Часть третья

Оливия лежала в постели, прижав ладони к выпирающему животу, и, чувствуя, как пихается и ворочается младенец, наслаждалась кратким мигом сопричастности, которым ей сейчас не хотелось делиться с Фрэнсисом, лежавшим рядом.

– Здесь изумительно, – вместо этого сказала она, когда с тихим жужжанием поднялись электрифицированные жалюзи, открывая панораму за окном спальни.

С одной стороны, далеко внизу, до самого берега Тихого океана простирались секвойные леса; с другой стороны волны осенних холмов откатывались от хантеровского дома на юг. Вдали виднелись резкие складки гряды Санта-Лючия, сжатые гармошкой склоны, покрытые зарослями чапараля. На оконном стекле распластались бабочки, трепетали крылышками, будто отдыхали перед дальнейшим полетом.

– Данаиды-монархи прилетели сюда из Северной Канады на зимовку, – пояснил Фрэнсис. – Им требуется четыре поколения, чтобы проделать путь в три тысячи миль.

– И каждое поколение рождается, зная дорогу, – сказала Оливия.

– Да, в том, что касается навигации, их мозги куда больше наших, только они распределены по поколениям и калейдоскопу.

– По калейдоскопу? – удивилась Оливия.

– Это собирательное существительное для обозначения группы бабочек.

– А разве не стая?

– Мне больше нравится калейдоскоп.

– Ты такой эстет! – сказала Оливия.

– Верно, – согласился Фрэнсис, с улыбкой глядя в окно.

Секвойи в прибрежных каньонах находились на территории национального заповедника, граничившего с «Апокалипсисом сегодня» снизу. По бокам поместья располагались еще два больших частных владения. Общая площадь всех трех ранчо составляла примерно пять тысяч акров, чуть больше, чем Хоуорт, но была гораздо сложнее для интеграции. На нескольких тысячах акров национального заповедника действовали свои законы и власти, и Хантер не собирался связываться с этой громадной бюрократической машиной, но вчера пригласил на обед соседей, надеясь уговорить их подключиться к проекту возрождения дикой природы, который разрабатывал Фрэнсис.

Джим Берроуз, владелец ранчо «Титан», седоусый республиканец, вечно подтрунивавший над собой, любил говорить, что единственным правилом контроля над личным оружием должен быть закон, обязывающий каждого старше пяти лет на скрытое ношение оружия. «А как еще защитить себя в современных школах?» – шутливо вопрошал он.

Прадед Джима купил ранчо «Титан» в 1924 году, чтобы разводить здесь лучший в Калифорнии скот на травяном откорме. Джим заявил, что намерен отпраздновать столетний юбилей ранчо, выпустив из ближайшей рощи тысячу голубей, которых будут отстреливать сотня приглашенных в бронежилетах и с защитными щитками во избежание несчастных случаев, как с Диком Чейни, при круговой стрельбе на коктейльной вечеринке.

– А уцелевший голубь по праву сможет именоваться международным символом мира, – добавил он.

– А голубям дадут оружие? – спросила Люси. – Иначе будет несправедливо.

– Вот именно, – кивнула Оливия. – У них же тоже есть права, предусмотренные Второй поправкой.

– Голубей доставят из Колумбии, – сказал Джим. – Там нет Второй поправки.

– Это голуби-преступники, – добавил Хантер. – Насильники и наркодилеры.

– Точно! – расхохотался Джим так, что стакан в его руке задрожал. – А если серьезно, защитники природы и охотники должны договориться между собой: если не останется лесов, которые надо охранять, то не останется и зверья, на которое можно охотиться. Если вы с Фрэнсисом придумаете, как повысить плодородие земли и численность живности, то я готов к вам присоединиться. В принципе, наука – это здравый смысл, облеченный в заумные слова, но, если вы сможете объяснить мне свои задумки простым языком, я под всем подпишусь.

– Отлично, – сказал Фрэнсис. – Да здравствуют простой язык и здравый смысл.

– Сразу видно, свой парень, – сказал Джим, одобрительно кивнув Хантеру.

– Ну-ну, Джим, похоже, у тебя самый поразительный ум на свете, если ты думаешь, что квантовая механика, геномное секвенирование или горизонт событий доступны здравому смыслу, – заметила Хоуп Шварц, владелица еще одного ранчо по соседству с «Апокалипсисом сегодня».

– Видишь ли, Хоуп, у меня действительно самый поразительный ум на свете, – ответил Джим, и стакан снова задрожал в силовом поле его безудержной шутливости.

Джим и Хоуп были старыми противниками в давней войне между либеральными и консервативными ценностями, которая шла даже на самых высших уровнях американского общества, но объединявшее их богатство позволяло им обедать вместе; их антипатия больше напоминала рыцарский турнир без зрителей, а не борцовские соревнования с миллионной аудиторией.

Хоуп, с ее высокими скулами, спутанной гривой светлых волос и в выцветшем джинсовом пиджаке, казалось, вплыла в гости к Хантеру на каком-нибудь альбоме The Beach Boys, будто на доске для серфинга. Ее открытое лицо выглядело на десять-двенадцать лет моложе ее настоящего возраста, а тело обладало пугающей гибкостью. На обеде она сидела, будто на занятиях по йоге, выгнув спину, как натянутый лук, и завязав ноги, будто шнурки. Ей было удобнее сидеть в позе двойного лотоса, чем упираться ступнями в пол. Она отказывалась почти от всего угощения, подаваемого Раулем, и пробовала только крохи самых полезных блюд; на ее тонких загорелых запястьях красовались серебряный браслет с бирюзой и многочисленные фенечки из красных и желтых хлопчатобумажных нитей, которые она зареклась не снимать до тех пор, пока они не износятся сами собой, – символы на удивление большого числа хрупких дружеских связей. Купленное ею ранчо на вершине холма прежде называлось, с сокрушающим буквализмом, «Вершина холма», но Хоуп переименовала его в «Яб-юм», в честь тантрического символа, знаменующего союз между мужским влечением и женской интуицией и изображающего это высочайшее состояние духа в виде изначального сексуального акта; образ совокупления воплощал трансцендентность двуединства.

– А у Фрэнсиса в кабинете висит изображение яб-юма, – сказала Оливия.

– Да, – подтвердил Фрэнсис. – Тибетская танка девятнадцатого века.

– Прекрасно, – изрекла Хоуп тоном женщины у зеркала, любующейся новыми серьгами. – Вы практикуете медитацию?

– Иногда, – кивнул Фрэнсис. – Не очень умело, да и то, если вспоминаю.

– Додзё на моем ранчо освятил далай-лама, – сказала Хоуп.

– Надо же! – удивился Фрэнсис. – Как его занесло в эти края?

– Фонд Шварцев сделал небольшое пожертвование на благотворительные нужды, – объяснила Хоуп. – Мои предки нажили состояние на претцелях, и теперь я отмываю деньги, занимаясь филантропией. А в моем додзё очень благостно. Приходите в гости, помедитируем.

Скажи уже сразу «потрахаемся», подумала Оливия.

– Спасибо, – ответил Фрэнсис. – Только теперь мои медитации не так формальны, как раньше; я стараюсь совмещать их с повседневными делами.

– Это вовсе не неумение, а высший пилотаж, – заметила Хоуп.

– Именно в этом и заключается неумение, – возразил Фрэнсис. – На самом деле мне нужно следить за дыханием и уяснить, что я даже вдохи сосчитать не способен.

Оливии казалось, что они завели какую-то буддистскую песнь китов, непостижимую для непосвященных. Тьфу, вот пусть теперь и живут вместе, душа в душу. На Оливию с новой силой навалилась вся тяжесть беременности. Гормоны разыгрались. Вообще-то, она была совершенно не ревнива, а может, просто раньше никого не любила так сильно, чтобы пробудить в душе Отелло.

А сегодня, в это безупречное утро, хорошо выспавшись, глядя на бабочек, льнущих к безмолвному толстому стеклу, лежа рядом с Фрэнсисом и восхищенно наслаждаясь тем, что она беременна его ребенком, Оливия поразилась яростному эмоциональному всплеску, охватившему ее вчера за обедом.

– Чуть позже мне надо навестить соседские ранчо, – сказал Фрэнсис. – Пойдешь со мной?

– Нет, я останусь, – ответила Оливия, бросая вызов своему собственническому инстинкту.

Она не только хотела искупить свою вину за вчерашний приступ ревности, но и чувствовала, что теперь, в начале третьего триместра, они с Фрэнсисом из пары с незапланированной беременностью уже превратились в семью из трех человек. Многие ее знакомые не выдерживали напряжения этой своего рода архетипичной драмы, в которой мать и дитя играли главные роли, а отцу, как Иосифу в самой невероятной истории на свете, отводилась роль эпизодическая. И разумеется, Оливия не добавляла излишней напряженности к их отношениям и не утверждала, что ее оплодотворил сам Господь Бог и что она остается девственницей, но кого бы ни производила на свет роженица – Христа, Эдипа или любое другое дитя, – отцу надлежит стоять в сторонке, быть копьеносцем, наперсником и добытчиком для новой пары, которая своим возникновением разрушила пару предшествующую. Бедный Фрэнсис, пусть порезвится на воле.

– Хорошо. – Фрэнсис наклонился и поцеловал живот Оливии, а она ностальгически потрепала его по голове.

– Хоуп вечно высмеивает мои консервативные взгляды, – сказал Джим, опустив ладонь на крышу машины Фрэнсиса. – Но слово «консервативный» не так уж и далеко от слова «консервация». Да, я не знаю, что такое «горизонт событий», – для меня это звучит как название кейтеринговой компании где-нибудь в Кармеле, – но к владению своими угодьями я отношусь вполне серьезно и не намерен цитировать вождя Сиэтла, чтобы это доказать. Кстати, он был вполне разумным человеком и даже где-то консерватором.

– Ваши заботы о поместье выше всяческих похвал, – сказал Фрэнсис. – Спасибо за экскурсию.

– Помните, как добраться до «Вершины холма»? – спросил Джим. – У меня язык не поворачивается назвать ранчо Хоуп «Яб-юм», очень похоже на то, что говорит моя внучка, когда я покупаю ей мороженое. Даже не знаю, с каких пор задержка в развитии считается добродетелью. Наверное, с тех же самых, когда в добродетель возвели алчность, жалобы на всех и вся и жалость к себе самому. Раньше люди выкорчевывали в себе обиды, а теперь подпитывают их и выставляют на всеобщее обозрение, как любимый цветок на подоконник.

– Да, вы правы, – сказал Фрэнсис. – Но в то же время необходимо избавиться и от причин, вызывающих обиды и недовольство.

– Ну, желаю вам всяческих успехов в этом начинании. Если вам удастся вывести ищейку, вынюхивающую обиды, то она живо с ними расправится, даже в лесу, полном трюфелей и оленей.

– Верно, – улыбнулся Фрэнсис. – Да, дорогу к «Вершине холма» вы мне очень хорошо объяснили, а по пути к вам я заметил и тотемный столб.

– Вот это я и называю издевательством над окружающей средой, – буркнул Джим. – Если бы он там стоял изначально, я бы, конечно, его сберег, законсервировал бы, так сказать, но, поскольку его вкопала женщина, чьи предки переехали в Америку из Германии и сколотили капитал на фасованных закусках, я считаю его не памятником, а очередной пощечиной тем, кто здесь когда-то жил.

– Мне трудно судить, – сказал Фрэнсис, скромно выступая на защиту тотемного столба. – Вероятно, следует учитывать чистоту намерений.

– Хоуп намеревалась воздвигнуть у ворот своего имения самый большой тотемный столб на свете, – хохотнул Джим, дважды хлопнул по крыше машины и добавил: – Пришлите мне ваши предложения. – Он повернулся и зашагал к дому.

– Обязательно, – пообещал Фрэнсис и беззвучно тронул с места одну из хантеровских «тесл».

Двухчасовая экскурсия по ранчо показала, что Джим не только требовал здравого смысла от других, но и сам обладал им в полной мере.

– Мой дед водил дружбу со старым лесохозяйственником, местной знаменитостью в штате Вашингтон, – рассказывал Джим, когда они поехали на участок, выделенный под секвойи. – Тот всю жизнь заботился о своем лесном хозяйстве, и когда вышел на пенсию, то деревьев там было больше, чем когда он начинал. «Все очень просто, – объяснял он моему деду. – Я сажал больше деревьев, чем вырубал».

– И правильно делал, – сказал Фрэнсис.

– Все растет безостановочно, – продолжил Джим. – Кусты ежевики не останавливают свой рост, а расползаются повсюду. Если собирать только излишки, то все остальное сохранится в равновесии.

– Тоже верно, – согласился Фрэнсис.

– Такие, как Хоуп, считают, что консерваторы только и думают, как бы гидроразорвать все нефтяные пласты под ногами, сплясать на могиле Природы и с ликованием установить диктатуру, но природу не защитишь, если все утрировать и сводить к грубым шаржам.

– Может быть, вы утрируете ее мнение о вас.

– Ага, – кивнул Джим. – А еще мне нравится утрированно воображать то, что происходит на ее тантрических вечеринках.

– Очень многим следует изменить свои представления, прежде чем изменить свои действия.

– Очень многие только тем и занимаются, что изменяют свои представления о том, как они изменят свои представления, а до дела так никогда и не доходит, – сказал Джим. – Но пока они этим занимаются, я приглашаю президента крупной нефтяной компании к себе на ранчо и говорю: «Вам надо перейти с ископаемого топлива на другие виды энергоснабжения». И ко мне он прислушается скорее, чем к какому-нибудь участнику акции протеста, приковавшему себя к ограде у его офиса.

– А может, он прислушается к обоим, – предположил Фрэнсис. – Вы же сами говорили про защитников природы и охотников…

– Вот это – нижняя граница ранчо, – прервал его Джим. – Здесь мы уже посадили пять тысяч деревьев, и секвойный лес теперь протянется от заповедника до ранчо «Титан».

– А вот там, по соседству – владения «Апокалипсиса»? – уточнил Фрэнсис.

– Ага.

– Значит, секвойи можно будет высадить и там.

– Совершенно верно, – сказал Джим. – Больше гнездовий для птиц. Мы сейчас как раз весьма успешно осуществляем программу по возвращению кондоров в Биг-Сур.

– Куропатки, дикие индюки… – вслух размышлял Фрэнсис. – А потом вы сможете приглашать нефтяников на охоту.

– И добродетельный круг замкнется, – сказал Джим. – Главное, чтобы дичь была покрупнее, не то промажут.

«В Белом доме, читаю „Нейроманию“» – такой ответ на свою эсэмэску получила Оливия от Люси, когда спросила, где именно она находится в многогранном комплексе Хантера. Оливия села на краешек кровати и осторожно наклонилась, чтобы надеть туфли. В Белом доме она еще не была, но ей объяснили, что он расположен за главным садом, в нескольких сотнях ярдов вниз по склону, посреди бамбуковой рощи. Как «Апокалипсис сегодня» и «Яркое солнце», он тоже был вдохновлен кинематографом; в данном случае – изящным белым домиком с широкими окнами из «Крадущегося тигра, затаившегося дракона» в окружении нежно-зеленых стволов бамбука. Там они с Люси, будто Юй Шулень и Ли Мубай, должны были встретиться, но, насколько было известно Оливии, не для того, чтобы обсуждать границы самообладания, чести и любовных разочарований.

Оливия с новообретенной бодростью зашагала по извилистым тропкам, усыпанным древесной щепой. Ее больше не мутило, как в начале беременности, и особой тяжести пока еще не было, но это придет позже; пугающие анализы остались позади, к ней вернулись силы и ощущение начала новых отношений с пока еще никому не известным человеком. Может быть, она с младенцем навестит Карен. С биологической матерью Оливия не виделась уже несколько лет, но если прийти в гости со здоровым и желанным ребенком, то, возможно, это развеет давнюю печаль Карен. Хотя может случиться и наоборот – печаль передастся новому поколению и лишь усугубит боль Карен. Как бы там ни было, дети рождаются не ради оправдания или во искупление чужой жизни, а для того, чтобы прожить свою собственную.

Сол мечтал о самоуправляемом автомобиле, чтобы не водить машину самому по приевшейся дороге из Калифорнийского технологического института в «Апокалипсис сегодня». Теперь, когда Хантер образумился, посещение ранчо доставляло Солу меньше радости. Хоть яркая кормушка и опустела, Сол все еще представлял, как она заманчиво болтается на ветке.

Даже без самоуправляемого автомобиля, который позволил бы заместить биологический разум искусственным, поездка настолько вошла в привычку, что Сол вел машину, будто на автопилоте, словно бы многие решения принимала лишь какая-то часть мозга, почти не требуя сознательных усилий. Проехав на север, он миновал Сан-Луис-Обиспо, свернул на запад и теперь катил по извилистому побережью Биг-Сура. Позади остались и гостиница «Мадонна-инн», на удивление уютное конфетно-розовое олицетворение китча, где иногда останавливался Сол, и поворот к усадьбе Херст-касл, которая всегда вызывала в его памяти озлобленную напыщенность и подкрадывающееся безумие из фильма «Гражданин Кейн». Сол проделал почти весь путь к своей цели, но так и не продвинулся в разрешении нравственного конфликта, постоянно, как синдром беспокойных ног, терзающего его заранее виноватый разум.

Кинжал, который видел он перед собой, был тем самым, который, по мнению Крисси, следовало вонзить Хантеру в спину. Деньги превратили нервную, веселую, в общем-то застенчивую супругу Сола в леди Макбет, хотя именно Хантер помог супругам Прокош значительно упрочить свое финансовое положение, точнее, как выразились бы многие, разбогатеть. Зарплата консультанта в «Дигитас» была намного выше зарплаты постоянного профессора в Калифорнийском технологическом институте. Теперь, когда Крисси светил пост на кафедре нейробиологии, они давно перешагнули планку полумиллионного годового дохода, который когда-то казался недосягаемым Эльдорадо, но теперь выглядел до обидного неадекватным, поскольку хотелось приобрести особняк на побережье, дать детям хорошее образование, обзавестись роскошными автомобилями, погасить задолженности по кредитным картам, выплатить федеральные налоги и налоги штата и удовлетворить прочие страстные желания, возникающие в ходе частого общения с поистине богатыми людьми. Бедность, будто попрошайка, стояла у порога, хоть и облаченная в шелка, а не в дерюгу, вымаливая щедрое подаяние, которое позволит добраться до следующего поворота, где можно будет без лишних опасений получить настоящее удовольствие.

А вот и смотровая площадка на обочине, где навигационная система в машине обычно предупреждала Сола, что до ворот «Апокалипсиса сегодня» осталось двадцать семь минут. Точно! Двадцать семь минут; ни пробок, ни обвалов. Сол, понимая, что создает для себя излишнее напряжение, тем не менее поставил себе целью прийти к какому-либо решению до приезда на ранчо. В начале их сотрудничества Хантер предложил Солу заманчивую схему, по которой тот получал пятипроцентный бонус всякий раз, как один из основанных им стартапов достигал рыночной оценки в сто миллионов долларов. Сол воображал себе будущее, в котором тюки с пятью миллионами долларов каждый регулярно, один за другим, падают на его счет до самого конца его карьеры, будто боеприпасы, парашютируемые осажденным морпехам при обороне Кхешани. Если «Гениальная мысль» стартует с тем успехом, на который надеялся Сол, то вскоре на его счете окажутся первые пять миллионов. В этом смысле не следовало преждевременно рваться к независимости, но Крисси утверждала, что сделать это лучше всего именно сейчас, когда у Сола было столько многообещающих проектов: независимость обеспечит их семье безбедное существование и избавит от зависти. Теоретически, если остаться с Хантером, то можно заполучить прекрасный особняк на побережье, огромный сад, яхту у причала, апартаменты в Нью-Йорке и отправить детей в Гарвард. В принципе, неплохо, но хватит ли этого, чтобы, выйдя на пенсию, жить так, как они с Крисси заслуживают? Хватит ли этого, если считать по справедливости? Если «Шлемы счастья» завоюют всеобщее признание, то пять миллионов окажутся ничтожно малой суммой, и в аэровокзальных барах все попадают со стульев от смеха, когда Сол в очередной раз заведет свой жалобный рассказ о том, как его облапошили и как хитрый бизнесмен обманом выманил у него права на бесценную интеллектуальную собственность.

Солу предлагали много бизнес-проектов, поскольку он консультировал «Дигитас» и мог предоставить доступ к венчурному капиталу. С недавних пор ему много рассказывали об улучшенных методах использования инфракрасного облучения для восстановления митохондриальных клеток. А Джон Макдональд разрабатывал новаторскую модель искусственной жизни, что было невероятно важным для создания квазибиологических роботов. Эх, не надо было знакомить Макдональда с Хантером в «Ярком солнце».

Сол проехал вход в заповедник, и на огромном экране «теслы Х» высветились задом наперед последние сотни ярдов пути по шоссе. Сол, погрузившись в транс оптимальной эффективности, мигнул поворотником задолго до поворота, покосился на экран, притормозил и съехал с шоссе, подав телефону голосовую команду связаться с Раулем. Акустическая система в салоне воспроизвела трель звонка; машина подкатила к первым воротам, перекрывавшим доступ на территорию всех трех ранчо – и «Апокалипсиса сегодня», и «Яб-юма», и «Титана», – что не позволяло миллионам туристов, бродящих по побережью, вторгаться на запретные холмы или в лесопарк у подножья.

– Здравствуйте, мистер Сол. Я открываю вам ворота.

– Спасибо, Рауль.

Сол свернул на подъездную дорожку как раз в тот миг, как ворота начали распахиваться, что сделало конец надоевшей поездки чем-то вроде потокового состояния. Бодрость, облегчение и удовольствие от полученного доступа в один из самых привилегированных районов побережья несколько смягчили недовольство Сола и развеяли его задиристость, так что к тому времени, как он оказался перед вторыми воротами – собственно въездом в «Апокалипсис», – он решил, что на этом этапе их сотрудничества разрывать отношения с Хантером не стоит. Первые пять миллионов – пакет финансовой помощи, – скорее всего, будут зачислены на счет Сола весной, что позволит ему выплатить значительную часть ипотеки и рассчитаться с другими долгами, а также добиваться независимости с позиций силы. Срок его контракта истекал через два года, и если его не возобновлять, то расставание пройдет без особых осложнений. После того как Хантер начал встречаться с Люси, его нрав смягчился, но сам он оставался безжалостным бизнесменом, поэтому Солу ужасно не хотелось становиться предметом внимания адвокатов Хантера Стерлинга. Да, решил Сол, въезжая на стоянку под ошеломляющим особняком, лучше пока поработать на «Дигитас», невзирая на неустанные требования Крисси заполучить корону миллиардера, которую он, Сол, давно заслуживает.

Спускаясь по подъездной дорожке от особняка Джима и свернув на дорогу у нижней границы «Апокалипсиса», Фрэнсис размышлял о том, как много интересного можно сделать с участком земли, отведенным под все три ранчо. Через несколько миль он добрался до «Яб-юма» и въехал в арку ворот, сооруженных из плáвника, отполированного волнами и выбеленного солнцем. По машине пробежала тень тотемного столба, и Фрэнсис начал подниматься к ранчо на вершине холма, некогда носившему такое же название.

Дверь открыл юноша с аккуратной бородкой, длинными волосами, собранными в пучок на затылке, и с черным кольцом-растяжкой в мочке уха, одетый в турецкие шальвары.

– Здравствуйте! Вы Фрэнсис, да? Хоуп в бассейне. Там, под верандой. Проходите вон в те двери.

Он взмахнул рукой, указывая в дальний конец большой гостиной с застекленными стенами и отполированным до блеска деревянным полом, в которой тут и там красовались каменные и бронзовые статуи всевозможных богов многочисленного индуистского пантеона. Диваны, кресла и низенькие деревянные столики стояли на ярких коврах со стилизованными изображениями медведей, лосей и других зверей. Над камином, на единственной оштукатуренной стене в комнате, висела картина без рамы: огромное полотно, покрытое синей и белой краской, вызывало в памяти образы бесконечного состязания изменчивых стихий моря и неба – барашки пены, рябь волн, обманчивые облака и, ближе к верху полотна, расплывчатая полоса тумана, накатывающая из-за далекого горизонта. Возможно, картина больше впечатляла ветреным вечером, когда сумрачные оконные стекла отражали интерьер комнаты, а в распахнутую дверь доносилось бормотание океана, но сейчас, когда Фрэнсис шагнул на веранду, открывшаяся его взгляду панорама – четкие склоны холмов, темное мерцание воды и безоблачное небо – перечеркнула невнятицу и пластичность картины.

Он подошел к перилам, взглянул вниз и увидел, как Хоуп неторопливо плывет вдоль кромки бассейна. Обнаженная. Фрэнсис разрывался между привычным любованием ландшафтом и виноватым любованием тем, что было у него перед глазами. В центре выложенного синей кафельной плиткой бассейна виднелась мозаичная стайка карпов-кои, оранжевых, розовых и серебристо-белых, и над ней медленно скользило стройное золотистое тело Хоуп: руки мерно вытягивались вперед, ноги расходились и смыкались, отталкивая воду. Фрэнсис, вспомнив знаменитую молитву святого Августина: «Добрый Боже, дай мне целомудрие… но не сейчас», безуспешно попытался перевести взгляд с бассейна на склоны холмов, спускавшиеся к безмятежному морю. Наконец, переборов вуайеристическое смятение, он мужественно решил заявить о своем присутствии, но не успел ничего сказать, потому что Хоуп остановилась, запрокинула голову в воду, отвела мокрые пряди с лица и взглянула прямо на Фрэнсиса, будто знала, что он все это время стоял на веранде.

– Привет, Фрэнсис! Добро пожаловать в «Яб-юм». Не хотите поплавать? Вода здесь из горячих источников Тассахары и Эсалена, совершенно натуральная.

– Я не взял с собой плавки, – смущенно признался Фрэнсис.

– Вы меня шокируете! – сказала Хоуп, переводя дух. – Я отвернусь.

Она беззлобно рассмеялась и, раскинув в стороны руки и ноги, распростерлась на поверхности воды, как на подстилке для йоги.

«Вот как… О’кей… Понятно… – подумал Фрэнсис. – Ну ладно тогда».

Он несколько иначе представлял себе экологический саммит в верхах, но если экология занимается связями и отношениями, рассматривает жизнь не как изолированные фрагменты, а как целостную взаимозависимую последовательность, то было что-то в некотором смысле вполне подобающее и одновременно ужасно стеснительное в том, что ему пришлось спуститься с веранды к бассейну, раздеться догола и войти в отдающую серой воду, чтобы обсудить, как вернуть землю в естественное первозданное состояние.

– Да, очень теплая. – Фрэнсис торопливо окунулся в воду, над которой вился парок.

– Мммм… – протянула Хоуп. – Прекрасно расслабляет. Мы немного охлаждаем ее в цистерне, иначе очень горячо.

Она медленно, но решительно направилась к нему, остановилась, пристально посмотрела на него и подплыла ближе. Фрэнсис решил, что она похожа на львицу, охотящуюся среди трав цвета львиной шкуры, и почувствовал себя антилопой, которая внезапно заметила, как трава срывается с места.

– А здесь водятся кугуары? – спросил он, хватаясь за местную фауну, как пловец у края водопада хватается за ветку, склонившуюся над рекой.

– Нет, – ответила Хоуп. – Я бы рада на них взглянуть, но они очень застенчивые и неуловимые.

– Наверное, не очень застенчивые, – предположил Фрэнсис. – Особенно с точки зрения оленя, в чье горло вцепился кугуар.

– Да, конечно. – Хоуп остановилась на расстоянии вытянутой руки от него. – После лесных пожаров в Вентане, когда там не осталось оленей, с гор спустился кугуар и загрыз много домашних питомцев в округе.

– И что вы об этом думаете?

– Я всегда ратую за все дикое. – Хоуп покосилась на разделявшую их полоску воды. – Похоже, и вы тоже, – добавила она, положив руку на плечо Фрэнсиса.

– Пожалуй, слово «неизбежный» подойдет лучше, чем «дикий», – сказал он, – для описания реакции моего тела на пребывание в теплой воде рядом с прекрасной обнаженной женщиной, но иногда следует разделять физиологию и нравственность.

– Наверное, это очень больно, – сказала Хоуп.

– Да, – признался Фрэнсис.

– А разве вы не полиамор?

– Если бы я им был, то исключительно в одностороннем порядке, а для этого существуют другие слова, например «измена», что лишает слово «полиамор» его идейного гламура.

– Это измена лишь в том случае, если вы дали обет моногамии, – сказала Хоуп.

– Формально – нет, но он подразумевается. И вообще, к чему весь этот разговор? Мы с вами едва знакомы, а Оливия на седьмом месяце беременности.

– Значит, между вами существует глубокая эмоциональная связь. – Хоуп положила другую руку на плечо Фрэнсиса. – Это прекрасно, и я это уважаю, но все-таки считаю, что вы должны отдать должное своей дикой натуре и жить в соответствии с вашими убеждениями не только в отношении земли, но и в отношении к жизни и к своему животному и духовному телу.

– Вы ведете блог на эти темы? – спросил Фрэнсис. – У вас все аргументы выстроены.

– У меня все выстроено, – сказала Хоуп; ее груди легонько коснулись груди Фрэнсиса. – Признайтесь, вчера вы тоже это почувствовали.

– Да.

– Так в чем же проблема? – спросила она.

– А как же самообладание, этика и преображение желания?

– А как же непосредственность, и блаженство слияния, и яб-юм? – парировала Хоуп; ее руки скользнули к его шее и сыграли нежный аккорд на клавишах, о существовании которых Фрэнсис прежде не подозревал.

– Кстати, о «Яб-юм»… – Фрэнсис сделал последнюю отчаянную попытку вырваться из цепкой хватки хищницы, стиснувшей его шейные позвонки. – В смысле, о вашем ранчо, а не о символе высшего союза с истинной природой разума. Так вот, я переговорил с Джимом. Он сажает секвойи на нижней границе «Титана». Если вы с Хантером согласитесь сделать то же самое, здесь можно вырастить великолепный лес.

– Да, хорошо бы засадить секвойями нижнюю границу моего участка, – сказала Хоуп, закидывая одну ногу на бедро Фрэнсиса и сгибая другую, как балерина перед прыжком. – Такая естественная природная среда обитания станет прекрасным убежищем для множества диких зверей.

– Да-да, конечно, – кивнул Фрэнсис, слыша треск обламывающейся ветки и чувствуя, как неумолимый поток энергии влечет его к водопаду.

Люси отложила книгу, прочитав абзац, подчеркнутый Оливией: «Передняя часть поясной извилины – одна из наиболее беспорядочно возбуждающихся структур в мозге. Она участвует в переживании боли, эмоциональном участии, депрессии, мотивации, предупреждении ошибок, отслеживании конфликтов, принятии решений и во многом другом».

Она знала, что Оливия дала ей «Нейроманию», дабы развеять гипнотическое воздействие нейровизуализации, потому что Люси в последнее время проявляла слишком большой интерес – вполне объяснимый, но какой-то патологический – к сканам своей опухоли. Несомненно, ЯМР-томография могла выявить структурные изменения в головном мозге, но, к сожалению, не оставляла доктору Грею ни малейшего шанса позвонить и сказать, что пятно на снимке возникло из-за небрежно протертой линзы. В некотором роде Оливия, безусловно, была права: Люси следовало сохранять бодрость духа и хорошее самочувствие и не позволять нейровизуализации портить ей настроение. Леветирацитам купировал судороги, не пострадали ни способность двигаться, ни ясность ума, а болей не было. Все это заслуживало, как минимум, такого же пристального внимания, что и ежеквартальные радужные снимки на экране компьютера. К сожалению, доминирующая физикалистская доктрина словно бы приравнивала опухоли головного мозга к опухолям разума. Как избавить разум от мыслей о головном мозге, когда разум якобы заключен в головном мозге? Любую другую опухоль можно воспринимать спокойно или отстраненно, насмешливо или глубокомысленно, но опухоль головного мозга пропозиционально ближе, ведь ее необходимо не просто изгнать, а буквально извлечь из разума, а это, по утверждениям физикалистов, возможно лишь с помощью хирургического скальпеля.

Этим утром Хантер рассказывал ей, как Сол любил вещать о «логической бреши» между опытом личным и опытом экспериментальным, между наукой в ее нынешней форме и субъективностью в ее неизменной форме. Для Хантера и Сола это было общим местом обсуждения, но Люси оно представлялось весьма реальным и насущным. Для любого физикалиста, вот как, например, для Мурхеда, который вмещает сознание в рамки церебральной деятельности, возникает проблема, откуда вообще берется сознание, зачем головной мозг создает этот отвлекающий образ разума, если самостоятельно выполняет всю работу. Эта так называемая проблема зомби, которая, возможно, лишает зомби сна, беспокоила Люси не больше, чем вопрос, зачем телевизор создает новости. Само описание было неверным. Кто-то однажды сказал, что «сознание, должно быть, очень странная иллюзия, поскольку для того, чтобы им обладать, надо пребывать в сознании». Сознание первично, и все, что нам известно, включая информацию о деятельности головного мозга, исходит от него.

– Привет, Люси, – сказала Оливия, входя в Белый дом. – Ух ты, здесь все прямо как в фильме.

– Да, Хантер нанял тех же декораторов. А где Фрэнсис?

– Уехал на встречу к тантрической шлюхе, ой, в смысле, к изумительной Хоуп Шварц и к Джиму «Титану» Берроузу.

– Гм, тебе не помешает проконсультироваться с отцом, – заметила Люси. – По-моему, ты ревнуешь.

– Я? Ревную? С чего ты взяла?

– Наверное, у меня миндалина увеличилась, – сказала Люси.

– А, тогда понятно, – сказала Оливия. – Или уменьшилась.

– Наверное, чем меньше, тем лучше, – вздохнула Люси, – памятуя о том, что миндалина играет ключевую роль в формировании страха… А еще удовольствия, злобы и сексуального возбуждения.

– И в ней содержится большое количество андрогеновых рецепторов, связывающих тестостерон, – добавила Оливия.

– Тестостерон, гормон агрессивности? – ужаснулась Люси.

– Да, агрессивности при защите статуса. – Оливия раскрыла книгу Люси и провела пальцем по знакомым страницам. – Если кто-то приобретает статус борца за спасение китов, то тестостерон коррелируется с отзывчивостью. Наверное, ты еще не дочитала до этого места… О, кажется, машина подъехала. Может, Фрэнсис вернулся?

Она прошла по извилистой тропе к опушке бамбуковой рощи.

– Нет, – разочарованно сказала она. – Это Сол. Он меня заметил. Где же Фрэнсис?

– Наверное, насаждает семена разумного, доброго, вечного, – успокоила ее Люси.

– Лишь бы своим семенем не разбрасывался. – Оливия приложила руки к животу, будто подчеркивая уникальность своего ребенка, и села рядом с Люси.

– Фрэнсис тебя обожает, – сказала Люси. – Что с тобой? Ты же никогда так не волновалась. У вас все в полном порядке.

– Ох, не знаю. Просто…

Тут из бамбуковых зарослей вышел Сол.

– Привет, красавицы, – сказал он. – Чем это вы занимаетесь в фэншуйном шале? Я уж думал, мы с вами теперь увидимся только в Лондоне, на запуске «Гениальной мысли». Я вот жду не дождусь, а вы? «Шлемы счастья» пойдут на ура, вот попомните мои слова. – Он широко раскинул руки. – Тут пахнет большими деньгами!

– Правда? – спросила Люси. – А чем пахнут большие деньги?

– Свободой! – сказал Сол.

– А чем пахнет свобода? – спросила Оливия.

– Большими деньгами, – ответил Сол.

– О’кей, полное тождество, – сказала Люси.

– Вот именно! – воскликнул Сол. – А знаете, что меня радует больше всего? Мы все станем намного богаче, все вместе, всей командой, всем превосходным коллективом.

Он воздел сжатые кулаки над головой и потряс ими, фанатически улыбаясь Люси и Оливии.

– Чудесно! – отозвалась Люси, не понимая, что с ним происходит.

– По-моему, там кто-то приехал, – сказала Оливия, высвобождаясь из уз маниакальной солидарности Сола, и ушла взглянуть, не Фрэнсис ли это.