Свасория восьмая
Хозяин
Из купидестры мы отправились в триклиний: обогнули бассейн для плавания, сбоку прошли сквозь галерею, соединявшую два перистиля, и по гравиевой дорожке, обрамленной кустовыми розами, подошли к пиршественному корпусу.
Полагаю, Луций, мне сейчас придется вспомнить и описать тебе виллу Гнея Эдия Вардия, ибо в ней, как мне кажется, отражался и раскрывался характер ее хозяина.
I. По сравнению с италийскими горными и морскими виллами, эта вилла была небольшой. Но оригинальностью планировки, разнообразием архитектурных приемов и внутренней отделки могла поспорить едва ли не со всеми нашими усадьбами.
Начать с того, что в ней отсутствовал атрий. Было два строения, соединенных между собой открытой галереей, и оба представляли собой перистили, как и положено, с фонтанами, цветниками, небольшими деревцами изысканных пород и многочисленными вазами.
В первом, восточном, перистиле колонны были из белого мрамора и с ионическими капителями, во втором, западном, — с коринфскими капителями и из мрамора розового, точнее, розоватого, с темными сетчатыми прожилками.
В первом перистиле вазы были из мрамора, порфира и гранита, во втором — из бронзы.
В первом перистиле фонтан являл собой мраморную мужскую фигуру, развернувшую свиток и углубившуюся в чтение; с трех сторон фигуру окружали бьющие под сильным напором струи. Во втором перистиле фонтаном была бронзовая обнаженная женщина; женщина эта обеими руками прикрывала нижнюю часть тела, и три струйки прозрачной воды извергались из женщины: одна, сильная, — изо рта, две послабее — из обеих грудей, а в том месте, которое она прикрывала, сочилась четвертая, едва заметная струйка.
Оба перистиля, восточный и западный, сверху были крыты ярко-красной черепицей. Но в первом здании потолки были плоскими, деревянными, с узором, образуемым правильно перекрещивавшимися стропилами, а во втором корпусе — каменными и сводчатыми.
Второго этажа не было ни у первого, ни у второго строения. Но на крыше восточного перистиля был небольшой, изящно оформленный садик с просторной, обвитой плющом деревянной беседкой.
Обзорной башни в усадьбе не было, так как и с крыши, и из многих мест на земле открывались великолепные виды на озеро и на снежные вершины далеких Альп.
Входной двери в первое здание также не было, и с центральной, подъездной, аллеи ты сразу попадал в небольшую прихожую и скоро оказывался среди колонн, цветов и ваз первого восточного перистиля.
II. Слева от входа располагался таблинум. На кордубский кабинет твоего отца он не был похож хотя бы тем, что в нем, представь себе, не было ни единой книги. По левую сторону возле стены стоял громоздкий сундук, обшитый металлическими пластинами и большими гвоздями, запертый на два висячих замка, один из которых был к тому же опечатан. Вдоль задней стены тянулись деревянные полки, на которых хранилось множество восковых дощечек, чистых и исписанных. Каким был пол в таблинуме, не помню — видимо, ничего примечательного.
От перистиля Вардий, если желал, мог отгородиться портьерами. Статуй и бюстов в кабинете не было. Как не было и ларов с пенатами; Гней Эдий разместил их в своем городском доме.
Из кабинета через перистиль или через проем в западной стене можно было пройти в следующее помещение — библиотеку. Тут все три стены были заставлены высокими ящиками с папирусными и пергаментными свитками. Ящики, разделенные вертикальными и горизонтальными перегородками, громоздились чуть ли не до потолка, и каждый был пронумерован. Вардий как-то признался мне, что его библиотека — самая богатая «на всем Севере империи». Он утверждал, что она насчитывает более двух тысяч рукописей. Обслуживал ее всего один человек, вольноотпущенник и грек по происхождению, но он трудился, что называется, не покладая рук: разыскивал, приобретал, подновлял, вносил в каталог, сберегал, вытирал, подчищал, выглаживал, подклеивал, иногда переписывал.
Три мраморных бюста стояли в библиотеке — Гомера, Платона и Вергилия. И одна бронзовая статуя — Аполлона Бельведерского, копия с оригинала Леохара.
Пол в библиотеке я запомнил: он представлял собой мозаическую картину, изображавшую двух голубков между цветами на берегу озера; по озеру плавал одинокий лебедь.
От перистиля библиотеку можно было отгородить тремя деревянными ширмами.
Дверь в библиотеке имелась — богатая, с черепаховыми вставками — в южной стене. Она вела в пристроенное к первому зданию святилище Пелигна. О нем я уже, кажется, вспоминал (см. 6, III).
Справа от входа в первом перистиле располагались сначала экседра — я ее уже тоже успел описать (см. 5, I), — а следом за ней просторная комната, которую я сперва принял за гинекей, или женский конклав, так много в ней было различных ручных зеркал, гребней, флаконов и пузырьков с притираниями и тому подобного mundusmuliebris(«женского мира»). Но Вардий признался, что это его орнаторий. Он так сказал: «Когда тебе перевалило за пятьдесят, приходится следить за своей внешностью… Подружек своих, которые меня навещают, я сюда не пускаю. Они мне тут всё перероют и перепутают. Они прихорашиваются в аподитерии, жертвенные козы и овечки мои. А здесь — для жреца святилище».
Из первого перистиля во второй вела, как я уже говорил, открытая галерея. По обе стороны от нее были небольшие бассейны. Слева — с проточной водой, в котором, блестя на солнце, кишели и сновали маленькие серебристые рыбки, похожие на карасей, но, думаю, не караси, а какой-то иной породы. Справа — с водой недвижной, но чистой и прозрачной, в которой будто дремали большие, пронзительно-красные рыбины с растопыренными плавниками, выпученными ртами и вытаращенными глазами.
III. Во втором корпусе находились три спальни. Между собой они не сообщались, и попасть в них можно было только из перистиля.
Первой слева была спальня Фанета — так она именовалась. От колоннады она отгораживалась двустворчатой дверью, всегда украшенной миртовым венком. В спальне были окна, снаружи прикрывавшиеся ставнями, а изнутри — персидскими шторами нежного цвета. Сводчатый потолок и карнизы были украшены живописными арабесками, гирляндами листьев и цветов вперемежку с крылатыми гениями. А сами стены были выложены набором пластин, подражавших разным сортам мрамора и разноцветным камням.
На полу — смирнский ковер.
Но лучшим украшением спальни была кровать — превосходной работы, из слоновой кости, в которую были вделаны драгоценные камни: ониксы, топазы и смарагды, окруженные тонкими и изящными арабесками из золота. Одеяло и простыни привлекали красивыми оттенками цветов, блистали великолепной вышивкой. Перина, как мне поведал Вардий, была набита легчайшим пухом, который выщипывался из крыльев молодых куропаток.
«Кровать, мой юный друг, — любил повторять Гней Эдий, — кровать — это вся наша жизнь. На ней рождаются, на ней любят, на ней умирают».
В «спальне Фанета» Вардий всегда спал в одиночестве.
Второй слева была спальня Приапа. В ней отсутствовали и двери, и окна. Стены… Как бы мне их тебе поделикатнее описать?.. Они были выполнены в так называемом «стиле канделябров». То есть центральная часть стены делилась на отделы продольными и вертикальными полосами, будто сделанными из металла, которые роскошно светились и дорого сверкали. А в клеммах между полосами располагались яркие мифологические картины: Венера с Марсом, Либер с Ариадной, Персей с Андромедой, Геркулес с Деянирой, Тезей с Антиопой, Язон с Медеей, Ахилл с Брисеидой, Одиссей с Пенелопой и еще двенадцать или шестнадцать пар богов или героев. И все в разных, неповторяющихся позах — будто методическое руководство. На потолке же были нарисованы два крылатых… Нет, Луций, уволь меня от описания потолка!..
Однажды, когда мы проходили мимо «спальни Приапа», Вардий завел меня внутрь, заставил внимательно рассмотреть живопись, а потом прочел из Проперция:
Тот, кто впервые писать непристойные начал картины,
Гнусности все напоказ выставив в чистых домах,
Тот без стыда развратил простодушные девичьи глазки
И в непотребства свои их захотел посвятить.
Стонет пускай под землей, кто таким искусством посеял
Столько раздоров, укрыв их под личиной утех!
— Всё это зачитал возмущенным тоном, хихикнул и сказал: «Пусть стонет. А мы пока будем разнообразно утешаться».
И тут же стал демонстрировать мне кровать. Он была деревянной и таким образом устроенной, что ей можно было придать разные положения, разные углы наклона; ее можно было раздвинуть или сузить, удлинить или укоротить, превратить в длинное кресло, вздыбить или запрокинуть… ну, сам понимаешь… Подстилкой на ней служил тонкий мешок, набитый соломой, грубый солдатский плащ представлял собой одеяло, подушка была маленькой, круглой и жесткой.
На полу — словно в противовес этому солдатскому аскетизму — лежал пышный, ворсистый, широкий финикийский ковер.
Третьей и последней спальней была спальня Протея. Она располагалась справа в глубине колоннады, напротив «спальни Приапа».
От перистиля она отгораживалась подвижной перегородкой.
Окно в спальне было достаточно широким и выходило на северную сторону и на бассейн, так что в спальне никогда не бывало жарко, а солнечные лучи, отражаясь от водной глади, часто сверкали, рябили и будто плескались на потолке волнами и бликами. Когда солнце уходило, комната наполнялась зеленым полумраком — от развесистого платана, росшего чуть в стороне от окна.
Стены были расписаны в «театральном стиле». Полуоткрытая «царская дверь» на левой стене и за ней в просвете статуя греческой Афродиты. На правой стене — остров Фарос со стадом тюленей, и среди них — Протей, со змеиным хвостом, с туловищем льва, с копытами вепря, с головой юного царевича. Руки у него — словно пальмовые ветви. Изо рта хлещет вода. И в этом потоке расплываются в стороны по стене, вниз к полу и вверх к потолку театральные маски: комические, трагические; личины вакханок, сатиров, селенов.
Кровать тут стояла бронзовая, в форме лебедя, сложившего крылья и голову опустившего в воду. Простыни и одеяла — из тонких материй, но не такие дорогие и пышные, как в «спальне Фанета».
Ковер на полу, как ты, наверное, догадываешься… Правильно. Ковер был египетский, александрийский.
Вот, собственно, всё, что мне захотелось вспомнить о спальнях.
В этом перистиле было еще одно помещение — святилище Венеры и Амуров, напротив «спальни Фанета». Но я, с твоего позволения, не стану его сейчас описывать.
А равно опущу описание бани. Баня была обычной, четырехчастной: аподитерий, калдарий, фригидарий, тепидарий. В баню можно было попасть по узкому коридору в конце колоннады.
IV. Теперь о парке. Его разрезали три аллеи. Первая, въездная, широкая, с плотно утрамбованной почвой, чтобы по ней было удобно ехать в экипаже, шла с юга на север, от главных ворот к дому, так что дом, по мере движения, возникал слева… Представляешь себе?.. Сама же первая аллея, миновав дом, упиралась в начало второй аллеи.
Эту аллею обычно называют gestatio. Но Вардий именовал ее «аллеей гармонии». Ее образовывали темные пинии и серебристые тополя, смыкавшие в вышине свои ветви. И Гней Эдий мне однажды объяснил: «Пиния посвящена изнеженному любовнику Венеры Аттису. Тополь — любимое дерево мужественного Геркулеса. И если они соединили свои ветви, то это свидетельствует о дружеском союзе противоположностей, о гармонии мира»… Аллея эта шла с востока на запад.
А начало ее было фактически концом третьей аллеи — «аллеи Странствий Венеры», которую я тебе уже подробно описал (см. Приложение 1). Она, как ты помнишь, поднималась по склону, со стороны озера, от прудика к дому, и справа и слева от нее за плетеной оградой разместились виноградники Эдия Вардия.
Разумеется, в парке было множество мраморных скамей и лож, мраморных и деревянных беседок, увитых различными ползучими растениями. Как я заметил, ни одно из растений не повторялось, так что Вардий именовал свои беседки «виноградная», «вьюнковая», «хмельковая», «плющевая», «кирказоновая», «клематисовая», «фазеолусовая». «Плющевая пергола» находилась между триклиниарием и открытой галереей, соединявшей два перистиля, была самой просторной, и в ней иногда выставлялись ложа, накрывался стол и устраивались трапезы.
Конечно, тут и там располагались фонтаны, водометы, декоративные бассейны, дабы освежать растительность и услаждать слух всплесками и журчанием. Водопровод, который недавно начали строить и который еще не успел войти в город, к вилле Вардия подвели в первую очередь.
Возле «плющевой перголы» красовался колодец, обнесенный каменной оградой с рельефными изображениями. Его, кстати сказать, вырыли и оформили уже после того, как было обеспечено центральное водоснабжение.
Естественно, в парке и в доме неустанно трудился топиарий — выписанный из Рима садовник-художник, который не только насаждал, ухаживал и подстригал, но, по утверждению Вардия, обращал внимание на игру красок, присматривался к характеру освещения, колдовал с формами и прислушивался к гармонии звуков. «Ведь особым образом шумят пинии, по-своему шелестят тополя, шепчутся розовые кусты, шушукают тростники и шуршат травы. И всё это надо сочетать, мой юный друг», — объяснял Гней Эдий.
V. В довершение идиллической картины по парку разносились гулкие удары кузнечного молота, хотя ни кузницы, ни кузнецов в усадьбе не было, но по этим ударам, непонятно откуда раздававшимся, можно было точно определять время дня. Или: три раза на дню из кухни, словно лебеди, выплывали две молоденькие рабыни с кувшинами на плечах и устремлялись к колодцу, протяжно скрипели воротом, наполняли фигурные сосуды, распевая при этом древние, якобы марсийские песни, а потом плыли обратно; воду эту, как я однажды увидел, они тут же за ненадобностью выливали. Или: напротив кухни на куче навоза — как мне показалось, специально высушенного, фигурно скрепленного зеленой травой и чуть ли не ароматизированного — в окружении множества мелких аквитанских куриц царственно восседал великолепный паризийский петух. Время от времени он нехотя снисходил с кучи, избирал одну из своих подопечных, кружил около нее с призывным квохтанием, накрывал ее своим мощным телом, так что курица исчезала из виду, а после, придирчиво отряхнув перья, победоносно взлетал на свой капитолий и оглашал окрестности триумфальным любовным криком.
Он только что совершил этот обряд, когда мы с Эдием Вардием, миновав «плющевую беседку», подошли к триклиниарию.
VI. Это было отдельное помещение с просторной прихожей и тремя триклиниями-столовыми.
В прихожей нас встретили две пестро одетые, черноволосые, носатые и смуглолицые девушки-эфиопки, почти не отличимые друг от друга (позже я узнал, что они были близнецами и стоили в два раза дороже, чем две обычные эфиопские рабыни). В руках они держали серебряные кувшины. Тонкие и стройные в нижней части, кверху кувшины расширялись, образуя выпуклые гладкие бока. Изящные края кувшинов были окружены чеканными гирляндами из виноградных листьев, а изогнутые ручки украшены масками, фигурками и пальмовыми листьями.
Из этих кувшинов нам дали умыть руки. Вода, которую нам лили, пахла полевыми цветами, нагретыми на солнцепеке.
Затем нас переодели в легкие трапезные туники. А после надушили и увенчали. По распоряжению Вардия, мне на голову надели венок из бледных лилий, переплетенных плющом, а Эдию, на его лысину, — розы с сельдереем. Вардию волосы помазали ореховым маслом, а мне — аравийским мирром, так что голова моя заблестела.
— Тебе можно и нужно блистать. А мне уже поздно, пожалуй, — пошутил Вардий.
Из прихожей мы вошли в малый триклиний. Это было сравнительно небольшое помещение с нарочито простыми стенами и полом. Стены были выбелены известью и раскрашены незатейливыми узорами. Пол был сделан из толстого слоя светлой глины, в которую замешали маленькие кусочки кирпича, черепицы, камушки и раковины, и всё это тщательно утрамбовали и разгладили. Белые розы, рассыпанные по полу, источали нежный аромат.
С беленого потолка свисали три лампады: медная лукния (с одним фитилем), бронзовая билукния (с двумя) и серебряная трилукния.
Горящие лампады освещали стол и окружавшую его сигму, устланную тирским ковром с золотыми узорами. Надеюсь, тебе, Луций, не надо объяснять, что такое сигма. Но Эдий мне объяснил, что единую полукруглую сигму он предпочитает раздельным ложам, ибо, во-первых, на сигме можно разместить число гостей, не обязательно делящееся натрое, а во-вторых, сигма не знает иерархии мест, и никто из гостей не будет обижен своим положением.
Стол был овальным. Он был накрыт мантилией пурпурного цвета с золотой бахромой, а поверх скатерти лежала прозрачная льняная ткань тончайшей работы… Хочешь, верь, хочешь, нет, но я впервые в жизни увидел стол, покрытый скатертью, и не одной, а сразу двумя!
Салфетки, которые лежали сбоку на столе, были тоже пурпурными.
Мы, стало быть, обосновались в малом триклинии.
Но в триклиниарии Гнея Вардия были еще две трапезные.
Так называемый средний триклиний располагался у восточной стены трапезного комплекса. Стены и пол в нем были облицованы мрамором и покрыты фигурами, будто нарисованными тушью, — так издали казалось.
Большой триклиний разместился на южной стороне. На полу посредством мелкой мраморной мозаики изображен был Вакх, восседающий на пантере, — настолько рельефный и живой, что на него было боязно наступить. А в стене — широкое и высокое окно, через которое открывался великолепный вид на Леманское озеро. То есть, впервые оказавшись в большом триклинии, я лишь спустя некоторое время сообразил, что озеро должно быть с востока, а не с юга, что во всем триклиниарии нет ни единого окна и, следовательно, передо мной — фреска!.. Ты представляешь себе, Луций?.. Каким же должно быть мастерство художника, чтобы обмануть меня, Луция Пилата, такого внимательного и зоркого?!
В среднем триклинии светильники были сплошь из терракоты, в две или в три горелки, а одна — в целых двенадцать. Некоторые из них были простыми и даже не полированными, у других горлышко и резервуар украшали рельефы, изображавшие цветы, листья, растения, животных, воинов и гладиаторов. Светильник, у которого сверху было двенадцать горелок, имел форму ноги, обутой в сандалию, и стоял в нише.
В большом триклинии лампы были исключительно бронзовые, все непохожие одна на другую и каждая изумительной работы. Один канделябр, например, являл собой древесный ствол, внизу опиравшийся на три когтистые львиные лапы, а наверху из ствола выглядывал обнаженный юноша, который, вытянув руки, держал над собой диск — подставку для лампы. Второй канделябр походил на колонну с базисом и капителью, но из последней выходило в разные стороны несколько изящно выгнутых ручек, и к ним на цепях подвешивались светильники. Третий был статуей подземного бога, голову которого окутывало сияние, яркие лучи исходили из обоих глаз, и сноп света вырывался из широко открытого рта, ибо лампы располагались внутри его головы…
Да, Луций. Знаю, что ты на своем веку повидал много дворцов и шикарных вилл. Но на всякий случай напоминаю тебе, что я сейчас описываю не римский дворец, не сенаторское поместье в курортных Байях, а весьма скромную по площади и ограниченную в материалах и в мастерах усадьбу в богами забытом Новиодуне, в более чем захолустной Гельвеции, на обочине империи, на границе с дикими германцами и полудикими ретами!..
VII. Ну, ладно. Возлегли на сигму и стали трапезничать. Судя по составу кушаний и по времени — было часов семь, то есть на час позже полудня — Вардий пригласил меня на прандиум, или на большой завтрак.
Прислуживали нам два человека: повар-грек, который вносил блюда, и, как бы сказал Гораций, «меднолицый гидаспец», то есть индиец, который подавал кушанья на стол.
Перед тем как возлечь за стол, Эдий снял с рук все свои кольца, что выдавало в нем человека, привыкшего следовать древним затрапезным обычаям.
Закуски состояли из свежих овощей, жареных трюфелей и куриных яиц. Яйца были четырех типов: сырые, только что вынутые из-под курицы и завернутые в теплое сено; варенные вкрутую, очищенные и обложенные маленькими кусочками белого куриного мяса; цельные печеные яйца и разрезанные вареные половинки, поверх которых были положены раковые шейки.
На первую перемену подали жареного молочного поросенка, которого повар принес и ловко разрезал, придерживая большой серебряной двузубой вилкой.
На вторую перемену предложили запеченного в тесте губана, от которого я вынужден был отказаться. И Вардий укоризненно заметил:
— Губан этот пойман в Аквитанском заливе. Там лучшие в мире губаны. У нас, в Гельвеции, никто тебе не предложит. Зря брезгуешь.
Клянусь улыбкой Фортуны, я вовсе не брезговал! Даже на званых обедах — много ли у меня их было тогда! — не едал я таких свежайших овощей, восхитительных трюфелей, вкуснейших яиц и поросенка, который таял во рту. Я объелся уже закусками, а после молочного поросенка с трудом мог дышать! А я ведь, как тебе известно, человек воздержанный. Но тут не мог удержаться! И ты, мой любимый стоик, Анней Сенека, готов поспорить, не удержался бы, попав на пир к гельветскому отшельнику Гнею Эдию Вардию.
VIII. Объедательные трапезы — есть такое слово в нашей богатейшей латыни? — и шикарные пиры он устраивал, когда из Рима приезжали знатные гости, или когда приглашал к себе на виллу новиодунских дуумвиров и декурионов, или когда принимал у себя друзей и знакомых, влиятельных или просто ему симпатичных. Я на этих пирах не присутствовал. Но о них потом весь город гудел, щелкал языком, чмокал губами, пальчики целовал и, глотая слюну, описывал каждое кушанье. Так что и я могу тебе в общих чертах описать.
Когда в большом триклинии собиралось много гостей, их обслуживали разные трапезные слуги. Повар-грек оставался на кухне, а пиром управлял, как положено в богатых домах, специальный триклиниарх. За светильниками следил лампадарий. Особый раб — забыл, как он называется, — придавал кушаньям изящный вид. Структоры накрывали на стол. Сциссоры разносили порции. Поциллаторы и пинцерны смешивали вино, разливали его по сосудам, а пронус доставлял из погреба бочонки и маленькие амфоры… Кого из рабов я забыл? Охранника, который следил за драгоценной посудой? Нет, такого прислужника у Вардия не было: гостям своим он всегда доверял и нескольких кубков и серебряных тарелочек из-за доверчивости, понятное дело, лишился.
Мясные блюда, если тебе интересно. На закуску и для успокоения желудка между главными переменами подавались столь любимые в Гельвеции ветчина и колбаски. Но ветчина непременно наша, иберийская, а колбаски — всегда галльские и чаще всего эдуйские… Помнишь, у Горация? Плечи чреватой зайчихи знаток особенно любит… Вот эти плечи зайчихи — чреватой или не чреватой, кто сейчас проверит — Гней Эдий тоже подавал среди закусок, а остатки отдавал слугам и рабам.
Основным мясным блюдом чаще всего служил кабан… Вспомни, у того же Горация: Вепрь луканийский при южном, но легком, пойманный ветре… Нет. Во-первых, у Гнея Эдия подавались только гельветские кабаны, а во-вторых, Вардий утверждал, что, в отличие от италийских, гельветских вепрей надо ловить при холодном северном ветре, ибо мясо у них тогда якобы намного вкуснее.
Чтимую в Гельвеции баранину Вардий считал грубой, простонародной пищей. Но молодого барашка иногда допускал на стол, предпочитая ему, впрочем, козленка, только что оторванного от матери и еще не щипавшего травы и не грызшего ивовой коры; дескать, в нем больше молока, чем крови.
Птица. Ее Гней Эдий весьма уважал, дикую и домашнюю, в различных видах. На густаций подавал паштеты из птичьего мяса, гусиную печень и гусиные потроха с неожиданной начинкой, сочных домашних цыплят, голубей без гузков, дроздов с поджаренной грудью.
Когда в Новиодуне случились волнения и из Рима прибыла комиссия (подробнее см. 2, V. ), Вардий накормил ее председателя и секретаря жареными соловьями: председателю соловьи были поданы на золотом блюде, секретарю — на серебряном; блюда, разумеется, покинули гостеприимный дом Вардия и отправились в Рим в качестве памятных подарков… Соловьи, конечно же, на закуску.
А на цену подавали сочных и жирных кур, гусей, откормленных фигами. Павлинов никогда не готовили. И когда однажды один из гостей стал описывать павлина, которого он недавно вкушал в Лугдуне, Вардий сначала, усмехнувшись, возразил ему: «Теперь каждый норовит пустить пыль в глаза, лугдунские толстосумы — в особенности», — а затем процитировал из Горация:
Это всё суетность! Всё оттого, что за редкую птицу
Золотом платят, что хвост у нее разноцветный
и пышный;
Точно как будто все дело в хвосте! Но ешь ли ты перья?
Стоит их только изжарить, куда красота их девалась!
Мясо ж павлина нисколько не лучше куриного мяса!
— Павлинов, стало быть, не подавали. Но тушеными аистами, запеченными в тесте журавлями, жаренными на вертеле альпийскими куропатками и рябчиками-франколинами — этим добром можно было почти до смерти объесться, ибо повар-грек готовил их прямо-таки с палаческим мастерством.
Хуже было с рыбой и другими дарами Нептуна. Потому как в свежем виде доставить в Новиодун рыбу «высоких сортов» и лукринские устрицы было никак не возможно. А посему краснобородок, мурен и ромбов подавали в соленом или в маринованном виде. Устриц иногда заменяли леманские раки. Из Помпей — подчеркиваю: из италийских Помпей, а не из Иберии! — заказывали превосходный гарум… Знаешь, что это такое?.. Я сам не знаю, как приготовляется это жидкое рыбье объедение. Знаю лишь, что туда входят икра и потроха из рыбы, которую помпейские греки называют «гарон».
Из свежих рыб готовили на пару, на вертеле, на сковородке, в печи пресноводных леманских рыбешек, а из морских — скара и губана, которых, если верить Вардию, из-за их исключительной живучести можно было сотни миль везти в специальных бочонках: скара — с массалийского побережья, губана — с аквитанского.
Овощи не стану перечислять, а лишь скажу, что у Вардия они были удивительно сочными, не водянистыми, как у нас теперь в Риме.
Из молочных продуктов Эдий уважал творог, едва загустевший из молока, и терпкие суховатые гельветские сыры.
Мед Гнею привозили из Греции, с родины древних кентавров, с фессалийской горы Пелион, а не с афинского Гиметта, потому что прославленному гиметтскому меду Вардий поставил следующий диагноз: «Его так долго славили, что он зазнался, растерял свежесть, утратил вкус и стал таким же убогим, как горький сардинский».
Всякую выпечку — различные печенья, медовые пирожки, сдобные слойки, пироги с трюфелями, с сыром, с капустой и с мясом — Вардий неизменно приветствовал у себя на столе. И чуть ли не обожествлял хлеб, не только пшеничный, но грубый ржаной и «плебейский» ячменный. Говорю обожествлял, ибо не только не позволял своим сотрапезникам вытирать хлебом руки и забавы ради делать из него катышки и шарики, но, если случалось какому-нибудь хлебному куску или кусочку упасть на пол, следуя древнему обычаю, упрашивал и даже заставлял гостя побыстрее поднять упавшее и ни в коем случае не дуть на него, очищая от сора.
Хлебы выпекали разных размеров и форм. Но чаще всего — круглые, разделенные ложбинками на десять частей, которые легко и удобно отломить рукой.
Но более всего удивляли, как говорится, «очаровывали нёбо» и «пленяли желудок» соусы и подливы, которыми повар-чудодей снабжал чуть ли не каждое кушанье. Соусы эти я не возьмусь описывать, потому что Вардий хранил их в строжайшем секрете. А когда кто-нибудь из гостей — знатоков и гурманов, будучи не в силах самостоятельно распознать ингредиенты и разгадать загадку, начинал требовать рецепт, Эдий обычно отшучивался и говорил: «Читайте великого Горация. В „Сатирах“ у него почти все соусы описаны. Вы любите „Сатиры“ Горация?»… Подозреваю, что большинство из приглашенных гостей Гнея Вардия не только не читали «Сатир» Горация, но даже имени поэта не слышали…
Ну и чаши, кубки, бокалы — от них рябило и сверкало в глазах. Коринфские каликсы, аттические патеры, милетские скифосы, пергамские киафы, гладкие или с рельефным орнаментом, некоторые — украшенные гранеными рубинами, сапфирами, изумрудами. Драгоценные каркезии с тонкими изогнутыми ручками, в которые можно было смотреться, как в зеркало. Если надо — глиняные алифские кружки, в которые можно было влить чуть не целую бутылку вина. Сирийские чаши из непрозрачной мирры. Германские янтарные кубки…
Но вернемся к нашему завтраку.
IX. Когда главная менза завершилась и раб-индиец убрал со стола посуду, появился огненно-рыжий и ослепительно-белокожий мальчик, судя по всему, явно не галл, а какой-нибудь совсем северный германец, готон или скандий. Он смешал красное вино в серебряном кратере, затем аккуратно перелил его в серебряную леписту, поставил на стол два хрустальных бокала на тонкой ножке и из леписты наполнил прозрачной розовой смесью. В чистом горном хрустале свет лампад отразился и засверкал будто топазами и аметистами.
Индиец тем временем принес и поставил на стол плетеную баскавду, из которой выглядывали грозди золотистого винограда и красные яблоки. Признаться, я никогда не видел до этого не только британской баскавды, но и таких багряно-красных яблок и такого пронзительно-золотого винограда. Заметив мое удивление, Эдий Вардий понимающе улыбнулся и ласково пояснил:
— Это Гораций первым придумал подавать виноград вместе с яблоками. Яблоки выращены в одной из моих усадеб. Они тибуртинского сорта и, разумеется, уступают по вкусу пиценским. Но пиценские у нас не растут. Для них здесь слишком прохладно. А красные мои яблоки потому, что сняли их при ущербной луне… Виноград — примечательный: ломкий для зубов и нежный для языка. Я сам его вырастил, мне кажется, очень удачно скрестив альбанскую лозу с псифийской… И вино попробуй. Оно очень мягкое, весеннее. Много нужно выпить, пока почувствуешь опьянение, легкое, приятное.
X. «В одной из моих усадеб»… У Вардия их было две. Усадьбы, как говорили, были обширными и доходными. Но Эдий их редко посещал, всецело доверяя богатые хозяйства своим управляющим. На вилле же у стен Новиодуна не выращивались зерновые, не насаждались плодовые деревья, не устраивались огороды, не разводились животные и птицы. Почти не было здесь хозяйственных построек. Были лишь маленькая прачечная, небольшая пекарня, помещение для винного пресса, скромный амбар и уютная кладовая. Зато под триклиниями располагался поместительный погреб, заполненный пузатыми, похожими на тыквы, долиями; глиняными амфорами, кампанскими и сабинскими, с ручками и без ручек, врытыми в землю и прислоненными к стене; деревянными кадиями — бочками и бочонками. На каждом сосуде — аккуратные ярлыки с обозначением года и консулов, и всё это — в строгом хронологическом порядке. Так что, спустившись в погреб и двигаясь между рядов амфор и бочек, можно было повторять про себя римскую историю: эту амфору запечатали, когда в курии Помпея заговорщики убили божественного Юлия Цезаря; эту долию наполнили той самой осенью, когда в битве при Филиппах были разгромлены Брут и Кассий; этот вот бочонок ровесник первого свидания Марка Антония с Клеопатрой; эту амфору заткнули пробкой после битвы при Акции; эту залили смолой, когда по просьбе сената и под восторженные крики народа Гай Юлий Цезарь Октавиан принял короткое имя — Август…
Вилла Гнея Эдия Вардия была задумана, спланирована и выстроена для досуга, а не для работы.
И лишь одно дело было допущено и разрешено — виноградарство и виноделие.
XI. Всё, что происходило в его виноградниках, совершалось под его ежедневным, неусыпным и придирчивым руководством. Причем, как он сам мне признавался, виноградарствовал и винодельничал Гней Эдий, следуя советам Вергилия, вдумчиво изучая его «Георгики».
Перед новыми посадками велел выжигать траву, изрезать склоны канавами, отваливать глыбы и «Аквилону их подставлять».
Сажал либо «румяной весной», когда
Белая птица к нам прилетит, ненавистная змеям
… Либо в середине осени,
Как придут холода, но пока еще знойное солнце
Не донеслось на конях до зимы, а уж лето проходит.
В виноградниках его были только вязы и ни одного ореха или дикой маслины. Начинал посадки всегда на семнадцатый день месяца, будь то весной или осенью. Черенки погружали в борозды, как велено, неглубоко. Расстояния между посадками тщательно вымерялись.
Если ж на склоне горы у тебя расположен участок,
Можешь ряды выверять не так уже строго, но все же
Свой виноградник сперва поровнее разбей на квадраты.
Так на войне легион…
И точно! Если смотреть на его виноградник снизу, со стороны озера, то возникало ощущение, что над тобой выстроился и замер легион, четко разделенный на когорты, манипулы и центурии.
Сажал не только местные, галльские и ретийские сорта винограда, но также иллирийские и эпирские, а некоторые кампанские лозы скрещивал с македонскими и фракийскими. И это было его собственным открытием — Вергилий этой темы не затрагивал.
Колышки приказывал готовить только из вязов и в виде «рогаток-двурожек». Для подвязки работники нарезали лесной терновник, береговую очерету и вербу. Но самые ценные и капризные лозы Вардий подвязывал америйским лозняком, который ему специально доставляли из Умбрии.
Четыре раза в год заставлял разрыхлять и окучивать почву. Причем стоял над своими работниками и покрикивал нараспев: «Рыхлите комья мотыгой, зубьями кверху, дробите усердно!» Или: «Землю, давай, шевели, в порошок превращая!» (Это, как ты догадываешься, тоже из «Георгик», от Вергилия.)
Дважды в год подрезали листву. Весной — непременно «до кукушки». Сам, представь себе, карабкался на лестницу и часть листочков бережно обрывал рукой.
Нежной покамест листвой зеленеет младенческий возраст,
Юную надо щадить. Пока жизнерадостно к небу
Веточки тянет она и, свободная, в воздух стремится,
Листьев касаться серпом не следует острым, а нужно
Только рукой обрывать, — однако же часть оставляя.
А летом вручал своим работникам серпы, «зубы Сатурна», и, надзирая за ними, прикрикивал-распевал:
А как начнут обнимать, понемногу окрепнув корнями,
Вязы, срезай им излишек волос, укорачивай руки.
Раньше им боязен серп, теперь же властью суровой
Смело воздействуй на них и сдерживай рост их чрезмерный!
— Сам я не однажды наблюдал эти крестьянские идиллии.
Чуть ли не каждую неделю обходил виноградники и проверял ограждение.
И, разумеется, руководил сбором винограда, выжимкой его, заливом вина в амфоры и бочки, приготовлением вареных вин и нагревом виноградного сока для ускорения процесса брожения или для изготовления варенья, окуриванием старых и дорогих вин и другими винодельческими процедурами. Я уже упоминал, что у Гнея Эдия было несколько самых современных прессов для выжимания винограда. Но для себя он велел высыпать гроздья в корыто и, разувшись, быстро и ловко давил ногами, распевая:
Пеной сверкающий сок, выжатый быстрой ногой… — Это, кстати сказать, — не из Вергилия, а из ранних элегий Тибулла.
XII. Тончайший был знаток и прихотливый любитель вин. Лучшие вина, которые нам с тобой, Луций, известны, — все они хранились у Вардия в погребе.
Из кампанских выше остальных ставил, представь себе, не фалернское, а каленское. Фалернское, говорил, многие ценят, слишком многие для того, чтобы его можно было считать изысканным вином. Массикское пил в одиночестве и лишь тогда, когда пребывал в грустном настроении… Наполни чашу скорбь отгоняющим массикским — Это, кажется, из Горация… Цекубское подавал, когда кого-то из гостей начинало подташнивать. Когда гости просили фалернского, подавал и его, но сам пил либо с медом, либо смешивая с суррентинским.
Из греческих вин хранил самые ценные: из хиосских — ареусское, из белых косских — так называемое «эскулапово», из лесбосских — осеннее метимнское, из родосских — нежное линдское.
Рабам своим давал… Ты думаешь, вейское или вареное критское? Нет, представь себе! Он их считал настолько безобразными — его слово, — что даже названия их слышать не желал. А рабы его пили либо его собственное второсортное вино, либо, если кто-то из рабов плохо себя вел и был наказан, — иберийское, из нашей с тобой родной Испании.
Такой вот хозяин, такой человек и такая вилла.
XIII. В завершение вспомню и сообщу тебе, Луций, что за этим прандием, или большим завтраком, ни слова не было сказано о Пелигне. Вардий вообще почти не говорил со мной, лишь изредка предлагая то или иное кушанье и кратко объясняя его достоинства и свойства. И вел себя, как обычные люди. То есть не актерствовал, не мимничал лицом, не пантомимничал телом, не флейтийствовал голосом — ты разрешишь мне так выразиться? И очень приветливо, я бы сказал, нежно на меня смотрел. Когда я, несколько смущенный нашим длительным молчанием — ведь обычно, встретившись со мной, он безостановочно рассказывал и разглагольствовал, — когда я сам принимался говорить, например, начинал расхваливать кушанье, Гней Эдий ласково прерывал мои тирады и говорил:
— Ты кушай, кушай. Лучшая похвала хозяину, когда у гостя рот наполнен едой.
И такая вот небольшая деталь, на мой взгляд, весьма примечательная. Я уже упоминал, что впервые в жизни оказался за столом, крытым скатертью. И, естественно, эту дорогую скатерть я боялся запачкать каким-нибудь неосторожным движением. Вардий мою стесненность, похоже, подметил. И как бы случайно капнул на скатерть соусом — жирное пятно посадил! И, улыбнувшись, заметил:
— Не человек — для скатерти, а скатерть — для человека. Ты не помнишь, кто это сказал?
Я ответил, что не помню.
— Это я сказал, — сказал Вардий. — А ты чувствуй себя как дома.
Но довольно о Вардии. Пора возвращаться к Пелигну.
