Приложение

Начало телесности и истоки духовной жизни заключены в женщине. Молоко матери словно причастие приобщает младенца к бытию раньше всех религиозных таинств. Материнский язык становится родным, её любовь – первой проповедью, а голос, некогда певший у колыбели, всю жизнь отзывается в сознании:

Виноград ты мой, ягодка,

Наливной ты мой яблочек,

Удалой ты будешь молодец,

Уродился ты хорош, пригож,

Будешь счастливый, талантливый,

На работе ты ретивый да заботливый,

Ты с людьми говорливый да приветливый,

У родителей любимый да почётливый,

Красны девицы полюбят тебя /…/.

Эти строки сохранились от далекого прошлого. В них соединились слова молитв, надежды и мудрости. Богатству языка соответствовали произведения древнерусской художественной культуры. Женская одежда и украшения, изящество которых подчас превосходило искусство соседних с Русью народов, свидетельствовали об утонченности древнерусской женщины. Во все эпохи она являлась носительницей начала красоты, красы. Этимология слова жена «женщина» восходит к индоевропейским истокам. Праславянский корень *gen– родствен санскритскому gnā «богиня», авестийскому gǝnā-, γnа «жена», древнегреческому γυνή «жена» и γένος «рождение, род», латинскому geno «порождать, производить».

Весь строй древнерусской жизни определялся взаимоотношениями мужского и женского «чина»: мужчин и женщин. Жених и невеста назывались сужеными. Понятие суда «участи, доли», а затем судьбы, «суда Божия» определяли древнее супружество. Слово брак произошло от выражения «брать (в жёны)». Наиболее архаичным браком являлось умыкание (от «умчать») – кража девушек пришельцами из других общин, которое чаще всего происходило добровольно, после сговора молодых «на игрищах меж селы». Обычно брак происходил в виде символической купли «выкупа» невесты из дома её отца родственниками жениха. Обрядовой «платой» при этом считался плат, означавший приданое невесты и свидетельство её девственности, – подарочный платок, которым после свадьбы непременно должна была покрываться жена. Браки, совершавшиеся без любви, во все времена приносили немало горя, нередко приводили к бегству с возлюбленным до венчания. Однако в свадебном «плаче невесты по косе» нельзя не заметить обережного обряда, мольбы о будущем счастье и суеверно скрываемой радости:

В девичьих песнях о «суженом» звучало:

В браке женщина становилась мужатицей «замужней», супругой «сопряжённой, соединённой» с мужем. Её называли жена «рождающая», а затем мать «имеющая детей» (от глагола имати «иметь»). В языке не могли не отразиться любовные и семейные отношения. Беременную женщину называли бережей «бережённой», хозяйку дома – любой «любимой», другиней «подругой», а также родной, милой, ладой (от слова лад «союз, уклад; созвучие»), усладой и сладимой «сладкой», радой (от «радость»), согревой (от «греть»), утехой (от «утешать»), желью «желанной», хотью «страстно желаемой, вожделенной». Один лишь этот словесный ряд свидетельствует о глубине супружеских отношений в Древней Руси, где жена являлась высоко ценимой, равной с мужем.

Древнерусский брак мог быть расторгнут из-за бесплодия жены, а иногда мужа.Наложницу, взятую «на ложе» для рождения детей, называли суложь или женима. Жена могла по взаимному согласию покинуть мужа, стать отпущенницей или попросту сбежать, превратиться в гулящую, в шлюху (от «шляться») и заблудить «впасть в блуд». Корень последнего слова, видимо, восходил к пастушескому быту, оно породило бранные выражения, в равной степени относимые и к недостойному поведению, и к жизни духовной – к еретикам и богохульникам. В таком значении его употреблял в своём «Житии» знаменитый писатель, протопоп Аввакум.

Важное значение помимо речевого общения придавали «красноречивым» знакам – выражению глаз, лица, телодвижению. Поведение было тесно связано со словом. Отношения между мужчиной и женщиной были внешне сдержанными, резкие речи и движения считались наглыми «внезапными, бесстыдными». От древнерусских стужать «тяготить», студа, стужа «холод, отвращение» происходило слово стыд. В древности со-весть понималась как тихое провещание сердца, посылающего весть, дающего совет. Её нельзя было ослушаться, от стыда у человека стыла кровь, становилась постылой жизнь. Ум и опыт позволяли понять, что людское сердце – ретивое «горячее, неверное». Добрый, сердечный человек мог стать сердитым, осерчать и «в сердцах» сотворить зло. Горячность, вспыльчивость (от слова пыл «огонь, жар») разрушали семейный мир, сжигали супружеские чувства. Неудивительно, что слова гнев и огнь одного корня. Грех вызывал ощущение горя, горечи, от которой всё горело внутри и горестью отражалось на лице. Напротив, улыбка свидетельствовала о приязни не только к любому, но к любому человеку – улыбити, улюбить в древности означало «полюбить». Вражда разделяла, вела к зависти (от древнерусского завидети «смотреть издалека») и ненависти «нежелании видеть», о человеке начинали судить и судачить, оговоры и наветы превращались в клевету – злые языки словно клевали душу…

О существовании общепринятых нравственных запретов говорят слова оголтелый «оголивший тело», позор «выставление напоказ» (от «зреть, смотреть»), издевательство «раздевание», срам «запрет». Глагол изгалятися «насмехаться, глумиться», вероятно, значил «обнажать тело», а не только «зубоскалить». Слово целовати предполагало прикосновение губами к челу «лбу», в отличие от лобызати «целовать в губы» (от лобъзъ «губа»). Семейную любовь выражала ласка. Глагол ласкати, родствен древнеиндийским lasati «желает» и lasati «сияет, блестит», он одного корня с лоск «блеск, лоснение» и, вероятно, имел второе значение «гладить, нежить». Нежность связывалась не только с негой «телесной лаской», слово нагой первично относилось к «лишенному защиты, мягкому, ранимому», а нежити значило оберегать «младенческое», «слабое» тело и лишь во вторичном понимании – «ласкать, гладить нечто обнажённое».

Летний женский наряд. Торжок. Начало XIX в.

Одежда восточных славянок была проста по покрою и внешне походила мужскую. В ней использовались те же сочетания белого и красного цветов в вышивках червлёной нитью по белёному холсту, те же прямые, свободные формы, те же ткани. Но женское платье – древняя роба, рубаха – было мягче и длиннее, узор на нем тоньше и богаче. Самым существенным отличием в одежде был обязательный головной убор. Наиболее простые и древние его виды представляли собою обережный покров – полотенчатый кусок ткани (убрус, повойник), закрывавший волосы и спускавшийся на плечи, спину и грудь. Уборы видоизменялись от плата (платка), сороки с позатыльником и крылышками до сложного сборника, состоявшего из начельника с кичкой и кокошником, махров, украшавших косу, височных колец, колтов, серёг, свисавшей на лоб или прикреплённой к косе ряски из ниток речного жемчуга или стеклянного бисера (от арабского buser с тем же значением).

В древности украшения несли двойной ограждающий смысл: их золото, серебро, бронза, самоцветные камни или крашеное стекло привлекали светлые силы и отпугивали духов тьмы. Одежда и головной убор женщины необычайно почитались, поскольку выполняли роль оберегов. Они защищали не только от холода, но и от позора «постыдного вида», от призора «воздействия злых духов» и сглаза «колдовской порчи».

Наряд пожилых горожанок. Торжок. Начало XIX в.

Зимний женский наряд. Торжок. Начало XIX в.

Самым священным, хотя и очень простым украшением-оберегом считались нагрудный крест и крестовидный узор. Вышитые косые кресты ограждали все отверстия одежды: опоясывали, часто в несколько рядов, ворот, запястья, полы, нижние кромки. В виде креса плели лапти и кожаные плетешки, завязывали онучи, защищавшие лодыжки, заплетали косы и изготовляли накосники, пеленали новорождённых, укутывали больных детей. Другим оберегом являлись костровидные и опоясывающие узоры в сочетании с подвесками: пояса и перевязи, венцы, налобные повязки, шейные гривны, ожерелья (бусы, мониста, пронизки, цепочки), наручи (поручи или обручи), перстни. К глубокой древности восходил обычай носить под одеждой, не снимая, червлёную и витую нить-поясок, у русских крестьянок он сохранялся до начала XX века. Такой же нитью опоясывали новорождённых, обвязывали им запястья и лодыжки.

Замужество, крепкий брак считались богоугодным делом, но не всем было суждено найти супруга. Девами называли не только молодых, но и тех, которые не вышли замуж. Они посвящали себя небесному божеству и участвовали в религиозных таинствах, о чём может свидетельствовать индоевропейский корень *dev-/div-, родственный древнеиндийскому deva (буквально «небесный», от *div- «сиять»), другой смысловой ряд ведёт от этого корня к словам дивный и дивый («девственный») в значении «нетронутый, неведомый».

Детство, девство, замужество, старчество – четыре главных срока жизни древнерусской женщины – соответствовали подобным срокам жизни мужской. По преимуществу женскими являлись погребальные и поминальные обряды. Обмывание, обряжение и оплакивание умерших, посещение их могил знаменовало верную любовь, прощание-прощение и исполнение «последнего долга». К обычаю помин, поминок (молитвенного воскрешения умершего в памяти) восходят самые древние произведения устной словесности – пронзительные по духовной напряженности мольбы, плачи, причитания:

Этот плач по отцу наполнен верой в бессмертие души, способной по молитве близких воскреснуть и в виде «ясна сокола» (ясный «огненный, лучезарный, горящий»), воспарить над родными местами, перед тем как устремиться в небесную обитель. Этнографические записи XIX–XX веков сохранили следы старинных обрядовых плачей и молитв. Дар прощального «отпевания» умерших из поколения в поколение передавали вопленицы, плакальщицы. Свое призвание они видели в непрестанном, до скончания жизни поминовении покойных родственников и близких людей. Молитвы матери, жены, сестры, дочери заставляли отступать зло мира. Их отношение к смерти было чуждо страха, вера не знала суеверных преград, не останавливалась перед «нечистой силой» и земной кончиной. В знак посмертной преданности и «соумирания» с мужем вдовы посыпали головы землёй или пеплом, символически повторяя обряд погребения с мужем в земле или сожжения с ним на погребальном костре ради совместного вознесения с его душой в небо.

Священные заклинания против сил зла, сохранившаяся в виде позднейших заговоров, воспринималась женщинами как духовная брань, происходящая в местах «разгула» нечистых духов – «в диком поле», «среди леса дремучего», ночью. Неколебимая вера в силу слова отразилась в церковной поговорке: «материнская молитва со дна моря достаёт». Молитвенное слово всегда было «со властью». Ему в помощь призывались все стихии мира и все его обитатели: «Разрыдалась я, раба Божия Марья, в высоком тереме родительском с красной утренней зари, во чисто поле глядючи на закат ясна солнышка. Досидела я до поздней вечерней зари, до сырой росы, в тоске, в беде. Придумалось мне заговорить тоску лютую, кручину горькую. Пошла я во чисто поле, взяла свечу обручальную, достала плат венчальный, почерпнула воды из загорного студенца. Стала я среди леса дремучего, очертилась чертою прозорочною («волшебной, заговорённой» – В.Б.) и возговорила громким голосом: “Заговариваю я своего ненаглядного дитятку над свежею водою, над платом венчальным, над свечою обручальною /…/. А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким – в ночи и в полуночи, в пути и дороженьке, во сне и наяву – укрыт от силы вражия, от нечистых духов, сбережен от горя, от беды, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорания. А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего камня Алатыря, могучее богатыря /…/”».

Жизнь женщины с малолетства и до старости сопровождал непрестанный труд – в семье, в доме, на земле. Вершинами напряжения сил становились посевная и, особенно, уборочная страда, когда нельзя было терять ни часа времени, ни колоса от урожая. В эти дни крестьяне вставали и ложились затемно. Женщины неутомимостью и дружными «жнивными» песнями умели воодушевить всех, превратить труд «в поте лица своего», считавшийся в Библии проклятием, в праздник жизни и плодородия. На жатву надевали лучшие наряды, женщины варили для односельчан мирское пиво, полевые работы и песни не прерывались, пока не был убран весь урожай:

Окончив жатву, в качестве оберега будущего урожая и хлебной нивы женщины оставляли в поле нескошенный пучок колосьев, завивая их в «бородку» (от слов борода, боронить «оборонять, ограждать»), после чего катались по жниву, чтобы восстановить силы, «которые земля взяла» во время страды:

С последними снопами жнеи шли по домам и пели славильные молитвы:

Священство вершило годовой круг богослужения, а женщины вовлекали всех в круговорот земной, родовой, семейной жизни. В её сердцевине находился не древний жрец, а искусная хороводница, посвятившая себя служению людскому миру. Каждую весну она вводила в жизнь общины молодых, соединяя их руки и судьбы. На Радоницу в позе «Оранты» возносила в руках хлебный каравай и крашеное яйцо, по-женски добавляя к символу воскресения символ жизни, к слову божественной истины – хлеб милости. Парни и мужчины в сельском хороводе играли роль «гостей», женщины и девушки приглашали их вместе возрадоваться в священном круге бытия.

Кокошник. Золотное шитье, жемчуг.

Русский Север. Середина XVIII в.

Женщина на Руси неизменно сохраняла высокое семейное и общественное положение. Она самостоятельно вела торговлю, считалась достойной управлять и хозяйством, и государством, как св. Ольга и новгородская посадница Марфа Борецкая, сражаться с врагами, как знаменитая Авдотья-рязаночка из легенды XIV века, просвещать современников, как св. Евфросинья Полоцкая или св. Юлиания Лазаревская и даже превосходить по образованности королей, как дочь Ярослава Мудрого Анна, вышедшая в 1051 году замуж за Генриха I.

Волевая, сочетавшая ум с добротой женщина русской древности была способна на мужское бесстрашие и сердечность, на милость к низшим «нищим» и самоотверженную любовь к детям – своим и иным чадам, кого нужно чаять и щадить. В дни празднеств она сменяла жертвенное отречение от «земных соблазнов» на неудержимое веселье – стихийное проявление силы и здоровья. Победой считала перенесённую беду. Готовая всё выдержать во имя любви и долга, женщина не была рабой ни мужа, ни своих страстей.

Средневековая словесность, весьма скупая на похвалы женщинам, оставила целую вереницу их прекрасных образов: Ярославна из «Слова о полку Игореве», мудрая дева Феврония из «Повести о Петре и Февронии Муромских» или «долготерпящая» Марковна, жена протопопа Аввакума, до самой смерти нёсшая мытарства и гонения за древлеправославие. Особая по духу женская святость сочетала стойкую веру с мудростью, любовью к «Божьему миру» и его красоте. Эти черты народное сознание перенесло на былинно-сказочные образы Елены и Василисы «Премудрых», сверхъестественные способности помогали им вершить справедливость и милосердие, давать «вещие» советы, с помощью «волшебства» врачевать и воскрешать к жизни, властвовать над природой и злыми силами.

В Средние века единая древнерусская культура стала распадаться на письменно-книжную, из которой женщина упорно изгонялась, и устную, народную, где всё меньше оставалось мужчин. Её приверженцы были вынуждены укрываться от неуёмных обличителей «язычества» в бесписьменных, считавшихся «низовыми» областях, в мире женских и детских голосов, праотеческих обычаев, красок природы. Женщины сохраняли древние сказания и колыбельные песни, молитвы и заговоры, игры и загадки, былины и старинные распевы. Под их искусными руками возникали браные скатерти и жемчужные кружева, златошвейные ризы церковной знати, тончайшие пелены и вышитые иконы. Найденные в десятке средневековых поселений берестяные письма говорят о грамотности многих горожанок XI–XV веков. Общее число «женских» посланий составляет около десятой части всех берестяных грамот, и именно они «отличаются повышенной эмоциональностью, особой яркостью языка». В любовном письме на бересте неизвестная новгородка XI века признавалась: «Я посылала к тебе трижды /…/. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под [людских] глаз и пришёл /…/. Буде даже я тебя по своему неразумению задела, если ты начнёшь надо мной насмехаться, то судит [тебя] Бог и моя худость». Эта далекая предшественница пушкинской Татьяны разрушает множество предрассудков в отношении женщины русской древности, свидетельствует о её достоинстве и свободе.