Глава XII
Всего лишь конец начала

В мае 1349 года, когда количество завещаний в зараженном чумой Лондоне достигло рекордных показателей, а евреи Страсбурга сидели шиву за погибших, на продуваемых ветрами широтах Немецкого океана пенящееся весеннее море несло чуму на север, в Скандинавию, где она закончит свое путешествие по Европе, совершив последний рывок через Норвегию и Швецию, прежде чем снова исчезнет в дебрях русских лесов. Легенда гласит, что Норвегия была заражена одним английским торговцем, который покинул Лондон где-то в конце апреля и месяц спустя был найден мертвым на берегу на косе возле Бергена. Но Осло, еще один крупный город Норвегии, вероятно, заразился первым. И хотя английский купец в самом деле привез чуму в Берген, команда корабля, когда тот вошел в порт, была еще жива, хотя жить им оставалось недолго. Согласно средневековой скандинавской хронике Lawman’s Annual, «из порта Англии вышел корабль со множеством людей на борту. Его загнали в бухту Бергена и немного разгрузили. Тогда все люди на корабле погибли. Как только в город завезли товары с корабля, жители города начали умирать. После этого эпидемия охватила всю Норвегию».

Скандинавия стала для Y. pestis настоящей проблемой. Этот малонаселенный регион в Средние века был настоящей глушью. Здесь болезни негде было развернуться, в сравнении с переполненными улицами или густонаселенными городами. На пустынном севере чума, словно одичавший бродяга, любящий копаться в отходах, должно быть, выжила только благодаря случайно встретившейся ей семьи фермера, одинокому деревенскому рыцарю и его собаке и маленькой рыбацкой деревне, расположенной над фьордом. Еще более грозным фактором, чем малочисленность населения, был враждебный климат. В Скандинавии лето проходит в мгновение ока, а суровая зима, кажется, длится вечно. Соответственно, историки сразу выдвинули предположение, что в регионе преобладала легочная форма чумы. И действительно, несколько средневековых источников описывают симптомы именно легочной чумы. Как говорится в Lawman’s Annual, «люди, испытывавшие острую, мучительную боль, не жили дольше одного-двух дней. После этого их начинало рвать кровью». Однако профессор Бенедиктов считает, что сезонность вспышек, характер распространения и степень летальности указывают именно на бубонную форму чумы как на доминирующую форму болезни в Скандинавии. Он утверждает, что источники, подобные Lawman’s Annual, описывают легочную форму, являющуюся вторичной по отношению к бубонной чуме, то есть такие случаи заболевания, при котором чумные бациллы метастазируют из лимфатических узлов в легкие.

Ответ на скандинавскую загадку может заключаться в русской теории чумы сурков с ее тропизмом к легким. В связи с этим стоит сравнить две недавние вспышки Y. pestis. В 1991 году, когда в Китае в районе очагов обитания сурков разразилась чума, почти у половины жертв была легочная чума. Напротив, во Вьетнаме, где преобладают очаги обитания крыс, эпидемия во время войны 1960-х годов носила почти исключительно бубонную форму – частота случаев составила 98 процентов.

Будь то легочная или бубонная, эпидемия разгулялась по Скандинавии со своей обычной жестокостью. Спустя несколько месяцев после того, как Джеймс де Грундвелл, единственный выживший после визита чумы в монастырь Айвичерч в Англии, был возведен в должность главного аббата, его норвежский коллега, священник, который был единственным выжившим священнослужителем в епархии Дронтхейм, был возведен в должность архиепископа. Спровоцировав чудовищные потери в Бергене, чума практически уничтожила глухую горную деревню Туседедал. Спустя несколько месяцев после того как эпидемия утихла, спасательная группа, прибывшая в деревню, нашла только одну-единственную выжившую – маленькую девочку, которая настолько одичала из-за своего уединенного образа жизни, что спасатели назвали ее Райп – дикая птица.

Из Норвегии чума распространилась на восток, через внутренние районы Скандинавии в Швецию, где в 1350 году чрезмерно эмоциональный король Магнус II выступил с грозным, хотя и запоздалым предупреждением. «Бог, – заявил Магнус, – за грехи людей наслал на мир это великое наказание в виде мгновенной смерти. Поэтому большинство людей на землях к западу от нашей страны [то есть Норвегии] мертвы. [Чума] сейчас приближается к нашему Королевству Швеция». Чтобы отразить угрозу и умилостивить разгневанного Бога, Магнус распорядился соблюдать пятницы без еды (кроме хлеба и воды) и воскресенья без обуви (шведам было приказано ходить в церковь босиком). Но точно так же, как Y. pestis убила итальянцев, англичан и французов, которые избегали окон, выходящих на южную сторону, и вдыхали защитные благовония, не пощадила болезнь и шведов – и тех, кто носил обувь, и тех, кто ходил без нее, тех, кто соблюдал отказ от еды по пятницам, и тех, кто объедался по субботам. Среди погибших были два брата короля, Кнут и Хакон.

Во время своего путешествия по Евразии эпидемия столкнулась со всевозможными экологическими феноменами. Она видела, как горы обрушивались в озера (Китай), как шлейфы вулканического пепла поглощали полуденное солнце (Италия и Китай), как селевые потоки смывали целые деревни (Китай, Франция, Германия), стаи саранчи длиной в три немецкие мили (Польша и Китай), приливные волны высотой со шпиль собора (Кипр) и небо, из которого полгода шел дождь (Англия). Но, приблизившись к побережью Гренландии, Y. pestis столкнулась с новым чудом природы. Из холодного моря, покрытого белой шапкой снега, поднимались гигантские скалы из серебристого льда, мерцающие в ярком, колючем солнечном свете нового Малого ледникового периода.

Из Скандинавии один рукав чумы пересек Балтику и вернулся в Россию. Заразив Новгород, Y. pestis двинулась на юг, пробираясь по торговым путям, как слепой по узкому коридору, пока, наконец, над русской равниной не замаячили золотые московские купола, похожие на луковицы. Русская столица, опустошенная ужасной эпидемией в 1352 году, по прямой находится всего в семистах милях к северу от Каффы, откуда Y. pestis несколько лет назад взяла курс на Сицилию. Затянув петлю на шее приговоренного, палач отправился на отдых.

Одним славным утром христианский мир проснулся и понял, что чума отступила. Жизнь и радость, в которых так долго люди себе отказывали, требовали выхода наружу. Оставшиеся в живых пили до полусмерти, прелюбодействовали что есть мочи, бесконтрольно тратили деньги, объедались до отвала, вычурно одевались. В Англии ремесленники носили шелковые ткани и ремни с серебряными пряжками и игнорировали королевский указ, запрещавший низшим слоям общества есть мясо и рыбу более одного раза в день. В Орвието, где почти половина города была погребена в местных чумных ямах, люди совокуплялись прямо на свежевзошедшей на этих ямах траве. Во Франции «мужчины стали более скупыми и жадными». И повсюду оставшиеся в живых наслаждались внезапным изобилием особого товара, который всего несколько месяцев назад казался таким хрупким, таким бренным – этим товаром было время: чудесное, великолепное, бесконечное. Время для семьи, для работы. Время, чтобы взглянуть в вечернее небо. Время есть, пить и заниматься любовью. «Есть три вещи, о которых человек может сказать, что они принадлежат ему», – заявляет один герой в произведении флорентийского гуманиста Леона Баттисты Альберти. Когда его собеседник спрашивает, что же это такое, персонаж Альберти отвечает: судьба человека, его тело – «и еще одна действительно очень ценная вещь».

«Невероятно, что же это?» – спрашивает его товарищ. «Время, мой дорогой Лионардо», – отвечает герой Альберти.

Вспышка постчумного распутства разочаровала, но не удивила моралистов вроде Маттео Виллани, печального брата погибшего от чумы Джованни. Это было еще одним доказательством – как будто Маттео нужны были эти дополнительные доказательства – врожденной порочности человека. «Считалось, – писал он после эпидемии, – что люди, которым Бог своей благодатью сохранил жизни, станут лучше, смиреннее, добродетельнее и воцерквленнее, будут избегать несправедливости, грехов и преисполнятся любовью и милосердием друг к другу. Но случилось обратное. Мужчины стали предаваться самому беспорядочному и отвратительному поведению. Они погрязли в праздности, и распутство привело их к греху обжорства, к пирам, тавернам, изысканной пище и азартным играм. Они ударились в похоть». Аньоло ди Тура, живший в Сиене, где все еще считали погибших, дал более сжатое описание настроению Европы после Черной смерти. «Никто не мог удержать себя от чего-либо».

Истерическое веселье было проявлением глубокого, непреходящего горя и ощущения больших перемен. В 1349 году, когда в Италии разразилась чума, скорбящий Петрарка писал своему другу Луису Хейлигену: «Наша жизнь – это сон; что бы мы ни делали, мы спим. Только смерть прерывает сон и будит нас. Хотел бы я проснуться до этого момента».

Желанию Петрарки суждено было сбыться. Прежде чем мор окончательно закончится, люди оплачут еще десятки миллионов смертей, но к тому времени Европа уже окажется в тени Просвещения, а поэт уже давно умрет.

Чума в Москве 1352 года была, если воспользоваться фразой Черчилля, не «концом [чумы] или даже не началом конца, а всего лишь концом начала».

Трудно представить, с каким тяжелым сердцем английский летописец писал следующие слова: «В 1361 году во всем мире началась страшная эпидемия, спровоцировавшая великий мор». Между Черной смертью и pestis secunda, как назвали вторую вспышку чумы, прошло не более одиннадцати лет. Новая эпидемия, охватившая человечество в 1361 году, ознаменовала начало продолжительного периода смертности от чумы, который будет длиться более трех столетий. Если бы это не произошло непосредственно после Черной смерти, сегодня о второй эпидемии говорили бы как о грандиозном трагическом событии. В сельской Нормандии умерло 20 процентов населения, во Флоренции, вернее в том, что осталось от нее после Черной смерти, смертность также достигла 20 процентов. В Англии потери среди поместных дворян составили почти столько же, сколько в 1348–1349 годах, даже примерно на 25 процентов больше. Однако на жителей Средневековья наибольшее впечатление производила не столько область распространения pestis secunda, сколько ее жертвы.

У людей, которые стали свидетелями новой волны эпидемии, складывалось впечатление, что pestis secunda поражает в непропорционально больших количествах именно молодых. Действительно, многие жители Средневековья называли вспышку 1361 года не pestis secunda, а «детской чумой» или les mortalite des enfauntz. Хирург Ги де Шолиак, который в 1361 году все еще практиковал и был одним из самых лучших диагностов Средневековья, говорил, что «атаке болезни подверглись множество мальчиков и несколько женщин». Современное научное мнение утверждает, что ни одна группа населения не является особенно уязвимой перед чумой. Но, как и тарбаган, появившийся в год всплеска чумы, дети, родившиеся после Черной смерти, скорее всего, не имели возможности приобрести временный иммунитет, который появляется у выживших после контакта с Y. pestis.

За pestis secunda последовала pestis tertia 1369 года. После этого в течение следующих нескольких столетий Европа едва ли прожила хоть одно десятилетие без чумы где-нибудь на континенте. Только в Нидерландах были эпидемии в 1360–1364, 1368–1369, 1371–1372, 1382–1384, 1409, 1420–1421, 1438–1439, 1450–1454, 1456–1459, 1466–1472, 1481–1482, 1487–1490 и 1492–1494 годах.

Однако чума эпохи Возрождения, как иногда называют волну эпидемии, случившуюся после Черной смерти, отличалась от своей предшественницы в нескольких важных моментах. Несмотря на то что имелись исключения вроде катастрофической по своим последствиям чумы в Лондоне в 1665 году, на протяжении веков жестокость Y. pestis неуклонно уменьшалась. Вспышки болезни приобрели локальный характер, а уровень смертности в среднем снизился до 10–15 процентов. Эпидемии пятнадцатого и шестнадцатого веков также отличались, но уже другими моментами. Если легочные симптомы, такие как кровохарканье, и сохранялись, то теперь, по крайней мере, никто больше не писал и не говорил о них. Более поздние эпидемии, по-видимому, проходили в основном в бубонной форме и, как и в случае Третьей пандемии, носили сезонный характер – чаще они вспыхивали летом, а продвижение болезни было более медленным. Чума уже не металась из города в город, а медленно перебиралась из квартала в квартал. Высокая заразность все еще оставалась характерной чертой болезни, но вместо того чтобы беспорядочно передаваться от человека к человеку, в своих более поздних версиях чума поражала определенные группы людей – скажем, домовладельцев, живущих в каком-то одном переулке, или членов семьи, которые спали в одной постели или носили одну одежду.

Антрополог Венди Орент предложила интересную теорию о причинах изменения характера болезни. Доктор Орент разделяет мнение российских ученых о том, что штаммы чумы со временем становятся видоспецифичными, то есть летальность, скорость распространения и другие характеристики определенного штамма чумы определяются его взаимодействием с конкретным видом хозяина – следовательно, чума сурков в некоторых отношениях отличается от чумы крыс, потому что у Y. pestis разная история «взаимоотношений» с этими двумя видами. Доктор Орент выдвигает гипотезу, что где-то в 1320-х и 1330-х годах, после того как чума сурков поразила людей, Y. pestis трансформировалась в человеческую болезнь. «Черная смерть стала в ограниченном, узком смысле болезнью человека, – говорит она, – по большей части она распространялась от одних легких к другим, хотя, возможно, иногда болезнь передавали еще крысы и блохи».

Однако, поскольку человеческая версия чумы представляла собой биологический тупик – она была настолько смертоносной, что возник риск уничтожения популяции-хозяина, – доктор Орент выдвинула версию, что после Черной смерти Y. pestis вернулась к своим корням как болезнь именно крыс, а вместе с этим исчезли и многие симптомы чумы, которые на протяжении столетий ставили в тупик историков и ученых, такие как зловонный запах, исходивший от заболевших чумой, гангренозное воспаление горла и легких, рвота и кровохарканье. «Нет сомнений в том, что крысы и блохи сыграли основную роль в превращении чумы в постоянную, хотя и несколько менее опасную угрозу, сохранявшуюся в течение нескольких последующих столетий», – говорит доктор Орент. Характер популяции грызунов в Европе подтверждает ее тезис. В Европе отсутствует такая популяция диких грызунов, которая могла бы поддерживать постоянные очаги чумы. Y. pestis для выживания требуются тепло и влажность, которые есть только в норе, а европейские грызуны не роют таких нор, в которых патоген мог бы выжить. В эпоху после Черной смерти бремя поддержания цепочки инфекции легло на черную крысу и ее близкую родственницу, норвежскую крысу, ни одна из которых не подходит идеально для создания очагов чумы. Поистине катастрофические вспышки эпохи Возрождения, подобные эпидемии, поразившей Марсель в 1720 году, возможно, не были делом рук европейских грызунов, а, скорее, возникли в результате бациллы чумы, занесенной в Европу из восточного Средиземноморья или с Ближнего Востока.

В «Пирсе Пахаре», одном из самых известных английских литературных произведений позднего Средневековья, столетие после Черной смерти описывается как время

Однако нескончаемый поток болезней, который обрушился на Европу после Черной смерти, был вызван не только Y. pestis. По всему континенту последствия стойкой хронической чумы усугублялись повторяющимися волнами оспы, гриппа, дизентерии, тифа и, возможно, сибирской язвы. Иногда свирепствовало сразу несколько болезней одновременно. Например, в Англии, Франции и Италии pestis secunda сопровождалась крупной вспышкой оспы. Иногда болезнь приходила одна. В 1440-х годах крупная вспышка оспы, или красной чумы, как тогда называлась эта болезнь, прокатилась по Северной Франции, унеся даже больше жизней, чем недавняя вспышка бубонной чумы. Два десятилетия спустя эпидемия оспы унесла жизни 20 процентов населения одного английского города. Грипп, еще один убийца позднего Средневековья, стал причиной множества смертей. В 1426–1427 годах крупная эпидемия гриппа охватила Францию, Нидерланды, Испанию и Восточную Англию, где, по всей вероятности, она унесла жизни семи процентов населения. Другое серьезное заболевание той эпохи, английская потливая горячка – или пикардийский пот – вспыхивало шесть раз в промежуток с 1485 по 1551 год, в основном в районе Ла-Манша. Часто к тому времени, когда «пот» отступал, десять процентов населения уже было мертво. Плохая санитария также вызвала волну кишечных лихорадок, передающихся через воду. Особенно кишечной дизентерии, или «кровавого тока», и детской диареи, которая, по мнению историка Роберта Готфрида, могла быть важной причиной того, почему в Средние века младенческая смертность могла доходить до показателя в 50 процентов. В 1473 году Восточная Англия, уже опустошенная чумой и гриппом, потеряла от дизентерии 15–20 процентов взрослого населения.

Жители XV века стали свидетелями появления «современных болезней», таких как тиф, который возник в Индии, и сифилис, происхождение которого до сих пор остается предметом споров. Гонорея, или «французская оспа», долгое время считавшаяся классической венерической болезнью, продолжала опустошать армии и расстраивать королей. После кампании во Франции Эдуард IV, король Англии, жаловался: «Многие воины стали жертвами своей похоти, и она сгубила их, их пенисы сгнили и отвалились, и все они умерли».

По оценкам ученых, в период между 1347 годом (когда чума впервые пришла на Сицилию) и 1450 годом, потери населения Европы составили от 30–40 до 60–75 процентов – случился демографический коллапс в масштабе периода Темных веков. Флоренция сократилась на две трети – со 120 000 человек в 1330 году до 37 000, и Англия, возможно, на столько же. Восточная Нормандия, вероятно, пострадала еще больше. Между последней четвертью XIII века и последней четвертью XIV века население региона сократилось на 70–80 процентов.

Как часто бывает после крупной демографической катастрофы, сразу после Черной смерти рождаемость резко выросла. Французский монах Жан де Венетт, как и многие его современники, был поражен количеством беременных женщин на улицах. «Повсюду, – говорит он, – женщины рожали с большей охотой, чем обычно. Ни одна из них не оказывалась бесплодной, напротив, всюду были беременные женщины. Некоторые из них рожали близнецов, а некоторые даже живую тройню». Историк Джон Хэтчер утверждает, что если бы демографическое восстановление после Черной смерти протекало беспрепятственно, то к 80-м годам XIV века Европа восполнила бы потери от чумы, которые составили двадцать пять – тридцать миллионов человек.

Причины краха демографического восстановления сложны. Самой очевидной из них являются многочисленные болезни. В течение столетия после Черной смерти случилось так много инфекционных заболеваний, что этот период иногда называют «Золотым веком бактерий». Однако болезнь сама по себе была не единственным демографическим блокатором. Второй причиной, вероятно, было то, что различные болезни взаимодействовали друг с другом и, что еще более важно, как именно они взаимодействовали друг с другом в течение повторяющихся циклов эпидемий. Профессор Энн Кармайкл считает, что одна из причин, по которой вспышки гриппа и оспы унесли так много жизней, заключается в том, что больные, особенно очень пожилые и очень молодые, были лишены элементарной помощи, которая смогла бы спасти их жизнь: им некому было подать еду и обеспечить помощь в гигиене, поскольку чума убила тех, кто смог бы о них позаботиться.

«Падение рождаемости», возможно, также способствовало демографическому спаду. В течение столетия после Черной смерти репродуктивные сценарии, казалось, изменились: женщины начали выходить замуж раньше, и, как это ни парадоксально, женщины, вышедшие замуж до двадцати лет, как правило, были менее плодовитыми в течение жизни, чем те, кто вступил в брак позже. Повторяющиеся волны болезней также способствовали сокращению круга потенциальных родителей.

По мере сокращения населения начал меняться и характер средневекового общества. Во-первых, почти неизбежной стала ранняя смерть. «Насколько нам известно, – говорит историк Дэвид Херлихи, – в самые благоприятные годы тринадцатого века средняя продолжительность жизни составляла от 35 до 40 лет. Жестокие эпидемии конца четырнадцатого века сократили эту цифру до менее чем 20 лет». По мнению профессора Херлихи, примерно в 1400 году, когда численность населения снова начала стабилизироваться, люди, вероятно, стали доживать до тридцати лет или около того. Однако, поскольку высокие средневековые показатели младенческой и детской смертности искажали статистику, реальная средняя продолжительность жизни была не такой мрачной, как говорят цифры профессора Херлихи. В 1370 или 1380 году здоровый двенадцатилетний крестьянский мальчик из Эссекса, Англия, мог рассчитывать на еще 42 года жизни. Другими словами, он мог дожить до пятидесяти четырех лет. Но благодаря повторяющимся волнам болезней к началу XV века эта цифра упала до 51, а к середине века – до 48. То есть менее чем за сто лет этот мальчик потерял около 14 процентов своей жизни. Английское дворянство, несмотря на лучшие условия жизни и более качественное питание, не сильно ушло вперед по этому показателю. В 1400 году среднестатистический англичанин жил на восемь лет меньше, чем его прадед в 1300 году.

Общество после Черной смерти было в то же время и обществом пожилых людей. Одно из парадоксальных следствий отрицательного демографического роста состоит в том, что по мере сокращения населения увеличивается его средний возраст. Сегодня эту тенденцию можно наблюдать в современной Европе. Согласно журналу The Economist, если текущие демографические тенденции сохранятся, то есть если уровень рождаемости в Европе останется на уровне или чуть ниже коэффициента замещения умерших, то к 2050 году средний возраст на континенте составит поразительные 52 года. Данные позднего Средневековья рисуют аналогичную картину. В 1427 году во Флоренции было такое же количество людей старше шестидесяти лет, сколько в любой современной стране западной Европы с низким уровнем рождаемости – а именно 15 процентов. Еще более впечатляющи цифры по монастырю Лоншан под Парижем. В 1325 году процент монахинь в монастыре в возрасте от шестидесяти лет и старше был уже высоким – 24 процента. К 1402 году, после полувека эпидемий, эта цифра возросла до 33 процентов. Еще более показательно то, что за почти восемьдесят лет между 1325 и 1402 годами процент монахинь в Лоншане в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, то есть наиболее продуктивного периода жизни, снизился с почти 50 до 33 процентов.

Последствия Черной смерти невозможно понять должным образом, если не принимать во внимание серьезное, хроническое сокращение численности населения и отсутствие крепкой, молодой рабочей силы. Одним из наиболее заметных последствий стал серьезный упадок материальной инфраструктуры континента. Около 1400 года Европа стала напоминать средневековый Рим: огромные территории, где проживали выжившие в эпидемии, были окружены необработанными полями, покосившимися заборами, полуразрушенными мостами, заброшенными фермами, заросшими садами, полупустыми деревнями и осыпающимися зданиями – и над всей этой разрухой висела гнетущая тишина. Материальное ухудшение состояния континента стало настолько явным, что вошло в культурный словарный фон эпохи после Черной смерти. Одним из самых обычных предложений, которое английские школьники пятнадцатого века должны были переводить на латынь, было: «Вчера на меня чуть не обрушилась крыша старого дома».

Еще одним последствием хронической нехватки рабочей силы было то, что ее стоимость – а вместе с ней и стоимость всего, что она производила, – резко возросла. Маттео Виллани, который был не только моралистом, но и снобом, жаловался, что «служанки хотят как минимум 12 флоринов в год, а самые наглые из них – даже 18 или 24 флорина, мелкие ремесленники, работающие руками, хотят плату втрое больше обычной, рабочие на земле, все хотят волов и семена, они хотят обрабатывать только лучшие земли, а от всех остальных отказаться». За тысячу миль к северу английский монах-мизантроп Генри Найтон возмущался, что «все необходимое было настолько дорого, и то, что раньше стоило один фунт, теперь стоит четыре или пять фунтов». По ту сторону пролива, во Франции, цены были настолько высокими, что Гийом де Машо даже написал стихотворение об инфляции.

Примерно в 1375 году цены на продукты питания снова начали стабилизироваться, а затем и падать, поскольку спрос на них снижался вместе с количеством населения. Это привело к тому, что английским школьникам пятнадцатого века приходилось переводить на латынь еще одно предложение: «Пожалуй, нет ни одного ныне живущего человека, который мог бы вспомнить, что когда-то пшеница, горох, кукуруза или любые другие продукты стоили дешевле, чем сейчас». Однако цены почти на все, кроме продуктов питания, либо продолжали расти, либо застыли на высоком уровне – и это привело к таким беспрецедентным изменениям в европейской социальной структуре, которые изумленный летописец назовет «инверсией естественного порядка».

Через пятьдесят лет после Черной смерти традиционные победители и проигравшие в экономике средневекового мира поменялись местами. Теперь новоиспеченные проигравшие, землевладельцы, наблюдали, как их богатство сокращается под напором низких цен на продукты и высокой стоимости рабочей силы. Новоиспеченные победители, люди низших сословий, увидели, что их единственный рыночный актив – труд – резко вырос в цене, а вместе с ним и их уровень жизни. Вот слова снова раздосадованного Маттео Виллани: «Простолюдины из-за достатка и излишеств, обрушившихся на них, теперь оставят свои привычные профессии. Они хотят теперь есть самую дорогую и изысканную еду, дети и простолюдинки облачаются в самые красивые и дорогие одежды умершей знати». В Сиене Аньоло ди Тура, женившийся повторно и преуспевший, тоже жаловался на жадность низших слоев общества. По словам бывшего сапожника, «работники, трудившиеся в полях и садах, из-за своих грабительских запросов по зарплате полностью привели в упадок фермы жителей Сиены».

Среди бедняков больше всего от сложившейся ситуации выиграли крестьяне. Крепостничество, пришедшее в упадок еще до смертности, теперь начало исчезать полностью. Во второй половине четырнадцатого века человек мог просто взять и покинуть поместье, при этом он был уверен в том, что, где бы он ни поселился, его обязательно кто-нибудь наймет на работу. Либо крестьянин мог использовать свои новые возможности воздействия на оказавшегося в затруднительном положении лорда, чтобы добиться от него снижения рентной платы или получить освобождение от ненавистных феодальных обязательств, таких как гериот или налог на смерть. А так как теперь стало много излишков сельскохозяйственных угодий, крестьянин мог придирчиво выбирать себе участок земли. Через полвека после Черной смерти урожайность выросла не потому, что сельское хозяйство стало более эффективным, а потому, что теперь возделывались только лучшие земли. Одним из показателей процветания нового крестьянства было изменение порядка наследования. До Черной смерти крестьянские владения были настолько маленькими, что земли не хватало никому, кроме старшего сына. К 1450 году крестьяне часто были достаточно зажиточными, чтобы оставить участок земли всем своим детям, в том числе, что стало случаться чаще, и дочерям.

Нехватка рабочей силы положительно сказалась и на благосостоянии странствующих рабочих, которые переходили из поместья в поместье, берясь за любую работу. Тогда, как и сейчас, зарплата и условия труда рабочего-мигранта ставили его на нижнюю часть экономической лестницы. Но к лету 1374 года рабочий-мигрант по имени Ричард Тейлор понял, что для таких людей, как он, наступает новое время. Так, 3 июля, когда его работодатель Уильям Лене предложил, по мнению Тейлора, слишком низкую заработную плату за работу пахаря, Тейлор дословно сказал Лене следующее: «Засунь себе эту работу знаешь куда!» Покинув своего работодателя в начале сезона сбора урожая, Тейлор заработал в следующие два месяца, за август и сентябрь 1374 года, больше, чем за год, работая у Лене, – пятнадцать шиллингов против всего лишь тринадцати шиллингов, четырех фунтов стерлингов.

В условиях нового социального порядка значительные экономические привилегии получили женщины. Нехватка рабочей силы открыла им путь к традиционно хорошо оплачиваемым мужским профессиям, таким как металоообработка и погрузо-разгрузочные работы, хотя женщинам, работавшим в этих областях, платили меньше, чем их коллегам-мужчинам, а сама работа была порой очень опасной. В 1389 году на дороге около Оксфорда погибла грузчица по имени Джоан Эдуокер – ее повозка перевернулась, а ее саму раздавило насмерть. Более типичным путем к расширению прав и возможностей был профессиональный рост в традиционных женских профессиях. Например, женщины-суконщицы часто поднимались из рядов низкооплачиваемых чесальщиц до более высокооплачиваемых ткачих. К 1450 году пивоварение – профессия, в которой преобладали женщины, – стало практически полностью женским. Кроме того, многие вдовы взяли на себя управление семейными магазинами или предприятиями и, что нередко случалось, управляли ими лучше, чем их умершие мужья. Y. pestis отчасти оказалась тоже чем-то вроде феминистки.

Поэт, написавший:

мастерски сформулировал чувства земельных магнатов – неудачников эпохи после Черной смерти. Столкнувшись, с одной стороны, с падением цен на землю, побочным продуктом снижения цен на продукты, а с другой – с ростом затрат на рабочую силу, многие лорды просто оставили свои землевладения. Сдавая имения в аренду, они жили на вырученные от этого деньги. Те, кто был более предан земле, пытались все же извлечь из нее выгоду, переключившись на менее трудоемкие формы земледелия. Отказавшись от посева зерна, они сосредоточились на овцах и крупном рогатом скоте. Однако как группа, правящие классы были гораздо больше заинтересованы в том, чтобы загнать джинна социальных изменений обратно в бутылку, чем в том, чтобы сдать в аренду свою собственность или найти способы обойти высокие затраты на заработную плату. После чумы «правящие слои населения временно сплотились и использовали власть государства для защиты интересов богатых самым вопиющим образом», – говорит историк Кристофер Дайер.

В 1349 году, а затем снова в 1351 году Эдуард III заморозил размер заработной платы на уровне, предшествующем эпидемии. Новые законы также сделали невозможным отказ от приема на работу или расторжение трудового договора. В 1363 году новый свод законов о роскоши запретил шелковые, серебряные застежки на одежде и шубы с меховой подкладкой, которые так полюбились крестьянам, а также любой другой предмет одежды, который мог выдать человека, носящего его, за представителя другого, более богатого класса. Чтобы поглотить часть избыточных доходов низших слоев населения, в конце 1370-х годов подушный налог был распространен на ранее освобожденные от него группы, такие как чернорабочие и слуги. В 1381 году возмущение попытками восстановить «былые времена» стало причиной Восстания Уота Тайлера.

Конфликты между землевладельцами и вновь получившими некие права крестьянами и рабочим классом также стали причиной беспорядков и восстаний в разных частях континента. Во Франции восстания были в 1358, 1381 и 1382 годах, а в Генте в 1379 году.

Сельское хозяйство было не единственной отраслью, страдавшей от хронической нехватки рабочей силы. В 1450 году промышленная Европа производила товаров меньше, чем в 1300 году. Особенно сильно пострадала ведущая отрасль Средневековья – суконная промышленность, в которой доминировали фламандцы, производившие дешевую ткань для массового рынка. После Черной смерти количество потребителей резко уменьшилось, к тому же изменились и вкусы населения. По мере того как люди становились более зажиточными, спрос на однотонную тусклую фламандскую ткань снижался в пользу более модной, яркой и изысканной одежды.

Снижение численности населения также оказало важное влияние на технические инновации. Резкое сокращение численности рабочей силы послужило стимулом для разработки устройств, которые позволяли экономить трудозатраты во многих областях, включая производство книг. В течение тринадцатого и четырнадцатого веков спрос на книги неуклонно увеличивался, чему способствовал растущий класс торговцев, специалистов с университетским образованием и ремесленников. Но создание книги в Средние века было очень трудоемким процессом: для этого требовалось несколько копиистов, каждый из которых переписывал отдельный отрывок из книги, называемый листом. В эпоху до чумы, когда заработные платы были низкими, с помощью этого метода было еще возможно производить доступный продукт, но это стало совершенно нереальным в период после чумы, когда заработные платы взлетели вверх. Тут на горизонте истории и появился Иоганн Гутенберг, молодой, амбициозный гравер из Майнца, Германия. В 1453 году, почти через сто лет после эпидемии чумы, Гутенберг представил миру свой печатный станок. Хроническая нехватка рабочей силы способствовала инновациям и в горнодобывающей промышленности – новые водяные насосы позволили копать более глубокие шахты и задействовать при этом меньшее количество горняков. В рыболовной отрасли новые методы засолки и хранения рыбы позволили немногочисленным экипажам рыболовных флотов эпохи после Черной смерти оставаться дольше в море. В судостроении был найден способ, как увеличить размер судов и при этом уменьшить численность экипажа. Нехватка рабочей силы и высокие заработные платы повлияли на изменение характера войны. Война, по мере увеличения зарплаты солдатам, дорожала, что стимулировало развитие вооружения. С мушкетом и пушкой эффективность нового высокооплачиваемого солдата значительно увеличивалась.

Нововведения коснулись и медицинской профессии, которая, как и церковь, после чумы значительно растеряла свой авторитет. Одним из них стал больший упор на практическую, клинически ориентированную медицину. Были отмечены рост влияния практикующего хирурга и снижение авторитета врача с университетским образованием, который прекрасно разбирался в трудах Аристотеля, но ничего не смыслил в грыжах и заусенцах. Труды по анатомии также стали более точными, поскольку вскрытия стали проводиться все чаще. В новых медицинских школах акцент сместился в сторону практики.

Эти изменения помогли подготовить почву для того, что сегодня называют научным методом. После Черной смерти врачи, вместо того чтобы делать о болезни философские выводы, все чаще стали сначала выдвигать теорию, затем проверять эту теорию на соответствие наблюдаемым фактам и тщательно анализировать результаты, чтобы увидеть, подтверждают ли они теорию.

В эпоху после Черной смерти больница как учреждение стала приближаться к своей современной форме. До чумы главной целью госпиталя была изоляция больных – их просто удаляли из общества, чтобы они не раздражали здоровых людей и не заражали их. «Когда больной попадал в больницу, с ним обращались так, словно он уже умер, – говорит профессор Готфрид. – Его имуществом распоряжались по своему усмотрению, а во многих регионах даже проводилась квазизаупокойная месса по его душе». После чумы в больницах, по крайней мере, стали пытаться вылечить больных, хотя любой пациент, которому посчастливилось выйти из больницы позднего Средневековья выздоровевшим, вероятно, был обязан скорее хорошим генам и удаче, чем лечению. Одним из примечательных нововведений, появившихся после Черной смерти, была система распределения больных по палатам: пациентов с похожими заболеваниями теперь стали размещать вместе. Больные с переломами костей помещались в одну палату, с дегенеративными заболеваниями – в другую.

Черная смерть также сыграла важную роль в зарождении общественного здравоохранения. Одним из первых нововведений в этой области был муниципальный совет по здравоохранению, такой, как, например, во Флоренции и Венеции, учрежденный в 1348 году для надзора за санитарией и захоронением умерших. Позже структура советов станет более сложной. В 1377 году Венеция установила первый общественный карантин в своей адриатической колонии Рагуза (Дубровник). Лазарет, или чумной дом, созданный флорентийцами, был еще одним ранним достижением системы общественного здравоохранения. Это была отчасти больница, отчасти дом престарелых и, что случалось нередко, отчасти тюрьма.

После Черной смерти в Европе стали развиваться новые идеи о том, как именно распространяется болезнь. Вероятно, не случайно, что первая системная теория заражения была разработана Джованни Фракасторо, практикующим врачом системы общественного здравоохранения из Флоренции.

Чума изменила систему средневекового высшего образования. При Кембридже были основаны четыре новых колледжа: Гонвилл-холл в 1348 году, Тринити-холл в 1350 году, Корпус-Кристи в 1352 году и Клэр-холл в 1362 году, а Оксфорд создал две новые школы: Кентербери и Нью-колледж. После Черной смерти во Флоренции, Праге, Вене, Кракове и Гейдельберге тоже появились новые университеты. Часто в уставах школ была отражена причина их вынужденного учреждения. Многие уставы упоминают, что после чумы наблюдались упадок системы образования и нехватка священников-наставников, что и послужило причиной основания этих школ.

Долгий век высокой смертности, последовавший за средневековой чумой, также оказал глубокое влияние на религиозные чувства людей. Они стали стремиться к более тесным личным отношениям с Богом. Одним из проявлений нового настроения стало то, что профессор Норман Кантор назвал «приватизацией христианства». Частные часовни, которые всегда были обычным явлением среди знати, теперь могли позволить себе зажиточные купцы, семьи, ведущие свое собственное дело, и даже ремесленники, которые начали строить их через свои ремесленные гильдии. Еще одним проявлением «приватизации» была растущая популярность мистики. В эпоху «внезапных, необъяснимых трагедий» многие люди стремились создать свой собственный, частный канал связи с Богом.

По мере усиления религиозных чувств завещания богачей стали все больше напоминать отчеты о деятельности целых корпораций. Немногие отваживались так глубоко проникнуть в «божественную» сферу, как сэр Уолтер Мэнни, чьи добрые дела включали покупку лондонского кладбища и строительство часовни на одном из его акров, где монахи могли молиться за умерших от чумы. (В более поздней своей версии эта часовня стала одной из самых известных достопримечательностей Лондона – Чартерхаусом.) Однако редко какой богатый человек умирал, не оставив достаточно денег, чтобы оплатить молитвы, которых хватило бы на несколько жизней, за упокоение своей бессмертной души.

Подъем религиозных чувств сопровождался все более глубоким разочарованием в церкви. В период величайшего общественного кризиса Средневековья Церковь оказалась неэффективной, как и все другие институты средневекового общества. Кроме того, она потеряла многих из своих лучших священников, а те, кто выжил, часто вели себя так, что только позорили религию. В 1351 году, когда первая волна чумы пошла на убыль, один критик написал резкое обвинение в адрес духовенства. «Что вы можете проповедовать людям? – спросил он. – Скромность? Но вы сами так гордитесь собой, так высокомерны и любите пышность. Бедность? Но вы самые скупые и алчные из всех нас. Целомудрие? Об этом мы просто помолчим». Тем критиком был действующий папа Климент VI, человек, чье собственное отсутствие духовных интересов приводило в шок. В течение десятилетий после 1351 года посвящение в сан недостаточно хорошо обученных мальчиков – возраст рукоположения был снижен с двадцати пяти до двадцати лет – и совсем не подходящих для этой роли вдовцов еще больше подорвало репутацию духовенства. Как заметил Уильям Ленгленд в своей книге «Пирс Пахарь», единственной выдающейся характеристикой новобранцев-клерикалов, казалось, была алчность.

Учитывая количество критики в адрес церкви, вероятно, неудивительно, что в эпоху после Черной смерти активное распространение получили несколько новых еретических движений, среди них лолларды, английская секта, которая резко критиковала церковное руководство и даже ставила под сомнение духовную пользу месс. Однако было бы слишком недальновидно утверждать, как это делают некоторые ученые, что падение авторитета церкви во время Черной смерти неумолимо привело к Реформации. Зарождение в Северной Европе протестантизма, как и других крупных и сложных исторических движений, имело множество причин. Все, от либидо Генриха VIII до политических амбиций немецких князей, поддерживавших Мартина Лютера, способствовало Реформации. Самый осторожный вывод, который можно сделать о вкладе чумы в этот вопрос, заключается в том, что, вызвав недовольство Церковью, она создала благодатную почву для религиозных изменений.

Между повторяющимися волнами эпидемиями чумы 1350–1450 годов и пропитанной смертью культурой позднего Средневековья существует тесная взаимосвязь. Некоторые из мотивов той эпохи, такие как пляска смерти и transi tomb, появились еще до чумы. Но понадобилась целая эпоха массовых смертей, чтобы превратить эти мрачные традиции в значимый культурный феномен. Как заметил историк Йохан Хейзинга в своем классическом труде «Осень Средневековья», «ни одна другая эпоха не подвергала людей такому стрессу из-за мыслей о смерти». Хейзинга мог бы добавить, что ни одна другая эпоха не сделала так мало, чтобы хоть как-то смягчить образ смерти. Среднестатистический житель позднего Средневековья не просто ждал смерти, он ждал, что смерть его будет страшной и мучительной. В качестве примера можно привести скульптуру, украшающую гробницу transi tomb (слово происходит от латинского глагола transire, означающего «уходить»), принадлежащую кардиналу Жану де Лагранжу в Авиньоне. Эта скульптура без прикрас изображает умирающего кардинала: его рот широко открыт, глаза запали, щеки ввалились, грудная клетка возвышается над иссохшей нижней частью тела, словно скала над берегом моря. Надпись под скульптурой напоминает прохожему: «Мы – лишь пешки для этого мира. Пусть и великие и смиренные увидят на нашем примере, что с ними неизбежно случится, независимо от их богатства, возраста или пола. Зачем же ты, несчастный, раздуваешься от гордости? Ты – прах, в прах и возвратишься, станешь гнилым трупом, останками, кормом для червей».

Непостоянство жизни было также темой произведения «Трое мертвых и трое живых», истории, которая находит отклик в позднем средневековом искусстве и литературе. Сказка, представленная в нескольких версиях, рассказывает о встрече живых и мертвых. После встречи каждый из трех живых участников уходит, полностью меняя свое мировоззрение. Один человек получает напутствие, что истинная цель этой жизни – покаяться и подготовиться к следующей. Другой, потрясенный видом и запахом смерти, погружается в мысли о дне сегодняшнем, а третий человек, как и первый, прозревший после встречи с мертвецом, произносит проповедь о преходящей природе земной славы.

«Пляска смерти», еще один популярный аллегорический сюжет того времени, предлагал иное послание. Он представляет Смерть в виде великого уравнителя – насмешливого, омерзительного, демократа, пляшущего джиттербаг и заставляющего танцевать на своей вечеринке всех, богатых и бедных, знать и простых людей. Драматические перспективы «Пляски смерти» сделали этот мотив излюбленной темой средневековых художников, поэтов и драматургов, которые часто использовали ее, чтобы подчеркнуть особенности общественного строя позднего Средневековья. Так, в нескольких вариантах интерпретации изображается рабочий, приветствующий Смерть как избавление от тяжелого труда, в то время как богатые и могущественные, преданные земным удовольствиям, в ужасе отшатываются от улыбающейся фигуры в капюшоне, когда та протягивает им руку для танца. В отличие от transi tombs и сказки «Трое мертвых и трое живых», «Пляска смерти», скорее всего, появилась в период Черной смерти. Один из источников, Grands-Chroniques аббатства Сен-Дени, Париж, предполагает, что эта тема возникла во время встречи в 1348 году двух монахов из аббатства и группы танцоров. Когда их спросили, почему они танцуют, один мужчина ответил: «Мы видели, как умирают наши соседи, и видим, как они умирают каждый день, но, поскольку чума не проникла в наш город, мы надеемся, что наше веселье остановит ее, вот поэтому мы танцуем».

Другая версия связывает происхождение «Пляски смерти» с повторной волной чумы в городах вдоль Рейна в 1374 году. Согласно одному немецкому летописцу, во время эпидемии группы зараженных людей численностью около пятисот человек танцевали, а после танца падали на землю и умоляли зевак потоптаться по их телам. Это должно было помочь излечиться. Однако, поскольку жертвам чумы часто было трудно просто стоять без посторонней помощи, правдивость этой истории вызывает сомнения.

Несмотря на все те ужасные страдания, что принесла чума, она, возможно, спасла Европу от неопределенности дальнейшего существования.

Осенью 1347 года, когда в Европу пришла Черная смерть, континент находился в мальтузианской ловушке. После двух с половиной веков быстрого демографического роста баланс между людьми и ресурсами сильно нарушился. Практически везде уровень жизни либо упал, либо находился в стагнации, повсюду царили бедность, голод и недоедание, социальная мобильность упала практически до нуля, технологические инновации не получали своего развития, а новые идеи и образы мышления объявлялись опасной ересью. Тем осенним утром, когда генуэзский чумной флот вошел в гавань Мессины, на парализованной Европе лежал толстый слой вековой пыли.

Высокая смертность от Черной смерти и эпоха рецидивов болезней помогли положить конец этому параличу и позволили континенту восстановить свою динамику. Меньшее количество населения означало, что выжившим досталась бо́льшая доля ресурсов, и зачастую они стали использовать их более разумно. После чумы сельхозугодья, отличавшиеся низкой урожайностью, стали использоваться более продуктивно – в качестве пастбищ, а мельницы, которые когда-то только измельчали зерно, теперь нашли более широкое применение, в том числе в валяльном производстве и рубке древесины. Активизировалась и человеческая изобретательность, поскольку люди стали искать способы заменить рабочую силу механизмами. «Более диверсифицированная экономика, более активное использование капитала, более мощные технологии и более высокий уровень жизни – это, кажется, основные характеристики позднесредневековой экономики, – говорит историк Дэвид Херлихи. – В общем, чума спасла Европу из мальтузианской ловушки, которая угрожала обречь континент лишь на неопределенное будущее».

Каким бы ужасным ни был век неотвратимых смертей, Европа вышла из склепов эпидемий очищенная и обновленная – как солнце после дождя.