После ужина гости разъехались – Брюс и Айона в тяжеловесном «Рэнджровере», остальные в безмолвных «Приусах». Мадлен начала мыть посуду и убирать со стола, а Гурни отправился с делом Спалтеров в кабинет. Нашел результаты вскрытия и включил айпэд, подарок от сына Кайла ко Дню отца.

Следующие полчаса он провел, блуждая по целой череде неврологических веб-сайтов и пытаясь найти объяснение несоответствию между характером пулевого ранения Карла Спалтера и тем, что, по словам Полетты, перед тем как упасть, он прошел еще десять-двенадцать футов.

За годы работы в полиции Гурни выпала сомнительная удача наблюдать последствия двух таких же попаданий в голову, причем с более близкого расстояния, чем ему хотелось бы. В обоих случаях жертвы падали, как подкошенные. Почему же Карл упал не сразу?

На ум приходили два объяснения.

Первое – что патологоанатом ошибся, определяя степень поражения мозговой ткани, и что расколовшаяся на части пуля не до конца уничтожила двигательный центр. И второе – что в Карла стреляли не один раз, а два. После первой пули он сделал, шатаясь, несколько шагов и упал, а вторая и причинила обширные мозговые повреждения, обнаруженные при вскрытии. Очевидный недостаток этого второго предположения состоял в том, что патологоанатом нашел всего одно входное отверстие. Чисто теоретически «Свифт» двадцать второго калибра может оставить очень маленькое и аккуратное отверстие или очень узкую царапину, но все же не настолько незначительные, чтобы эксперт их проглядел, разве что в очень сильной спешке. Или если отвлекся. Отвлекся на что?

Пока Гурни раздумывал над этим вопросом, ему не давал покоя и другой факт, вскрывшийся при мини-постановке с участием Полетты: то обстоятельство, что роковой сценарий разыгрывался в двух шагах от тех двух человек, которым смерть Карла сулила максимальную выгоду. От Йоны, получающего полный контроль над «Спалтер Риэлти». И Алиссы, избалованной наркоманочки, стоящей в очереди за наследством отца – при условии, что Кэй освободит дорогу, как оно и вышло в реальности.

Йона и Алисса. Гурни все сильнее хотелось встретиться с обоими. А заодно и с Маком Клемпером. Просто необходимо как можно скорее увидеться с ним лицом к лицу. И может, познакомиться еще с Пискином, прокурором, – чтобы понять, на каких позициях он стоял во всем этом тумане противоречий, шатких улик и, возможно, предвзятости.

В кухне что-то громыхнуло. Гурни поморщился.

Чудна́я штука – вот такие громыхания на кухне. Прежде он считал их показателем настроения Мадлен, пока не понял, что на самом деле то, как он воспринимает это громыхание, – показатель его собственного состояния ума. Когда он подозревал, что дал ей веский повод для недовольства, то слышал в лязге посуды выход ее раздражения. Но если знал, что упрекнуть его не в чем, те же самые случайно оброненные тарелки казались вполне безвредной случайностью.

Сегодня вечером он такого спокойствия не испытывал: опоздал на ужин почти на час, не помнил имен друзей Мадлен, а потом бросил ее на кухне и удрал в кабинет, не успели последние лучи фар скрыться за холмом.

Последнюю провинность, правда, еще не поздно было загладить. Сделав несколько последних выписок с самых содержательных неврологических сайтов, какие сумел найти, он выключил айпэд, убрал отчет о вскрытии обратно в папку и вышел на кухню.

Мадлен как раз закрывала дверцу посудомойки. Гурни подошел к кофеварке, что стояла у раковины, насыпал туда кофе и нажал на кнопку. Мадлен вооружилась губкой и полотенцем и принялась вытирать стол.

– Чудаковатая подобралась компания, – небрежно заметил он.

– По-моему, лучше было бы выразиться – какие интересные люди.

Он откашлялся.

– Надеюсь, я их не слишком шокировал, когда говорил про нашу систему правосудия.

Кофеварка зафыркала и заурчала, знаменуя конец цикла.

– Дело не столько в том, что ты сказал. Твой тон был куда красноречивее слов.

– Красноречивее? В смысле?

Мадлен ответила не сразу, склонившись над столом и оттирая особенно упорное пятно. Наконец она выпрямилась и тыльной стороной руки смахнула с лица прядки полос.

– Иногда у тебя такой тон, точно тебя раздражает необходимость быть в обществе, слушать других людей, с ними разговаривать.

– Да я не то чтобы раздражаюсь. Просто… – Он вздохнул, не докончив фразы. Взяв чашку с кофе, он добавил сахара и, прежде чем объяснять дальше, размешивал его куда дольше, чем требовалось. – Когда я чем-то очень увлечен, мне трудно переключаться на обычную жизнь.

– А это и впрямь трудно, – отозвалась она. Я знаю. По-моему, ты иногда забываешь, чем я занимаюсь в клинике, с какими проблемами сталкиваюсь.

Он собирался уже указать, что обычно эти проблемы не идут в сравнение с убийством, но вовремя спохватился. Судя по взгляду Мадлен, она еще не довела до конца свою мысль, так что он молча стоял, держа чашку с кофе и выжидая, пока она продолжит – скорее всего, начнет расписывать самые ужасные реалии сельского кризисного центра.

Однако она выбрала другое направление.

– Может быть, мне легче переключаться на обычную жизнь, чем тебе, потому что я не так хороша в своей работе.

Он сморгнул.

– Ты о чем?

– Когда у человека большой талант к чему-то, он целиком и полностью сосредотачивается на своем деле, вплоть до полного исключения всего прочего. Тебе не кажется, что так оно и есть?

– Наверное, – ответил он, гадая, к чему она клонит.

– Ну вот я и думаю, что у тебя большой талант доискиваться до сути, выявлять обман, разгадывать запутанные преступления. Может, ты так хорош в этом деле и в своей профессии – как рыба в воде, что вся остальная жизнь для тебя лишь досадная помеха.

Мадлен вглядывалась ему в лицо, пытаясь уловить, как он среагирует.

Гурни знал, что в ее словах есть доля истины, но только и смог, что невразумительно пожать плечами.

Мадлен тихо продолжала:

– Мне не кажется, что у меня такой уж большой талант к своей работе. Мне говорили, у меня хорошо получается, но работа не суть моей жизни, не главное. Не единственно значимое. Я стараюсь ко всему в жизни относиться как к значимому. Потому что так оно и есть. И к тебе в первую очередь.

Она заглянула ему в глаза и улыбнулась этой своей странной улыбкой, которая, казалось, порождалась не столько движением губ, сколько каким-то внутренним сиянием.

– Иногда, когда мы говорим о том, как ты поглощен очередным делом, разговор превращается в спор – может, потому, что ты чувствуешь, что я пытаюсь превратить тебя из детектива в туриста – прогулки, походы, каяки. Когда мы только переехали сюда в горы, я, наверное, и в самом деле на это надеялась – ну, или фантазировала. Но это прошло. Я понимаю, кто ты – и меня это устраивает. Даже больше, чем устраивает. Понимаю, иногда кажется, это не так. Кажется, я давлю на тебя, куда-то тащу, пытаюсь тебя изменить. Но это не так.

Она помолчала, словно бы читая его мысли и чувства четче и лучше, чем он сам мог их прочесть.

– Я не пытаюсь сделать тебя другим человеком. Просто чувствую, что ты стал бы куда счастливее, если бы только мог впустить в жизнь чуть больше света, красок, разнообразия. А мне кажется, ты все катишь и катишь все тот же камень все на ту же гору, а в конце не получаешь ни отдыха, ни награды. Мне кажется, тебе только и хочется – толкать и катить, бороться, подставляться под опасности – и чем опасней, тем лучше.

Он хотел было возразить про опасность, но решил дослушать до конца.

Глаза Мадлен наполнились печалью.

– Такое впечатление, будто ты так глубоко увяз во всем этом, во тьме, что она загораживает от тебя солнце. Все загораживает. Поэтому я живу так, как умею, единственным известным мне способом. Хожу в клинику на работу. Гуляю в лесах. Бываю на концертах. На выставках. Читаю. Играю на виолончели. Катаюсь на велосипеде. Занимаюсь садом, домом и курами. Зимой хожу на лыжах. Навещаю друзей. Но я все думаю – мечтаю, – что мы могли бы хоть чуточку чаще делать это вдвоем. Могли бы вместе радоваться солнцу.

Он не знал, как ответить. На каком-то уровне он осознавал правду в том, что она говорила, но никакие слова не могли выразить то чувство, которое эта правда в нем порождала.

– Ну вот, – закончила Мадлен. – Вот, что у меня на уме.

Печаль в ее глазах сменилась улыбкой – теплой, открытой, полной надежды.

Гурни казалось, что она вся перед ним, вся здесь – ни барьеров, ни препятствий, ни отговорок. Он отставил чашку, которую, сам того не замечая, все время держал в руках, шагнул к жене и обнял ее. Она всем телом прильнула к нему.

Все так же без слов он подхватил ее на руки страстным жестом новобрачного, переносящего невесту через порог, – Мадлен засмеялась, – унес ее в спальню, и они занимались любовью так нежно и пылко, что это было непередаваемо хорошо.

На следующее утро Мадлен поднялась первой.

Побрившись, приняв душ и одевшись, Гурни застал ее за столом – с кофе, тостом с арахисовым маслом и раскрытой книжкой. Мадлен очень любила арахисовое масло. Он наклонился и поцеловал ее в макушку.

– Доброе утро! – весело сказала Мадлен с набитым ртом. Она уже оделась на работу.

– Сегодня полный день? Или половинчатый?

– Не знаю. – Она сглотнула и отпила кофе. – Зависит от того, кто там еще. А у тебя в планах что?

– Хардвик. Собирался приехать к половине девятого.

– Да?

– Кэй Спалтер должна позвонить в девять или около того, как получится.

– Проблемы?

– Ничего, кроме проблем. Каждому факту в этом деле что-то да противоречит.

– Разве ты не любишь, чтобы с фактами так и было?

– Ты имеешь в виду, чтобы они были безнадежно запутаны, а я бы их распутывал?

Она кивнула, сунула в рот последний кусок тоста, отнесла тарелку с чашкой в раковину и поставила под воду. Потом вернулась и поцеловала его.

– Уже поздно. Мне пора.

Гурни поджарил себе бекон с тостом и устроился в кресле перед дверьми во дворик. Отсюда открывался вид на размытое утренним туманом старое пастбище, полуразвалившуюся каменную ограду по дальней его стороне и заросшее соседское поле. Вдали еле проглядывал Барроу-хилл.

Как раз когда он запихивал в рот последний кусочек бекона, с дороги ниже сарая послышалось агрессивное тарахтенье «Понтиака». Через две минуты угловатое красное страшилище припарковалось возле зарослей аспарагуса, и вскоре в дверях появился Хардвик – в черной футболке и мешковатых серых тренировочных штанах. Дверь была открыта, но раздвижные ширмы заперты.

Гурни нагнулся и отпер одну из них.

Хардвик шагнул внутрь.

– Знаешь, что у тебя там по дороге разгуливает здоровенная свинья?

Гурни кивнул.

– Частое явление.

– Добрых триста фунтов.

– А ты поднимать пытался?

Пропустив вопрос мимо ушей, Хардвик одобрительно оглядел комнату.

– Уже говорил – и еще раз скажу. У тебя тут, черт возьми, сплошное сельское очарование.

– Спасибо, Джек. Не хочешь сесть?

Хардвик задумчиво поковырял ногтем в передних зубах, плюхнулся на стул напротив Гурни и смерил того подозрительным взглядом.

– Старик, не надо ли нам чего обсудить перед беседой с овдовевшей миссис Спалтер?

– Да в общем, нет – если не считать того факта, что во всем чертовом деле ни крошки смысла.

Хардвик сощурился.

– А вот это обстоятельство, что в деле ни крошки смысла… оно работает на нас или против?

– Нас?

– Ну, ты знаешь, о чем я. Приближает нас к цели – пересмотру дела – или отдаляет от нее?

– Скорее всего, приближает. Но я не уверен. Слишком уж много ложных сведений.

– Ложных сведений? Например?

– Например, квартира, откуда был сделан выстрел.

– А в чем загвоздка?

– Стреляли не оттуда. Оттуда никак не могли.

– Почему?

Гурни объяснил, как при помощи Полетты провел неофициальный следственный эксперимент и обнаружил препятствие в виде фонарного столба.

Хардвик был явно обескуражен, но не встревожился.

– Еще что-нибудь?

– Свидетель, утверждающий, что видел стрелка.

– Фредди? Тот тип, что официально опознал Кэй?

– Нет. Человек по имени Эставио Болокко. Нет никаких записей о том, что его допрашивали, хотя он утверждает, что допрашивали. Еще он утверждает, будто видел стрелка, но это мужчина, а не женщина.

– Где он видел стрелка?

– Очередная нестыковка. Говорит, что видел его в квартире – той самой, откуда якобы стреляли, хотя на самом деле не могли.

Хардвик скроил такую кислую физиономию, точно у него отрыжка.

– Ну вот опять – все та же куча годного материала вперемешку со всяким дерьмом. Утверждение этого твоего типа, будто стрелок был мужчиной, а не женщиной, мне нравится. И особенно нравится мысль, что Клемпер не сохранил запись допроса. Это говорит о полицейских нарушениях, возможно, о подтасовке фактов или, по крайней мере, халатности – и все нам на руку. Но вот ерунда насчет самой квартиры – она все обесценивает. Не можем же мы привести свидетеля, который заявит, будто стрелок находился в том месте, откуда, как мы же сами потом скажем, стрелять никак не могли. Ну то есть, какого хрена нам со всем этим делать-то?

– Хороший вопрос. И еще одна маленькая странность. Эставио Болокко утверждает, что видел стрелка дважды. Один раз – в тот самый день, то есть в пятницу. Но еще и за пять дней до того. В воскресенье. Говорит, он уверен, что в воскресенье, поскольку это у него единственный выходной.

– Где он видел стрелка?

– В той самой квартире.

Несварение желудка у Хардвика, похоже, усилилось.

– И что стрелок там делал? Присматривался?

– Я бы предположил, что да. Но тут встает новый вопрос. Предположим, стрелок узнал о смерти Мэри Спалтер, выяснил, где расположен семейный участок Спалтеров и сообразил, что Карл будет на погребальной церемонии основной фигурой. Следующий логичный шаг – разведать окрестности, посмотреть, не найдется ли там достаточно удобной позиции для стрельбы.

– Так в чем вопрос-то?

– Во времени. Если стрелок разведывал окрестности в воскресенье, то Мэри Спалтер, по всей вероятности, скончалась в субботу или даже раньше, в зависимости от того, достаточно ли близок стрелок к семейству, чтобы получать информацию непосредственно, или же он вынужден был ждать публикаций в газетах спустя день-другой. Так вот, мой вопрос: если похороны состоялись, самое раннее, через семь дней после смерти… что стало причиной задержки?

– Кто знает. Может, какие-нибудь родственники раньше приехать не успевали. Почему это тебя волнует?

– Когда похороны задерживаются на целую неделю, это необычно. А все необычное возбуждает во мне любопытство. Только и всего.

– Отлично. Ладно. Идет. – Хардвик махнул рукой, точно отгоняя муху. – Можно спросить у Кэй, когда она позвонит. Просто мне не кажется, что вопрос о подготовке похорон ее свекрови послужит достаточно убедительным поводом для апелляции.

– Может, и нет. Но, рассуждая о приговоре, ты знал, что Фредди – тот тип, который опознал Кэй на суде, – исчез?