12. На север
Он сошёл с корабля в Русове. Сухогруз встал на якорь в нескольких километрах от берега, остальной путь он и ещё четверо пассажиров проделали на катере. Здесь уже чувствовалось дыхание зимы, продувной ветер и около ноля ранней осенью, когда в Хураане зашкаливает за тридцать. В воздухе висело предвкушение пятидесятиградусных морозов, рёв ледоколов, свист ледяного ветра с равнин.
На воду пришлась почти половина пути: корабль миновал Внутреннее море – мимо островов Глесии, обогнул тарийское побережье и прошёл через пролив Статинна. Дальше – уже по суше, по трактам на северо-восток, от города к городу, от деревни к деревне. Он никогда не бывал в северных землях и ничего не знал о том, как там устроена жизнь, и он отказался от сопровождающего, хотя Ка предлагал отправить с ним бывалого человека на первую половину путешествия. Я один, сказал он Ка, я всегда один. Впрочем, в Марасе его всё-таки ждал подкупленный солдатик – надо же как-то преодолеть блокпост.
Корабль показался ему огромным, хотя он знал, что бывают и больше. Он никогда не ходил по морю, ему лишь приходилось бывать на кораблях, стоящих в порту. Однажды он убил человека на пришвартованном пароходе – раскроил ему череп о борт и перевалил через поручни. Он не боялся путешествия, потому что не знал страха, но осознавал, что при качке его может прихватить морская болезнь, и тогда он окажется беспомощным. Не то чтобы на корабле его могли ждать враги – он просто не любил терять контроль. В порту было шумно, сновали носильщики и матросы, горели фонари. Он пошёл вверх по сходне, и уже на борту его встретил капитан, который обращался с ним как с дорогим гостем и лично сопроводил в каюту. Насколько он понял, капитан был из секты и готов был безоговорочно выполнить всё, о чём попросит Ка, а голосом Ка здесь и сейчас был он сам.
В каюте было тихо, уютно и современно. Никакого дерева, никаких архаичных иллюминаторов, пластмасса, сталь и большое окно. Он сел на кровать и осмотрелся. Здесь ему предстоит провести несколько недель. Подобных кают на судне было пять – даже чрезмерно для сухогруза, но капитан подрабатывал перевозкой важных персон и потому оборудовал для них отдельную зону, включающую возможность посещать мостик. Было странно – ему не нужно было никуда бежать, никого выслеживать, никого пытать или убивать. Нужно было просто сидеть в каюте, есть, читать, при желании – гулять по палубе. Корабль дышал справедливостью – все получали здесь по трудам и заслугам, все работали так, как нужно, это был отточенный механизм, любое вмешательство в функционирование которого могло привести к беде.
Теоретически он должен был оказаться у северных подступов раньше Проводника. Проводник высадился в Русове парой недель раньше, и наверстать это отставание по суше было относительно несложно. Он не был обременен багажом, он был невероятно вынослив, он был один, он был незаметен. Но он понимал и ещё кое-что: Проводник знает, что за ним идут. И будет готов.
Никто не беспокоил его на корабле. Завтрак приносили в половине десятого. Из каюты он не выходил. Судно шло плавно, почти никакой качки, видимо, хорошие стабилизаторы. Он смотрел в окно и видел сперва берега, а потом синюю гладь, уходящую в солнечный горизонт. На второй план отошли Проводник, Ка, Алярин, Хан и десятки других – живых и мёртвых, тех, кому он служил, и тех, кого он убивал. Они не возвращались ни разу за всё время плавания, за все эти дни и недели. Они находились в другой реальности. Он забыл, кто он такой, и зачем отправился в путешествие, и зачем до того отправлялся в другие.
Как только он сделал первый шаг на твёрдую землю, они вернулись. Чужой, холодный, грязный город вокруг возвратил ощущение реальности. Где-то здесь прошёл Проводник и его свора, и теперь он должен их догнать. Лучше сделать это до территории Стекла, украдкой, на каком-нибудь тракте, на городской улице, где угодно, лишь бы не на той белой равнине, какую он представлял себе по описаниям.
Куда едем, деловыми голосами спрашивали многочисленные возчики. Их раздолбанные, проеденные ржавчиной драндулеты дребезжали и пахли бензином. Он сказал одному: поехали, и они сели в потрёпанный седан с сиденьями, покрытыми старым тряпьём. За город, сказал он, на север. По Ултою? – спросил водитель. Я не знаю, ответил он, просто туда, и показал направление рукой. Далеко? Как заедем. Я заплачу.
Они поехали. Сначала петляли улочками со сбитым асфальтом, потом выбрались на какую-никакую трассу. Машин было мало, в основном – фуры. Поля по левую руку были аккуратно ухожены, по правую – заросли сорняками. Водитель обратил внимание на его взгляд и начал рассказывать о местных бандах, олигархах, бесправии и так далее. Знакомая песня, такое расскажет любой таксист в любом городе. Справа – понятно, всё украдено. А слева – пока ещё нет, но скоро тоже украдут. Ему было плевать. Он слушал и даже не трудился поддакивать.
Поссать надо, сказал водитель и съехал с дороги на лесную дорожку. Вышел из машины, отошёл куда-то в кусты, стал справлять нужду. Потом в окне появилось оружие – какая-то незнакомая пукалка. Выходи, сказал водитель. Он вышел. К водителю присоединились ещё двое – такие же облезлые, жалкие, смешные. Ты прости, сказал водитель и начал нажимать на спуск. Он так это и увидел, как начало движения, палец, съехавший на миллиметр, сейчас грянет выстрел, пуля выползет из ствола и медленно потянется к его животу. Он успел отпрыгнуть, пуля улетела куда-то в лес. Он дотянулся до одного из доходяг, ближайшего, и прикрылся им. Доходяга выхватил нож, начал пырять куда-то назад, он сломал ему кисть, подхватил нож и всадил в лёгкие. Доходяга заорал, горлом у него пошла кровь. Водитель и второй сделали несколько шагов назад, а он бросил нож в водителя. Попал в глаз, тот упал. Третий побежал прочь, он вырубил его, бросив поднятый с земли камень.
Обыскал вещи бандитов, осмотрел машину. Немного местных денег, пистолет, несколько ножей, дорожный атлас. Всё, что нужно. Пошёл к лежащему без сознания доходяге и добил его несколькими ударами тяжёлого ботинка. Вернулся назад, сел в машину, развернулся и поехал прочь.
Так это и работает, думал он, я выбрал из всех возчиков именно того, кто должен был на меня напасть и получить по заслугам. Я не мог выбрать честного человека, потому что с ним было бы нечего делить. А теперь у меня есть машина, старый драндулет, который, может, и не выдержит всей дороги, но неважно – главное, что я еду.
Ехал он долго. Час, два, пять, десять, без остановок, потому что должен был догнать. Через двадцать один час он остановился – в Марасе, городе на краю империи. До Мараса путь был один, и разминуться с Проводником он не мог. От Мараса шло три дороги – на Ктыву, на Гурст и на Гянну. Они уже не были трактами, позволяющими пройти полторы тысячи километров за один заход, но асфальт на них ещё сохранялся – местами дырявый, местами сбитый, хоть что-то. После них не было ничего – зимники вели к владениям луораветланов, настоящих людей, как они о себе говорили, узкоглазых, плосколицых обитателей севера. Они умели выживать на территории Стекла, в вечной зиме, и Проводник наверняка должен был остановиться в одном из их поселений. Впрочем, кто его знает – оборудование у него было хорошее, мог обойтись и без сторонней помощи.
Он остановился в небольшой гостинице, чья неоновая вывеска мерцала в тумане. Одна буква не горела, забавно искажая название отеля. Драндулет он оставил в нескольких кварталах, причём запирать не стал, угонят – и хорошо. Всё равно удобнее на возчике. Сонный портье выдал ему ключ с тяжёлым деревянным брелоком, а горничная проводила до номера по лабиринтам коридоров и пожарных выходов. Он положил сумку на кровать. Осмотрелся. Стянул куртку, лёг рядом с сумкой, не снимая ботинок, и сразу же провалился в сон.
Ему приснился Проводник, которого он никогда не видел. Проводник менялся с течением сна – сперва выглядел мальчишкой, но под конец оказался высоким пожилым человеком без глаза и руки. Во всех ипостасях он безостановочно говорил – тихо, вкрадчиво, рассказывая истории с безумными сюжетами и невнятными концовками, как плохой сценарист, неспособный выбраться из ситуации, в которую сам и загнал героев. Сон казался дурацким и бессмысленным, Проводник дико раздражал, но в самом конце, незадолго до пробуждения, что-то изменилось. Проводник внезапно обрёл свой истинный вид человека лет тридцати – тридцати пяти, худого, темноволосого, с непропорционально широким лицом и небольшими глазами. Он сказал «коснись» и протянул кусок Стекла в форме кинжала. Он никак не мог решиться – взять или не взять, но когда наконец решился, Проводник растаял вместе со сном, а его выбросило в реальный мир, на нерасстеленную гостиничную кровать.
Он понимал, что давным-давно касался Стекла. Он точно знал это, хотя, конечно, не мог ничего помнить – возможно, это произошло, когда ему был день или неделя от роду. И Стекло не убило его, а сделало тем, кем он стал. Как оно поступило – если можно сказать о Стекле «поступило» – с Проводником и Алярин. Вот чему завидовал Ка, вот почему он их ненавидел, вот почему заманил одного избиением другого – и отправил убить третьего. Ка завидовал тому, что у них никто не спрашивал. Они, за исключением Алярин, коснулись Стекла в несознательном возрасте, у них не было выбора, и они сорвали джекпот. А он, Ка, вырос, у него появился выбор, а вместе с выбором – и страх. Он наверняка не раз смотрел на Стекло, протягивал к нему руку и – не решался. Потому что осознавал, что шанс умереть в миллион раз выше, чем шанс стать таким, как они.
Но Ка ошибался. Это счастье сродни счастью оперного кастрата. Ты великий певец, послушать тебя съезжается половина мира, к тебе благоволят властители, и всю эту удачу, весь этот успех тебе подарили, не спрашивая, ты вырос с ним рука об руку. Только одно маленькое «но»: у тебя нет члена. Даже у бездомного на грязной улице он есть, и ему есть применение с такой же вонючей бездомной. А у тебя – нет. И тот, кто тебя облагодетельствовал, превращается в изувера.
Чем дальше он двигался на север, тем чётче осознавал, что есть только он, Проводник и Алярин. Ка – не более чем курьер, источник информации. Спасибо, Ка, ты выполнил свою функцию, больше говорить не о чем. Теперь, лёжа на кровати в далёком Марасе, он окончательно в этом уверился.
Он оделся и спустился в лобби. Портье был новый, утренний. Он поздоровался и спросил о Проводнике. Портье никого такого не видел, группу из тринадцати человек не заселял.
Толстый, плохо пахнущий возчик на таком же раздолбанном драндулете, какой достался ему в Русове, отвёз его на окраину города, к бетонному недострою, испещренному торчащими усами арматуры. Инструкция, куда идти, была подробной – солдатик очень боялся, что их засекут. Оно и понятно, нелегалов расстреливали на месте, а помогавших им солдат публично пытали и казнили перед скоплением народа. «Увидеть чужую смерть – сохранить свою жизнь», – гласил афористичный лозунг Лидера, тут и там мелькавшего на плакатах. На юге Лидер был никто и звать его было никак, здесь же он полтора десятка лет руководил пограничным государством и контролировал экспорт Стекла. Может, его и в живых-то нет, говорил по дороге возчик, может, помер давно от старости или от болезни какой, но мы-то не узнаем, мы как знали, мол, вот он, Лидер, так и будем это всегда знать, никуда не денемся. Поэтому Лидер был вечно молод – он смотрел с портретов и транспарантов, газетных передовиц и рекламных щитов, его усы топорщились, а взгляд оставался дерзок и умён, как и много лет назад.
Он вошёл в небольшую комнату, светлую – потолка не было, под ногами заскрипели стеклянные брызги. Повсюду были битые бутылки, сигаретные пачки, в углу вились мухи – там сдохло какое-то мелкое животное. Он осмотрелся. Не очень уютное место для встречи.
Не оборачивайся, сказал кто-то. Он послушался. Голос показался механическим, как из рации. Ты один? Нет, меня много. Не шути. Хорошо. Когда пойдём, спросил он, и невидимый солдатик ответил: завтра вечером, сегодня не моя смена. Что от меня нужно? В одиннадцать ровно ты должен быть у чёрного дома на сто шестнадцатой линии. Линии? Здесь улицы так называются. Ничего не записывай, только запомни: чёрный дом на сто шестнадцатой, он там один такой. Справа от него арка, идёшь в неё, за аркой дверь налево, двустворчатая. Открывается только правая створка, заходишь, и там я тебя жду. Хорошо. Запомнил? Да. Точно? Да. Не придёшь – всё отменяется, в другой раз не поведу. Хорошо.
И ещё: за тобой следят. Почему? Потому что ты приехал. А значит, хочешь перейти. За другим сюда не приезжают. Этот город живёт на переходе. Сделай вид, что собираешься перейти легально. Зайди в магистрат, подай заявление на переход, это снимет подозрения. Слежку ослабят. И сходи сегодня в бар или на танцы. В то же время, в которое завтра пойдёшь на встречу. Хорошо. Всё, уходи. Он развернулся и посмотрел туда, откуда раздавался голос – никого не было. Это просто радио, сказал голос, оно лежит наверху, дешёвая двухканальная рация. Меня тут нет. Хорошо, повторил он и пошёл прочь.
Как боится-то, думал он. В Хураане тоже хватало дури, но такого страха там не было. Потому что там не было власти. Ты убил, тебя убили, ты поджёг, тебя посадили, обычное око за око, полиция для вида ходит и пугает бомжей. В Хураане никто не боялся слова – за слово можно было огрести, за слово можно было подохнуть, но всё было открыто, ты сказал – тебе сказали, или ударили, или воткнули под рёбра нож. Это было жестоко, но честно. А здесь ты едешь к чёрту на рога, чтобы поговорить с рацией, и демонстративно подаёшь заявление на переход, чтобы с тебя сняли подозрение в контрабанде.
Он осознал, что зря отпустил возчика, потому что полагал, что разговор займёт больше времени. Вдалеке виднелись жилые кварталы, он поплёлся по раздолбанной промзоне к ним. Позади зажужжала машина, он оглянулся. Грузовик с кабиной, свинченной из переваренного кузова легковушки. Машина остановилась, он забрался внутрь. Водила спросил: тебе куда? В город. Куда в город? К магистрату. Высажу там неподалёку, сказал водила.
Магистрат напоминал бетонный куб, архитектура давно павших империй, не хватало только стилизованных орлов. Центральные двери были закрыты, вход для просителей откуда-то с заднего двора. Он прошёл мимо бесконечной очереди из мамаш с вопящими детьми, испитых мужиков, суровых бритых парней в камуфляже и протиснулся в дверь. Кто-то заворчал, но напрямую никто не возмутился. Внутри было душно и тесно, ничего было не понять, а помимо общего языка, тут и там всплывали слова местных наречий. Никакой навигации и пояснений не наблюдалось. Он потыкался туда и сюда, попытался протолкнуться к какому-либо из окон, на него накричал кто-то из очереди без начала и конца. Он почувствовал, что внутри закипает злоба, и ему стало страшно. Не за себя, а за этих людей, которые находились в естественной среде и не чувствовали опасности.
Неважно, подумал он, и выбрался из человеческого месива. Совсем неважно. Будут следить, не будут, я переберусь. Плевать.
Он примерно знал, где находится гостиница, и пошёл туда. Танцы? Бар вечером? Нет, туда он тоже не пойдёт. Он просидит всё время в отеле. Там грязно, там ползают тараканы и несёт гарью из шашлычной по соседству, но там можно побыть одному.
Он не понимал этот город. В Хураане, и в Джерре, и в Виффе он чувствовал себя как рыба в воде. Он знал, куда идти, даже если оказывался в новом для себя районе. Он знал, как обратиться к местному и что делать в случае проблем. Но главное – он мог предсказать последствия своих действий. Он знал, что, если он, защищая женщину, забьёт насмерть нескольких негодяев, ему ничего не будет. Просто Хан или ещё кто-нибудь, подобный Хану, погрозит пальцем и попросит впредь быть аккуратнее. Здесь же он чувствовал смутную тревогу. Нарисуешь на портрете Лидера очки – и за тобой охотится весь город, приказ – стрелять на поражение. Кто знает. И не у кого спросить. Если бы он не знал, что не способен бояться, он бы назвал это чувство страхом.
Он просидел в гостинице весь день, а потом весь следующий день. Выходил только в ближайшую лавку за едой. Еда здесь была паршивая, сушёная лапша и какие-то мясные суррогаты, но, скорее всего, он просто не знал, где взять хорошей. В Хураане иностранец с ходу тоже не сориентируется. Большую часть второго дня он спал. Впереди была трудная ночь.
Купить карту города оказалось невозможно. Он спросил у портье, как найти сто восемнадцатую линию, потому что предположил, что сто шестнадцатая где-то неподалёку, а выдавать пункт своего назначения не хотелось. Портье объяснил. Идти было около двадцати минут. Он вышел за час, добрался до сто восемнадцатой и ещё полчаса искал сто шестнадцатую, которая пряталась между сто тринадцатой и сто двадцать восьмой – понять логику расположения он так и не смог. Благо линии оказались коротенькими переулочками, а расстояния между ними были невелики. Правда, пришлось спросить у двоих прохожих. Это был риск.
На сто шестнадцатой было всего восемь домов, чёрный – один. Высокий, шестиэтажный, в Хураане таких почти не строили. Арка справа, дверь налево, двустворчатая. Оставалось ещё несколько минут, и он облокотился на стену. Послышались шаги. Из арки вышел мужчина, огляделся, но никого не заметил – он прятался в тени, уже темнело, плюс снаружи шумел ветер. Мужчина вышел на центр двора, стал осматриваться. Он подошёл к мужчине сзади – незаметно, крадучись, и, зажав ему рот, проткнул ножом горло. Мужчина захрипел, но быстро успокоился. Он оттащил тело в тень. Когда его найдут, он уже будет по ту сторону. Он не чувствовал дискомфорта, значит, мужчина заслужил смерть. За что – он не знал.
Он вошёл, миновал предбанник. В подъезде на заплёванных ступеньках сидел человек. Поднял голову, встал, махнул рукой, мол, пошли, и направился под лестницу – там был открыт лаз в подвал. Он спустился за человеком. У того был фонарик, и он шёл впереди, высвечивая путь обоим. Они миновали подвал, вошли в крошечную, ниже человеческого роста, дверку, попали в узкий проход, протиснулись и оказались в канализационном коллекторе. Пахло гнилью и испражнениями, но зловонная масса текла посередине, а боковые проходы оставались достаточно сухими. Шли они около пятнадцати минут, и провожатый при этом не промолвил ни слова.
Они выбрались наверх по лестнице, люк был закрыт на замок, но у провожатого был ключ. Наверху была не улица, а закрытый двор. Над невысокими строениями возвышались прожекторные вышки, рассекающие лучами ночную тьму. Он понял, что они оказались в одном из внутренних дворов блокпоста. Провожатый обернулся к нему и приложил палец к губам. Он кивнул в ответ.
Они пошли вдоль стены к двери в дальнем конце двора. Провожатый открыл и пропустил его вперёд. Он вошёл, и над ним сгустилась тьма.
Когда он снова открыл глаза, голова чудовищно болела. Он лежал на спине, был обнажён и прикован к стальному столу. Очнулся, сказал кто-то. В комнате висела полутьма, светильники были направлены в потолок. Над ним появилось круглое мужское лицо, человек оттянул ему веко и посветил фонариком в глаз. В порядке, произнес человек, реагирует. Он попытался что-то сказать, но язык не слушался. Нет, всё-таки он не был полностью голым. Изогнув запястье, он нащупал матерчатые трусы – не свои.
Покатили, сказал кто-то, и койка поехала. Над головой двигался потолок. Вопреки ожиданиям, это был не потолок мрачного подземелья или пыточной. Напротив, он видел лепнину, изящные светильники, росписи – как будто его везли по дворцу. Язык оставался ватным, спросить ничего не получалось. Наконец койка остановилась. Над головой застыл кессонный потолок с золочёными элементами и небольшим плафоном внутри каждого кессона. Над ним склонился человек в чёрной одежде. Чем-то он неуловимо напоминал Саваофа.
Добрый день, даян, сказал человек. Простите, что пришлось обойтись с вами таким неприятным образом. Но в любом другом положении вы слишком опасны. Я обещаю, что в случае благоприятного исхода нашей беседы вас освободят и, более того, помогут с продолжением вашего пути. Вы, выдавил он, вы… Нет, ответил человек, не я, но это неважно. Сейчас мы вас поставим на ноги, будьте готовы. Если начнёт тошнить, сразу говорите.
Койка начала поворачиваться – он как будто вставал на ноги, продолжая быть прикованным. Теперь он видел всё помещение и окружающих его людей. Их было много – человек двадцать. Большинство – в серой армейской форме. Они стояли по периметру комнаты, и неизвестно сколько их оставалось за его спиной. Было двое офицеров, трое в зеленых халатах, видимо, медики, человек в чёрном и ещё несколько лиц неопределённого рода занятий. Медики обернули его чем-то вроде большого больничного халата – прямо вместе с койкой. Теперь он выглядел одетым. Помимо того, подумал он, теперь никто не видит моих рук, и, если я освобожусь, они не будут об этом знать. Видимо, они доверяли своим кандалам.
Поехали, сказал человек в чёрном, и его покатили вперёд. Ехать вертикально было значительно приятнее, чем горизонтально. Он не рассматривал дворец – его больше интересовала дислокация охраны и взаимные перемещения солдат, но золото, шёлк и прочий безвкусный шик бросались в глаза, ослепляли, мешали думать. Роскошь в Хураане была другой и в основном достигалась сложностью узоров на коврах, которыми выстилался пол и обвешивались стены. Здесь же роскошь была помпезно-дорогой, можно сказать – стационарной, её нельзя было перенести из одного дворца в другой, она была навсегда прикована к своему месту. Параллельно он пытался достать руку из зажима, но ничего не получалось. Он умел выщёлкивать палец из сустава, делая кисть узкой, как у женщины, но и этого не хватало.
Тем временем они приехали. Невысокая дверь, за ней – небольшая комната, личный кабинет. За столом сидел человек – он что-то изучал на экране планшетного компьютера. Человек показался ему знакомым. Он видел это лицо – на плакатах, на футболках, на стенах домов, и ещё он видел, как к этому лицу пририсовывают очки и рога.
Рад твоему визиту, даян, сказал человек. Прости за некоторые неудобства. Если захочешь пить или есть, просто скажи, тебе всё подадут. Человек встал, обошёл стол и пожал руку самому себе – так, как если бы пожимал её другому. Меня называют Лидером, добавил он, и у меня, как у тебя, нет другого имени. Поэтому, я надеюсь, нам удастся поговорить на равных.
