Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Без малого 20 лет мне пришлось заниматься рифами, не видя ни одного живого. Иногда это приводило к забавным казусам. Скажем, найдя на берегу реки Лены небольшой археоциатовый риф, с которого обвалом срезало ровно половину, так что осталась вертикальная стенка, я решил ее отмыть и посмотреть, как именно археоциаты сидели при жизни. Оборудование специалиста по ископаемым рифам отличается некоторым своеобразием: рифовый молоток (кувалда), лом и десятилитровый чайник. Если на таежной горе я встречался незнакомому охотнику-эвенку с более обычным для этих мест карабином, тот предпочитал медленно отойти от меня в сторону, как от медведя.
Вылив «ушат» холодной воды на стенку метровой высоты, я замер от удивления: все археоциаты в нем висели вниз головой (устьем). Объяснений этому явлению у меня на тот момент было два: либо Сибирский континент, на котором все пласты лежат ровно и горизонтально с далеких мезопротерозойских времен, перевернулся в какой-то момент вверх дном, либо мой мозг не желает преображать картинку, которую видят глаза (а видят они в силу законов оптики как раз все наоборот). В общем, мир в тот момент для меня перевернулся.
Позднее, составляя подробные карты тех же ленских рифов с опытным седиментологом Ноэлем Джеймсом из Университета Квинс в Онтарио, который видел все рифы — от строматолитовых протерозойских до самых разных современных, я узнал, что в этих сооружениях образуются полости, все поверхности которых плотно заселяются разными организмами. Природа действительно не терпит пустоты и пустот. Тот, кто залез на свод, живет «вверх ногами», и археоциаты стали первыми животными, освоившими роль троглобионтов (обитателей пещер).
На тропический остров Пуэрто-Рико я попал на несколько месяцев для вывоза выставки динозавров Палеонтологического института РАН (скелет тарбозавра до сих пор могу собрать и разобрать с закрытыми глазами, на время). После лиственничной тайги, неизменной на тысячах квадратных километров, он даже не поражал, а сражал на повал обилием и многоцветием экосистем: мангры и дождевой тропический лес, подводные луговые пастбища ламантинов и, конечно, настоящие коралловые рифы…
Стоит ли удивляться, что, когда Габриэля Гарсиа Маркеса спросили, почему герои его фантастической реальности никогда не попадают на Пуэрто-Рико, патриарх ответил: «Кто же знает, что там случится?»
Что вообще можно ожидать от места, которое занимает вершину Бермудского треугольника? Открытый Христофором Колумбом остров был назван Сан Хуан де Баутиста (в честь особо почитаемого католиками Иоанна Предтечи), а будущая столица, как и полагается, — «богатым портом» (Пуэрто-Рико). На картах же остров оказался Пуэрто-Рико, а город — Сан-Хуан. Вроде бы находятся в составе Соединенных Штатов, но говорят по-испански. Даже вечнозеленый доллар кличут «песо». На спидометрах машин значатся мили, а указатели на дорогах размечены в километрах. (Зато до места доезжаешь в полтора раза быстрее.) Вместо жареной и вареной картошки здесь едят жареные и вареные бананы. Под чесночным соусом. (По вкусу — все равно картошка.)
Итак, попав на остров среди острова, где обосновался Вьехо (старый) Сан-Хуан, я, согласно добрым пуэрто-риканским традициям, оказался при деле, но без дела. Можно было, конечно, впасть в сиесту днем и фиесту вечером, подобно всем прочим. При свете дня население отсыпается, чтобы в сумерках, после обязательного посещения таверны и церкви выпить чашечку-пекеньо самого лучшего в мире кофе (Бразилия, а также Финляндия с Германией — отдыхают) и влиться в бурную культурную жизнь. На вымощенных булыжником (по преданию, служившим балластом на судах) площадях и улицах старого города разыгрываются спектакли, бренчат оркестрики и звучат народные испанские песни. Это похоже на маленькое семейное торжество, где все давно и хорошо знают друг друга. (Через неделю и я уже здоровался с каждым — от бомжа-наркомана, притулившегося в теньке за ступеньками богатого и модного ресторана, до хозяина этого заведения.) Зрителей настраивают местные знаменитости — дивы из телерекламы и мыльных опер. Это нетрудно, потому что «Мисс мира» выбиралась среди пуэрториканок почти столько же раз, сколько среди остальных наций вместе взятых. Первый губернатор острова Хуан Понсе де Лион, сложением и ростом напоминающий пушкинского командора, счастливо бронзовеет над потомками своих подданных. (Некогда прозванный львом губернатор открыл Гольфстрим — секретную водную артерию, которая позволила испанцам быстро возвращаться из Нового Света в Старый, а затем сгинул где-то в американских дебрях в поисках источника счастья; его приключения послужили затравкой для одного из сиквелов «Пиратов Карибского моря».)
Еще можно прокатиться на фабрику знаменитого рома «Баккарди», куда прямо из центра Сан-Хуана (здесь везде причалы) попеременно ходят два морских трамвайчика. Точно посередине бухты они расходятся левыми бортами, на которых, конечно, красуется «Пинта» и «Нинья». Возрастом трамвайчики приближаются к каравеллам Колумба.
Однако не всем по силам выдержать столь напряженный ритм жизни, тем более когда в окрестностях города полно природных соблазнов. Но попасть в дождевой лес оказалось непросто. Автобусы туда не ходят. Такси если и поедет, то обратно не привезет — растает в вечном пуэрто-риканском бризе. Пешком полдня только в одну сторону. Пришлось смириться с прогулочным маршрутом для невзыскательных отдыхающих. Я оказался в микроавтобусе с семейством американцев, только что справившим свадьбу. Они с утра пораньше уплетали чипсы и жирные кремовые пирожные. «Ну, сейчас начнется», — подумал я, окинув взглядом серпантин, устремившийся на самый верх Центральной Кордильеры. И началось: все американцы, как у них говорят, «жидко заулыбались». Не улыбались только шофер и я. Его звали Иисус, и вел он нас, точнее, вез, почти на небеса.
Парадиз раскинулся там, где тучи Северной Атлантики цепляются за Центральную Кордильеру — островной хребет. Когда-то, 70 или 80 млн лет назад, Карибская плита ударилась о Северо-Американскую. От удара на стыке выскочили Большие Антильские острова. И теперь от Кубы до Пуэрто-Рико зарубцевавшимся швом на месте столкновения тянется Центральная Кордильера, а в выемках шоссе, пересекающего хребет, можно найти плитки со следами глубоководных организмов — такими же, как и те, которые Леонардо да Винчи зарисовывал в Итальянских Альпах. В эти горы упираются все североатлантические тучи. В бессильной ярости от невозможности прорваться на юг они изливают здесь обильные слезы. (А по ту сторону хребта, на юге, произрастают совершенно сухие кактусовые и листопадные леса.)
Едва мы оставили салон автобуса, как оказались промокшими от макушки до кончиков кроссовок. На это Иисус со свойственным ему смирением заметил: «Это дождевой лес». (Высохли тоже быстро, чтобы тут же вымокнуть по новой.) Последние 10 000 гектаров этого леса прижались к вершине Эль-Юнке. (Так назван и весь национальный парк.) Слово «Эль-Юнке» получилось от переиначивания на испанский лад имени местного доброго духа Лукуйо. Дух не смог защитить население острова. Весь народ — 3 млн человек — вымер вскоре после прибытия конкистадоров от европейских зараз и непосильного труда на плантаторов. Остались лишь наскальные рисунки да несколько общеизвестных теперь слов: каноэ, табак, батат, касик (вождь).
Уцелело и немножечко леса. Хотя вряд ли в былые времена здесь росли эвкалипты, имбирь и бамбук, расплодившиеся ныне. Но папоротники, более 140 местных видов, еще живут. Древовидные циатеи на 5–7 м вознесли свои перистые кроны. Под ними приютились травянистые родственники. По стволам и веткам незваных пришельцев расселись вперемежку паразитические бромелии и опять же папоротники. Подвижное население леса мелко и немногочисленно: изумрудно-зеленые гекконы и голубовато-серые анолисы, а также соперничающие с ними размером палочники и ярко-желтые улитки-караколы. Совсем крошечные созданьица — золотистые лягушечки ко́ки, меньше ногтя ростом — невидимым хором сопровождают группу по лесу. Их пение достойно заменяет голоса птиц. Хотя местные птицы неразговорчивы, именно они еще как-то поддерживают угасающее разнообразие и самобытность островной живности.
Измельчали коренные пуэрториканцы не случайно. Для борьбы с ядовитыми змеями сюда завезли мангустов. Прожорливые зверьки съели почти все, что бегало, прыгало и ползало, кроме самых больших и самых маленьких. Вот и получается, что в заповеднике не осталось почти ничего заповедного, кроме папоротников и коки.
Разбавленный азиатскими, африканскими и австралийскими пришельцами лес продолжает жить дождевой тропической жизнью. Корни деревьев и сопутствующие им грибы и бактерии разрушают вознесенное Кордильерой океаническое дно. Не будь леса, горы не стирались бы так быстро. Кристаллы и минералы переходят в растворы, которые ниспадают водопадами, стекают ручьями и сливаются в большие черные (от смытой органики) реки, которые несутся к Атлантическому океану.
Вдоль самой черной из них — Рио-Гранде (Большая река) — мы катимся вниз на побережье. По дороге американцы затевают спор о природе покатых, очень похожих друг на друга формой и размером пупырей, следующих вдоль побережья. «Древние рифы», — говорю я, прикидывая, что там внутри. Попутчики не верят, и я предлагаю провести эксперимент. На спор: покажу кораллы — обед за их счет, не найду — наоборот. Иисус тормозит у приличного — под 10 м высотой, но не глубокого грота, и я устремляюсь в его нутро. На поверхности ничего не видно, но стенка выглядит рыхловато, и я запускаю в нее руку, которая проваливается по плечо. Зато пальца нащупывают что-то твердое. Вынимаю кулак и разжимаю его: на ладони небольшая коралловая веточка, а я честно заработал себе и Иисусу обед. (Скелеты современных шестилучевых кораллов целиком состоят из арагонита, который очень быстро растворяется, особенно под воздействием пресной воды, вот рифы и превратились в зализанные холмы из известковой трухи.)
Автобус останавливается у небольшого пригородного ресторанчика. Американцы дружно набрасываются на местные деликатесы — мясо, запеченное в сладком картофеле-батате, и расплющенную в бумажный лист жареную рыбу. Мы с Иисусом сидим за крайним столиком, попиваем минералку, и он поучает меня, как понять, чего хочет пуэрториканка: «Если пьет “Курс-лайт” (сорт пива) и спускает песо в музыкальный автомат — можно смело подходить и знакомиться». — «На что ты толкаешь меня, Иисус?» — вопрошаю я. Тем временем гринго насытились — значит, пора возвращаться…
Если последовать за унесенными водой из дождевого леса минеральными и органическими добавками, то окажешься в другом лесу — мангровом, где все это оседает среди частокола стволов и воздушных корней. Туда я направляюсь сам. Благо городские автобусы доходят почти до самых зарослей. Пуэрто-риканский автобус с его мощнейшим кондиционером — это глоток свежего прохладного воздуха посреди знойной весны. Но, если не выскочить перед ним на дорогу, вожделенная свежесть умчится вдаль серебристым снарядом. (Если выскочить, тоже не всегда затормозит.) Ходят они по расписанию, каждый по своему собственному, независимому от расписания маршрута. Второй может прийти через пять минут после первого, а третий — через два с половиной часа. Но, если долго ничего нет, можно и пешком прогуляться. Дорога тянется вдоль бесконечного желтого песчаного пляжа с рядками кокосовых пальм.
Островок леса, прижатый к лагуне кокосовыми плантациями, по-прежнему смело наступает на целую Атлантику. (Это местечко, тоже национальный парк, называется почему-то «Пиньонес» — ананасики.) Красная мангрова лапшой свесила длинные (до 30 см) стручки красноватого цвета прямо в океан и раскинула над волнами крону с широкими кожистыми листьями, покрытыми восковым налетом для защиты от соленых брызг. На раскидистых низких ветвях днем любят вздремнуть серые и зеленые с оранжевым игуаны. С заходом солнца они плюхаются в лагуну, чтобы подкрепиться морской травой. Это самые большие из диких пуэрториканцев. У некоторых игуан от довольно умной для рептилий мордочки до кончика чернополосого хвоста — полтора метра.
Приютившие игуан мангровы тоже сбрасывают семена в соленую воду. Чем больше семян упало — тем лучше. А будущие стручки уже распустились лимонно-желтыми цветами. Семя, пропитанное с одного конца водонепроницаемым составом и поэтому похожее на поплавок-перо, со временем выпустит корешок и несколько листьев. В таком виде мангровая поросль может долго плавать, а если повезет, прибьется к отмели, где выпустит опорные корешки и закрепится. Позднее деревца, сплетаясь вместе, образуют барьер, вдоль которого накапливаются илы и листовой опад. На опад набрасываются изголодавшиеся бактерии-разрушители, и через несколько лет лес прирастает новой полосой черной от органики почвы. Разлагая органическое вещество, микробы используют для своих разрушительных целей весь кислород, и в миллиметре ниже поверхности его не остается совсем. Продавленная ногой ямка тут же заполняется зловонной жижей — значит, здесь работали серные бактерии. В черной грязи вырастает черная мангрова с солеными на вкус удлиненными листьями. Чтобы хоть как-то продышаться, дерево выставляет наружу многочисленные воздушные корешки. Только ступая по этим гибким колышкам, и можно пробраться в мангровые дебри.
Судовой врач с колумбовой каравеллы писал в 1494 г., что мангры «так густы, что и кролик вряд ли проскочит». Проверить сие наблюдение на кролике мне не довелось за неимением последнего. Но, продираясь сквозь живой плетень, вертлявым игуанам и крабам-бокоходам я позавидовал. Большой земляной краб, перебирая страшно мохнатыми лапками, старается поскорее закопаться в самую грязь. В последний момент я ухватываю его поперек панциря, но тут же отпускаю — зазубренная клешня, размером с ладонь, щелкает прямо перед пальцами. Проверять на себе, развивает ли именно эта клешня давление 500 ньютонов на 1 м2 (достаточное, чтобы разрезать гвоздь), мне что-то не хочется. Впрочем, возможность остаться без пальцев не слишком пугает хозяев мелких придорожных кабачков. По всему заповедному лесу видны «закопушки» — это отлавливали ярко-оранжевых мангровых и голубовато-синих больших земляных крабов. (Они действительно большие — до 10 см в поперечнике.) Их мясом начиняют пирожки, которые жарят в кипящем кукурузном масле и продают отдыхающим.
Лишь крошечные манящие крабики могут чувствовать себя в безопасности. Но на всякий случай, завидев приближающееся прожорливое двуногое, дружной стайкой в 100–200 штук скрываются в частоколе воздушных корешков. При этом в сторону непрошеного гостя обращена сильная красная или желтая клешня. Лишь зазевавшиеся соперники, сцепившиеся из-за безучастно взирающей на них самки, остаются на месте. В поединке побеждает не сильнейший, а хитрейший. Встав в правостороннюю стойку, оба соискателя одной из равновеликих (но небольших) ножек дамы упираются друг в друга клешнями-переростками. В выигрыше оказывается тот, кто первым уберет конечность. Противник же, кувыркаясь, летит по песочку, отброшенный назад внезапно распрямившимся собственным манипулятором.
Ущипнуть крабы могут всякого, но питаются тем, что нападало с мангров: толстыми листьями, плодами и улитками «кофейными зернами», цветом и формой действительно похожими на жареный кофе. Если съедобный краб полакомится ядовитыми плодами манчинеллы (Hippomane mancinella), или пачкульника, похожими на крупные сочные яблоки, он сам превращается в отраву. Кожа у отобедавшего таким крабом начинает чесаться. Если вовремя не промыть желудок, может быть и хуже. Обильный сок смывается с дерева дождем, и под пачкульником не стоит даже прятаться.
В сезон дождей погруженные в воду мангровые стволы и корни облепляют усоногие раки в своих белокаменных домиках-палатках, розовые мидии, красные, желтые и черные морские спринцовки. Спринцовки похожи на маленькие кожистые мешочки с двумя трубками. Из трубок, если надавить пальцем на извлеченное из воды существо, вылетает струя, давшее этому животному название. (На самом деле морские спринцовки относятся к хордовым, так же как и люди.) Все вместе подводные сидячие обитатели мангров многократно процеживают морскую воду, выбирая из нее все мало-мальски съедобное и попутно осаждая прочую взвесь.
Благодаря уловителям мути и манграм, тормозящим снос более крупных частиц в прибрежные пуэрто-риканские воды, в них может существовать самое «чистолюбивое» сообщество — рифы. Подобно тропическому дождевому лесу, рифы живут энергией света и нуждаются в незамутненных водах. Прозрачных, как «Бакарди» тройной очистки.
Ром вспоминается не случайно. Какой пиратский роман обходится без одноглазой бородатой хари, свесившей фиолетовый с красными разводами носище в фаянсовую кружку со старым добрым ромом? Подплывая на катамаране к коралловым островам, я убедился, что пираты знали свое дело: ром — не роскошь, а проверенное средство от морской болезни. Ко времени прибытия на рифы катамаран достаточно напрыгался по карибским волнам. От мыслей, обращенных внутрь себя, точнее к внутренностям, не отвлекал даже вид молодой капитанши в розовом бикини. Она-то и посоветовала хорошенько хлебнуть «Бакарди». Податливая русская душа отказаться не смогла (тем более что для русских, в отличие от нелюбимых гринго, все путешествие обошлось почти бесплатно). И действительно полегчало. Можно было напяливать маску-ласты и плюхаться прямо с судна в воду.
Пригодились и невостребованные в поездке яства. Коралловые рыбки, словно птицы, слетались на зажатую в руке булку. Совали свои носы-пинцеты фиолетовые с лимонно-желтыми плавниками рыбы-хирурги. Стайками кружили ронки в желтую и голубую продольную полоску. А крапчатый красно-зеленый снэппер разевал пасть размером с кулак, так что собственный кулак непроизвольно отдергивался. Когда же в руке ничего не осталось, а рыбы, рыбины и рыбки расплылись по своим делам, вспомнилось, что на плече висел фотоаппарат. Накормленные рыбы отвечали разноцветной (черной ее никак не назовешь) неблагодарностью и позировать не желали. Снимать в море оказалось намного сложнее, чем на суше. Мало того, что уплывал объект, но и самого фотографа, вопреки желанию, относило в противоположную сторону. В итоге бок оказался изодран о коралловые ветки, в ноге засели ежовые иглы, а фотоаппарат медленно оседал на дно узкой рифовой полости, из которой торчали шипы рассерженного кузовка. Тут и рыба-хирург возвратилась. Оправдывая свое название, она запускала нос во все царапины. Воспоминания о фотосъемке остались надолго — рубцы от кораллов, обработанные стрекательными клетками, саднили еще неделю, а заживали почти три месяца.
Зато когда они чесались, сразу вспоминались подводные пейзажи. Белое известковистое дно, посреди которого к бликующей поверхности вознеслись желтоватые от полипов коралловые деревья. Хрупкие на вид, но очень прочные на излом ветви акропор, замершие безлистым лесом. Памятниками мозгам высились шары сидерастрей. И все они поросли сиреневыми веерами горгоний и коричневыми канделябрами плексаур. Из глубоких ниш выглядывали красно-желтые антенны омаров и радужные глаза раков-богомолов. А над головой пролетали сине-желтые рыбы-ангелы.
Войти с помощью соц. сетей: