Погребение знаменовало «последний завет» умершего, его неразрывную связь с верованиями живых. Следуя древнейшему обычаю, все обряды и молитвы проторусы совершали стоя. «Стояние» означало стойкость, жизненную силу и саму жизнь. Падение ниц, простирание на земле понималось как «соумирание» и готовность к смерти, вставание и воздвижение рук и лица к небу – веру в восстание души из тела для новой жизни.

Архаическое триединство (слово-жест-знак) возникло внутри погребального обряда. Культ предков явился началом культуры, родовая память – истоком памяти исторической. Каждое захоронение представляло собой «символ веры» в посмертную жизнь. Индоарии возлагали умерших головой к огню святилища. В праевропейской культуре «боевых топоров» III–II тысячелетий до н. э. всех хоронили в скорченном положении и лицом на юг, к полдневному солнцу: мужчин на правом боку, женщин на левом. Впоследствии могилы стали располагать изголовьем или ногами на восток, на «воскресающее» солнце.

С возникновением культа огня и солнца на металлических серпах и глиняных сосудах появились «солярные кресты», «знаки солнца» (простые или концентрические круги) и «священного костра» (прямые и косые кресты). Знаменуя посмертное устремление души к солнцу, насыпали высокий могильный холм, на вершине которого соприкасались небесный и земной миры. Там люди общались с божеством, живые – с душами умерших. В эпоху позднего бронзового века (приблизительно с 1200-го г. до н. э.) курганные захоронения сменились сжиганием умерших и погребениями сосудов с прахом «в полях», захоронениями внутри вкопанного в землю деревянного сруба или в напоминающей берлогу могиле, покрытой деревянной кровлей и слоем земли. Солярные знаки на днищах погребальных сосудов относились вовсе не к «солнцу подземного мира»: они свидетельствовали о вере в восхождение души к небесному светилу.

Почти все захоронения (на спине, на боку) являлись лежащими, в немногих сидячих погребениях умершие словно «ждали» решения своей участи. Среди древнеевропейских погребений встречаются редкие вертикально закопанные останки. Предположительно, так хоронили жрецов, даже после смерти «предстоящих» в молитве пред небом. На рубеже IX–X веков до н. э. у проторусов сосуществовали захоронения в позе зародыша и прямолежащие останки: представления о «новом рождении во чреве земли» сменяла вера в «пробуждение от загробного сна» и новую жизнь. Начиная с железного века (середина I тысячелетия до н. э.) у них появились захоронения в родовом святилище на холме и одновременно – невысокие намогильные холмики, подобные поминальным курганам.

В ту эпоху жилищами проторусов являлись землянки с очагом: глаголы греть, печь, жарить, варить уподобляли его солнцу (которое грело, пекло, томило жаром и варом). Святилищный общинный костёр являлся храмом светоогненного божества и воспроизводил на земле образ «небесного очага». Семейная печь грела и питала, помогала печься «заботиться (о родных), хранить (тепло и жизнь)». Вероятно, в эти времена возник обряд «согревания, хранения» праха сожжённых в жилище до весеннего погребения. Для этого в стене около печи вырывали тёплую печору «похожую на печь (церковнославянское пещера)» и помещали в неё сосуд с останками. После появления в IX–X веках высоких бревенчатых домов сосуды с прахом сожжённых временно погребали в погребе, под печью, считавшейся, как и у римлян, домашним святилищем. Между жизнью и смертью пролегала зыбкая грань.

Прарусы вели своё происхождение от световидного божества и верили в жизнь «на том свете». Им была чужда идея сансары – вечного переселения души из одного существа в другое. Неясность посмертной судьбы привела к появлению различных похоронных обрядов. Вероятно, все они предварялись сохранившимся до наших дней правилом выносить покойного из дома ногами вперёд, «чтобы он не нашёл обратной дороги». Магическими оберегами в захоронениях являлись зубы и когти лесных «родичей» (медведя, волка, рыси и пр.), украшения в виде зубчатых и острых предметов (гребень, пила, нож, вилы). Непочтительное отношение к «костям» умерших, их выкапывание, выбрасывание из погребальных сосудов и осквернение, издревле считалось кощунством, пакостью; это слово сближалось с наречием опако «навыворот, наоборот, обратно».

В миг расставания души с телом ею могли завладеть как добрые существа-покровители (первым из которых считали медведя), так и злобные духи, вселившиеся в обитателей подземного мира: змей, червей, грызунов… Запретное название змеи с основой *zm- объясняется как «земная, ползающая по земле». Её настоящим именем, вероятно, являлось слово гадъ, значение которого «отвратительный, мерзкий», как и у родственных литовского gída и прусское gidan «стыд, срам», возникло позже, а начальный смысл можно сблизить с греческим ᾅδης «чудовищный ужасный; смерть, могила». Для прарусов гадъ, вероятно, являлся воплощением подземной тьмы – пре-ис-под-ней. Это слово, будто составленное из трёх приставок (корень испод– также звучит, как две слитые приставки), означало пространство, куда не проникает небесный свет, и потому лишённое вида. Змея могла ужалить до смерти и целиком поглотить свою добычу (мышь, лягушку и др.). Видимо, считалось, что ядом она убивала тело, а душу человека поглощала и уносила в чрево земли. Выбраться из такого двойного плена к свету было невозможно. Мысль навсегда быть поглощённым подземным гадом вызывала ужас.

Восходящие к доземледельческим временам представления о душе, навечно заключённой во чреве земном и змеином, сохранились в индуистском образе космического змея Шеши (Śeṣa), чьё имя созвучно с древнерусским шишъ «бес, чёрт» и его производными (шиши́га, шиши́мора, шушера, шиша́ра, ши́кать) – в значении «прогонять нечистую силу». Слово бѣсъ c производными бесноваться, бешеный родственно санскритскому bháyate «боится», литовским baisà «страх» и baisùs «отвратительный, ужасный». Образ змея, поглотителя душ, входил и в западную версию индоевропейского мифа о борьбе небесного громовержца с драконом за обладание скотом, о противоборстве солнечного всадника с подземным гадом ради освобождения душ умерших. В христианской иконографии ему соответствовал образ св. Георгия (Егория Храброго), пронзающего змея.

Первобытное религиозное сознание развивалось в попытках осмыслить телесную смерть. На смену обрядовому погребению в чреве «матери рода» пришли захоронения в виде жертв «сородичам» в природном мире. После кончины душа человека отделялась от тела и начинала новую жизнь. По представлениям охотников и рыболовов, её «проводниками» на небеса могли стать разные, но связанные между собою существа. Люди замечали, что медведь «погребает» в земле недоеденные трупы, затем к ним слетаются птицы и стайки бабочек-душек, в которых переходит душа умершего. Рои диких пчёл часто устраиваются в черепах и скелетах, словно принимая от медведя души их обладателей. Полагали, что дождевой червь-выползень, ящерица или уж, найденные около могилы, помогали душе погребенного воплотиться в новое тело и так «выползти» из-под земли. Вместе со своей плотью черви «передавали» эту душу птицам, те уносили её в ирий.

Многозначность слова щуръ «птица, ласточка, стриж; кузнечик, скорпион; земляной червь; крыса», его родство с ящур, ящерица и созвучие со щуръ «предок, пращур» позволяет предположить существование у прарусов веры в посмертное переселение души в «хтонические живые существа», а затем в птиц. В одном из похоронных причитаний конца XIX столетия мать обращалась к «пташечке»:

Праславянами особо почиталась щука (вероятно, искажённое щура): в уменьшительном щурёнок корень щур- говорит о связи с предками-щурами. Следы этого верования сохранились в русских сказках, где «по щучьему велению» совершаются всевозможные чудеса.

После перехода от хтонических культов к солнечной религии, образ умерших стал разительно меняться. Душу, получившую благую участь, называли сѣнь, стѣнь. Это слово являлось одним из ключевых в древнерусском почитании предков. Оно означало «тень от предмета, навес, шатёр, покров и защиту, образ, неясное видение, зрелище». Сходства в греческом σκηνή «шатёр, скиния, сцена» и σκιά «тень, образ, мечта, зрелище», в готском skeinan «сиять, блестеть», в болгарском сянка «тень, привидение» выявляют предполагаемые начальные значения слова сѣнь: «солнечные блики, отражение в воде, ореол, светящийся призрак», что роднит его cо словенским siniti «сиять» и древнерусским синь «свет неба».

Сѣни «сияющие тени предков» неотступно сопровождали живых и являлись во сне, что объясняет близость этого слова к древнерусскому съние «сон». Посещая родичей, духи умерших незримо осеняли их, оберегая от зла. В близких значениях глагол осенять (от сиять «озарять светом») впоследствии использовался в выражениях «осенить крестом», «осенить благодатью», «осеняльная свеча» («обрядная, при архиерейском богослужении»). Души родителей иначе именовали манами (от праславянского *manъ/mana, родственного словам манить, обман и латинскому manes «души умерших, тени усопших»).

Предположительно, упырями русы называли нечистых покойников, души которых в обряде сожжения «не приняло небо». Это слово можно сблизить с древнерусским пырь «зола, угли, искры», родственным литовскому pirkšnys и латышскому pirkstis «искра в золе, жар». Душа упыря вселялась в тело мертвеца-оборотня, принимавшего облик нетопыря «летучей мыши», а также совы или волка, глаза которых угольками горели по ночам.

Древнерусское навь (навие, навей, навье, навья, навка, мавка) считают синонимом слов «мертвец», «покойник». Однако его начальное значение, связанное с индоевропейской чередующейся основой *nav-/nov-/ nev- было иным. В более древнем употреблении оно связывалось с понятиями «обновление»: греческое νέος, латинское novus, древнеиндийское náuṣ, авестийское nava, древнерусское новь «новизна, новый». Во всех языках, кроме древнерусского и балтийских, у этой формы имелись производные, восходящие к индоевропейскому *néwos и означающие «девять» (буквально – «новое число, идущее после восьмёрки»): древнегреческие νέοσ и εννέα, латинское novus и novem, древнеиндийское návan, немецкие neu и neun, английское new, французское neuf и пр.

Возможно, индоевропейскую основу *nav-/nov-/nev– поначалу относили к смерти: греческое νεκρóς «мёртвый», готское naus «труп, мёртвый», древнепрусское nowis и латышское nâve «смерть». Затем её связали с погребальным обрядом сплавления по реке в символическом «корабле»: греческое ναῦς, латинское navis, древнеиндийское náuṣ, авестийское nāv ирландское nau. В более поздних, земледельческих культурах корень nav– относился уже к погребению в «возделанной, родной земле» (на поле, пашне): греческое νειóςи νειϝóς «поле», древнеиндийское nivat «низина», восточнославянское нива «хлебное поле, пашня, óрань»

Словом навь (навий) прарусы называли не мертвеца, а его душу в бестелесной оболочке, и потому это слово могло означать не-явь «нечто невидимое». В древнем понимании, тело являло вещественную природу человека и животного. К праславянскому *tēlo восходят слова теля «телёнок», тыл «задняя часть, спина, затылок», ты́ти «жиреть, полнеть, толстеть». Умерший терял тело, разделявшееся на мёртвую плоть и бессмертный дух – это слово родственно глаголу ýхати «незримо витать, дуть, пахнуть». Тело воспринимали как живой сосуд, хранящий в себе кровеносные сосуды и содержащий душу. После сожжения останки человека помещали в погребальный сосуд. Древнерусское съсудъ родственно слову судьно «сосуд, судно, лодка» и сохранило связь с двумя главными обрядами погребения: закапыванием сосуда с прахом (кубышка, горшок, крынка «покрытая крышкой») в земле и его отправлением по реке на похоронном судне. Однокоренные слова сосуд, судно, посуда, судок, ссуда восходят к основе судъ в значении «судьба, приговор, доля, участь». По-видимому, от суда жрецов зависела посмертная судьба тела – сосуд или судно, которые в зависимости от чести человека ему ссужали для новой жизни. Судьба души после отделения от тела и чин погребального обряда были неразрывно связаны. Она либо сразу возносилась к ирию в огне священного костра, либо медленно плыла по руслам земных рек к «небесной реке», либо мучительно долго перерождалась в лесном мире, поглощаемая его обитателями или же нескончаемо страдала во чреве подземного гада.

Слова новый и корабль в древнерусском языке никак не соотносились, однако подтверждением связи «погребения» и «уплывания» служит родство основы греб- с глаголами разгребать, погребать и грести, гребсти, а также паронимическая близость с цепочкой родственных слов гроб, короб, корабль. Это сопоставление находит продолжение в созвучных латинских словах carabus «челнок из прутьев, обтянутых кожей», corbis «корзина» и corpus «тело, плоть».

Двойное значение глагола пла́вити «сплавлять, плавить по реке» и «плавить на огне, расплавлять» следует соотнести с двузначностью глагола топи́ти «утапливать в воде» и «топить печь, сжигая топливо». Тело умершего символически топили в священном огне и сплавляли на небо. Забытый смысл «мыть, обмывать» у глагола плавать, плыть сохранился в однокоренном литовском pláuti «полоскать, мыть», в древнеиндийском plutás «плывущий, омытый» и в греческом πλυτóς «мытый». Словом плоть, видимо, называли сплавляемое по реке тело, которое очищалось водой перед тем, как достигнуть ирия. Понимание древнерусского пълть «кожа, плоть, тело», как «плавающей оболочки», отразилось в словах плю́че «лёгкое», плоути «плыть» и пълтъ «плот», родственных латышских pluta «плоть, кожа» и pluts «плот, паром», а также в греческом πλεύμων «лёгкое».

В эпоху хтонических культов полагали, что тело, сотворённое их мировых стихий, должно исчезнуть, воссоединившись с одной из них. По мере усложнения религиозной картины мира посмертный путь души всё больше связывался с её чистотой, с честной жизнью человека. В зависимости от благочестия умершего, его предавали огню и воздуху (прах развеивали в небе), речной воде, лесу, земле. К глубокой древности восходил обычай омовения и обряжения покойного в чистую одежду. Следы обряда сплавления тела умершего по «омывающим, очищающим» водам реки, остались в древнерусскм мыто «пошлина за ввоз, награда, выкуп», связанного с глаголом мыть. Мытарство стало означать «искупление, очищение». Близки по смыслу к слову мыто готское mota и древневерхненемецкое mûta «выкуп», латинское mūto «я изменяюсь», древнегреческое μετανοώ «раскаиваться, изменяться». В христианскую эпоху посмертные «мытарства» души сопровождали оплакиванием – «слёзным омовением» души покойного и сорокадневными очистительными молитвами о её спасении.

Значимость чинов погребения основывались на восприятии обрядов предыдущих эпох, как всё менее достойных. У почитателей небесного света вызывало отвращение предание умершего «в жертву» медведице-куме, заменившей первобытную «мать рода», или погребение его тела в «чреве земли» под насыпным курганом. Пережитками отвергнутых верований считались захоронения в крытых ямах-могилах, уподобленных берлогам. Им на смену пришли обряды сплавления умерших по рекам «на небо» и «погребения в огне» – наиболее поздний и почётный, зародившийся в лоне солнечной религии.

После перехода протославян к древнему единобожию – почитанию небесного света в образе свето-огненного Сварога, высшей посмертной целью рождённых от света сварожичей, стало освобождение души от телесных уз, превращение в свет и достижение сияющего ирия. Кратчайший путь к обители бессмертных начинался в священном огне. На месте погребения дрова складывали невысокой горкой – в виде костра (так до наших дней называется высокая округлая дровяная поленница). Скрывая умершего от глаз, над ним шатром составляли брёвна, обкладывали соломой и хворостом. Связь древнерусского шатóръ с обрядовой защитой подтверждается его родством с праславянским *ščitъ «щит, защита, навес», с древнерусскими шáта «верхнее платье, плащ» и цáта «оклад иконы», а также с персидском čatr «заслон, палатка», с древнеиндийским cháttram «заслон», с немецким schattieren «затемнять».

«Огненное погребение» сопровождалось захоронением оставшегося праха в глиняных сосудах. Его смешивали с зерном и хранили до весны, а засевая поля в Семик, возвращали его дух к жизни. Хлебные нивы становились могилами родителей, почитались родовыми, окрестная земля превращались в родную. Плоть умершего возрождалась в колосе, зерне и праздничном каравае. Быть может, потому до начала XX века первый (последний) сноп нового урожая, следуя забытым верованиям, крестьяне обряжали в мужскую или женскую одежду. В последующие эпохи, вкушая на тризну зёрна поминальной каши, потомки приобщались к жизни предка, символически повторяя древнейший обряд. Остатки поминальной трапезы хранили до Радоницы-Семика, когда их также погребали, запахивая на ниве. Вероятно, прарусы верили, что душами, вознесшимися словно искры погребального костра, Сварог, засевает «небесную ниву», на которой они «прорастают» к новой жизни в виде звёзд. Следы сходных верований остались у древних греков в представлении о Ἠλύσιον πεδίον «Елисейских полях» («месте прибытия душ умерших» в вечную обитель).

Следующим по чести у прарусов было отправление умершего по реке, которая в своих далёких низовьях, за краем земли соединялась с небом. Предание воде было возможно лишь от весеннего половодья до ледостава и предполагало «сплавление» тела по реке на плоту, в гробу (в коробе из бересты, в корабле из выдолбленного древесного ствола). В зимнюю стужу умершего хоронили до времени в сугробе – снежном подобии гроба, на что указывает приставка су-, такая же, как в словах «суглинок», «сумерки», «сукровица» и др.

Ещё более низким по чину являлся обряд оставления умершего в чаще леса на стволе упавшего дерева «в жертву» сородичу-медведю, в которого, как считалось, вселялся дух покойника. Следы такого обряда ещё середине минувшего столетия сохранялись в среде сибирских охотников-староверов. Остатки плоти, «непотреблённой» медведем, переходили к меньшим обитателям леса и растворялись в его недрах, становились частью живой природы, а душа, следуя своей участи, постепенно освобождалась из-под власти лесных духов и возносилась к свету.

По-видимому, в течение продолжительной эпохи христианские обряды захоронения в земле несожжённых тел вызывали отторжение. Плутание нечистой (нечестивой) души, которой было суждено скрыться в земле, представлялось долгим коловращением, движением вверх-вниз в поисках избавления и восхождения в небеса. Эти неправедные души, пребывающие под землёй, вызывали ужас и назывались навьями, виями. Таковыми же считались проклятые небом заложные покойники – умершие от удара молнией или покончившие самоубийством. Их нельзя было предавать похоронам ни в огне, ни в воде. Трупы посмертных изгоев «не принимала» Мать-сыра-земля. Их души, пленённые подземными гадами, не могли освободиться от плоти, «залеживались» в ней. Заложные мертвецы преследовали людей, насылали засуху, бури, ливни и прочие бедствия. Считалось, что их погребение возможно лишь весною, на Семик – в Навий день, следовавший за Радоницей.

Возможно, в индоевропейской культуре колоколовидных кубков III–II тысячелетий до н. э., во время поминального обряда горшок-скудельницу с прахом сожжённого покрывали другим, чуть большим горшком наподобие колоба и водружали посреди святилища на столбе. Затем этот схрон переносили на общинный погост и оставляли над землёй на столбе или ступе, подобной древнеиндийской полусферической stūpa, изначально представлявшей собой могильное сооружение в виде кургана.Схожий обычай погребения в схронах на столбах, видимо, существовал и у проторусов. Глиняный сосуд с прахом сожжённого помещали в выдолбленный сверху столбообразный бдын «бдящий», в буду, которая названием и видом соответствовала немецкому buode «шалаш, палатка». В Средние века над кладбищенским крестом сооружали лишь двускатный покровец, называемый го́лбец.

По свидетельству «Повести временных лет», ещё в XI–XII веках обряд похорон напоминал дохристианский: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и по сем творяху кладу велику, и възложаху и́ на клад /костёр – ВБ/, мьртвьца и сожьжаху, и посемь, събравъше кости вложаху в судину малу, и поставляху на стълпѣ на путьх, еже творять вятичи и нынѣ. Си же творяху обычая кривичи и прочии погании, не ведуще закона Божия, творяще сами себе закон». Древнерусское обрядовое веселье на похоронах основывалось на праотеческой вере в посмертное оживание души и резко отличалось от ветхозаветного обычая погребальных плачей. Ибн Даста в Х веке описывал похоронные обычаи русов, которые «при сожигании покойников предаются шумному веселью, выражая тем радость, что Бог оказал милость покойному (взяв его к себе)».

В погребальном костре – земном храме свето-солнечного Сварога – тела умерших преображались, а души превращались в свет и пребывали в ирии до возвращения к жизни в новом обличье.