Свасория седьмая
Приап
I. Гней Эдий Вардий обещал известить меня о дне следующей встречи и выполнил свое обещание, за день до нашего свидания прислав ко мне не одного, а трех своих слуг.
Рано утром к дому Гая Рута Кулана — ты помнишь, это был наш новый хозяин (см. 2, I) — пришел старый раб неопределенной национальности — тот самый, который в последний раз выпроваживал меня из экседры (см. 5, XVI). Он сообщил, что на следующий день я приглашен на виллу Гнея Эдия. Но времени не уточнил.
В разгар школьных занятий, когда я сидел на уроке, в класс бесцеремонно вступил здоровенный детина, по виду фракиец, и, не поздоровавшись с учителем, даже не посмотрев на него, подошел ко мне, отвесил поклон и торжественно объявил на довольно-таки чистой латыни:
— Хозяин ожидает молодого господина за час до полудня. Просит не опаздывать.
Я испуганно посмотрел на учителя Манция и нарочито громко возразил:
— Я не могу. У меня занятия.
Посыльный умильно улыбнулся, как улыбаются малому ребенку, болтающему разные глупости, и, вновь окаменев лицом, провозгласил:
— Завтра. За час до полудня. Нельзя опаздывать.
Я растерялся. И за меня ответил учитель Манций:
— Обязательно придет! Я прослежу! Передай досточтимому Эдию Вардию мой привет и мои наилучшие пожелания.
Не стану описывать те укоризненные замечания, которые я выслушал от Манция по окончании уроков: дескать, когда такой человек приглашает, когда мне, и в моем лице школе, оказывается подобная честь… ну, и так далее…
А вечером было третье явление. Ко мне домой от Вардия пришла молодая рабыня, по виду гельветка. Она вызвала меня в прихожую. Из прихожей вывела на улицу. Попросила отойти подальше от двери. И сказала:
— Завтра за час до полудня… Но лучше приди немного пораньше… Скажи, что тебя ждут в купидестре… Завтра. Ты помнишь? Ты не забудешь?
Вроде бы, простые слова и ординарное сообщение. Но между предложениями она делала длинные паузы. И, произнеся первую фразу, стала гладить меня по голове. После второго предложения надвинулась на меня и своим телом прижала меня к стене. После третьего — стала губами искать мой рот. А бормоча «Завтра. Ты помнишь? Ты не забудешь»… Нет, не стану описывать ее телодвижения! Я отстранил ее. И она тут же исчезла в сумраке вечера.
II. Но лекцию Вардия — четвертую по счету? — мне предстоит вспомнить и описать. А потому заранее приношу извинения и предупреждаю: хотя я постараюсь смягчить выражения, а некоторые чересчур скабрезные подробности вовсе опущу, но так или иначе мне придется передать тебе, Луций, рассказ о Кузнечике и Приапе, и как бы я ни смягчал, как бы ни подвергал цензуре, я не могу же вообще никаких, так сказать, «терминов» не использовать и все проделки Пелигна выбросить за борт повествования!..
Да и сама обстановка, в которой всё происходило! Сам посуди, целомудренный мой Сенека:
Вардий принял меня в помещении, которое он и его слуги именовали «купидестрой». Это был портик в саду, отдаленно напоминающий палестру. Там были ложа различной формы и различные приспособления, о которых я пока могу позволить себе не вспоминать. Я насчитал три статуи Приапа с различными размерами и положениями — да простят меня Веста, Минерва и Диана! — «скакуна», или «стержня жизни», или «челнока восторга» — Вардий вслед за Пелигном использовал множество обозначений для того, что в приличном обществе вообще принято не обозначать.
Напольные мозаики и настенные фрески изображали эротические сценки, в которых одетые и обнаженные мужчины и женщины «купидонились» и «приапились» друг с другом; этих выражений мне никак не удастся избежать, ибо они были главными терминами в рассказе Эдия Вардия. А потому сразу же объясняю различие: купидонить означает ухаживать и соблазнять, приапить — то самое, что обычно следует за удачным ухаживанием и соблазнением.
И вот еще, Луций! Поначалу всё было пристойно. Вардий усадил меня на ложе, сам сел на соседнее и принялся рассказывать. Но скоро появилась та самая молодая рабыня, которая накануне прижимала меня к стене. Одеяние на ней было совершенно прозрачное. Вардий возлег на кушетке, и она принялась массировать ему лицо. А он продолжал разглагольствовать, лишь изредка прерываясь и отплевываясь, когда благовонные мази попадали ему в рот. Затем она сняла с него тунику, перевернула на живот и стал массировать спину и ноги. Потом перевернула на спину и принялась за грудь, за живот…
Дальше я уже старался не смотреть…
Потом рабыня ушла. Но некоторое время я все еще избегал смотреть в сторону Вардия…
Словом, заранее прошу извинить, если мой рассказ тебя покоробит. Потому что он должен покоробить любого добродетельного человека!
Гней Эдий Вардий принялся рассказывать буднично и просто, без обычных для него придыханий и восклицаний. И начал так:
III. — В школе Амбракия Фуска и Порция Латрона мы с Пелигном проучились два года. Потом Мотылек упорхнул. Помпей Макр — помнишь? — внук известного историка Феофана из Митилены, я уже рассказывал о нем — Макр предложил ему продолжить образование в Греции, отец Мотылька поддержал идею, изыскал необходимые средства, вот и отправились вместе, Помпей и Пелигн. Меня тоже звали с собой. Но я не поехал. Во-первых, греческим языком я тогда плохо владел. Во-вторых, отец мой — мир его праху! — всегда был жаден до денег. В-третьих, в нашем роду никто никогда не учился ни в Ахайе, ни на греческих островах… Что сел на краешек? Устраивайся поудобнее. Рассказ будет длинным… Короче, улетел Мотылек с Макром. А меня, своего самого близкого и преданного друга, бросил на произвол судьбы. Надолго…
Два года они путешествовали. Месяц жили в Коринфе. Потом едва ли не год обучались в Афинах. Потом, как тогда было принято, отправились в Троаду: посетили гробницу Протесилая, поклонились кургану Ахилла, облазили развалины Трои, в Скамандре совершили омовение, на Иду поднялись, читали друг другу Гомера, вспомнили про Энея, про Париса, про Елену Прекрасную… На материке побывали в Смирне, в Колофоне и в Милете. Потом перебрались на острова. С месяц жили на Лесбосе, у деда Помпея по материнской линии. Потом посетили Самос и Родос. А возвращаясь в Италию, высадились на Сицилии и долго по ней путешествовали… Из каждого города Мотылек слал мне письма. Он знал, что я по нему тоскую, и сам без меня скучал… С Макром он лишь развлекался. Поведать ему о болезненном и сокровенном он не мог. Ведь только я, «милый и чуткий Тутик», как он меня тогда называл, мог почувствовать и понять, что творится в его душе.
Вардий умильно улыбнулся и продолжал:
IV. — Когда Макр и Пелигн гуляли по развалинам Трои, у нас, в Риме, великий Август выдал свою дочь Юлию за своего племянника Марцелла. Марцеллу было семнадцать, Юлии — тринадцать лет. И вот в Риме, на Палатине, в бывшем доме Гортензия, который Август превратил в свой дворец, пылают факелы, юноши и девушки под аккомпанемент флейты поют эпиталамы, молодоженов ведут в брачные покои. А в далекой Троаде, в захудалой гостинице Пелигну снится сон. Тоже горят факелы. Но нет ни людей, ни звуков. Факелы жарче и жарче пылают. Будто от них зарождается ветер. Ветер его подымает. Выносит из дома. Мчит на восток: над горами, над морем, навстречу восходу. Жаром наполнилась грудь, колючки вонзились в пах и в живот. И мнится Пелигну, что он будто цикада или кузнечик… Прости, увлекся. Он мне этот сон в прозе описал, а не в стихах… Письмо пришло из Троады. На нем стояла дата, по которой я потом вычислил, что сон приснился Мотыльку в ту самую ночь, когда Юлия с Марцеллом возлежали на свадебном ложе.
V. Дней десять спустя прибыло письмо из Милета. В нем Пелигн сообщал мне, что, когда они осматривали порт, Макр чуть ли не силой затащил его в блудилище. Выбрав самую разбитную и самую игривую из порн — так греки называют своих шлюх, — Помпей поручил ей своего друга, вошел с ними в комнатку, заставил Пелигна раздеться и лишь затем удалился искать подругу для себя. Порна, с которой оставили Мотылька, в совершенстве владела ремеслом. Но от робости и непривычности ощущений Пелигн почти не запомнил своего первого в жизни соития с женщиной. «Это было как вихрь, — писал он мне. — Меня подхватило, перевернуло, уронило во что-то мокрое и душное. А дальше я ничего не помню. Не помню, как оделся, как оказался в общей зале, как вместе с Макром вышел на причал. Сначала — вихрь схватил и упрятал, а потом — волна выплюнула и выбросила». Так мне по-гречески писал Пелигн, будто стеснялся писать на латыни.
В письме, которое доставили с Родоса, Пелигн извещал меня, что вновь побывал у порн. На этот раз, отказавшись от услуг Макра, он сам выбрал себе подружку — молоденькую и хрупкую телом. Предавшись с ней любовным утехам, он хорошо запомнил свои ощущения, начало и конец их. А после сполз с ложа, сел на пол и разрыдался. Он мне писал: «Слезы сами брызнули у меня из глаз, и я не мог остановить их. Мне было горько и жалко. Жалко ее, которая, нежная и беззащитная, вынуждена торговать своим телом, отдавая его… — я даже представить боялся, каким грязным и грубым скотам ей приходится уступать себя… Еще больше мне было жалко себя! И я сейчас не могу объяснить почему… Мне было горько за весь мир и стыдно перед всеми людьми, живыми и мертвыми». Так с Родоса писал мне Пелигн.
Иное письмо я однажды получил с Сицилии. Пелигн в нем писал: «Мы с Макром часто заходим к меретрикам. Гней их усердно приапит (впервые я услышал, вернее, прочел это слово). А я люблю, выбрав глупышку, увести ее в закуток и расспрашивать о детстве, о том, как попала в блудилище, стыжу ее, что торгует самым прекрасным из чувств человеческих, предлагаю подумать, как вызволить ее из порока, выкупить из грязной неволи, деньги даю и друзей предлагаю в сообщники. Некоторые слушают и благодарят. Но некоторые начинают плакать, жалуются хозяйке или хозяину. А те на меня набрасываются: дескать, искушаю я их овечек и сбиваю с пути истинного!.. Ты за меня не волнуйся: иногда и мой скакун заглядывает в стойло Венеры. Но чаще люблю шутить и болтать». Так мне писал Пелигн, не помню: из Мессены или из Сиракуз.
Вардий сладенько ухмыльнулся и сказал:
— Как видишь, Мотылек уже перестал быть Мотыльком, но еще не успел стать Кузнечиком. Приап его еще не объял. Но Фавоний уже подхватил, вырвал из лунного света, разогнал призраков, увлек и понес на восток, в царство Венеры Родительницы, на встречу с веселым Приапом.
VI. — В Рим они с Макром прибыли за несколько дней до того, как великий Август отказался от должности консула, которую занимал уже одиннадцать раз, и сенат предоставил ему высший империй и пожизненную должность трибуна… Вы вообще-то изучаете близкую к нам историю?.. Что?.. Да, в год смерти Марцелла. Умница! Вижу, что изучаете… Но когда Пелигн вернулся в Рим, бедный Марцелл еще был живым, — сообщил мне Вардий и продолжал:
— Пелигну едва исполнилось двадцать лет. Апий, отец его, настаивал на государственной карьере. Он говорил: я кучу денег истратил на твое образование, ты его теперь получил, тебе покровительствует Валерий Мессала, один из первых людей в Риме… Да, я забыл сказать, что брат Пелигна, Сервий, умер в предшествующем году, когда Мотылек с Макром путешествовали по провинции Азия. Так что Пелигн у своего отца, потомственного провинциального всадника, остался теперь единственной надеждой.
От армейской карьеры Пелигн наотрез отказался.
Я, мол, не то, что отцы, не хочу в свои лучшие годы
В войске служить, не ищу пыльных наград боевых.
— «Пыльным ремеслом» всегда казалась ему воинская служба, и он ее часто так называл в своих стихах.
Пелигна сначала устроили триумвиром по уголовным делам.
Должности стал занимать, открытые для молодежи,
Стал одним из троих тюрьмы блюдущих мужей.
— Ничего остроумнее не могли придумать, как его, недавнего трепетного Мотылька, отправить работать тюремщиком!.. Естественно, на службе он редко появлялся и, по его признанию, старался не приближаться к северному подножию Капитолия, где находится Мамертинская тюрьма.
Полгода не прошло, как его решили выгнать с поста уголовного триумвира. Но тут по просьбе отца в дело вмешался влиятельный Валерий Мессала, и вместо позорного отстранения оформили перевод на судейскую должность, сделав Пелигна одним из судей-центумвиров, занимавшихся разбором имущественных, завещательных и изредка уголовных дел.
Я не обидел ничем порученных мне подсудимых
Там, где вершат дела десятью десять мужей.
Я безупречно решал в суде гражданские тяжбы,
Из проигравших никто не усомнился во мне.
— Естественно, никого не обидел, потому что совершенно затерялся среди сотни судей, многие из которых были на десять, на пятнадцать лет старше его, двадцатиоднолетнего. Разумеется, «безупречно решал», ибо, когда человек ничего не решает, его и упрекнуть не в чем. Действительно, «из проигравших никто не усомнился». Но скоро судейское руководство стало сомневаться в том, что судьей-центумвиром может быть человек столь, мягко говоря, легкомысленного и, грубо говоря, развратного поведения.
Вардий ненадолго замолчал. Потому что в этот момент в купидестре появилась рабыня-гельветка с флаконами для притираний. Глядя на ее прозрачное одеяние, Гней Эдий продолжал:
VII. — Едва появившись в Риме, Пелигн тут же примкнул к одной из молодежных аморий. Ее называли аморией Эмилия Павла или аморией Юния Галлиона, потому что первый был самым состоятельным ее членом, а второй — самым активным. Завсегдатаев было пятеро: Галлион, Помпей Макр, Павел, я и Пелигн — всё старые приятели и одноклассники по школе Фуска и Латрона.
Как водится, вместе пировали, ухаживали за женщинами, в застольях обсуждали и смаковали свои любовные похождения и все, так или иначе, пописывали стишки.
Купидонили все по-разному. Юний Галлион, наш сверстник, брал настойчивостью и неотвратимостью. Одна из его купидонок мне однажды призналась: «Мой Юний — из тех мужчин, которому, хочешь — не хочешь, придется отдаться. Потому что рано или поздно всё равно уговорит, уломает, доконает. Так стоит ли трепыхаться?!» Воистину, для жертв своих Галлион был неизбежен. Как бы они от него ни скрывались, он их выслеживал, куда бы ни шли, возникал перед ними, как приговор, как рок, как греческая Ананка — богиня Необходимости. Затратив на своих женщин столько усилий — он ночи проводил под дверями, в холод и в дождь, иногда простуженный и больной, но бдительно бодрствующий и неотвратимо ожидающий! — столько усилий приложивший, он их потом хранил и сортировал, как ювелир, каждой своей драгоценности отводя словно футлярчик или мешочек и никогда не вынимая их одновременно, то есть, бережно не убрав и надежно не спрятав первую, никогда не прикасался ко второй или к третьей. И жили они у него всегда в различных районах города, о существовании соперниц обычно не догадываясь… Умел, однако, как он говорил, «развести стражу».
Макр Помпей женщин «вычислял». Он считал, что у каждой женщины есть свое «первоначальное число» и, если это число обнаружить, женщину можно «поместить в любую плоскость и сделать из нее любую фигуру» — его выражения. Как он производил вычисления, не берусь сказать. Но купидонок приобретал быстро и точно. А дальше начинал «строить графики», «сопоставлять числа», «доказывать теоремы». Строить графики означало исследование и опробование эротических особенностей и, так сказать, «планиметрических» предпочтений женщины в любовных утехах. Сопоставлять числа значило предаваться любви одновременно с двумя или с тремя партнершами. Доказывать теоремы — ну, это когда между купидонками или между ними и Помпеем возникали ревность, упреки, скандалы и драки и Макру приходилось «прибегать к аксиомам», то есть, воздействуя на «первоначальное число» каждой женщины, возвращать ее в состояние покоя и равновесия, дабы, по словам Помпея, «не развалилась вся моя геометрия»… Макр был почти на два года старше нас с Пелигном и, как можно заметить, увлекался тогда математикой.
Эмилий Павел женщин не преследовал и не вычислял — он их подкупал богатыми подношениями и роскошными подарками… Базилику Эмилия видел?.. Ты в Риме никогда не бывал?.. Так вот, эту базилику за свой счет построил консул Луций Эмилий Павел, отец нашего Павла, тоже Луция… Богатое семейство. В те годы — особенно богатое!.. Стало быть, покупал своих купидонок. Всегда одну. И очень ненадолго, потому что быстро терял интерес. И, расставаясь со своими козочками — так он их называл, — еще щедрее их одаривал, чем когда привлекал. Об этом было известно. И они расставались с ним еще радостнее, чем сходились.
Вардий стал говорить отрывисто, потому что рабыня принялась накладывать ему на лицо маску из водорослевой массы.
VIII. — В нашей амории были и другие члены. Непостоянные. Руфин, например. Бедный и незнатный. С нами не учился. Но он служил вместе с Пелигном. Иногда приходил, пил, ел и слушал.
Повадился к нам и Флакк, младший брат Грецина. Ему было лет восемнадцать. Мы сделали его виночерпием…
Иногда заглядывал Юл Антоний. Помнишь? Сын злокозненного триумвира, любовника Клеопатры.
Юл был всего на два года старше Пелигна, но выглядел намного взрослее. Величавый красавец, чем-то похожий на Альбия Тибулла. К тому же умный. Образованный. Красноречивый. Но красноречие его было язвительным и циничным. Ум — злым и как будто обиженным.
О своих похождениях Юл никогда не рассказывал. Но о его победах шептались на улицах и шушукались в портиках.
Женщин он выбирал для обычных людей труднодоступных. Как правило, знатных девиц и часто замужних матрон. Брал, что называется, влет: суровым и властным взглядом, коротким призывным жестом, повелительным жестким словом. И напыщенные становились кроткими, своенравные — покорными, гордые — униженными. Ибо, покорив их в угоду своей гордыне, поправ их, дабы самого себя утвердить, он их всегда презрительно и зло унижал. Как мстительный полководец унижает пленных врагов. Как жестокосердный хозяин притесняет попавшего в немилость раба. А после, насытив мрачную страсть… Хватит накладывать маску! Ты мешаешь мне говорить!.. Наигравшись с ними, он их безжалостно прогонял от себя, будто выбрасывал в сточную канаву. Некоторые из выброшенных ненавидели его до конца своих дней. Но многие продолжали тайно любить и трепетно ждали, когда вновь остановится взглядом, поманит рукой, велит прибежать и отдаться.
Отцы и мужья, понятное дело, помалкивали. Связываться с человеком, который живет в доме великого Августа?.. Один, правда, пытался затеять процесс. Но его быстро образумили и утихомирили…
Тут Вардий оттолкнул рабыню, потому что она не подчинилась его приказанию и продолжала накладывать маску. А потом выплюнул изо рта водоросли и сказал:
— Когда у Пелигна началось приапейство, Юл некоторое время соревновался с ним в числе завоеванных женщин. Но скоро оставил это занятие. Силы были слишком неравны.
Вардий снова сплюнул. Потом сел на ложе и, глядя на меня зеленой личиной, восторженно продолжал:
IX. — Мы все — даже Юл Антоний — оставались обыкновенными людьми и были обычными любовниками. В Пелигна же вселился Приап — этот бог или демон! Снова во сне! Опять сон!
Явилась ему женщина ослепительной красоты — буквально ослепительной, потому что на груди у нее сияло золотое ожерелье, пропитанное солнечными лучами. Женщина эта предстала перед Пелигном под миртом в окружении стаи голубей и воскликнула то ли в печали, то ли с радостью: «Фавоний умчал Фанета на восток! Я теперь свободна! И ты свободен, мой милый козленок!» И принялась царственной рукой гладить козлика, неожиданно появившегося рядом с ней, прижавшегося к ее бедру и пытавшегося пролезть между ее ног. Голуби испуганно вспорхнули. Пелигн проснулся…
Кстати говоря, на следующий день умер Марцелл, и Юлия, дочь Августа, овдовела. То есть, сон приснился Пелигну ночью. А к вечеру следующего дня в Риме было объявлено с ростр о кончине Марцелла… Запомнил? Это нам потом пригодится.
Вардий провел пальцем по верхней губе, палец поднес к губам и принялся изучать приставшую зеленую мазь.
— Во сне его, как ты слышал, назвали козленком, — радостно продолжал Гней Эдий. — Но я буду называть его Кузнечиком. Во-первых, слово locustaему больше подходит, чем haedus, и намного больше, чем caperи hircus. Во-вторых, в нашей амории именно «Кузнечик» к нему приклеился в качестве главного прозвища. В-третьих, охваченный Приапом, он воистину уподобился локусте, цикаде или кузнечику, который, представь себе, трещит без умолку, легкий, внезапный, стремительный, неразборчивый, неуловимый… Он мелькал среди нас, неожиданно появляясь, оглушая нас своими рассказами, и так же неожиданно исчезая. Расставшись наконец со своими призраками, прозрев и с небес опустившись на землю, он в женщине увидел плоть и жадно накинулся, прыгая из засады.
Влюбился Кузнечик и сошел с ума, говорили про него. Но сам он, объятый Приапом, слово «любовь» никогда не произносил. Он говорил: «Когда ты хочешь съесть яблоко или сорвать грушу, разве ты любишь их? Ты просто протягиваешь руку, рвешь и съедаешь». Он говорил: «Женщина — это еда, которую алчешь, когда ты голоден, и от которой мутит, когда ты пресытился».
Он говорил о страсти, а не о любви! О вихре страсти:
Вихрь куда-то опять бедную душу стремит!
Так и кидает меня, словно корабль на волнах!..
Огонь страсти, вожделеющей страсти Приапа, он потом опишет в «Странствиях Венеры». Помнишь? Я уже в прозе рассказывал тебе (см. Приложение 1, XIII):
«Огонь его — знойный, удушливый, сладострастный — почти не задерживается в сердце и тотчас опускается в нижнюю часть живота, проникая…» Душа, сердце — это для поэтов и для тех, кого не мучит Приап. Помнишь? «Сети его — лианы и дикие виноградные лозы, в которых, запутавшись, не освободишься, пока не обессилишь». «Стрелы его — колючки и занозы, которые зудят и подталкивают, свербят и подгоняют, мучат и устремляют»… Однажды он поймал какого-то большого кузнечика или цикаду, неожиданно прижал его к моему животу, и это зеленое страшилище так больно укусило меня, что я вскрикнул от боли. А он жарко и оглушающе закричал мне на ухо: «Вот так и они меня жалят, когда я гляжу на них! И жалю в ответ своим жалом! Вкручиваю в них Веретено Страсти! Протыкаю их Стержнем Жизни! И так мы жалим друг друга, дико и радостно, по-фракийски, иногда до бесчувствия!»… Давай, Юкунда, снимай маску. Она мне стягивает лицо. (Это — рабыне. Молодую гельветку, как выяснилось, звали Юкундой)… Однажды в жаркий июльский полдень я встретил его на Священной дороге и с трудом успел ухватить за полу плаща, так он летел и стремился. «А! Тутик! — воскликнул безумный Кузнечик. — Умоляю, не задерживай меня! Я должен немедленно найти себе женщину. Иначе я замерзну и превращусь в камень»… В другой раз он мне признался: «Когда иногда случается и я ночью лежу в одиночестве, мне кажется, что я уже умер и скоро придут друзья, чтобы отнести меня на погребальный костер»… Позже он напишет:
Я пожелал бы врагу одиноко лежать на постели,
Где не мешает ничто, где ты свободно простерт.
Нет, пусть ярость любви прерывает мой сон неподвижный!
Лишь бы не быть одному грузом кровати своей…
— «Ярость любви» в его лексиконе появится позже. А тогда он называл свои безумства «приапейством»… Представь себе, Кузнечик часто ходил на Эсквилин в сады Мецената и там поклонялся статуе Приапа: совершал перед ней медовые возлияния, увенчивал голову статуи миртовым венком, деревянный уд обматывал плющом, просом кормил прожорливых воробьев и похотливых голубей… Приапейство свое считал «делом», а всё остальное — «досугом»…
Вардий вновь возлег на кушетке, и Юкунда-рабыня принялась осторожно снимать с лица его жидкие водоросли. При этом Гней Эдий умудрялся шевелить губами и, хоть и с паузами, прочел мне целую стихотворную строфу:
«С неба она к тебе не слетит дуновением ветра —
Чтобы красивую взять, нужно искать и искать.
Знает хороший ловец, где сети раскинуть на ланей,
Знает, в какой из ложбин шумный скрывается вепрь;
Знает кусты птицелов, и знает привычный удильщик
Омуты, где под водой стаями рыбы скользят…»
Когда рабыня освободила ему лицо, Вардий снял с себя тунику и, оставшись в одной набедренной повязке, лег на живот, а Юкунда принялась натирать ему спину маслом — судя по запаху, не оливковым, а нардовым. И продолжал рассказывать, несколько пришепетывая, так как его губам мешала двигаться бархатная подушечка:
X. — Удильщиком и птицеловом был заправским. В городе главными его омутами были Священная дорога, так называемая «Помпеева тень» — портик при театре Помпея — и Апиев фонтан возле храма Венеры Прародительницы на форуме Юлия. В этих местах всегда крутятся, вертятся и плещут одеждами разного рода купидонки.
Особенно широко раскидывал сети по праздникам, в частности, на Флоралиях, в пятый день перед майскими нонами.
Все за столами себе венками виски оплетают,
Всюду на светлых столах видны покровы из роз.
А почему на играх у Флоры толпятся блудницы,
Нет никакого труда это тебе объяснить:
Вовсе она не ханжа, надутых речей избегает,
Хочет она, чтоб ее праздник открыт был для всех,
И призывает жить всласть в цветущие годы,
А о шипах позабыть при опадении роз.
С позволения сказать, ложбины, а точнее — лежбища, отыскивал на пирах и попойках. С Юнием Галлионом и с Помпеем Макром, когда им надоедало осаждать и вычислять своих купидонок, переодевшись в дрянные одежды, отправлялись в харчевни и кабаки, в общественные бани, в Мраморную гавань к матросам на корабли. Случалось, примыкал к Эмилию Павлу и Юлу Антонию, которые приводили его в пышные застолья к распутникам-сенаторам, щеголям-всадникам и толстосумам-вольноотпущенникам.
Званый обед — тоже славная вещь для любовных походов,
И не единым вином он привлекает мужчин.
Брызги вина увлажняют пернатые крылья Амура —
И остается летун, отяжелев, на пиру…
Из птичьих кустов самым богатым добычей считал цирк. Тут можно было, как он это потом опишет в своей «Науке», не разговаривать знаками пальцев и не ловить тайные взгляды в ответ, а сесть рядом, подушку под локоток подложить, к ногам поставить вогнутый валик, веером обмахивать, речью зацепиться, боком прижаться, на соседа из заднего ряда накинуться, чтобы –
В спину ее не толкал грубым коленом своим!..
Цирк — на первом месте. А на втором — амфитеатр:
Здесь над кровавым песком воюет и отрок Венеры —
Метко он ранит сердца тем, кто на раны глядит.
На третьем месте — театр:
Здесь по себе ты отыщешь любовь и отыщешь забаву —
Чтобы развлечься на раз или увлечься всерьез.
Модные птички на модные зрелища рвутся:
Толпы красавиц текут, в лицах теряется глаз.
Все хотят посмотреть и хотят, чтоб на них
посмотрели, —
Вот где находит конец женский и девичий стыд.
— Не трогай левое плечо! Оно у меня сегодня болит! — вдруг капризно вскричал Эдий Вардий и с раздражением вытолкнул из-под лица бархатную подушечку.
XI. — Чем брал, спрашиваешь?! — продолжал Гней Эдий, поначалу сердито, но быстро вдохновляясь и теряя сердитость. — Нет, за внешностью своей в ту пору не следил, на щеголя не был похож; ростом не вышел, красотой не блистал, зачем-то на мизинце отрастил длинный ноготь… Прежде всего, брал напором. Он сам говорил, что перед его стремительностью и внезапностью мало кто мог устоять. И еще говорил, что ему помогает «бесстыдное бешенство желаний» — любимое его выражение.
К бешенству желаний, которым с некоторых пор преисполнился этот худенький двадцатилетний юноша, которым кипел и брызгал, словно окутывая паром, он присовокупил оглушительное красноречие и головокружительную лесть. Наметив себе жертву, нацелившись и прыгнув, Кузнечик буквально оглушал ее своим жарким стрекотом, очаровывал призывным пением. Глаза его загорались вдохновенным огнем, холеные кисти рук птицами взлетали ввысь, голос наполнялся чарующим очарованием.
Льстил, вроде бы, грубо, но точно в цель, так что жертва грубости не чувствовала, а испытывала головокружение от меткости попадания:
Если в тирийском она — похвали тирийское платье,
В косском ли выйдет к тебе — косское тоже к лицу;
Если пробор в волосах — не надобно лучшей прически;
Если она завита — честь и хвала завиткам…
Чувствовал, что именно надо хвалить. И хвалил неустанно:
Не уставай восхвалять лицо ее, волосы, руки,
Пальцев тонких изгиб, ножки-малютки следок.
Слышать хвалу своей красоте и стыдливая рада:
Каждая собственный вид ценит превыше всего…
Особенно умел расхваливать то, что никто, кроме него, не хвалил и сама женщина считала своим изъяном:
Скрасить изъян помогут слова. Каштановой станет
Та, что чернее была, чем иллирийская смоль;
Если косит, то Венерой зови; светлоглаза — Минервой;
А исхудала вконец — значит, легка и стройна;
Хрупкой назвать не ленись коротышку, а полной —
толстушку…
Говорю: головокружительный в лести своей!
Вардий замолчал, потому что рабыня сняла с него набедренную повязку и стала массировать голые ягодицы.
XII. Спросишь: а что егосамогопривлекало? — продолжал Гней Эдий. — Отвечу: в разное время разные части женского тела. Сперва — ноги, настолько, что, купидоня свои жертвы, он даже не заглядывал им в лицо. «Вся тайна — в женской ножке, чем выше, тем больше скрытой от взоров», — говорил Кузнечик и всё свое бурлящее красноречие, всю свою кипучую лесть на ноги направлял, будто к ним одним обращался и именно их соблазнял.
Затем охладел к ногам и прикипел к грудям. «Грудь — главное достоинство женского тела! Олимп и Ида восторга! А между ними — океан сладострастия! Пойми, Тутик!» — кричал мне безумный Кузнечик.
Потом увлекся руками, кистью и пальцами. «Руки всё создали на свете: одежды, светильники, ложа, хлеб и вино. Рука ласкает и нежит, и это — лучшее из всех ее деяний».
Потом стал восхищаться женскими волосами, локонами, проборами, завитушками.
Но эдакая избирательность длилась недолго. И скоро Кузнечик стал купидонить под новым девизом: «я пылаю от всякой причины!» Он объяснял: «Тот, кто пристрастился к чтению, будет из любопытства хотя бы заглядывать во все встретившиеся ему книги. Тот, кого влекут женщины…» Далее Кузнечик обычно умолкал. Но когда стал писать элегии, мысль свою, как мне кажется, великолепно продолжил:
Определенного нет, что любовь бы мою возбуждало,
Поводов сотни — и вот я постоянно влюблен!
Стоит глаза опустить какой-нибудь женщине скромно, —
Я уже весь запылал, видя стыдливость ее.
Если другая смела, так, значит, она не простушка, —
Будет, наверно, резва в мягкой постели она.
Эта походкой пленит, а эта пряма, неподвижна, —
Гибкою станет она, ласку мужскую познав.
Ты меня ростом пленишь: героиням древним подобна, —
Длинная, можешь собой целое ложе занять…
— Ну, и так далее. В элегии у него длинный перечень.
Рабыня закончила массаж ягодиц, и руки ее перешли на ноги Гнея Эдия. И Вардий, как мне показалось, с облегчением стал восклицать:
— Но главное — легкость! Главное — побыстрее пустить в дело свой стержень жизни! А где он найдет для него пристанище, кем на самом деле явится нимфа, — это Кузнечика не очень-то занимало! Долгие осады — это для Галлиона. Тщательные вычисления — пожалуйста, но для Макра. Кузнечик брал только тех, кто, утром ему встретившись, в полдень улыбнувшись, тем же вечером падали в объятия и увлекали в грот Венеры… Да, если цинично говорить, брал тех, кто ему подворачивался.
XIII. Но надо признаться, ему очень многие подворачивались! Вернее, он их подворачивал под себя! О заработчицах не говорю — их было бесчисленно. А прочих я тогда сосчитал и теперь могу перечислить. Субуррских вольноотпущенниц было одиннадцать. Семь актрисок, три певички и шесть танцовщиц. Пять провинциалок, которые недавно приехали в Рим и устроились торговками или разносчицами.
Были и благородные общим числом восемнадцать. Три римские молодые девушки, не имевшие опекунов и потому беспрепятственно распоряжавшиеся собой и своим имуществом. Пять разведенных женщин, две из которых официально объявили себя гетерами. Шесть вдовых матрон. И четыре замужние, склонные к любовным интрижкам, причем одна из них — жена сенатора.
Двадцать четыре рабыни-служанки; от них оттолкнувшись, Кузнечик запрыгивал на хозяек.
Некоторые были намного старше Кузнечика. Но это его не смущало.
К одной тридцатипятилетней матроне он каждую ночь лазил с крыши по веревке.
Как-то одной, то другой рукою хватая веревку,
Я опускался по ней прямо в объятья твои…
— Это не его стихи. Проперций их написал, а Кузнечик прочел их и стал лазить.
Но скоро ему надоело карабкаться. Он закупидонил другую, сорокалетнюю, чужую женушку — ту самую, у которой муж был сенатором — и на несколько дней поселился у нее на чердаке. Она приносила ему туда пищу и выносила его ночной горшок. Там же, на чердаке, они приапились…
Однажды, проезжая по улице верхом на лошади, он через раскрытую дверь увидел в глубине атриума хорошенькую молодую головку, повернул коня, въехал сначала в прихожую, затем в атриум. Девица упала в обморок. Но Кузнечик, выпрыгнув из седла, быстро привел ее в чувство, вместе с ней искупавшись в имплувии и тут же, по его словам, овладев ею… Девица была одной из трех, у которых родители умерли, а опекунов не успели назначить…
Силою женщину взяв, сам увидишь, что женщина рада
И что бесчестье она воспринимает как дар.
Если ж она, хоть могла претерпеть, а нетронутой
вышла,
То под веселым лицом тайную чувствует грусть.
— Так он познакомился с одной тридцатилетней вдовушкой. Они оказались соседями в придорожной гостинице. Днем Кузнечик закупидонил и отприапил ее служанку, а вечером скакнул в соседнюю комнату и прыгнул на госпожу. Он мне потом рассказывал:
«Всю ночь мы боролись, словно атлеты. В кромешной тьме и в полном молчании. Наши руки были вытянуты, перекручены, судорожно сжаты, по коже струился пот. Иногда мы наталкивались на перегородку, на ложе или на стул; тогда, не разжимая объятий, мы замирали на некоторое время, в страхе, как бы наш шум не разбудил кого-нибудь в доме. А затем возобновляли ожесточенную борьбу… Я овладел ею перед рассветом, на жестком полу… И, веришь ли, Тутик, на прощание она мне призналась: „Если бы ты, проказник, не добился своего, я бы пошла к местному претору и засадила тебя в тюрьму. За то насилие, которое ты собирался совершить надо мной. Но не совершил, подлец…“»
Тут Вардий захихикал и задергался. Рабыня Юкунда стала массировать ему пятки, а он, по-видимому, боялся щекотки.
— И повторяю: порны, меретрики, заработчицы, уличные и трактирные девки — их было столько, сколько песков в Африке!.. Ха-ха… А когда его упрекали, некоторые удивленно, другие — насмешливо, иные — брезгливо, не только старшие и почтенные, но сверстники и друзья по амории — Макр, или Галлион, или Павел Эмилий: дескать, с голодухи — понятно, и все насыщаются, но обласканный вольноотпущенницами и юными римлянками, откормленный вдовушками и пресыщенный замужними матронами — зачем? с какой стати? с какого рожна?.. Хи-хи… Когда его так пытались усовестить, Кузнечик, как правило, отвечал чужими стихами. И из Горация вот эти любил декламировать:
Право, у женщины той, что блестит в жемчугах
и смарагдах
(Как ни любуйся, Керинф!), не бывают ведь бедра нежней,
Ноги стройней; у блудниц они часто бывают красивей.
Кроме того, свой товар без прикрас они носят; открыто,
Что на продажу идет, выставляют…
Хе-хе… А из Проперция часто цитировал:
Нет, только та, что гулять может вольно, отбросив
накидку,
И никаких сторожей нет при ней, — та мне мила;
Что не боится башмак замарать на Священной Дороге
И не заставит совсем ждать, коли к ней подойдешь.
Не завопит: «Боюсь! Вставай же скорей, умоляю:
Горе, сегодня ко мне муж из деревни придет!»
— Всё! Хватит! — вскричал Вардий и выпрыгнул с ложа. Срамные части своего обнаженного тела он и не подумал прикрыть.
Но велел рабыне переложить подушку и лег на спину так, чтобы оказаться ко мне лицом. Юкунда принялась массировать ему грудь. А Гней Эдий продолжал, уже не вздрагивая и не хихикая:
XIV. — Кузнечик лишь с первого взгляда казался хрупким и маленьким. На самом же деле роста был чуть ниже среднего. И тело у него было мускулистое, гибкое, хорошо развитое гимнастическими упражнениями. Он славился как неутомимый ходок пешком, был страстный охотник до плаванья в озерах и в море, уроки фехтования брал у Веяния — тогдашнего самого известного гладиатора.
Члены изящны мои, однако нимало не слабы;
Пусть мой вес невелик, жилисто тело мое.
Часто в забавах любви всю ночь проводил, а наутро
Снова к труду был готов, телом все так же могуч...
Он тогда очень гордился своим телом. И было чем гордиться, клянусь поясом Венеры!
Потом у него этот дар постепенно отобрали. Но тогда, в двадцать и в двадцать один год, в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс, Приап или сама Великая Матерь наделили его поистине сатировой силой. Сила эта, с одной стороны, доставляла ему и его купидонкам неиссякаемое наслаждение, но вместе с тем, как он мне однажды пожаловался, причиняла ему едва ли не танталовы муки. «В Аиде, — объяснял Кузнечик, — Танталу не дают есть и пить. Я ем и пью. Но с каждым новым глотком жажда моя лишь усиливается. С каждым новым кушаньем меня охватывает всё более лютый и мучительный голод… Как у Проперция: „Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен: у настоящей любви нет никаких рубежей“».
Сам посуди. Чтобы утихомирить сидящего внутри него Приапа, Кузнечик должен был рано утром встретиться с молодой и выносливой заработчицей, перед обедом — с одной или несколькими театральными плясуньями, вечером — с гетерой или с провинциалкой-вольноотпущенницей. И всё это лишь для того, чтобы ночью не истерзать и не измучить какую-нибудь вдовушку, замужнюю матрону или римлянку-молодку. Он мне однажды признался: «Милый Тутик! У меня на дню должно быть сразу несколько купидонок. Если у меня будет одна, она умрет через несколько дней».
Обычный человек если не с первого раза, то со второго и с третьего уж точно утолит свою страсть и блаженно обессилит. Кузнечик же выдерживал десять, пятнадцать, двадцать заездов — его выражение. «Трижды обогнув мету, — говорил он, — я не испытываю ни малейшей усталости. После десятого заезда мне обычно хочется съесть яблоко или грушу. После пятнадцатого поворота — осушить чашу цельного вина. После двадцатого мне надо немного поспать, чтобы с новыми силами продолжить гонки».
Самый короткий заезд, по его словам, длился около четверти часа. Самый продолжительный — более семи часов.
Ты скажешь, преувеличивал?.. Я тоже однажды позволил себе усомниться. Тогда Кузнечик повлек меня в ближайший лупанарий, выбрал трех заработчиц и у меня на глазах с каждой из них совершил по шесть заездов подряд!
Одна из его замужних купидонок, как тогда говорили, страдала лидийской болезнью, то есть в приапействе была ненасытной. Муж ее, всадник-публикан, так устал от ее аппетита, что заставлял ее носить обвязанное вокруг талии мокрое холодное полотенце, надеясь таким образом хотя бы слегка остудить ее пыл. Она потому и прилепилась к Кузнечику, что тот снимал с нее проклятое полотенце и приапил ее повсюду и беспрерывно: в крытых носилках, когда они ехали к нему или к ней домой; в роще на плаще и под деревом, если по дороге попадалась им роща; в саду, «в беспорядке вокруг свежих роз накидав» — так у Проперция; один раз — на заброшенном кладбище, потому что они шли пешком и его несчастной купидонке так сильно приспичило… Однажды он ворвался ко мне в дом, упал передо мной на колени и взмолился: «Тутик! Пойди, погуляй на часочек! Лесбия моя умрет, если твой кров не придет нам на помощь!» И я еще не успел выйти из дома, как они сплелись, будто плющ вокруг дуба, вцепились друг в дружку, как египетские кошки, и тут же, в прихожей, на холодном полу… Когда часа через два я вернулся, у них в самом разгаре была навмахия в имплувии… Вернувшись еще через час, я застал их под лестницей на ложе рабыни; она была в позе филлейской матери, а он — парфянского стрелка… Увы, мне пришлось нарушить гостеприимство и прервать их заезды. Ибо к вечеру ожидался возврат из деревни моего отца. И, надо сказать, остававшиеся в доме рабы были так сильно смущены и перепуганы, что заперлись в винном погребе и едва не окоченели… Лесбия — так Кузнечик называл эту женщину в честь возлюбленной Катулла — Лесбия, уходя, обхватила меня руками за шею и закричала мне в ухо: «Он демон! Он бог! Я с ним теряю рассудок и превращаюсь в менаду!.. Вакх! Приап! Аполлон! Мне хочется умереть! Я не хочу возвращаться на землю!..» Она бы совсем меня оглушила, если б Кузнечик не пришел мне на помощь и не вытащил свою подружку сначала в прихожую, а затем — на улицу.
Преувеличивал, говоришь? Нет, полагаю, преуменьшал.
Юкунда-рабыня уже массировала Вардию живот, все ниже и ниже спускаясь руками. Я старался теперь не смотреть в их сторону.
А Гней Эдий все больше оживлялся:
— Помнишь, у Катулла:
Ты меня поджидай, приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Разрешай же скорей: нету мочи, —
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
И рубаху и плащ проткну, пожалуй.
Так вот, однажды, когда мы гуляли с Кузнечиком, он, описывая мне очередное свое любовное ристание, вдруг рассмеялся, словно малый ребенок, тряхнул кудрями и, указав пальцем на статую Приапа — мы прогуливались по садам Мецената, — воскликнул: «Я как он! То есть в любой момент. И даже без всякого повода!» — Я не понял его восклицания. Тогда Кузнечик распахнул плащ и велел: «Смотри на тунику». Я стал смотреть и увидел, как туника медленно приподнимается… — «В любой момент могу вывести из стойла моего скакуна», — смеясь, объяснил мне мой друг…
— Не надо на меня смотреть! Я этого не умею и никогда не умел! — крикнул мне Вардий, хотя, повторяю, я уже не смотрел в его сторону.
А он продолжал игриво и радостно:
XV. — Мы все ему в подметки не годились! Даже Юл Антоний, к которому, насколько я знаю, Приап всегда был благосклонен.
Заметив, что я испытываю определенные трудности в купидонстве, Кузнечик, чуткий друг и верный товарищ, попробовал некоторых из своих купидонок передавать мне. Но из этого ничего путного для меня не вышло. Первая, испытав два моих заезда и ни разу меня не одобрив, от третьего заезда решительно отказалась и покинула меня обиженная и рассерженная. Вторая, выдержав первый заезд и на первой мете даже разыграв одобрение, на следующем забеге вдруг горько расплакалась у меня в объятиях. Третья — учитывая мои предыдущие неудачи, Кузнечик на этот раз решил сам присутствовать на стадионе — третья, едва началось ристание, соскочила с колесницы, бросилась к Кузнечику — он возлежал за накрытым столом и, беззвучно шевеля губами, читал оды Горация, — уткнулась ему в колени и истошно завопила на весь триклиний: «За что ты меня наказываешь, господин мой?! Чем я перед тобой провинилась?!»… Мы оба тогда рассмеялись и решили, что называется, не путать быка с Юпитером.
Отныне, подыскивая для меня купидонок, Кузнечик к ним ни в коем случае не прикасался. Более того, он мне велел в больших количествах поглощать куриные яйца, гиметтский мед, пеласгийский чеснок и разные горькие снадобья: сатурейские травы, крапивное семя с белым перцем, растертый пиретр в многолетнем вине, «орехи с веток колючей сосны». Всё это у него перечислено в «Науке». Но сам он этих зелий никогда не принимал. По крайней мере в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс.
Я избегал смотреть в сторону Вардия. Но догадывался, что руки проклятой Юкунды уже покинули его живот и теперь массировали… ну, ты меня понимаешь, Луций!.. Я думал, Вардий если не умолкнет, то по крайней мере заговорит сбивчиво и с паузами.
Но голос у него возвысился, речь полилась свободно и гладко, как у искусного оратора на форуме или в сенате:
XVI. — Запомни, юноша, и разъясняй всякому, кто будет расспрашивать и, тем более, обвинять. Клянусь всеблагими богами и свидетельствую перед алтарями их, что, охваченный Приапом, Пелигн воистину воспламенялся божественным огнем и готов был умереть в исступлении своего чувства!
Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти,
Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст!..
Похотливыми кобельками, сладострастными козлищами были мы, его сверстники. Он же всегда оставался Великим Любовником, жрецом Амура и почти что богом.
Свидетельствую, что в любых, даже самых безудержных своих похождениях был он искренен и чист, как горный родник. Мы, вступив на стезю Амура, лукавили и обманывали, развратничали и, пачкаясь, замутнялись. Он же, Пелигн, сверкал чистотой своего страстного откровения, сиял радостью и солнечной силой. Как никто из нас, он умел наслаждаться своей молодостью, не задумывался о завтрашнем дне, а упивался днем сегодняшним; не лицемерил, не ханжествовал, не стыдился жизни и не брезговал ее дарами. Не лжет играющий ребенок, потому что он играет с богами и боги играют с ним! Не пачкается он, ибо проникнут первозданной чистотой и окутан божественным покровом, защищающим его от грязи жизни! Таков был Пелигн, о котором я свидетельствую: худенький, гибкий, неугомонный, притягательный, обворожительный, мимолетный…
— Ты слушаешь меня? — вдруг насмешливо спросил Вардий. Я кивнул, не глядя в его сторону. И Вардий с той же запальчивостью продолжал:
XVII. — Однажды я присутствовал при разговоре Кузнечика с Юлом Антонием. И Юл сказал:
«Женщины не совсем люди. Это зверьки, которых заводят, чтобы от скуки ими забавляться».
«Да, да, зверьки. Но очень ценной породы», — тут же откликнулся Кузнечик.
«Женщины пусты и ограниченны, потому что зрелость их ума приостанавливается на восемнадцатом году жизни», — далее сказал Юл Антоний.
«Ты прав. Они — дети. А мы свое детство, к сожалению, быстро теряем», — отозвался Кузнечик.
«Женщины коварны и лживы. И это — главный порок женской натуры», — сказал Юл Антоний.
«Совершенно верно! Они игривы и изобретательны. И это их главное достоинство!» — воскликнул Кузнечик.
«Они чужие нам, — уже сердясь, сказал Юл Антоний. — Мужчина и женщина всегда будут воюющими сторонами».
«Правильно! Но мы завоевываем их и сливаемся в единое целое!» — рассмеялся Кузнечик.
«Что бы ты ни говорил, женщина — это зло, которое, по возможности, надо избегать», — объявил Юл Антоний.
«Совершенно с тобой согласен. Но такое сладкое зло, что избежать его невозможно», — почти прошептал Кузнечик.
Стало быть, обменялись мнениями писанный красавец и худенький юноша-переросток, столичный щеголь-аристократ и скромный провинциал, поборник злой похоти и жрец божественного вдохновения!.. Чувствуешь разницу?
Я снова молча кивнул. А Вардий рассерженно скомандовал:
— Довольно, Юкунда! Ты мешаешь нам беседовать! Ступай и оставь нас одних!
…Я не видел, как рабыня ушла, потому что некоторое время по-прежнему избегал смотреть в сторону Гнея Эдия.
А тот, пока я на него не смотрел, говорил сердито и будто обиженно:
XVIII. — Некоторые утверждают, что он уже на службе стал писать элегии. Неправда. Элегии он стал сочинять на следующей станции. А в эпоху Приапа изредка писал сатиры и эпиграммы: на меня, на Макра и Галлиона, ни разу — на Юла Антония, но однажды — на Валерия Мессалу, своего благодетеля. Ямбы его были колючими и острыми. Он в них подражал — нет, не Горацию, а Эннию и Луцилию, основоположникам латинских сатир. Никогда свои ямбы не отделывал и, прочитав нам, тут же уничтожал.
Некоторые из них он потом вставил в свои любовные элегии, поменяв им размер. А тогда, на станции Венеры Паренс, оборонялся ими, словно дротиками, от тех, кто на него нападал.
Ведь далеко не все, подобно мне, способны были почувствовать и оценить божественность его приапейства. Многие порицали и осуждали.
Элий Ламия, друг Горация, который в то время председательствовал в суде центумвиров, например, предлагал не только отстранить Кузнечика от должности судьи, но упрятать его в тюрьму за распущенность и нарушение древних законов о добродетели. Ламии он ответил стихами, которые потом попали в «Метаморфозы»:
Долг соблюдать — старикам, что дозволено, что
незаконно
Или законно, пускай вопрошают, права разбирая, —
Дерзким нашим годам подобает Венера. Нам рано
Знать, что можно, что нет, готовы мы верить, что
можно
Всё, — и великих богов мы следуем в этом примеру.
Грецину и Атею Капитону, нашим бывшим одноклассникам по школе Фуска и Латрона, которые рассказывали про него разного рода небылицы и прилюдно обвиняли в грязном разврате, Кузнечик ответил язвительной эпиграммой, которая заканчивалась следующими стихами:
Вы, пресмыкаясь во прахе, как змеи
Ползете наверх, чтобы к солнцу пробиться.
Я ж, как бычок, выбегаю из стада,
Чтоб свободы вкусить и ветром напиться.
Стихи эти потом никуда не вошли, но я их хорошо запомнил.
Валерий Мессала долгое время, что называется, сквозь пальцы смотрел на проделки Кузнечика. Но когда жалобы на его поведение стали почти непрерывными, когда самого Мессалу стали обвинять в покровительстве развратнику, когда в кружке Мессалы Кузнечик закупидонил и отприапил начинающую поэтессу Сульпицию, Мессала, наконец, осерчал и ласково, но твердо и укоризненно, как он это умел, стал внушать своему любимчику, что молодость молодостью и проказы проказами, но надобно все же чтить благонравие, проявлять скромность, не уступать соблазнам, не допускать буйства. Кузнечик же, как рассказывали, тут же, ни мгновения не раздумывая, ответил ему стихами, которые потом попали к нему в «Амории»:
Я ненавижу порок. Но сам ненавистного жажду!
Нет, себя побороть я не смогу ни за что!
За спину руки загнув, влекут за мной Благонравье,
Скромность и всех, кто ведет с войском Амура борьбу.
Рядом со мною Соблазны идут, Заблуждение, Буйство, —
Где бы я ни был, всегда эта ватага со мной.
Я и людей, и богов покоряю с таким ополченьем.
Я без содействия их вовсе буду нагим!
Услышав эту импровизацию, Мессала, говорят, рассмеялся и отпустил Кузнечика. Однако тотчас отправил письмо Марку Агриппе, в котором просил быстро и незаметно освободить Пелигна от должности судьи-центумвира… Мессала в ту пору уже отошел от политики, перестал быть префектом Города. Но связи у него по-прежнему были широчайшими, влияние — преогромнейшим, и Август, хоть и сетовал на его уклонение от государственной службы, считал Мессалу одним из самых близких к нему и преданных ему людей.
Говорю: стихов почти не писал, — продолжал сердиться Вардий. — Но множество знал чужих стихов и ими тоже отбивался от своих критиков. Гораций, который дружил с Меценатом, иногда заходил к Валерию Мессале, и как-то раз, встретив у него в застолье Кузнечика, принялся его распекать: дескать, бог знает на что тратит время своей юности. Кузнечик его некоторое время слушал, а потом, глядя на Мессалу, укоризненно воскликнул:
Мы говорим, говорим, время ж завистное
Мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему!
Все возлежавшие за столом рассмеялись, потому что то были известные стихи самого Горация. Гораций самодовольно улыбнулся, но решил продолжить наставления и сказал: «Днем надо пользоваться. Но надо ли устраивать буйные кутежи?»
А Кузнечик ему в ответ:
Я сгораю, когда тебе, Лидия,
Буйный хмель запятнал плечи прекрасные
Иль пламенный юноша
Зубом запечатлел след на губе твоей.
Под общий хохот Гораций насупился, запыхтел и пробурчал: «Но надо же знать меру».
А Кузнечик:
И бессилен пред натиском
Я Венеры: она с Кипром рассталася.
Так подайте ж, прислужники,
Дерна мне, и ветвей свежих, и ладана,
И вина с чашей жертвенной;
Да богиня грядет, жертвой смиренная!
То есть, ты понимаешь? На каждое замечание Горация Кузнечик отвечал ему его же собственным стихом!
А Марку Порцию Латрону — бывшему своему учителю, — когда тот тоже принялся прилюдно шельмовать его, Кузнечик процитировал Катулла:
Пусть ворчат старики, — что нам их ропот?
За него не дадим монетки медной!
Дай же, Лесбия, тысячу сто поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста.
Вардий замолчал. И сохранял молчание до тех пор, пока я не повернулся и не взглянул на него. Он уже был в тунике и сидел на ложе, насмешливо на меня глядя.
XIX. — Тут, в самый разгар приапейства, Кузнечика женили! — хихикнув, объявил мне Вардий и продолжал, изображая на лице то растерянность, то испуг. — Отец его, Апий, желая утихомирить теперь единственного своего сына, повадился тайно захаживать в дом Мессалы, секретничать с женой его, Кальпурнией. И, видимо, совместными усилиями подыскали дочку какого-то обедневшего сенатора. Ей было пятнадцать, Кузнечику — двадцать один.
Кузнечик не возражал. Свадебные торжества были пышными и длинными, по полному чину конфарреации. Кузнечик, обычно кипучий и нетерпеливый, тихо и покорно участвовал во всех обрядах. Но когда наступил момент и под музыку и пение юношеского хора новобрачного следовало ввести в спальню, вдруг обнаружилось, что Кузнечик так сильно пьян, что не может передвигаться, ни опираясь на друзей, ни держась за стену, ни даже ползком. Мы, то есть я, Помпей Макр и Юний Галлион, в полном недоумении, потому что ни разу до этого не видели друга своего пьяным, — мы на руках отнесли его на брачное ложе и хотели раздеть, потому как хор за стеной в этот момент с особым усердием стал распевать: «Призови в это жилище ту, которая должна здесь царить; пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу, пусть любовь увлечет ее душу, пусть тело ее обовьется вокруг его, как плющ обвивает вяз»… Мы готовы были его раздеть. Но та, которая должна была возгореться желанием и обвиться, в ужасе закричала: «Не надо! Не трогайте! Ради всего святого!» Мы оставили его в одежде. А Макр на прощание пошутил, обращаясь к дочке сенатора: «Ты не сердись на него. Утром он свое отработает. Клянусь Приапом!»
И зря поклялся. Потому что, проснувшись утром, новоиспеченная супруга обнаружила, что муж ее исчез.
Дней десять его разыскивали: в городе, в окрестностях, в Остии — в порту и на кораблях. Нигде его не было.
Он объявился так же неожиданно, как исчез. Свежий, бодрый, веселый, без малейших следов попойки в глазах и без единого укуса или синяка на губе или на шее.
Отец его чуть не избил.
«Ты где шлялся, подлец?!»
А Кузнечик в ответ:
«Ты меня женил. И я решил совершить брачное путешествие».
«С кем, негодяй?!»
И Кузнечик:
«С моим другом, Проперцием».
А отец, сотрясаясь от гнева:
«Ты должен жить с женой! А не шататься с проклятыми поэтами!»
«Как скажешь, отец… Хорошо, отец… Будь по-твоему…», — покорно отвечал учтивый Кузнечик.
И стал жить с женой… Но так, как никто на моей памяти с женами не жил!
Вардий скорчил такую испуганную мину, что закашлялся. А кончив кашлять, с брезгливым выражением на лице продолжал:
— Он каждую ночь возвращался домой и ложился спать с супругой. Но пальцем ее не трогал и ей запрещал к себе прикасаться, словно от ночного кошмара в ужасе вскрикивая и будто от судороги выпрыгивая из постели, когда она случайно или нарочно до него дотрагивалась.
Ели они обособленно, потому что Кузнечик вдруг объявил, что не может смотреть на женщину, когда она ест или пьет.
Жена его сначала вздыхала и плакала. Потом принялась следить за ним, когда он выходил из дома. Но он в то время редко покидал свое жилище, сидел в саду или в кабинете и читал греческих поэтов, эпиков и лириков, трагиков или комедиографов. А, выйдя из дома, навещал обычно Проперция или его друзей, у которых случались, конечно, веселые застолья, но сугубо мужские; разве танцовщиц иногда приглашали, но с ними никогда не приапились. Когда Кузнечик после застолий возвращался домой, эта женщина — он ее только так называл: «эта женщина», так что скоро и мы стали звать ее Гекфемина и настоящее имя ее запамятовали, — устраивала ему сцены ревности с битьем посуды, с плачем и проклятиями, с призывом в свидетели рабов и соседей. Кузнечик же чуть ли не с нежностью смотрел на нее, и когда из соседних помещений появлялся отец — жили они под одной крышей, в доме с двумя атриями и с двумя отдельными входами, — Кузнечик радостно объявлял родителю: «Видишь, теперь мы — образцовая семейная пара».
Позже он напишет в своей «Науке»:
Жен мужья и жены мужей пусть ссорами гонят,
Словно меж ними в суде длится неконченый спор.
Это — супружества часть, в законном приданое браке…
И еще позже:
Чуть не мальчишкой меня на пустой, ничтожной женили
Женщине, и потому был кратковременным брак…
Действительно, жили они вместе месяца два или три. А после Гекфемина, «эта женщина», убежала к отцу-сенатору. И тот стал упрашивать Мессалу, чтобы он уговорил Кузнечика дать его дочери развод.
Кузнечика, как ты понимаешь, не надо было уговаривать. Он тотчас дал развод и собирался вернуть всё приданое. Но отец его, Апий, воспротивился: дескать, девица сама бежала от мужа, никаким притеснениям не подвергалась и даже девственности не лишилась, и если подать в суд, если исчислить, сколько посуды она перебила, сколько сковородок помяла ударами об пол, ну, и так далее… В суд не подали, и через некоторое время сенатор с Апием сошлись на возвращении лишь трети приданого.
Вардий встал с ложа и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по купидестре: семь шагов в одну сторону, семь — в другую, чтобы не отдаляться от меня и чтобы я мог слышать.
XX. — С Тибуллом Кузнечик теперь не общался, — глядя себе под ноги, заговорил Гней Эдий. — Помнишь? Красавец-поэт, воспевавший некую Делию, о которой все гадали, существует она или не существует (см. 5, XV–XVI). Теперь он воспевал уже не Делию, а еще более таинственную и загадочную Немезиду. С Делией они, якобы, навсегда расстались… С Тибуллом Кузнечик, говорю, теперь не общался. И когда однажды я напрямую спросил моего друга, почему он избегает Тибулла, которым раньше так восторгался, Кузнечик солнечно улыбнулся и простодушно ответил:
«Два года назад, как ты помнишь, мы жили в доходном доме на Целии. А теперь отец арендовал дом на Эсквилине. Тибулл живет на Авентине. До него мне теперь далеко добираться. Поэтому я хожу к Проперцию, который живет в двух шагах от меня».
Такое вот лукавое объяснение… В «Науке» он потом напишет:
Я ненавижу, когда один лишь доволен в постели.
Вот почему для меня мальчик-любовник не мил
… К однополой любви Пелигн всегда относился, мягко говоря, с предубеждением.
Вардий остановился, с тревогой на меня глянул и сказал:
— Знаю, знаю, ты уже давно проголодался. Но потерпи еще немного, мой юный друг. Я еще должен рассказать тебе о Проперции.
XXI. — Стало быть, Проперций! — воскликнул Гней Эдий и снова принялся ходить туда-сюда. — Секст Проперций был на шесть лет старше нас. Родился он в Перузии — в год, когда божественный Юлий вернулся из Галлии и перешел Рубикон. Когда Сексту было восемь лет, его отец потерял часть земельных угодий, которые раздали солдатам. Когда Секст прибыл в Рим, я не знаю. Но в двадцать один год он опубликовал свою первую книгу, так называемое «Единокнижие». На следующий год его взял под свое крыло Гай Цильний Меценат.
Когда Пелигн вернулся из Греции, у Секста Проперция вышла вторая книга стихов. Меценат продолжал ему покровительствовать, и стихи его читали по всей Италии.
По сравнению с красавцем Тибуллом, внешности он был, я бы сказал, прямо-таки смешной. Лицо крючконосое, мелкоглазое, с впадинами вместо щек. Тело — как жреческий посох, длинное и наверху искривленное, ибо Секст сильно сутулился. К этому посоху крепились две длинные, узловатые жерди — его руки, локти у которых остро торчали в разные стороны, а огромные кисти, со вздувшимися венами, с кривыми пальцами и с круглыми ногтями болтались чуть ли не возле колен.
Вардий остановился, хихикнул и продолжал:
— Представь себе, у этого уродца была своя собственная амория, в которой он заправлял. Входили в нее, как и положено, девять человек, чтобы было удобно возлежать за столом. Но непременными членами были… Впрочем, не стану перечислять. Их имена тебе ни о чем не скажут.
Так вот, в эту аморию, в дом Секста Проперция на Эсквилине, повадился ходить наш Кузнечик. Часто захаживал, иногда возлежал за трапезой, но чаще, будто малый ребенок в древние времена, садился на стульчик в уголку триклиния и молча внимал рассказам, стихам, быстро приучив пировавших не обращать на себя внимание.
Некоторые умники теперь утверждают, что Кузнечик, дескать, бегал к Проперцию учиться поэзии, что однажды он якобы принес с собой палку и, вручив ее Сексту, сказал: «Я пришел к тебе, как Диоген к Антисфену: побей, — но выучи!»
Чушь! Пелигн у Проперция никогда не учился. А ходил к Сексту по двум причинам: убегал от Гекфемины, своей ненавистной жены, и еще потому, что его весьма заинтересовала Кинфия, которую Проперций воспевал в своих элегиях и о которой, в отличие от Делии Тибулла, все знали, кто она такая. Противоречивое несоответствие образа оригиналу — вот что привлекло нашего Кузнечика.
XXII. Ну, сам посуди, продолжал Вардий. — Если верить элегиям… с твоего позволения, я их не буду цитировать, лучше дам тебе почитать книги Проперция, и ты сам ознакомишься… из элегий следовало, что Секст познакомился с Кинфией, едва из Этрурии перебрался в Рим: тут же в нее влюбился и тотчас принялся воспевать, мгновенно обнаружив в себе дар поэта.
Если верить элегиям, между ними вспыхнула и запылала трепетная и пламенная любовь. Да, они часто ссорились, иногда изменяли друг другу. Но не от пресыщения и усталости чувств, а от обостренной ревности, гневливого желания отомстить, наказать. И всякий раз терзались и страдали, винились друг перед другом, клялись в верности и снова сходились, празднуя триумф примирения и сливаясь в блаженстве любви.
В элегиях Кинфия предстает перед нами самим совершенством. Она прекраснее троянской Елены, сродни великим богам!.. Я обещал, что не буду цитировать. Но дай хоть один пример привести, чтобы ты прочувствовал и поверил!..
Ну вот, скажем:
Место ли здесь на земле такой красоте несравненной?
Старых, Юпитер, твоих не признаю я проказ.
Станом высоким стройна, белокура, пальчики тонки,
Шествует гордо — под стать и Громовержца сестре
Или Палладе самой…
Так отступите пред ней, богини, которых на Идее
Некогда видел пастух, как раздевались они.
Кинфия — не только образец красоты, но и источник поэзии!
Ни Каллиопа, ни бог Аполлон мне стихов не внушают,
Нет, вдохновляет меня милая только моя.
Ну и, разумеется, с Кинфией — навеки, до гробовой доски!
Матери прахом клянусь, клянусь я родителя прахом
(Горе мне, если солгу: тяжек мне будет их прах!) —
Верным остаться тебе, моя жизнь, до загробного мрака:
Верность единая в нас, будет единой и смерть!
Так никто не воспевал женщин, ни до, ни после Проперция!
Вардий так возбудился, что всё у него задрожало и задергалось: нос и щеки, губы и брови. Руки, которыми он взмахивал то вверх, то в стороны, так затряслись, что он, пытаясь унять дрожь, сцепил их перед грудью. Но они продолжали трястись.
— О всесилии любви писал еще Вергилий. О жертвенности любви — Гораций. Воином Венеры и Амура провозгласил себя Альбий Тибулл. Но Проперций был не просто воином — он был рабом любви! Кинфия терзала его и мучила, надолго отлучала от себя, пировала с другими мужчинами, грозилась уехать в Иллирию с претором-богачом. А он всё сносил, всё терпел, на всё закрывал глаза.
…Он собакой Кинфии готов был стать, чтобы лежать у ее ног, издали восхищаться своей ненаглядной, поклоняться своей богине! Такой силы любовь, юный мой друг!!!
На этом восклицании вновь сотрясшись лицом и телом, Вардий прекратил дрожать и дергаться. Он вдруг засмеялся: сначала, задрав лицо к небу, на очень высокой ноте захихикал «хи-хи-хи-хи», а затем опустив голову и прижав к груди подбородок, на низкой ноте, почти басом прокашлял «хэ-хэ-хэ-хэ». А после подтянул свое ложе поближе к моему, возлег на него, оперся на локоть, подмигнул и заговорил спокойно и насмешливо:
XXIII. — О Кинфии я поведал тебе. Это, как ты понял, поэтический образ. Теперь расскажу о реальном его прототипе. Звали ее Гостия. Она была на десять лет старше Проперция. То есть, когда он с ней познакомился, ему было девятнадцать, а ей двадцать девять. Женщиной она была родовитой, но замужем никогда не была. Потому что еще в юности своей стала гетерой… Я уже несколько раз употреблял это греческое слово. А ты знаешь, кто такая гетера?.. Нет, боже упаси, не заработчица и не порна. Гетера — женщина образованная, владеющая не только наукой любви, но также искусством беседы, знающая поэзию, играющая на различных музыкальных инструментах и многими другими навыками и умениями обладающая. Но свои умения и свое искусство — да, продающая; боже сохрани! не первому встречному, а кому-нибудь из богатых и уважаемых мужчин, которых гетера сама выбирает себе по вкусу и в любой момент может отправить в отставку, если он ей разонравится… Гетер этих греки придумали. Но во времена Гракхов греческие гетеры появились у нас, в Риме. А после восточных походов Помпея Великого некоторые римлянки стали официально объявлять себя прелюбодейками, чтобы избежать судебных преследований и открыто дружить с богатыми и привлекательными; ведь «гетера» по-гречески означает «подруга».
Такой подругой, или гетерой, была Гостия. «Друзья» у нее были весьма состоятельными и уважаемыми. Жила она на широкую ногу в собственном доме на Квиринале. Но не было в ее окружении ни одного поэта. Так что когда ей вдруг подвернулся юный Проперций и тотчас стал строчить элегию за элегией, Гостия сначала побрезговала: уж больно уродлив на вид и то ли беден, то ли скуп на подарки; а позже поразмыслила и решила: стишки его по всему городу расходятся, меня он в них прославляет, здравый расчет велит удержать его подле себя и пригреть.
Она его именно пригрела… Почитай внимательно, и сам догадаешься. Ну вот, например:
Сколько мы ласковых слов сказали при свете лампады,
Что за сраженья у нас происходили во тьме!
То она, грудь обнажив, со мною борьбу затевала,
То затихала совсем, тело туникой прикрыв.
Приподнимала она мои сном отягченные веки
Прикосновением уст: «Что же ты дремлешь, лентяй?»
Разнообразили мы так часто объятий сплетенья!
Часто сливались уста в долгом лобзанье у нас!
Заметил? В постели они лишь целовались, «сражались» и глядели друг на друга. Ибо в ранней юности Проперций еще кое-что мог, но к двадцати пяти годам стал полным импотентом.
О я несчастный! Ее не меняют потоки Лиэя!
Пей! Ты прекрасна: вино вовсе не портит тебя…
— Встретившись, они тут же начинали «согреваться» и пили весь вечер, всю ночь осушали чашу за чашей.
Но еще чаще они согревались ревностью, ссорами, обидами и расставаниями. Вернее, Гостия, конечно же, не ревновала Проперция — к кому и с чего бы она стала его ревновать? — но ссорилась с ним и отлучала от себя достаточно часто, ибо, во-первых, как всякая женщина, нуждалась в здоровом и полноценном плотском соитии, а во-вторых, ей как гетере нужно было зарабатывать на содержание приличного дома, на дорогие наряды — одним словом, на яркую жизнь. Проперций же одаривал свою Кинфию-Гостию одними только элегиями и в качестве материального источника использован быть не мог. Поэтому, под разными предлогами устраивая скандалы, Гостия периодически прогоняла несчастного поэта и падала в объятия какого-нибудь очередного своего воздыхателя, богатого и щедрого, который наполнял ее сундуки косскими одеждами, сидонскими чепцами, лекифами с оронтской миррой, киликийским шафраном, тирским костом и ладаном, египетскими и индийскими жемчугами, кольцами и ожерельями. Этих «спонсоров», как она любила их называть, имея в виду, что они «претендуют» на нее, «торжественно обещают» ей свое финансовое и общественное покровительство, у Гостии год от года становилось всё гуще и прибыльнее, ибо элегии Проперция делали свое дело, и всё больше появлялось желающих переспать с «прославленной Кинфией». Тем более что поэт, описывая измены возлюбленной, в элегиях набрасывал словесные портреты своих соперников, но никогда не называл их имен. Так что, с одной стороны, спонсоры Гостии быстро обретали пикантную популярность, а с другой стороны, оставались неуязвимыми для официальных обвинений… Скажем, Проперций несколько раз упоминал некоего «претора» и «варвара» из Иллирии, ради которого его бросила Кинфия. Так этих варваров-преторов объявилось сразу несколько штук, и все они, размножив элегии Проперция, с гордостью показывали их своим друзьям, и каждый рвался распахнуть перед Гостией свой кошелек, днем, вечером и ночью осаждая ее дом на Квиринале… Вроде бы, блуд, широкой публике известное прелюбодеяние. Но Август, который начал уже надзирать за нравственностью и наказывать нарушителей отеческой добродетели, ни Гостию, ни ее спонсоров не трогал. Ибо Меценат ему объяснил, что нет тут никаких нарушений, а всё это не более чем материал для любовных элегий, почва и источники для творчества его подопечного — молодого, талантливого поэта Секста Проперция.
Так что, насытившись подарками и напитавшись утехами, Гостия, извинившись перед своими благодетелями и самым сладострастным и богатым из них пообещав в скором времени еще более пылкое и радостное продолжение, возвращалась к сутулому импотенту. А тот, дрожа от восторга, разражался новыми элегиями, в которых превозносил красоту Кинфии, клялся в верности, прославлял свое рабство, воспевал свой триумф, блаженство, бессмертие…
Есть, значит, Музы еще и мил Аполлону влюбленный:
Дали они мне тебя, Кинфия, счастье мое!..
Если захочет она дарить мне такие же ночи,
Год я единый сочту равным всей жизни моей;
Ежели много их даст, то стану тогда я бессмертным:
Каждого ночью одной в бога она превратит…
XXIV. Кузнечик, посещая Проперция, — продолжал Вардий, — с любопытством наблюдал за его поведением, изучал его элегии. И когда не было рядом других членов амории — Басса или Понтика, Тулла или Пета — и они с Секстом оставались наедине, задавал вопросы. Однажды спросил: «Она тебе изменяла, изменяет и будет изменять. А ты страдаешь и терпишь. Зачем?»
«Затем, — виновато ответил Проперций, — что истинная возлюбленная не может быть верной. Если не будет измен, расставаний, страданий, не будет радости примирения, восторга прощения, торжества над соперником, блаженства новой любви».
В другой раз Кузнечик спросил: «А почему ты ей не попробуешь изменить?»
Проперций, в пересказе Кузнечика — а тот обычно очень точно пересказывал — отвечал грустно и сбивчиво:
«Пробовал. Уходил к другим. Те тоже мне изменяли. Зачем уходить? Венера — одна. Амур — один. И женщина должна быть одной. Любовь то сладостна, то мучительна, то приходит, то уходит. Зачем метаться? Люби одну и мучайся-наслаждайся с ней до конца своих дней».
XXV. Когда же от Кузнечика сбежала к отцу Гекфемина, его первая жена, Пелигн попросил поэта: «Познакомь меня со своей Кинфией».
«С удовольствием», — ответил Проперций, достал дощечку и собирался прочесть новую элегию, которую только что сочинил и еще никому не читал.
«Да нет, с Гостией, а не с этой, что у тебя в стихах. Очень хочется на нее посмотреть», — сказал Кузнечик.
«С Гостией?! — радостно встрепенулся Проперций, отбрасывая в сторону дощечку. — Ты хочешь ее видеть?! Давай прямо сейчас к ней отправимся!»
Пошли на Квиринал. Гостия их приняла. Как выглядела? Привлекательно выглядела, несмотря на возраст (тридцать пять — не пятнадцать!). Я потом её несколько раз встречал на празднествах и готов подтвердить: свежей и соблазнительной была особой…
Пили сначала пятилетнее каленское винно. Проперций читал свои новые элегии. Кузнечик разбавлял вино, Гостия и Секст не смешивали.
Затем, быстро охмелев, Проперций перестал читать стихи, до пояса раздел Гостию, уткнулся ей головой между грудей и оттуда велел мальчику-виночерпию подать молодого минтурнского вина, а Кузнечика попросил почитать что-нибудь «игривое». Кузнечик стал читать из своего любимого Катулла.
Но читал недолго, потому что Проперций скоро заснул и стал похрапывать. Гостия бережно вынула его голову из своей груди, осторожно уложила на ложе, взмахом руки отослала мальчишку, явившегося с кратером минтурнского, и, перебравшись на ложе к Кузнечику, внимательно его разглядывая, спросила:
«Ты тоже поэт?»
«Нет, не поэт», — ответил Кузнечик.
Гостия еще придирчивее его осмотрела и спросила:
«Но ты друг Сексту?»
«Мне хотелось бы быть его другом», — скромно ответил Кузнечик.
Гостия понимающе улыбнулась и строго сказала:
«Эту честь надо заслужить — честь называться другом великого поэта».
«Постараюсь», — вздохнул Кузнечик.
Гостия стащила со своих бедер скомканную тунику и, теперь совершенно нагая, прижавшись к Кузнечику, прошептала ему на ухо:
«Ну, давай, милый, старайся».
«Перестань… Так не поступают с друзьями…» — попытался возразить Кузнечик.
Но Гостия слегка укусила его за ухо, затем стала быстро целовать в шею, в подбородок, подбираясь к губам, и жарко шептала:
«Правильно, юноша… Друзей не бросают в беде… Друзьям приходят на помощь… Он меня раздел, но, видишь, устал и ослаб… Помоги ему… Не дай опозориться… Докончи то, что он начал…»
«Перестань… Не могу… Не буду…» — продолжал отбиваться Кузнечик.
Но тут, как он выразился, Гостия стала уговаривать не его, а его скакуна, и шипела: «Можешь! Врешь! Еще как можешь!»… «Этого я уже не мог вынести и стерпеть, — признавался потом Кузнечик. — И только просил ее не кричать во время заездов… Две меты она выдержала, во время второго оборота до крови прокусив мне щеку. На третьей дистанции стала громко стонать. Я зажал ей рот поцелуем. Но она вырвалась и завопила, как фракийская менада… Секст проснулся. Я соскочил с колесницы и убежал. Мне было стыдно, стыдно, стыдно!» Так он мне сам рассказывал.
Вардий встал со своего ложа, пересел на мое и, пристально на меня глядя, сообщил:
— С той поры Кузнечик перестал ходить к Проперцию. Но жили они на одном холме. Поэтому уже через несколько дней встретились. Заметив ковылявшего по улице Проперция, Кузнечик устремился к нему, радостно стал приветствовать. Но Секст отшатнулся от него, как от заразного больного, и таким раненым взглядом глянул ему в лицо… Именно раненым, Кузнечик на этом слове настаивал…
Вардий тоже ранено на меня посмотрел и боязливо спросил:
— Ты его осуждаешь?
— Кого? — спросил я в свою очередь.
Гней Эдий сначала от меня удивленно отпрянул, потом кинулся на меня, обнял и чмокнул в лоб.
— Умница! — воскликнул он. — Гениальный ответ! Действительно, все виноваты. И нечего пенять на одного бедного Кузнечика!
Вардий встал, укоризненно покачал головой и ласково сказал:
— Пойдем завтракать, юноша. Мы с тобой заслужили.
