Поразительная история о двух странных гостях еще помнится на той части суссекского побережья, где большая спокойная гостиница под названием «Майское дерево и венок» выходит фасадом в сад, примыкающий к морскому пляжу. В то солнечное утро две фигуры в причудливых одеяниях нарушили покой этого умиротворенного места. Одна из них, освещенная ярким солнцем, не осталась незамеченной, пожалуй, всеми, кто был на берегу, и причина тому – блестящий зеленый тюрбан, обрамлявший коричневое лицо с черной как смоль бородой. Однако вторая фигура могла кое-кому показаться еще более странной и нелепой, поскольку голову этого человека венчала мягкая черная шляпа священника, и у него были светло-рыжие усы и настоящая львиная грива волос того же цвета. Второго и до этого частенько видели на песчаном пляже, где он предавался молитвам или проводил службы общества Оркестр Надежды о вреде алкоголизма для молодежи, при этом не выпуская из рук маленькой деревянной лопатки, но чтобы он входил в гостиничный бар, было делом неслыханным. Прибытие этих необычных господ ознаменовало развязку нашей истории, но не ее начало, и для того, чтобы пролить свет на все хитросплетения этой загадки, лучше начать с самого начала.

За полчаса до того, как две столь приметные фигуры вошли в гостиницу, обратив на себя взгляды всех, кто был поблизости, две другие, очень неприметные фигуры вошли туда же, оставшись совершенно незамеченными. Один, рослый, крепкий и достаточно красивый мужчина, обладал тем не менее даром занимать очень мало пространства, он словно все время оставался в тени, и лишь самый внимательный осмотр его ботинок мог подсказать, что это инспектор полиции в штатском и, надо сказать, в очень простом штатском. Второго, вовсе непримечательного маленького человечка, тоже в простой одежде, только в церковном облачении, никто и никогда не видел, читающим проповеди на берегу.

Эти двое путников тоже оказались в просторной курительной комнате с баром, куда их привели причины, определившие ход событий того трагического дня. Нужно пояснить, что в то время в уважаемой гостинице под названием «Майское дерево и венок» шел ремонт, хотя некоторые ее постояльцы в этом «преображении» склонны были видеть «обезображивание». Именно такого мнения придерживался местный брюзга мистер Рэггли, взбалмошный старик, имевший привычку заказывать вишневую наливку, садиться в углу и начинать ругаться на чем свет стоит. Как бы то ни было, из гостиницы убрали все, напоминавшее о том, что когда-то это был английский трактир, и теперь ярд за ярдом, комната за комнатой, она стремительно превращалась в нечто, похожее на бутафорский дворец левантийского ростовщика из какого-то американского фильма. Пока что единственным местом, где отделочные работы закончились и где посетители все еще чувствовали себя уютно, являлся этот просторный зал, куда можно было попасть прямиком из холла. Раньше он носил гордое название «распивочная», теперь же загадочно именовался «бар-салон» и был «отделан» в азиатском стиле. Восточный дух ощущался здесь повсюду. Там, где раньше на крючках висели ружье, картины из охотничьей жизни и в стеклянном ящике стояло чучело рыбы, теперь красовались складки восточных занавесей, изогнутые кинжалы, тальвары и ятаганы, словно все это заранее было приготовлено для появления господина в тюрбане. В действительности же, всех, кто появлялся в гостинице, сгоняли в этот приведенный в порядок и украшенный «салон», поскольку в остальных предназначенных для приема гостей помещениях все еще шел ремонт. Возможно, по той же причине даже эти немногочисленные гости оставались в основном предоставленными самим себе – управляющие и другие служащие были почти все время заняты объяснениями со строителями, и общаться с посетителями им был недосуг. Так или иначе, двум путешественникам, которые прибыли первыми, пришлось битый час дожидаться обслуживания. В баре не было ни души, и через какое-то время инспектор, потеряв терпение, принялся трезвонить в звонок и колотить по стойке, но маленький священник в это время уже сидел на диване с таким видом, будто торопиться ему было совершенно некуда. Более того, его полицейский друг, повернув голову, увидел, что круглое лицо священника приобрело отстраненный вид, что, впрочем, случалось с ним не так уж редко. Через очки, напоминающие два лунных диска, он неотрывно смотрел на недавно украшенную стену.

– Может, вам дать пенни за ваши мысли? – вздохнув, произнес инспектор Гринвуд, отворачиваясь от стойки. – Больше, похоже, мои деньги никому не нужны. Это, кажется, единственное место во всем доме, где нет ни стремянок, ни свежей побелки. Зато тут даже некому кружку пива подать.

– О… Мои мысли не стоят пенни да и кружки пива тоже, – ответил клирик, принявшись протирать очки. – Не знаю почему… Просто я вдруг подумал, до чего легко здесь совершить убийство.

– Везет же вам, отец Браун, – улыбнулся инспектор. – Вы вот постоянно какие-то загадки раскрываете, убийц разоблачаете, а мы, бедные полицейские ищейки, только то и делаем, что сидим без дела и ждем, пока хоть какое-нибудь, хоть завалящее убийство перепадет и нам. Но почему вы решили, что… А, понимаю, вы смотрите на все эти турецкие кинжалы на стене. Здесь слишком много вещей, которыми можно кого-то убить, вы ведь об этом, верно? Но на обычной кухне их не меньше: разделочные ножи, кочерги, да что угодно. Убийца всегда найдет оружие.

Отец Браун, похоже, собрался с мыслями и несколько рассеянно кивнул в знак согласия.

– Убийство само по себе – штука нехитрая, – сказал инспектор Гринвуд. – Что может быть проще? Я вот мог бы убить вас хоть сейчас, и это было бы гораздо проще, чем получить выпивку в этом чертовом баре. Единственное, что есть сложным в убийстве, – это совершить его так, чтобы тебя не признали убийцей. Вся беда в скромности убийц, в их глупом нежелании признаваться в авторстве своих шедевров. Даже в комнате, доверху забитой кинжалами и саблями, они не станут убивать! – пожаловался инспектор. – И все эта странная навязчивая идея, что убивать надо, видите ли, так, чтобы никто не узнал, будто это твоих рук дело! Если бы не это, каждая лавка ножовщика была бы завалена горами трупов. И это, кстати, объясняет единственный вид убийства, который невозможно предотвратить. Правда, когда такое происходит, нас же, бедных полицейских, и обвиняют в том, что мы сидим сложа руки вместо того, чтобы работать. Когда сумасшедший убийца решает убить короля или президента, ему невозможно помешать. Нельзя заставить короля жить в погребе, и президента в сейф не спрячешь. Любой, кто не боится славы убийцы, может убить его. В таких случаях сумасшедший превращается в некое подобие мученика, человека, который живет по своим законам, что называется, не от мира сего. Настоящий фанатик может убить любого, кого захочет.

Прежде чем священник успел что-либо ответить, в зал ввалилась шумная компания коммивояжеров, веселых, как стая дельфинов, и один из них, самый большой и сияющий (с такой же большой и сияющей булавкой в галстуке), огласил комнату таким зычным гласом, что тут же, словно охотничья собака на свист хозяина, примчался бойкий услужливый управляющий, которого полицейскому в штатском так и не удалось вызвать.

– Тысяча извинений, мистер Джукс, – взволнованно улыбаясь, воскликнул управляющий с аккуратненьким напомаженным завитком волос на лбу. – У нас сейчас не хватает рук, так что приходится самому разрываться.

Мистер Джукс великодушно, но довольно шумно велел нести всем выпивку, в том числе и самому управляющему, который так старался услужить, что чуть ли не поклоны ему бил. Мистер Джукс был представителем одной очень известной фирмы, торгующей вином и прочими спиртными напитками, поэтому в подобном месте чувствовал себя королем. Он завел длинный монолог, в котором в основном поучал управляющего, как вести дела гостиницы, и все вокруг как будто с вниманием прислушивались к его басовитым речам. Полицейский и детектив заняли маленький столик с невысокой скамеечкой в углу, откуда они наблюдали за событиями, разворачивающимися в «баре-салоне», до того неожиданного момента, когда полицейскому пришлось решительно вмешаться в происходящее.

Ибо следующим, что произошло, как уже говорилось, было поразительное появление коричневого азиата в зеленом тюрбане, которого, что еще более поразительно (если это вообще возможно), сопровождал священник-нонконформист. Появились они точно вестники Страшного суда. Но на этот раз недостатка в очевидцах этого знамения не было: молчаливый, но наблюдательный мальчишка, который уже час чистил лестницу (как видно, особым усердием он не отличался), смуглый, дородный, неповоротливый бармен и даже приветливый, но суетливый управляющий – все они были очевидцами этого чуда.

Как говорят скептики, явления эти имели совершенно естественную природу. Человек с гривой русых волос и в напоминавшем церковное облачении был известен не только своими проповедями на берегу. Имя его знал весь современный мир, поскольку был это не кто иной, как преподобный Дэвид Прайс-Джонс, человек, сделавший знаменитым принцип «трезвость и очищение для англичан всего света». Это был поистине выдающийся оратор и общественный поводырь. Когда-то у него родилась мысль, до которой уже давным-давно следовало бы додуматься сторонникам «сухого закона». Идея проста: если трезвость – дело праведное, значит, пророк, возможно, первый в истории сторонник запрещения спиртных напитков, тоже достоин определенного уважения. Он вступил в переписку с виднейшими представителями магометанской религиозной мысли и в конце концов сумел убедить некоего известного мусульманского вероучителя (одно из имен которого было Акбар, а остальные являлись непереводимой скороговоркой с упоминанием Аллаха и его характеристик) приехать в Англию с курсом лекций о существующем издревле мусульманском запрете на спиртные напитки. Никто из них до этого не бывал в общественном питейном заведении, и сюда они попали случайно, благодаря упомянутым выше обстоятельствам: зашли в добропорядочную чайную комнату, а их препроводили в недавно преображенный «салон». Все, возможно, могло бы закончиться хорошо, если бы Великий Трезвенник по простоте сердечной не подошел к барной стойке и не попросил стакан молока.

Торговая братия (вообще-то народ дружелюбный и мирный), услышав такое, зашумела, послышались шуточки, наподобие «скорее, прячем кружки» или «приведите ему корову». Но величественный мистер Джукс, чувствуя, что тугой кошелек и роскошная булавка в галстуке обязывают его к юмору более утонченному, принялся часто-часто обмахиваться, точно ему стало дурно, и жалостным голосом произнес:

– Господи, они ведь знают, какой я впечатлительный! Знают ведь, что врач строго-настрого запретил мне волноваться! И все равно являются сюда и хладнокровно, прямо у меня на глазах пьют теплое молоко! Какой ужас!

Преподобный Дэвид Прайс-Джонс, вообще-то привыкший иметь дело с фиглярами, без которых не обходится ни одно общественное собрание, в этой непривычной для себя обстановке и расслабленной атмосфере распивочной поступил весьма неразумно – попытался пристыдить и образумить выскочку, хотя абсолютный трезвенник с Востока воздержался как от комментариев, так и от выпивки, чем и сохранил достоинство. Вообще, можно сказать, в его лице в тот день мусульманская культура одержала победу над европейской, он вел себя настолько культурнее коммивояжеров, что его аристократическое безразличие вызвало определенное раздражение. Когда мистер Прайс-Джонс ввязался в спор, обстановка накалилась не на шутку.

– Я обращаюсь к вам, друзья, – сказал мистер Прайс-Джонс, оживленно жестикулируя, будто стоя на трибуне. – Почему наш друг показывает нам, христианам, пример истинной христианской сдержанности и радушия? Почему он воплощает все истинно христианские ценности, почему, даже находясь в подобном злачном месте, слыша насмешки и подвергаясь нападкам, именно он являет собою образчик настоящей добродетели и благовоспитанности? Отвечу. Потому что, какими бы ни были различия в наших взглядах на мироустройство, именно на его земле нечестивые растения – хмель и виноградная лоза – никогда не…

И в этот решающий миг, в самый разгар спора, в зал, произведя эффект вторгнувшейся захватнической армии, ворвался Джон Рэггли, этот буревестник тысяч ветров разногласий, багроволикий и седовласый предвестник беды в старомодном, съехавшем чуть ли не на затылок цилиндре и с тростью в руках, которой он грозно размахивал, точно боевой палицей.

Джон Рэггли считался местным чудаком. Он был из тех людей, что строчат в газеты письма, которые в газеты, как правило, не попадают, зато появляются потом в виде полных гнева и опечаток памфлетов, выпущенных за счет автора, и заканчивают свой путь в сотнях мусорных корзин. Он враждовал как со сквайрами-консерваторами, так и с радикально настроенными советами графств, он ненавидел евреев-ростовщиков и с подозрением относился практически ко всему, что продается в магазинах или даже в гостиничных барах. Однако же причуды его появились не на голом месте, они были основаны на фактах. Графство он знал как свои пять пальцев, к тому же наблюдательности было ему не занимать. Даже управляющий, мистер Уиллис, вынужден был считаться с мистером Рэггли, поскольку понимал, что людям такого сорта подобная чудаковатость простительна. Он не испытывал к нему подобострастного почтения, как к жизнерадостному и величавому мистеру Джуксу, от расположения которого зависела торговля, но все же старался воздерживаться от ссор со старым ворчуном, очевидно, опасаясь его острого языка.

– Вам как всегда, сэр? – вежливо спросил мистер Уиллис, завидев мистера Рэггли.

– Что спрашивать, если у вас все равно больше ничего путного нету, – фыркнул мистер Рэггли, прихлопнув свой странный старомодный цилиндр. – Дьявол, как мне иногда кажется, единственное, что осталось в Англии английского, это вишневая наливка! Наливочку ведь пьешь – вишенку чувствуешь, а есть у вас, скажем, пиво со вкусом хмеля? Или сидр, похожий на яблоко? А вино, чтоб в нем хотя бы намек был на то, что оно из винограда сделано? То-то! У нас в пивных так посетителей дурят, что в любой другой стране уже революция началась бы! Уж я-то знаю, что говорю. Я тут кое-что откопал, так что подождите, вот напишу в газету – пусть люди знают правду! Если мне удастся сделать так, что народ наш перестанет травиться всей этой гадостью…

Тут преподобный Дэвид Прайс-Джонс, несмотря на свою многоопытность в ведении дискуссий, допустил еще одну серьезную тактическую ошибку. Он попытался вступить в союз с мистером Рэггли, приняв его радение о качестве алкогольных напитков за пропаганду трезвого образа жизни. Снова он попытался привлечь к спору своего молчаливого и величавого восточного друга, преподнеся его в виде зарубежного образчика добродетели, на который нужно равняться нам, грубым англичанам. И, что было уж совсем неразумно, заговорил об общей религиозности человеческого отношения к жизни и в конце концов упомянул имя Магомета. Тут-то и произошел взрыв.

– Что?! – взревел мистер Рэггли, проявив несколько меньшую религиозность мироощущения. – Это что ж выходит, вы хотите сказать, что честный англичанин не имеет права выпить доброго английского пива, потому что в какой-то чертовой, Богом забытой пустыне этот грязный старый мошенник Магомет запретил вино?

В следующий миг на середину зала широкими шагами вышел полицейский инспектор. Его появление было вызвано тем, что за секунду до этого в поведении восточного господина, который до этого стоял неподвижно и внимательно прислушивался, глядя в одну точку блестящими глазами, произошла разительная перемена. Он, как выразился его друг, проявляя истинно христианскую сдержанность и радушие, тигриным прыжком подскочил к стене, сорвал один из висящих на ней тяжелых кинжалов и резким движением метнул его, точно камень из пращи. Кинжал с глухим ударом вонзился в стену и задрожал в дюйме от уха мистера Рэггли. Он бы наверняка вонзился в самого мистера Рэггли, если бы инспектор Гринвуд не успел вовремя вскинуть руку, чем привлек к себе внимание жертвы и заставил его слегка повернуть голову. Отец Браун остался на месте. Прищурившись, он наблюдал за происходящим, и лишь уголки его губ в некотором подобии улыбки едва заметно дрогнули, словно он увидел нечто большее, чем обычную ссору, закончившуюся вспышкой насилия.

Но тут произошло нечто еще более неожиданное и удивительное, и причины этого феномена не будут поняты до тех пор, пока мы не научимся лучше понимать таких людей, как мистер Джон Рэггли. Красный, как помидор, старый фанатик встал и рассмеялся, да так весело, будто ничего более смешного с ним в жизни не происходило. Вся его желчность и въедливость в один миг исчезли, и он посмотрел на другого фанатика, который только что пытался убить его, с нескрываемой симпатией.

– Черт тебя дери! – воскликнул он. – В жизни не встречал такого молодца!

– Вы собираетесь выдвинуть против этого человека обвинение, сэр? – спросил инспектор, недоверчиво глядя на любителя вишневой наливки.

– Обвинение? Против него? Конечно же, нет! – вскричал Рэггли. – Да я б ему кружку пива выдвинул, если б ему пить разрешалось. Я-то ведь вовсе не хотел обидеть его религию. Хотелось бы мне, чтобы хоть у кого-то из вас, сопляков, хватило духа человека убить! Не говорю за веру, потому что знаю, нет у вас никакой веры, а хоть бы за что-нибудь… Хотя бы за пиво ваше.

– Ну вот, теперь он нас всех сопляками обозвал, – сказал отец Браун Гринвуду. – Мир и гармония восстановлены. Ну а мне бы хотелось, чтобы этот оратор-трезвенник сам зарезался ножом своего друга – это из-за него вся заваруха началась.

К этому времени компания, собравшаяся в «баре-салоне», начала расходиться. Служащие гостиницы нашли способ освободить отдельное помещение для коммивояжеров, куда те и направились в сопровождении официанта, который нес поднос с выпивкой. Отец Браун посмотрел на оставленные на стойке стаканы (ставший поводом раздора стакан молока и еще один с остатками виски) и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как прощаются две странные фигуры, олицетворение Востока и Запада. Рэггли продолжал радостно улыбаться, а в лице мусульманина все еще было заметно что-то недоброе, зловещее, что, возможно, было его обычным выражением. Тем не менее он с полным достоинства видом кивнул и величественным жестом дал понять, что мир восстановлен. Казалось, страсти действительно улеглись.

И все же некоторый привкус беспокойства остался по крайней мере у отца Брауна, когда он вспоминал и пытался понять смысл пантомимы прощания участников этой стычки. Любопытно, но на следующий день рано утром, когда отец Браун, спускаясь из номера по своим делам, снова заглянул в «бар-салон», он увидел, что длинное помещение с его причудливым азиатским убранством залито безжизненным бледным светом, в котором каждая мелочь, каждая деталь вырисовывались удивительно отчетливо, и одной из этих деталей был скрючившийся в углу труп Джона Рэггли. В груди его торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.

Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал своего друга инспектора. Через какое-то время они уже вместе стояли над мертвым телом в доме, где все еще царила ночная тишина.

– Не будем делать поспешных выводов, – нарушил молчание Гринвуд. – Помните, что я вам вчера днем сказал? Кстати, странно, что такой разговор у нас зашел именно вчера.

– Да, – согласился священник и кивнул, не отрывая неподвижного взгляда от мертвеца.

– Я говорил, что единственный вид убийства, который мы не в силах предотвратить, – это убийство, совершаемое фанатиком, и не обязательно религиозным. Этот парень в чалме, должно быть, думает, что если его повесят, он с виселицы отправится прямиком в рай за то, что защищал честь пророка.

– Все это так, – негромко произнес отец Браун. – Со стороны нашего друга мусульманина было бы вполне, так сказать, разумно его зарезать. Да и больше как будто некому… Но… Что, если… – неожиданно круглое лицо его снова стало непроницаемым, слова замерли на губах.

– Что опять не так? – спросил инспектор.

– Кхм. Я знаю, это покажется странным, – неуверенным, даже жалким тоном произнес отец Браун, – но я подумал… Я подумал, что, в каком-то смысле, неважно, кто его зарезал.

– Это что, какая-то новая мораль? – спросил его друг. – Или старая казуистика? Может быть, иезуиты теперь потворствуют убийцам?

– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Несомненно, может оказаться, что человек, вонзивший в него нож, и тот, кто его убил, – одно и то же лицо, но это вовсе не обязательно. В любом случае это сделано не одновременно. Вы наверняка захотите изучить отпечатки пальцев на рукоятке, но советую вам не тратить на это слишком много времени. Я допускаю, что найдутся и другие люди, которые могли воткнуть нож в этого бедолагу и по совсем другим причинам. Отнюдь не нравоучительным, разумеется, но весьма далеким от убийства. Вам тоже придется воткнуть в него парочку ножей, чтобы узнать это наверняка.

– Как это понимать? – настороженно поинтересовался полицейский.

– Я говорю о вскрытии, – пояснил священник. – Оно понадобится, чтобы установить истинную причину смерти.

– Хм, думаю, вы правы, – согласился инспектор. – По крайней мере, насчет того, когда в него воткнули кинжал. Нужно дождаться доктора, хотя я уже и сам вижу, что он только подтвердит ваши слова. На трупе слишком мало крови. Кинжал воткнули в мертвое тело, через несколько часов после того, как он умер. Но кому это понадобилось и зачем?

– Возможно, чтобы направить подозрение на магометанина, – ответил отец Браун. – Не самый благовидный поступок, да, но все же не убийство. Надо полагать, кое-кому здесь есть что скрывать, но это не обязательно убийцы.

– Об этом я еще не думал, – сказал Гринвуд. – Почему вы так решили?

– Вспомните, о чем я говорил, когда мы вчера вошли в эту жуткую комнату в первый раз. Я сказал, что здесь очень просто совершить убийство. Но я имел в виду не все это дурацкое оружие, хоть вы так и подумали. Я имел в виду что-то совсем другое.

Несколько следующих часов друзья были заняты тем, что тщательно восстанавливали события прошедших двадцати четырех часов: кто что пил, какие стаканы мылись, а какие нет, а также все подробности того, чем все это время занимался каждый из тех, кто мог иметь отношение к этому делу, и даже тех, кто явно не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На все это было потрачено столько сил и энергии, будто речь шла об отравлении как минимум тридцати человек, а не одного.

Было установлено, что в здание можно было попасть только через большой холл, примыкающий непосредственно к бару. Из-за ремонтных работ все остальные входы были так или иначе перекрыты. Лестницу, ведущую к парадному входу, мыл мальчик, но ничего примечательного он сообщить не мог. До наделавшего столько шума появления турка в тюрбане и проповедника трезвости единственными посетителями бара, похоже, были коммивояжеры, которые зашли, чтобы, как они это называли, «дерябнуть по-быстрому», и перемещались они всей группой. Показания мальчика снаружи и мужчин внутри несколько отличались. Мальчик утверждал, что один из них «дерябнул» быстрее других и один вышел из гостиницы, но ни управляющий, ни бармен не припоминали, чтобы кто-либо проявил подобную независимость. Управляющий и бармен довольно хорошо знали всех разъездных агентов и наверняка заметили бы, если бы кто-нибудь из них отлучился. Сначала они стояли у барной стойки, шутили, смеялись и пили, потом стараниями их властного предводителя, мистера Джукса, компания оказалась втянута в не очень серьезную перебранку с мистером Прайс-Джонсом, а после они стали очевидцами стремительной и очень серьезной перебранки между господином Акбаром и мистером Рэггли. Затем им сказали, что они могут перейти в другую комнату, что они и сделали. Туда же в качестве трофеев направилась и их выпивка.

– Похоже, мы сделали все, что могли, – сказал инспектор Гринвуд. – К сожалению, ремонт не повлиял на посудомоек, все стаканы вымыты, в том числе и стакан старика Рэггли. Эх, если б не добросовестность всех остальных, как бы это облегчило работу нам, сыщикам!

– Я знаю, – со вздохом сказал отец Браун, и на его лице снова мелькнуло подобие улыбки. – Мне порой кажется, что это преступники изобрели гигиену. Или блюстители гигиены были первыми преступниками. Есть среди них и такие. Сколько мы слышим разговоров о грязных притонах и зловонных трущобах, рассадниках преступности. Их называют грязными не потому, что преступления совершаются, а потому, что преступления раскрываются. Преступник может сделать свое дело и в самом безупречно чистом месте, где не остается ни грязи, чтобы сохранить отпечатки ног, ни осадка в стакане, чтобы можно было определить яд. Радетельные слуги убирают и смывают все следы совершенного преступления, а преступник тем временем преспокойно убивает и сжигает в печи шесть жен, хотя будь там хоть немножечко обычной грязи, этого можно было бы не допустить. Может, я и выражаю свои мысли слишком уж несерьезно, но дело вот в чем. Я случайно особенно запомнил один определенный стакан. Он, конечно же, уже вымыт, но мне хотелось бы узнать о нем побольше.

– Это вы о стакане Рэггли? – спросил Гринвуд.

– Нет, это я о ничейном стакане, – ответил священник. – Он стоял рядом со стаканом молока, и в нем было дюйма на два виски. Мы с вами виски не пили. Я отчетливо помню, что управляющий, когда его угощал весельчак Джукс, сказал, что выпьет «капельку джина». Надеюсь, вы не думаете, что наш мусульманин в зеленом тюрбане был любителем виски, или что преподобный Дэвид Прайс-Джонс случайно одновременно выпил молоко с виски, не заметив этого?

– Но вчера почти все коммивояжеры пили виски, – заметил инспектор и прибавил: – Есть у них такая привычка.

– Да, но у них есть и другая привычка – сделав заказ, забирать его, – ответил отец Браун. – В нашем случае их стаканы отнесли вслед за ними в другую комнату. Но один стакан остался на стойке.

– Случайность? – с сомнением в голосе предположил Гринвуд. – Официант мог забыть его, а в другой комнате просто налил новый.

Отец Браун покачал головой и назидательно произнес:

– В людях нужно разбираться. Люди такого сорта… Кто-то назовет их вульгарными, кто-то – самыми обычными, но все это личные оценки. Я бы сказал, что по большому счету это люди простые. Многие из них – очень хорошие люди, любящие своих жен и обожающие детей. Среди них могут быть и негодяи, такие могут иметь несколько жен, или даже убить несколько жен, и все же в большинстве своем это простые люди. И заметьте, не склонные к алкоголизму (среди герцогов или оксфордских профессоров алкоголиков встречается больше), но когда такой человек попадает на пирушку, он поневоле начинает замечать все вокруг и, если замечает что-нибудь необычное, как правило, тут же громогласно заявляет об этом. Вы разве никогда не замечали, как даже мелочи порой вызывают живейшую реакцию? Пивная пена переливается через край – он кричит: «Эй, эй! Я столько не выпью!» или «О, для меня это честь!» Я это говорю к тому, что для меня невообразимо, чтобы пятеро таких весельчаков сидели за одним столом в отдельной комнате с четырьмя стаканами и это не закончилось бы шумом. Если не вся компания, то хотя бы тот, кто остался обделенным, наверняка поднял бы крик. Он бы не стал, как благовоспитанный джентльмен, ждать, пока у него появиться возможность заказать выпивку позже. Мы с вами наверняка услышали бы крики наподобие: «А я что, крайний?», или «Эй, Джордж, я разве говорил, что записался в Общество трезвенников?», или «Кто-нибудь видит у меня на голове зеленый тюрбан?» Но бармен подобных жалоб не слышал. Короче говоря, я не сомневаюсь, что стакан с остатками виски был оставлен на стойке кем-то другим. Кем-то, о ком мы не подумали раньше.

– У вас кто-то есть на примете? – спросил полицейский.

– Из-за того что управляющий на пару с барменом твердят, что такого человека не было, вы выбрасываете из головы действительно независимые свидетельства. Я имею в виду слова мальчика, который на улице чистил лестницу. Он утверждает, что некий мужчина, вполне вероятно, один из торговцев, который тем не менее почему-то отделился от компании, вошел в гостиницу и вышел почти сразу. Ни управляющий, ни бармен не видели его или говорят, что не видели, хотя ему каким-то образом удалось получить стакан виски. Давайте назовем его для удобства Быстрый. Вы знаете, я нечасто вмешиваюсь в вашу работу, я ведь понимаю, что вы все равно сделаете ее лучше, чем я, как бы мне ни хотелось, чтобы было наоборот. Мне никогда не приходилось пускать в ход все эти полицейские штучки или бегать за преступниками и так далее. Но сейчас впервые в жизни мне захотелось это сделать. Я хочу найти Быстрого, хоть на краю земли; я хочу пустить в ход всю адскую полицейскую машину, чтобы охватить ею, как сетью, все страны и континенты, и в конце концов с превеликим удовольствием поймать Быстрого, потому что он – именно тот человек, который нам нужен.

Гринвуд беспомощно всплеснул руками.

– Ну а что-нибудь кроме его скорости мы о нем знаем? Лицо, фигуру, хоть какие-нибудь внешние особенности?

– На нем было что-то вроде свободного шотландского плаща без рукавов, – сказал отец Браун. – И мальчику он сказал, что к утру ему нужно быть в Эдинбурге. Это все, что мальчишка запомнил. Но я знаю, что ваша организация находила людей, о которых было известно и того меньше.

– Вас, похоже, это дело чем-то зацепило, – несколько озадаченно заметил инспектор.

На лице священника тоже отразилось некоторое недоумение, но его удивление, похоже, было вызвано какими-то собственными мыслями. Какое-то время он сидел молча, задумчиво сдвинув брови, а потом неожиданно произнес:

– Понимаете, очень легко оказаться неправильно понятым. Каждый из нас по-своему важен. Вы важны, я важен. В эту истину труднее всего уверовать. – Инспектор смотрел на него, явно силясь понять. – Мы важны для Бога, и один лишь Господь Бог знает, почему. Но дело в том, что это единственная причина существования полиции. – Полицейского, похоже, не сильно вдохновило подобное небесное оправдание его существования. – Видите ли, в конце концов, закон все же справедлив. Если важен каждый человек, то важно и каждое убийство. То, что было сотворено Им в тайне, не должно погибнуть в тайне. Но… – Последнее слово он выделил особо, как человек, решившийся на важный шаг. – Но, если спуститься на уровень вниз и рассматривать это равенство не с мистической точки зрения, я перестаю понимать, почему некоторые убийства считаются важнее других. Вот вы постоянно говорите «это дело», «это важно». Мне, простому обывателю, премьер-министр не кажется кем-то особенно важным. По меркам человеческой важности, я бы даже сказал, что он вообще не существует. Вы что, думаете, если завтра застрелят его и перестреляют всех остальных политиков, некому будет занять их место и заявить, что ведутся кропотливые поиски преступников и правительство держит расследование под строжайшим контролем? Первые люди современного мира не важны. Не важны даже те, кому на самом деле принадлежит власть. Никто из тех, чьи имена мелькают в газетах, не важен.

Он встал и несильно хлопнул по столу, что случалось с ним крайне редко. Голос его снова изменился.

– Но Рэггли был важен. Он был одним из тех немногих, кто мог спасти Англию. Такие люди, непоколебимые, мрачные, высятся, как старые заброшенные указатели на перекрестках гладкой дороги, ведущей в болото полного упадка. Декан Свифт, доктор Джонсон, старик Уильям Коббет – все они без исключения считались угрюмыми нелюдимами или безумцами, но друзья любили их, и все они этого заслуживали как никто другой. Разве вы не видели, как старик с сердцем льва простил врага, как умеют прощать только настоящие воины? Он сделал то, о чем говорил тот лектор-трезвенник, он показал нам пример того, каким должно быть христианам. И когда такого человека подло и тайно убивают… Вот тогда я начинаю думать о важности. Это важно настолько, что для поиска нужного нам человека не грех задействовать всю мощь полицейской машины… О, не стоит благодарности. И вот, в кои-то веки, я действительно хочу прибегнуть к вашей помощи.

Итак, несколько удивительных последующих дней и ночей, подобно тому как Наполеон, маленький корсиканец, двигал батареи и дивизии, превращая карту Европы в карту боевых действий, отец Браун, маленький человечек в рясе, бросил в бой все армии, всю боевую технику полицейских сил короны. Полицейские участки и почтовые отделения работали сутки напролет, на улицах останавливали транспорт, перехватывались письма, в сотни мест летели запросы, и все с одной целью: напасть на след безымянного и безликого человека в свободном плаще без рукавов и с билетом до Эдинбурга.

Тем временем работа велась и по другим направлениям. Полный отчет о вскрытии еще не был составлен, а все уже знали, что причиной смерти было отравление. Естественно, в первую очередь под подозрение попала вишневая наливка, что в свою очередь бросило подозрение на гостиницу.

– Скорее всего, это управляющий, – мрачно произнес Гринвуд. – Лично мне он кажется похожим на какого-то мерзкого червяка. Понятно, это может быть и кто-то из обслуги, бармен например. Тоже неприятный тип. Он вполне мог что-то не поделить с Рэггли, при его-то вспыльчивости. Хотя старик отходчив был. Но все равно, как я уже сказал, основная ответственность, а следовательно, и основное подозрение ложится на управляющего.

– Я знал, что подозрение в первую очередь падет на управляющего, – сказал отец Браун. – Как раз по этой причине я его не включил в число подозреваемых. Видите ли, мне кажется, что не только мы догадывались о том, что под подозрение попадут в первую очередь управляющий и работники гостиницы. Именно поэтому я и говорил тогда, что здесь так легко совершить убийство… Впрочем, я думаю, если вы и его проверите, хуже не будет.

Инспектор отправился к управляющему, но вернулся на удивление скоро. Своего друга он застал просматривающим какие-то бумаги, это было нечто вроде досье на Джона Рэггли, в котором описывалась его бурная жизнь.

– Странный вышел допрос, – доложил инспектор. – Я-то думал, что мне придется несколько часов провозиться с этим скользким угрем. У нас ведь на него ничего нет, так что по закону мы и предъявить ему ничего не можем. А он, только меня увидел, заволновался, задергался, будто голову потерял, и давай все выкладывать, даже без моих вопросов. Думаю, он так испугался, что выложил всю правду.

– Я знаю, – кивнул отец Браун. – Он точно так же потерял голову, когда обнаружил мертвого, предположительно отравленного, Рэггли в своей гостинице. И потерял он ее настолько, что не нашел ничего лучшего, кроме как украсить труп турецким кинжалом, чтобы свалить вину на «черномазого», как он бы его назвал. Трусость – вот все, в чем можно его обвинить. Ему бы никогда в жизни не хватило духу воткнуть нож в живого человека. Думаю, он натерпелся страху, даже когда втыкал его в мертвеца. Больше всего он испугался того, что его обвинят в том, чего он не делал, и что он окажется в глупом положении, что, собственно, и произошло.

– Думаю, не мешало бы и с барменом потолковать, – заметил Гринвуд.

– Наверное, – пожал плечами клирик. – Хотя я не думаю, что это кто-то из гостиничных… Наверное, убийца действовал в расчете на то, что именно их станут подозревать в первую очередь… Лучше взгляните на это. Вы видели, что они тут собрали на Рэггли? Интересная жизнь у него была, надо сказать. Хоть роман пиши. Или биографию.

– В делах подобного рода я всегда просматриваю все, что может повлиять на ход следствия. – Инспектор тряхнул головой. – Он был вдовцом, но когда-то из-за жены повздорил с одним человеком, шотландцем, агентом по продаже земельных участков. Рэггли его здорово отделал. Говорят, он ненавидел шотландцев, возможно, это и было причиной… А, я понимаю, почему вы улыбаетесь. Шотландец! А наш подозреваемый собирался в Эдинбург.

– Это тоже вероятно, – заметил отец Браун. – Скорее всего, у него, кроме личных, были и другие причины не любить шотландцев. Как это ни покажется странным, но вся плеяда этих непримиримых тори (ну, или как там они назывались?), я говорю о тех, кто противостоял коммерческому движению среди вигов, все они терпеть не могли шотландцев. Коббет их не любил, доктор Джонсон их не любил, Свифт описывал их акцент с убийственным сарказмом. Даже Шекспира обвиняли в подобном предубеждении. Но предубеждения великих чаще всего основываются на их убеждениях. Так что, я полагаю, в нашем случае тоже была какая-то причина. Ведь Шотландия раньше была краем бедных земледельцев, а потом превратилась в богатый промышленный район. Шотландцы – народ хваткий и трудолюбивый. Они думали, что несут с севера блага промышленного развития, но им просто не было известно, что на юге испокон веков люди жили сельским хозяйством. Их предки тоже были крестьянами, но не цивилизованными… Так что, думаю, спешить с выводами не стоит.

– Вряд ли вы услышите что-то новое от Шекспира или доктора Джонсона, – усмехнулся офицер полиции. – То, что Шекспир думал о шотландцах, вряд ли поможет следствию.

Отец Браун повел бровью, будто новая мысль удивила его.

– А знаете, теперь, когда я об этом подумал, – сказал он, – может статься, что и Шекспир поможет следствию. Шотландцев он упоминал не часто, а вот валлийцев не раз поднимал на смех.

Инспектор испытующе посмотрел на своего друга, поскольку заметил то напряженное выражение лица, которое обычно свидетельствовало о напряженной работе мысли.

– К чему вы клоните? – сказал он. – До сих пор не было повода вести поиски в этом направлении.

– Понимаете, – терпеливо начал объяснять отец Браун, – в самом начале вы говорили о фанатиках. Фанатик может сотворить что угодно, верно? Так, я полагаю, вчера в этом «баре-салоне» мы с вами имели честь лицезреть одного из величайших, одного из самых крикливых и тупоголовых фанатиков наших дней. Если упрямый осел, с одной единственной мыслью в голове, может стать убийцей, то я скорее возложу вину на моего преподобного брата проповедника трезвости Прайс-Джонса, чем на всех факиров Азии. Поверьте, этот его жуткий стакан молока действительно стоял на стойке бара бок о бок с загадочным стаканом виски.

– И вы полагаете, это каким-то образом связано с убийством? – с сомнением в голосе произнес Гринвуд. – Знаете что, я уже не понимаю, шутите вы или говорите серьезно.

И пока он продолжал всматриваться в лицо священника, пытаясь понять смысл того непонятного выражения, которое оно приняло, неожиданно и пронзительно зазвонил стоящий за баром телефон. Подняв крышку стойки, инспектор Гринвуд быстро шагнул внутрь, снял трубку, стал слушать и вдруг издал вопль. Вопль этот был обращен не к его невидимому собеседнику, а ко всей вселенной. После этого он стал прислушиваться еще внимательнее, то и дело возбужденно крича в трубку: «Да-да… Приезжайте немедленно и его везите сюда, если получится… Прекрасная работа… Поздравляю!»

После этого он вышел из-за стойки с таким сияющим видом, будто к нему вернулась молодость, плюхнулся на свое прежнее место, уперся руками в колени, посмотрел на друга и сказал:

– Отец Браун, я не понимаю, как вам это удается. Похоже, вы знали, что он убийца еще до того, как все остальные поняли, что он был человеком. Ведь он был никем, ничем, всего лишь маленьким расхождением в показаниях. Никто в гостинице его не видел, и даже мальчишка на лестнице не мог ничего сказать о нем с уверенностью. Он был не более чем тенью сомнения, основанного на лишнем грязном стакане. Но мы взяли его, и это именно тот человек, которого мы искали.

Отец Браун переменился в лице и встал, машинально собирая наверняка бесценные для будущих биографов мистера Рэггли бумаги, да так и замер, глядя на сыщика. Возможно, Гринвуд решил, что его друг не верит, поэтому поспешил добавить:

– Да-да, мы взяли Быстрого! И знаете, он и в самом деле оказался таким шустрым, что не дай Бог. Особенно, когда решил сделать ноги. Мне сказали, его задержали на рыболовном судне, он плыл на Оркнейские острова. Но это точно тот, кто нам нужен. Шотландский агент, занимающийся земельными участками, любовник жены Рэггли. Это тот человек, который пил шотландский виски здесь в баре, а потом умчался на поезд до Эдинбурга. Если бы не вы, никто бы о нем и не вспомнил.

– Но я имел в виду… – растерянно пролепетал отец Браун и в этот самый миг с улицы донесся грохот и скрежет останавливающихся у гостиницы тяжелых машин, и в бар вбежали двое-трое полицейских из подчиненных Гринвуда. Один из них, после того как начальник предложил ему сесть, опустился на стул с видом одновременно счастливым и усталым и, бросив на отца Брауна восхищенный взгляд, произнес:

– Убийца в наших руках, сэр! Наконец-то. Можно не сомневаться, он это. Этот дьявол чуть и меня на тот свет не отправил, когда мы его брали. Мне приходилось и раньше буйных задерживать, но таких – никогда! Представляете, в живот мне двинул так, будто лошадь лягнула, а потом чуть не ушел от пятерых наших. Уф, на этот раз настоящего душегуба взяли, инспектор, сразу видно!

– Где он? – спросил отец Браун, ошеломленно глядя на полицейского.

– Снаружи, в машине. В наручниках. И я бы не советовал вам приближаться к нему. Пусть лучше там посидит… Пока.

Отец Браун беспомощно рухнул на стул, точно его вдруг покинули силы, а листки, которые он до этого нервно сжимал в руках, разлетелись вокруг и медленно опустились на пол хлопьями снега. Он сник с лица и весь скукожился, как проколотый воздушный шар.

– Ох… Ох, – повторял он, словно не было таких слов, которые были бы в силах передать его состояние. – Ох… Опять то же самое.

– Если вы хотите сказать, что вы в очередной раз поймали преступника, – начал было Гринвуд, но священник издал слабый протестующий вскрик, похожий на шипение выдохшейся газировки.

– Я хочу сказать, – промямлил он, – что всегда так происходит, и я правда не знаю почему. Я говорю одно, а люди слышат в моих словах совсем другое.

– Господи Боже мой, да что опять не так? – не выдержал Гринвуд.

– Вот я говорю какие-то слова, – произнес отец Браун надломленным голосом, – а все вокруг придают им какое-то несусветно важное значение. Однажды мне на глаза попалось разбитое зеркало, я возьми и скажи: «Что-то случилось», и все вокруг тут же ответили: «Да, да, вы правы, тут двое подрались, и один выбежал в сад» и так далее. «Что-то случилось» и «Двое подрались» – для меня вещи никак не связанные, хотя я и прочитал множество старинных книг по логике. Ну и вот! Опять то же самое. Теперь все вы, похоже, уверены, что этот человек – убийца. Но я же ни разу не назвал его убийцей. Я ведь только говорил, что нам нужно найти его. А нам правда нужно найти его. Он мне очень нужен, но не как убийца, а как то единственное, чего нам не хватало в этом деле, – свидетель!

Все, кто был в комнате, смотрели на него, но то были настороженные взгляды людей, пытающихся ухватить суть нового неожиданного поворота. Среди напряженной тишины снова раздался голос отца Брауна:

– С первой же минуты, когда я оказался здесь, в этом большом пустом баре или салоне, мне стало понятно, что во всем этом деле главное – пустота, одиночество, здесь слишком легко остаться одному. Одним словом – отсутствие свидетелей. Войдя сюда, мы заметили лишь то, что в баре не было ни управляющего, ни бармена. Но когда они бывали в баре? Есть ли смысл составлять графики, если кто угодно в любое время может оказаться где угодно? Без свидетеля все наши старания были бы бессмысленны. Я подозреваю, что за какую-то минуту до нашего прихода в баре находился бармен или кто-нибудь еще. От него шотландец и получил свой шотландский виски. Совершенно точно это было не при нас. Но мы не можем утверждать, что вишневую наливку несчастного Рэггли отравил кто-то из гостиницы до тех пор, пока не установим точно, кто находился в баре и в какое время. Вся эта путаница, наверное, из-за меня случилась, но я хочу, чтобы вы еще кое-что для меня сделали. Я хочу, чтобы вы собрали всех, кто находился в этом помещении (думаю, их еще можно найти, разве только азиат уехал в свою Азию), потом сняли с бедного шотландца наручники и привели сюда, чтобы он наконец рассказал нам, кто подал ему виски, кто был в баре при нем и все остальное. Он – единственный человек, показания которого охватывают именно тот промежуток времени, когда было совершено убийство, и я не вижу ни малейших причин сомневаться в его словах.

– Подождите, подождите, – воскликнул Гринвуд. – Но так ведь все равно мы возвращаемся к служителям гостиницы, а мне казалось, вы сказали, что управляющий не мог быть убийцей. Что же, выходит, это бармен?

– Не знаю, – сокрушенно промолвил священник. – Я ничего не знаю о бармене. Я ничего не могу утверждать даже об управляющем. Я могу только подозревать, что управляющий что-то замышлял, даже если убил не он. Но что я знаю наверняка, это то, что есть один-единственный свидетель, который мог что-то видеть. Именно поэтому я и направил всех ваших ищеек по его следу.

Когда все, кто был в гостинице в то роковое утро, вновь собрались в баре, перед всей этой компанией наконец предстал и загадочный шотландец. Он оказался действительно фигурой внушительной: высокий здоровяк с нескладной походкой, продолговатым насмешливым лицом с резкими чертами и пучками рыжих косматых волос. На нем был не только безрукавный плащ, но и шотландская шерстяная шапка с ленточками. Понятное дело, арест его не мог обрадовать, тем паче, что по нему сразу было видно: этот человек не из тех, кто будет протягивать руки для наручников, он готов отстаивать свою свободу, даже с кулаками. Неудивительно, что он мог повздорить с таким задирой, как Рэггли. Неудивительно даже то, что полицейские (еще бы, при таком-то отпоре!) приняли его за типичного убийцу. Тем не менее сам шотландец уверял, что он – уважаемый фермер из Абердиншира, что зовут его Джеймс Грант, и каким-то образом не только отец Браун, но и инспектор Гринвуд, человек, что ни говори, рассудительный и опытный, очень скоро убедились в том, что свирепость его в действительности была негодованием невиновного, а не яростью преступника.

– Нам от вас, мистер Грант, – официальным голосом, без лишних церемоний сказал инспектор, – нужны всего лишь ваши показания относительно одного очень важного вопроса. Поверьте, мне искренне жаль, что возникло подобное недоразумение, но я не сомневаюсь, вы с радостью послужите правосудию. Итак, вы зашли в этот бар, как только он открылся, в половине шестого, и заказали стакан виски. Мы хотим узнать, кто в это время находился в баре из служителей гостиницы: управляющий, бармен, может, кто-нибудь из официантов. Попытайтесь вспомнить, осмотритесь вокруг и скажите мне, есть ли среди присутствующих тот, кто налил вам виски.

– Ну да, есть, – мрачно усмехнулся мистер Грант, окинув цепким взглядом собравшихся. – Я его где хочешь узнаю. Как же такого верзилу не заметить? В вашей забегаловке все такие важные?

Взгляд инспектора остался таким же тяжелым и сосредоточенным, голос – таким же бесцветным и монотонным. Лицо отца Брауна не выражало ничего, но на лица многих других наползла туча. Бармена нельзя было назвать высоким, а важным – и подавно. Управляющий был и вовсе коротышкой.

– Нам требуется только установить личность того, кто подал вам виски, – казенным голосом повторил инспектор. – Разумеется, нам он известен, мы лишь хотим проверить, укажете ли вы на того же человека. Так кто это был? – и он выжидающе замолчал.

– Что тут устанавливать, вот он, – устало сказал шотландец и махнул рукой. И с этим взмахом богатырь Джукс, предводитель коммивояжеров, воспрянул, точно вставший на дыбы трубящий слон, и в следующее мгновение на нем, как собаки на диком звере, повисли трое полицейских.

– Все это было достаточно просто, – сказал отец Браун своему другу, когда они снова остались одни. – Как я уже говорил, первое, о чем я подумал, зайдя в пустой бар, если бармен вот так оставляет свое рабочее место без присмотра, ничего не стоит вам, мне или кому угодно зайти за стойку и подмешать яд в любую из бутылок. Безусловно, отравитель думающий скорее подменит обычную бутылку на отравленную (Джукс так и поступил), потому что на это нужны считанные секунды. Ему устроить это было несложно – он ведь торгует вином, поэтому запросто мог принести с собой фляжку с заранее подготовленной вишневой наливкой нужного сорта, не вызвав ни у кого подозрения. Конечно же, для осуществления подобного плана нужно было учесть определенные обстоятельства, но тут ему просто повезло. Травить пиво или вино, которое пьет множество людей, – дело неблагодарное. Но, если известно, что человек пьет исключительно какой-то определенный напиток, который кроме него не пьет никто (в нашем случае это вишневая наливка), дело упрощается в тысячу раз. Это все равно что отравить его у него дома, только намного безопаснее. Ведь на кого в первую очередь падает подозрение? На работников гостиницы или на того, кто как-то с ней связан. Вычислить, что это сделано кем-то из десятков посетителей, побывавших в баре, невозможно, даже если такая мысль и придет в голову сыщикам. Это почти идеальное убийство. Ни установить личность убийцы, ни доказать его вину практически невозможно.

– Но зачем вообще это убийство понадобилось? – спросил его друг.

Отец Браун встал и с серьезным видом начал собирать бумаги, которые выронил в минуту отчаяния.

– Позвольте напомнить вам то, – вдруг улыбнулся он, – что в свое время войдет в биографию «Жизнь и сочинения покойного Джона Рэггли», – его собственные слова. Здесь, в этом баре, он сказал, что собирается обнародовать какие-то скандальные факты, касающиеся гостиницы. А речь шла о незаконном сговоре между владельцами заведения и продавцом спиртных напитков, которые получали нелегальные доходы от того, что здесь продавались напитки только одного поставщика. Довольно несложная схема, и в наши дни такое происходит сплошь и рядом. Это ведь не фирменный паб, так что все это можно назвать мошенничеством, в котором управляющий наживался за счет как клиентов, так и тех, на кого работал. Мошенничество считается преступлением, поэтому коварный Джукс, улучив минуту, когда в баре никого не было (что случалось достаточно часто), зашел за стойку бара, чтобы подменить бутылку. И надо же такому случиться, что именно в эту секунду в бар ворвался шотландец в плаще и потребовал виски. Джукс принял единственно правильное решение, он притворился барменом и обслужил клиента. Ему очень повезло, что клиент торопился и быстро покинул бар.

– Зато не повезло, что после шотландца туда явились вы, – подхватил Гринвуд. – А скажите, если вы говорите, что сразу же почуяли что-то неладное, неужели вы с самого начала подозревали Джукса?

– Я скажу так: у него был богатый голос, – непонятно ответил отец Браун, но тут же пояснил: – Вернее, голос богача. И я спросил себя: с какой стати такому человеку, как Джукс, разговаривать таким голосом, если его друзья, честные торговцы, все были людьми довольно небогатыми. Но, думаю, о том, что он – мошенник, я все же догадался, увидев у него на галстуке булавку с огромным сверкающим камнем.

– Потому что камень фальшивый? – неуверенно спросил Гринвуд.

– Нет, потому что он настоящий, – ответил отец Браун.