизуализационного обследования. Сол не добился особых успехов, но Хантера так впечатлил захватывающий потенциал этой новой технологии, что он тут же назначил Сола старшим вице-президентом компании «Дигитас» и поставил его во главе «Гениальной мысли» и департамента Новых проектов.

– Может, я провидец, – сказал Хантер, отправляя эсэмэску «рагу из вагю» своему шеф-повару в ответ на предложенное им обеденное меню. – А может, меня мучает вина выжившего, но я решил, что самое время что-нибудь вернуть. Возможно, «вернуть» – в данном случае не совсем подходящее слово. Я не имею в виду вернуть деньги инвесторам, заплатившим за мой хедж-фонд миллиард шестьсот миллионов долларов за несколько дней до того, как рынок обвалился, и не собираюсь вернуть на работу пятьсот бывших сотрудников «Мидаса».

– Да, «вернуть» – совершенно неподходящее слово. – Сол с вожделением уставился на фотографию Барри Голдуотера.

– Как бы то ни было, – заявил Хантер, – я хочу, чтобы наши продукты, «Гениальная мысль», «ЭвГенетика» и все прочие превосходные идеи, базировались на интеллектуальной собственности, которая не только внесет весомый вклад в науку, но и соберет нобелевки во всех областях.

– Ну, какие-то премии все же надо будет оставить для других, – сказал Сол, как адвокат, умоляющий о помиловании.

– Пусть забирают мир и литературу.

Непонятно почему, это заявление рассмешило их обоих, и они покатились со смеху.

– Мир и литературу, – простонал Сол, пытаясь взять себя в руки. – Почему это так смешно?

– Мы под кайфом, – сказал Хантер.

– Да, понятно, но все равно это… – Не в силах развить мысль, Сол еще раз простонал: – Мир и литературу…

– Что ж, с программами «Сосредоточенность» и «Релаксация» ты практически разобрался, – сказал Хантер, – но надо еще поработать над алгоритмом «Блаженства», а потом, когда наш продукт станет повсеместно востребован, мы выпустим шлем «Нирвана».

– Абсолютно, – кивнул Сол. – И вообще, мне пора возвращаться в Пасадину, мы сегодня сканируем любовь, радость и сочувствие Матьё Рикара.

– А, этого французского ламы…

– Его самого, – подтвердил Сол. – Феноменальный тип. Его хоть пытай, хоть топи, а основные показатели жизнедеятельности не меняются. Такие вот мощные альфа-ритмы.

– Вот, нюхни на дорожку. – Хантер протянул Солу фотографию Рональда Рейгана с автографом, пересеченную парой аккуратных дорожек кокаина. – Не надо было затягивать уик-энд до утра понедельника, но мозговой штурм – он потому и мозговой штурм, что его не остановишь.

– Точно. Мозговой штурм! – Сол нюхнул брючину Рональда Рейгана.

– Давай сканируй своего ламу. А я позвоню Люси Расселл, новой заведующей лондонским филиалом «Дигитас».

– Кстати, как она?

– Пока неясно, хотя… Ты же меня знаешь – мне быстро все наскучивает. А с ней мне не скучно. Обычно со мной все соглашаются, но она не боится указывать мне на ошибки. – Хантер провел носом по рейгановскому красному галстуку, морщинистому улыбчивому лицу и подозрительно черной шевелюре.

Они попрощались, обнявшись и похлопав друг друга по спине, и Сол отправился в шестимильное путешествие от ранчо Хантера по дороге, лентой петляющей вдоль берега.

Хантер вернулся в особняк, протер стекла фотографий экранной салфеткой и повесил сенатора Голдуотера и президента Рейгана на положенные им крючки на стенах роскошного, облицованного дубовыми панелями кабинета, который выглядел вполне традиционно, если не считать двух угловых стен толстого стекла, наконечником стрелы нацеленных в море, так что брутально-мужское помещение, залитое светом, словно бы парило в воздухе. Он был на взводе и с нетерпением ждал разговора с Люси. По плану телефонный звонок следовало сделать через пятнадцать минут. Хантер расположился в красном кожаном кресле, напротив сияющих ножен бесценного самурайского меча, подвешенного между книжных полок на противоположной стене кабинета.

Сол, Люси и остальные члены команды были консильери Хантера, а сам он претендовал на жизненно важную область человеческих устремлений, именуемую наукой, которую сообщество миллиардеров зачастую оставляло без внимания, в отличие от искусства, животных, оперы, Марса, сирот и широко известных заболеваний. Привлечь внимание было непросто, особенно теперь, когда Билл Гейтс окучивал малярию, а у Метрополитен-музея появилось больше филантропических крыльев, чем у дрозофилы-мутанта, но Хантер основал исследовательский фонд, занимавшийся поиском научных решений многочисленных мировых проблем. К сожалению, всякий раз, когда у Хантера возникала интересная мысль, работой над ней неизбежно занимался «Дигитас». Однако для человека его финансовых возможностей появляться в обществе без фонда было так же неприлично, как строителю разгуливать по строительной площадке без каски. За ужином, на котором Хантер познакомился с Люси, он мельком, просто к слову, упомянул свой фонд, а она ответила: «Для иностранцев в Америке слишком много филантропии и слишком мало благотворительности. Люди идут на самоубийство, лишь бы доказать, что они заслуживают хоть немного самой обычной доброты, а горстка богачей только и делает, что хвастает своей щедростью – особенно если она не облагается налогом». Вот тогда Хантер и решил переманить Люси к себе.

До звонка оставалось восемь минут, и Хантер ощутил, как подступает привычная катастрофа: потушило. Он взглянул на Джимми Картера (следующего на очереди), но понял, что готовить дорожку поздно – до звонка не успеть. Пунктуальность и контроль были неимоверно важны для него, возможно, потому, что сам он был совершенно неподконтролен. Такой образ жизни он вел с юношеских лет; теперь это случалось редко, но бурными всплесками, однако риск сопровождал его всегда и везде. В Принстоне, где ему смутно помнилось присутствие Сола, по ночам Хантер писал рефераты, которые надо было сдавать наутро. Пропорцию он установил следующую: двадцать строчек текста на одну дорожку кокаина; реферат, начатый с напыщенной уверенностью, постепенно превращался в витиеватую неразбериху. Надо было остановиться. Человеку на пороге пятидесятилетия так жить нельзя, но, несмотря на всю терапию, оставались уголки, куда он так и не смог добраться, какие-то необезвреженные бомбы, неустранимая склонность к разрушению. В эти последние болезненные минуты можно было проверить в телефоне состояние финансовых рынков или расписание встреч, которое Джейд присылала каждое утро, но вместо этого Хантер оцепенел и мрачно разглядывал роскошный интерьер своего кабинета до тех пор, пока цифры на часах не показали нужное время. Он ударил кулаком по ладони, встряхнулся и набрал номер Люси:

– Люси! Как дела?

– Привет, Хантер! У тебя здесь очаровательные апартаменты. Ты рад предстоящей поездке?

– Не то чтобы очень, – сказал Хантер. – Но рад, что увижусь с тобой, и рад, что ты подготовила великолепные встречи. Я двенадцать лет прозябал в хлябях ваших островов, пока не закончил Вестминстерскую школу и не поступил в Принстон. Возвращение в Штаты стало для меня чем-то вроде похода на Супербоул после того, как навестил бабушку в доме престарелых. В Лондон мы переехали, когда мне было шесть лет. Отец тогда вручил мне первую в моей жизни пятифунтовую банкноту, и я решил, что англичане назвали свою валюту в честь нашего семейства – пять фунтов стерлингов. Психоаналитики очень любят такие замечания: ну как же, ранний признак гипертрофированного нарциссического чувства собственного величия.

– Оно у тебя до сих пор сохранилось, – осторожно пошутила Люси, исследуя границы новых отношений.

Теперь, когда телефонный разговор начался, Хантер осознал, что в нем говорит кокаин, но остановиться было невозможно.

– Знаешь, Люси, – заявил он, – миром правят посредственность комиссий, паралич системы сдержек и противовесов и милостивая мегаломания богачей. Все остальные просто орут в стеклянном колпаке, из которого выкачан воздух, – как ни прислушивайся, не разберешь ни слова, не узнаешь, чего они хотят. «Что-что? Простите, я вас не слышу!» Исторический «процесс» – удел человеческого мусора, удерживающегося на плаву приливными волнами моды и судьбы. Я верю в исключительные личности, Люси, в тех, кто приносит радикальные перемены, и очень надеюсь, что ты – одна из них, потому что в моей команде работают только такие люди. Итак, что ты для меня приготовила?

– Я подтвердила все интересующие тебя встречи, – сказала Люси. – С главами почти всех научных департаментов Оксфордского университета. Департамент психиатрии разработал виртуальную психотерапевтическую программу под названием «Аватар», очень многообещающую. Она помогает пациентам с шизофреническими расстройствами…

– Шизофрения меня не интересует, – оборвал ее Хантер. – Ею страдает лишь один процент населения, по большей части бедняки.

– Почти все население земного шара – бедняки.

– Ты не видела моей адресной книги, – хохотнул Хантер.

– Могу себе представить, – с досадой сказала Люси.

– Чем выше твой социоэкономический статус, тем больше вероятность, что тебе поставят диагноз «биполярное расстройство», а не «шизофрения», хотя симптомы будут одними и теми же. Я вовсе не против «Аватара» и синтеза «человек-машина»: интернетные контактные линзы, раз моргнул – и получил доступ к мировой сокровищнице знаний. А диктовать будем не слова, а мысли, представляешь? Из синапсов – прямо на экран, у нас есть великолепный стартап, они как раз над этим работают, проект называется «СайнАпп», патентные заявки уже поданы. В общем, шизофрения – это слишком узкая специализация, но если программа работает и для биполярных расстройств, то можно и ознакомиться поближе.

– В науке все узкоспециализированно, – вздохнула Люси. – Все считают ученых высоколобыми интеллектуалами, но очень немногие научные работники способны критически проанализировать и оценить свои методологии. Им не до того, они ищут финансирование, постоянный контракт или просто заняты тем, что лазерным лучом тычут в каждую клеточку нематоды – а поскольку червячок не больше миллиметра длиной, то работа это непростая, – в поисках ингибитора апоптоза, то есть гибели клетки.

– Ингибитор гибели клетки? Ты знаешь, кто ведет эти исследования? Организуй мне встречу, включи в расписание.

– Когда мы с тобой встречаемся? – спросила Люси, с огромным трудом сдерживая раздражение.

– Самолет приземлится в Фарнборо в семь утра. Слушай, вот почему пассажиры коммерческих авиалиний всегда говорят «мой самолет приземлится», а те, у кого есть свой собственный самолет, всегда говорят просто «самолет»?

– Да, удивительно, – пробормотала Люси.

– Приезжай в аэропорт. Водитель за тобой заедет.

Люси не успела ничего сказать, потому что Хантер положил трубку.

– Вот мудак, – проворчала Люси, швырнув телефон на диван – на хантеровский диван.

Апартаменты Хантера одновременно и смягчали ее раздражение, и усугубляли его. На шее и на запястьях запульсировали жилки. Поначалу Хантер заманивал ее к себе в компанию, всячески подчеркивая, что ее академические знания найдут там лучшее приложение, что она принесет несказанную пользу миру, и, разумеется, предложил удвоить ее жалованье. Все это, вкупе с выходным пособием, полагавшимся в том случае, если ее уволят не за должностное или иное преступление, заставило Люси проигнорировать тревожные слухи о «сомнительном» прошлом и о «взрывном» характере Хантера. А теперь ей приходилось мириться с тиранией его капризов и угроз… Боже мой, вот опять…

По едва заметным признакам она определила неминуемое приближение очередного приступа паники. Едва Люси успела сесть рядом с отброшенным телефоном, как на нее навалилась тяжесть. Увеличенная сила притяжения словно бы сконцентрировалась в одном месте, все внимание сосредоточилось на правой стороне тела, а сознание беспомощно наблюдало за этим откуда-то со стороны, как мать в парке аттракционов, глядящая на своего визжащего отпрыска, вжатого в сиденье бешено крутящейся карусели. Потом начались судороги, сперва редкие, но участившиеся, когда приступ достиг пика. В то же время Люси ощутила какое-то чуждое бурление в правой стороне тела, как если бы в поясницу впрыснули содержимое сифона с газировкой. Все это длилось около минуты, оставив после себя легкое головокружение, а онемевшую ногу и ступню свело и покалывало.

Если это приступ паники, подумала Люси, то очень действенный. Ее на самом деле охватила жуткая паника. Придя в себя, Люси позвонила своему приятелю Эшу, доброму умному доктору, который сразу же вызвался ее навестить. Он тщательно осмотрел Люси, заставил ее несколько раз упереться ступнями в его ладони, пересечь комнату по прямой, постоять то на одной, то на другой ноге. Люси проделала все это с большим успехом и адекватно отреагировала на удары резинового молоточка.

– Наверняка это из-за стресса, – сказал Эш. – Однако, поскольку симптомы сосредоточены в конкретном месте, я договорюсь, чтобы тебя осмотрел невролог, и попробую завтра записать тебя на МРТ, проверить, не повреждены ли нервные окончания в ноге. А пока вот тебе зопиклон, отоспись хорошенько.

После разговора с Эшем Люси почувствовала себя намного лучше, а поскольку почти никогда не принимала снотворного, уснула очень быстро и надолго.