Глава двадцать седьмая
Некоторое время Арман провел на полу, играя с внучками, которые все еще были в своих канадских пижамках и требовали, чтобы их называли Бутончик и Рассвет.
– А что означает мамино имя? – спросила Бутончик, забираясь на спину деда.
– Розлин означает «роза», – ответил он.
– А папино? – спросила Зора.
– Вашего папу зовут Даниель, – сказал их дедушка. – И это означает «Господь мне судья».
Это заставило их замолчать, правда ненадолго. Флоранс сползла с его спины на пол, а Зора принялась наливать дедушке чай.
– А твое имя? – поинтересовалась Флоранс.
– Ты знаешь мое имя? – спросил Арман, принимая воображаемую чашку с чаем, налитым из воображаемого чайника.
– Папа.
– Именно так, – сказал он и, оттопырив мизинец (этот жест всегда вызывал у них смех), отхлебнул чай из воображаемой чашки.
– Дедушку зовут Арман, – сказала Розлин.
– Арман, – повторила Зора, глядя на него тем смущающим взглядом, который иногда у нее появлялся. Задумчивым взглядом.
– Это означает… – сказала Розлин, пытаясь найти ответ в своем телефоне.
Арман поднялся на ноги, разгладил брюки и повернулся к Даниелю:
– Может быть, подышим немного свежим воздухом?
– В дождь? Нет, давай останемся здесь.
– Прошу тебя. Пройдемся немного, может, зайдем в кафе. Только мы вдвоем?
Даниель посмотрел на Розлин, и та кивнула ему.
– Хорошо. Куда ты хочешь пойти? – спросил он, когда они двинулись к двери.
– Тебе решать. Куда угодно. Только не на верхушку Эйфелевой башни.
Это заставило Даниеля рассмеяться, и он расслабился. Немного. У них было кое-что общее. Страх, ужас перед высотой.
Арман открыл в себе эту фобию еще мальчишкой, когда Стивен повел его на второй уровень башни. Арман в возбуждении выскочил из лифта, помчался к перилам и, ухватившись пальцами за проволочную сетку, окинул взглядом Париж.
И чуть не упал в обморок.
Он вцепился в сетку с такой силой, что пальцы его побелели, а сам он словно окоченел. Окаменел. Стивен подошел к нему сзади и начал показывать достопримечательности. Ему понадобилась минута-другая, чтобы понять, что происходит.
«Арман?» Но ответа не последовало. Мальчик смотрел прямо перед собой, почти не дыша, почти теряя сознание.
Стивен наклонился, отцепил его пальцы от сетки, развернул крестника лицом от края. И прижал Армана к груди, крепко прижал, шепча: «Я тебя держу. Ты в безопасности. Ты в безопасности».
Даниель обнаружил в себе страх к высоте, когда съезжал на санках с матерью и сестрой по длиннющему ледяному спуску во время карнавала в Квебек-Сити, пока отец ждал их внизу.
Если Рейн-Мари смеялась, а Анни визжала, то звук, издаваемый Даниелем, имел совершенно иной характер. Душераздирающий звук, немедленно опознанный Арманом.
Когда они доехали до самого низа, Арман снял мальчика с еще движущихся санок и прижал к себе, шепча: «Ты в безопасности. Ты в безопасности». И чувствуя вздымающуюся от рыданий грудь мальчика возле своей груди. Словно они – одно существо. А Анни и Рейн-Мари с недоумением смотрели на них.
– То есть чтобы ноги оставались на земле, – сказал Даниель, когда они надели пальто и взяли зонтики.
На улице Даниель огляделся по сторонам, решая, что выбрать.
– Знаешь, куда бы я пошел? На улицу Розье. Сто лет там не был.
– Отлично. Я тоже туда давно не заглядывал. Я говорил тебе…
– Что именно там ты сделал предложение маме? Да, говорил, и не раз. Ты перебрался через стену в какой-то частный сад и выпалил там свой вопрос. Разве не Стивен предложил тебе это место, когда ты сказал ему, что хочешь сделать предложение перед «Вратами ада»?
– Да. Только я не уверен, что он предложил проникнуть на чужую территорию.
– А я вот уверен, что именно это он и предложил.
Впервые за долгое время их общение было таким раскованным. Как будто тот Даниель, которого он всегда знал, был тут, рядом с ним, и не прятался за стеной, которую никак не удавалось преодолеть его отцу, хотя, видит Бог, он пытался.
Это был тот Даниель, которого все знали. Веселый, дружелюбный, беспечный. Счастливый.
Арман не обманывался. Он все еще находился по другую сторону стены, но как же приятно, даже замечательно было получить иногда возможность заглянуть в сад Даниеля. Прежде чем он снова закроет вход туда.
Они шли и болтали о детях. О Париже. О доме. Арман рассказал ему новости об их друзьях и соседях в Трех Соснах.
Несколько минут они шли молча. Дождь начал стихать, а теперь, кажется, прекратился вовсе. Дойдя до улицы Розье, они сложили зонтики.
Здесь находилось сердце еврейского квартала Парижа: синагога, еврейский книжный магазин, кулинарии, фалафельные. И среди этой суеты – мемориальные доски в память о холокосте.
– Смотри-ка, папа. Он все еще здесь. Давай подойдем!
Арман увидел ярко-синюю витрину, за которой Омар, как и прежде, делал свои знаменитые блинчики.
Он точно знал, чего хочет, и несколько минут спустя отец и сын пошли дальше. Даниель получил блинчик, начиненный арахисовой пастой с бананами, а Арман – блинчик со сладким сливочным маслом.
– Не знаю, почему я не приводил сюда Розлин с девочками, – сказал Даниель, откусывая добрую половину блинчика. – Наверно, забыл.
Отец и сын давно уже не были так близки к нормальным отношениям, однако Арман знал: еще немного, и все изменится.
Но… неужели ему нужно разрушать это спокойствие?
Разве они не могут просто гулять и разговаривать? И на этом остановиться. Так ли на самом деле важно, знал или не знал Даниель об Александре Плесснере?
Но да. Это было важно. И Арман знал, что если не он, то это сделает Фонтен. И для Даниеля это будет хуже, гораздо хуже.
Зазвонили колокола, призывая верующих к молитве. Колокольный звон доносился из каждой церкви на каждой улице, наполняя воздух музыкой, радостной и тревожащей. Обычной и волшебной.
– Мне нужно спросить у тебя кое-что, – начал Арман, стараясь говорить спокойным, нейтральным тоном. – Ты ведь знал Александра Плесснера, верно?
Даниель продолжал идти, будто и не слышал.
– Я на твоей стороне, Даниель. Но ты должен сказать мне.
Даниель остановился и повернулся к отцу:
– Так вот почему ты здесь. Не потому, что тебе захотелось провести время с сыном, а чтобы допросить подозреваемого.
– Даниель…
– Нет-нет. Пусть будет по-твоему. Но зачем спрашивать-то? Похоже, ты и сам знаешь.
– Почему ты ничего не сказал – вот чего я не знаю. Мне ты можешь сказать. Я твой отец.
– Ты – коп. Поэтому ты и спрашиваешь меня, да? И не пытайся утверждать, будто ты спрашиваешь только потому, что ты – мой отец.
– Да, только поэтому. – Арман заставил себя сохранять спокойствие. – Это единственное, что имеет значение.
– Ерунда. Никогда это не имело значения. А если и имело, то слишком малое. Ты прежде всего коп, а отец у тебя в самом конце списка.
Улицы теперь были переполнены людьми, идущими по своим делам. Кое-кто останавливался посмотреть на две версии одного человека с разницей в возрасте в тридцать лет, спорящие между собой.
Арман огляделся. Он бросил недоеденный блинчик в мусорный бачок и сказал:
– Иди сюда.
Они находились у входа в сад. Тот самый сад, в который он вторгся вместе с Рейн-Мари, чтобы сделать ей предложение. Теперь вход в него стал открытым, но с одной оговоркой. У входа висело объявление:
«En cas de tempête, ce jardin sera fermé».
«В случае грозы сад закрывается».
«Ну что ж, – подумал Гамаш, – держитесь за свои шляпы».
Даниель неохотно последовал за отцом, соглашаясь с тем, что теперь этого уже не избежать. Приливная волна, подбиравшаяся к отцу и сыну уже не одно десятилетие, наконец накрыла их.
Входя в сад, Даниель спрашивал себя, знает ли его отец, что будет дальше.
Рейн-Мари посмотрела на стопку папок на длинном столе в читальном зале Парижского архива.
Глава Национального архива Аллида Ленуар положила на стол последнюю стопку и села напротив Рейн-Мари.
Они были одни в большом зале, куда едва пробивалось солнце через громадные высокие окна. Лампы на столах были практически единственным источником света.
Мадам Ленуар, которой недавно перевалило за шестьдесят, стала легендой в архивном мире. Она была невысокой и крепко скроенной.
Ее партнерша возглавляла Национальную библиотеку. Тридцать лет назад, когда их отношения только начинались, это считалось крамолой. Не потому, что у обеих были матки, а потому, что это был конфликт. Во всяком случае, так им говорили.
Впрочем, обе женщины понимали, в чем суть дела.
Это был опасный союз двух влиятельных женщин, у которых теперь были ключи к слишком большому количеству документов. К слишком большому объему информации. В их руках оказались огромные рычаги влияния. А это открывало доступ к власти.
Отказавшись прервать свои отношения, они восстали против общества и одержали победу.
– Ладно, рассказывайте. Зачем вам понадобились эти документы и почему такая спешка?
Рейн-Мари сняла очки и положила их на картонную папку, туго набитую бумагами. На папке аккуратным почерком было написано: «Сентябрь 1944».
Она рассказала мадам Ленуар все.
Архивариусы знают не только как хранить тайны, но и как хранить их в безопасности.
И никто не знал этого лучше, чем мадам Ленуар, которая слушала и кивала. Покопавшись в одной из стопок, она вытащила папку и послала ее по столу к Рейн-Мари:
– Вам это будет интересно.
На папке чьей-то давно уже мертвой рукой был кое-как нарисован корабль, но вместо мачт у кораблика был лотарингский крест.
Под кораблем было написано: «Лютеция».
Арман повернулся и вытянул перед собой руки ладонями вверх. Прося о спокойствии и предлагая его.
– Почему ты не сказал комиссару Фонтен, что знаешь Александра Плесснера?
Его голос звучал мягко, почти успокаивающе. Арман пытался держаться, чтобы не наговорить грубостей. Он цеплялся за обломки их прежних отношений, не уверенный больше, что их можно спасти.
Однако теперь на первый план вышли вещи более важные, отодвинув в сторону все остальное.
– Потому что меня потрясло его убийство, – ответил Даниель. – Мне требовалось время, чтобы все обдумать.
Арман был рад, что с ними нет Бовуара. Он мог себе представить, что сказал бы на это его зять. Что сказал бы он сам, если бы вел расследование убийства и перед ним стоял не Даниель, а любой другой подозреваемый.
– О чем тебе нужно было подумать? – спросил Арман все так же взвешенно. Успокаивающе.
– Извини, но я сбился с толку. Кто меня спрашивает – отец или старший инспектор? Ты ведь теперь в этом звании, да? Трудно уследить за всеми твоими перипетиями.
Крушение началось. Здесь, в этом саду, который всегда занимал особое место в сердце Армана. Еще одно оскверненное святилище.
– Независимо от моей работы, я всегда был и буду твоим отцом.
– В первую очередь? Ты мой отец прежде всего остального?
– Да.
Реакция последовала быстрая и категоричная.
– Был ли ты моим отцом вчера, когда унижал меня?
– Я пытался помочь, защитить тебя.
– Я взрослый человек. Мне не нужна твоя помощь.
– Нам всегда нужна помощь.
– Может быть, но не твоя. Если у меня неприятности, то из-за тебя.
Они были одни в этом саду, окруженном со всех сторон старыми особняками, в ряды которых вклинилась одна из древних башен стены Филиппа Августа, построенной во времена Крестовых походов.
Некогда грозная, теперь эта башня рушилась.
Арман глубоко вздохнул. Он видел, что Даниель пошел вразнос. И он слышал боль за его словами, хотя и не понимал, откуда она взялась.
– Почему ты ничего не сказал про месье Плесснера, после того как все обдумал?
– Потому что его смерть не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к его работе с нами.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что я знаю эту работу. У нас с ним было всего несколько встреч. Мы только начали.
– Над чем ты работал?
– Венчурный капитал.
– Oui. Но был ли какой-то конкретный проект?
– Это конфиденциальная информация.
Снова словесная схватка, но Арман предпочел не поднимать перчатку. Он жил не для того, чтобы превратиться в старого вояку, который отвечает каждому, у кого есть желание подраться. Даже собственному сыну. В особенности собственному сыну.
– Я могу это выяснить, – сказал Арман.
Даниель удовлетворенно улыбнулся:
– Да. Отец поверил бы мне, а полицейский будет выяснять.
– Ты, кажется, считаешь, что это вещи несвязанные. Но ты ошибаешься. Ты банкир. Я полагаю, что это распространяется и на заботу о финансах вашей семьи. Вы с Розлин делаете все, чтобы ваши деньги были в безопасности. То же самое и со мной. Да, я полицейский. И я просто делаю то, что необходимо для твоей безопасности.
– Я не ребенок. Перестань обращаться со мной как с маленьким. Я могу сам о себе позаботиться. Так что перестань защищать меня и прекрати давать мне деньги.
– Что ты имеешь в виду?
– Будто ты не знаешь. Ты всегда подсовываешь мне конверты с деньгами.
– Я правда не понимаю, о чем ты говоришь. Я не делал этого после того, как ты окончил колледж.
– Вот как? А в тот день на Мон-Руаяль несколько лет назад? Я уже работал в банке, уже жил в Париже. Зарабатывал неплохие деньги. Гораздо больше, чем ты когда-либо. И что ты делаешь? Засовываешь мне в руку конверт, словно я нищий подросток, работающий в «Макдональдсе». Ты хоть понимаешь, насколько это оскорбительно?
– Ты открыл конверт?
– Нет. Я его выбросил.
Арман замолчал, глядя на мокрую траву у него под ногами.
– Я не хочу твоих денег и не нуждаюсь в них, – сказал Даниель. – Я сам могу позаботиться о моей семье. И мне не нужно, чтобы ты оберегал меня. И никогда не было нужно. А это… – Даниель поднял повыше недоеденный блинчик. – Это что? Новое покровительство? Относишься ко мне, как к ребенку?
– О чем ты говоришь? – Арман не злился, он просто был полностью сбит с толку. – Прийти сюда предложил ты, а не я.
Но Даниель уже утратил способность мыслить разумно.
– И не только я врал вчера. – Голос Даниеля звучал все громче, почти переходя в крик. – Ты тоже врал.
– Я?
– Не надо. Вот не надо. Я знаю правду. Мама знает правду. И я, по крайней мере, не выдал тебя копам. Не унизил тебя. И она тоже.
– Да о чем ты?
– Ты сказал, что не служил в спецназе. Потому что признаться в этом означало допустить, что ты мог убить месье Плесснера. Но ты служил в спецназе. Разве нет?
– Non. Никогда. С чего ты это взял?
– О, ради всего святого! – закричал Даниель и швырнул блинчик в отца. Блинчик попал в пиджак и упал на траву. Но Арман не шелохнулся. – Слышал я, вот откуда я знаю.
– Слышал?
– Вы с мамой говорили на лестнице. В канун Рождества. Я с нетерпением ждал Пера Ноэля и прокрался на площадку. И услышал.
– Что?
– Ты говорил маме, что согласился работать в особом подразделении. Ты говорил ей о захвате заложников, о террористах, о рейдах против организованной преступности. Обо всех этих ужасах. Ты сказал, что это опасно, что смертность высока. Но ты должен это делать.
У Армана расширились глаза и отвисла челюсть. Он помнил этот разговор. Много лет назад. Но разговор был другой.
– Я никогда не соглашался на эту работу. Моя работа состояла в подготовке рекрутов. Только и всего. Я пытался максимально подготовить их к тому, с чем им придется сталкиваться. Ты должен мне верить.
– Да? Верить тебе так, как ты веришь мне? Я знаю, ты лжешь. Я знаю, что я слышал. Я видел, как мама плачет. Ты заставил ее плакать. И каждый день после этого, когда ты уходил на работу, я знал, что ты не вернешься домой. Я ненавидел тебя за это.
– Боже мой, Даниель, и поэтому ты повернулся ко мне спиной? Потому что думал, что меня убьют?
– Потому что ты больше заботился о других, чем о нас. Чем обо мне. И да, потому что ты мог умереть. А я не… Как я мог тебя любить… как я мог переживать… когда… – Слова вырывались из его груди какими-то завываниями. Такой же звук он издавал в детстве, когда летел со слишком большой высоты. – Как я мог?..
– Все эти годы? – прошептал Арман, потеряв голос. У него жгло глаза. – Все это время?
«Но кто тебя обидел так, / что ран не залечить, / что ты теперь любую / попытку дружбу завязать с тобой / встречаешь, губы сжав?»
Строки из стихотворения Рут Зардо взорвались в его голове. В его груди.
«Это я обидел, – с ужасом понял он. – Это моя вина».
– Меня преследовали кошмары, – сказал Даниель.
– Я помню.
Он хорошо это помнил.
Даниель вскрикивал во сне. Арман и Рейн-Мари прибегали к нему, осторожно будили мальчика, успокаивали его. Затем этот ужас на лице Даниеля, когда тот видел отца.
Он отталкивал Армана и тянул тонкие ручки к матери.
Это случалось два-три раза в неделю. Он никогда им не рассказывал, что ему снилось. До этого дня.
– Всегда один и тот же кошмар. Стук в дверь. Я бегу открывать, а там вы. – Грудь Даниеля вздымалась от рыданий. Он с трудом выдавливал из себя слова. – Но… ты… мертвый…
Арман побледнел. Дыхание его участилось, стало поверхностным. Он протянул руку, но Даниель подался назад. Прочь от него.
– Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я это вижу. Мертвеца. Мои друзья знали, что их родители будут жить вечно. А я знал, что отцы и матери уходят из дома и не возвращаются. Как твои родители. И ты тоже мог не вернуться.
– О нет, – простонал Арман.
Он намеренно не говорил о смерти своих родителей в присутствии Даниеля и Анни, опасаясь повредить своим детям, напугать их. Ждал, пока они не повзрослеют настолько, что им можно будет сказать.
Так как же это случилось?
И вдруг до него дошло.
Он вспомнил ту дождливую субботу в Париже, годы, десятилетия назад. Семья Гамаш пришла в гости к Стивену, и дети стали играть в прятки. Они нашли ложную дверь в гардеробной в спальне Стивена и залезли туда.
И услышали разговор Стивена с их отцом. О его родителях. О том дне. О стуке в дверь. О самом плохом, что может случиться с ребенком. Анни, вероятно, была еще слишком мала и ничего не поняла. А Даниель понял.
Родители умерли.
Кошмары стали сбываться.
– Ты не мог быть учителем, водопроводчиком? Хотя бы нормальным копом? Нет, ты должен был делать самое опасное. Я знаю, ты никогда нас не любил. Если бы любил, ты бы избавил нас от этого.
– Но я так и сделал. О боже. О боже, я так виноват. Я не знал…
Он шагнул к сыну. Даниель отступил и поднял то, что держал в руке. Свой зонт.
– Не подходи. Не пытайся…
– Я люблю тебя. Всем сердцем люблю. Прости меня.
Он сделал еще шаг, и Даниель замахнулся, в последний момент отклонившись назад, так что ручка зонта пронеслась мимо лица его отца, достаточно близко, чтобы Арман почувствовал колебание воздуха.
Арман не дернулся. Не закрыл глаза. Он не сводил их с сына, хотя видел его неотчетливо.
Ему казалось, что Даниель находится под водой.
Бросив зонт на землю, Даниель пошел прочь. Арман проводил его взглядом.
Когда Даниель исчез из виду, Арман закрыл лицо дрожащими руками и заплакал. Он страдал от той боли, которую причинил сыну. Оплакивал все те часы, дни, годы, что они потеряли.
Оплакивал того счастливого, не знающего страхов, довольного жизнью мальчика, который умер на лестнице в тот сочельник, ожидая Пера Ноэля.
