Возвращение Тонкого Белого Герцога
Он властвовал надо всем, что был в силах охватить взгляд, – даже сейчас, когда, стоя в ночи на балконе дворца и слушая доклады царедворцев, он поднял взор в небеса, на горькие, мерцающие островки и извивы звезд. Да, он правил мирами. Герцог издавна старался править хорошо и мудро, быть добрым монархом, но власть – тяжкое бремя, а мудрость приносит страдания. Он обнаружил, что, властвуя над чем-то, невозможно творить одно только добро, ибо нельзя созидать, не разрушая. Увы, даже он не мог волноваться о каждой жизни, каждой мечте, каждом народе каждого мира.
И раз за разом, мгновение за мгновением, одна крошечная смерть за другой – волноваться он перестал.
Нет, он не умер – только низшие существа умирают, а превыше его не было никого.
Шло время. В один прекрасный день в глубочайшем подземелье твердыни некий человек с залитым кровью лицом вперил в Герцога взгляд и сказал, что тот превратился в монстра. В следующий миг от человека не осталось ничего – если не считать краткого примечания в учебнике по истории.
Несколько дней Герцог думал об этом происшествии и думал много – и в конце концов кивнул головой.
– Предатель был прав, – молвил он. – Я превратился в монстра, в чудовище. Интересно, ставил ли кто-то себе до сих пор такую задачу?
Когда-то, давным-давно, ему случалось любить, но это было на самой заре герцогства. Теперь же, в сумерках мира, когда наслаждения предлагали себя без оглядки (но то, что не стоит усилий, мы не умеем ценить), а нужды разбираться с престолонаследием не было никакой (ибо самая мысль о том, что герцогство однажды унаследует кто-то еще, граничила с богохульством), все возлюбленные остались в далеком прошлом, а с ними и все подвиги. Мир больше не бросал Герцогу вызов, и он чувствовал, что спит, крепко спит, пусть даже глаза его смотрят вдаль, а уста произносят слова, – и ничто не способно его пробудить.
Следующий день после того, когда Герцог решил, что он чудовище, назывался Днем Странных Цветов. В этот праздник полагалось носить всякие диковинные цветы, привезенные со всех планов и изо всех миров. Сегодня все во дворце – а он занимал целый континент! – веселились, отринув печали и заботы, ибо так велела традиция. Но Герцог не был счастлив.
– Как нам сделать вас счастливым? – спросил жук-секретарь у него на плече, готовый донести любые прихоти и причуды своего господина до сотни сотен миров. – Скажите только слово, ваша милость, и целые империи вознесутся и падут ради вашей улыбки. В небесах вспыхнут сверхновые ради вашего увеселения.
– Возможно, мне не хватает сердца, – пробормотал в ответ Герцог.
– Сотня сотен сердец будет немедленно вырвана, вырезана, вынута, ампутирована или иным образом изъята из грудных клеток десяти тысяч самых совершенных представителей человеческого рода, – сообщил жук-секретарь. – Что вы прикажете с ними сделать? Кого мне позвать – поваров, таксидермистов, хирургов или скульпторов?
– Мне нужно о чем-то заботиться, – объяснил Герцог, – о чем-то волноваться. Я хочу снова ценить жизнь. Хочу пробудиться.
Жук заскрипел и зачирикал у него на плече. Мудрость десяти тысяч миров была открыта ему, но когда господин изволит пребывать в таком настроении, что тут посоветуешь? Вот он ничего и не сказал. Зато он поделился затруднением со своими предшественниками, с прежними жуками-секретарями, писцами и скарабеями, спящими ныне в драгоценных шкатулках в сотне сотен миров, и скарабеи озабоченно засовещались между собой. К счастью, в великой беспредельности времени даже такое уже случалось раньше, а значит, был и способ справиться с проблемой.
Давно забытый протокол родом из самого утра вселенной был запущен в действие.
Герцог как раз отправлял последний обряд Дня Странных Цветов – без малейшего выражения на тонком белом лице; человек, видящий мир как он есть и не ставящий увиденное ни во что, – когда крошечное крылатое создание выпорхнуло вдруг из цветка, где пряталось до сих пор.
– Ваша милость, – прошептало оно, – моя госпожа нуждается в вас. Умоляю! Вы – наша единственная надежда!
– Твоя госпожа?
– Это существо из Запределья, – прострекотал жук у него на плече. – Из тех мест, где не признают герцогского владычества; из краев, простирающихся между жизнью и смертью, между бытием и небытием. Должно быть, она пряталась в привезенной из-за границ орхидее. Эти слова – ловушка или западня. Я немедленно уничтожу ее!
– Нет, – приказал Герцог. – Оставь-ка ее в покое.
И он сделал нечто невиданное, чего не случалось долгие годы – погладил жука по спинке своим тонким белым пальцем. Зеленые глаза насекомого потемнели, стрекот затих, и жук погрузился в молчание.
Герцог взял крошечное создание в ладони и двинулся к себе в покои, а она рассказывала ему о своей благородной и мудрой госпоже-Королеве и о великанах – каждый краше другого, огромней, опасней и чудовищнее! – державших ее у себя в плену.
Она говорила, а Герцог вспоминал, как когда-то давным-давно некий парень со звезд явился в мир искать счастья и судьбы (ибо в те далекие дни и сча́стья, и су́дьбы кругом так и кишели – бери – не хочу!). И память открыла ему, что юность совсем не так далеко, как казалось.
Жук-секретарь безмолвно сидел у него на плече.
– Почему она послала тебя ко мне? – спросил он было малютку.
Однако задачу свою она уже выполнила, говорить больше не стала и в мгновение ока исчезла – быстро и навсегда, как гаснут звезды по герцогскому приказу.
Достигнув своих покоев, Герцог поместил дезактивированного жука в шкатулочку возле ложа. Затем он приказал слугам подать ему длинный черный футляр и ушел в кабинет. Он открыл его сам и одним касанием пробудил к жизни главного своего советника. Тот встряхнулся и заполз ему на плечи, обвившись вкруг них в обличье аспида, и воткнул змеиный свой хвост в невральную розетку у основания герцогской шеи.
Герцог поведал змею о том, что намеревался сделать.
– Это не очень-то мудро, – потратив всего пару мгновений на изучение прецедентов, сообщил главный советник (пользовавшийся разумом и воспоминаниями всех предыдущих советников).
– Я приключений ищу, а не мудрости, – возразил ему Герцог.
Призрак улыбки расцветил уголки его губ – первой улыбки на памяти слуг, а память у них была долгая.
– Ну, если вас не переубедить, советую взять боевого коня, – сказал на это советник.
И это был добрый совет. Отключив змея, Герцог послал за ключом от конюшни. Тысячи лет не играли на этом ключе – струны его заржавели.
Некогда в конюшне обитало шесть боевых скакунов – по одному для каждого Лорда и Леди Вечера. Они были прекрасны, изумительны, неостановимы, и когда Герцогу, невзирая на все сожаления, пришлось в свое время пресечь деятельность Владык Вечера, он отказался уничтожить этих роскошных коней и взамен поместил их туда, где они не представляли опасности для вселенной.
Итак, Герцог взял ключ и сыграл отверзающее арпеджио. Врата отворились, и чернильно-, гагатово-, угольно-черный красавец вышел наружу с грацией кошки. Он поднял голову и воззрился на мир горделивыми очами.
– Куда мы едем? – спросил боевой конь. – С кем мы будем сражаться?
– Едем мы в Запределье, – отвечал Герцог, – а что до того, с кем мы будем сражаться… будущее откроет нам и это.
– Я отвезу тебя куда пожелаешь, – заверил его дивный скакун. – И убью всякого, кто попытается причинить тебе зло.
Герцог сел ему на спину – и холодный металл был податлив меж бедер его, будто живая плоть, – и послал коня в галоп.
Один прыжок – и они уже мчатся сквозь вспененные струи Подпространства. Вместе кувыркались они через царящее между мирами безумие. Герцог хохотал – благо некому было слушать – и вскачь летел по Подмирью, навеки застыв в Подвременье (неисчислимом мгновениями человеческих жизней).
– Все это слишком похоже на ловушку, – поделился конь, пока место-ниже-галактик испарялось вокруг.
– Да, – отозвался Герцог. – Уверен, что это так.
– Я слыхал об этой Королеве, – продолжал жеребец, – или о ком-то вроде нее. Она обитает между жизнью и смертью и манит героев и воинов, мечтателей и поэтов навстречу судьбе.
– Так и есть, – отвечал Герцог.
– А по возвращении в реальное пространство я ожидаю западни, – предостерег его конь.
– Звучит более чем вероятно, – согласился Герцог.
Однако они уже достигли цели и вынырнули из Подпространства обратно в бытие.
Стражи дворца были прекрасны и свирепы – в точности как посланница и предупреждала. Они ждали его.
– Что ты творишь? – воззвали они, когда гость приблизился на расстояние атаки. – Известно ли тебе, что чужих здесь не жалуют? Останься с нами! Дай нам любить тебя! Мы пожрем тебя нашей любовью!
– Я пришел спасти вашу Королеву, – заявил Герцог.
– Спасти Королеву? – они рассмеялись. – Да она и взглянуть на тебя не успеет, как голова твоя окажется на тарелке! За долгие годы многие приходили сюда спасать ее, и головы их ныне расставлены по всему дворцу на золотых блюдах. Твоя будет самой свежей из них!
Там были мужчины, обликом подобные падшим ангелам, и женщины, походившие на восставших демонов. Там были создания столь прекрасные, что воплотили бы собой венец всех желаний Герцога – будь они людьми. И они приблизились к нему и прижались теснее, кожа к панцирю и плоть к доспеху, и ощутили они его хлад, а он – их пыл.
– Останься с нами, дай нам любить тебя, – шептали они и тянулись к нему острыми когтями и раскрывали жадные пасти.
– Не думаю, что ваша любовь будет достаточно хороша для меня, – отрезал Герцог.
Одна из дам, светлая волосом и с лучезарно синими глазами, напомнила ему кого-то… давным-давно забытого – возлюбленную, покинувшую его жизнь в незапамятные времена. Он отыскал у себя в памяти имя и уже был готов назвать его вслух – вдруг она отзовется? – но черный жеребец взмахнул когтистой лапой, и лазурные очи сомкнулись навек.
О, как быстро скакал этот конь – стремительный, будто барс! – и каждый из стражей по очереди пал, содрогаясь, на землю и стал недвижим.
Герцог стоял перед дворцом Королевы. Он соскользнул с коня на влажную землю.
– Туда я пойду один, – молвил он. – Жди, и когда-нибудь я вернусь.
– В это я совсем не верю, – заметил конь. – Но стану ждать здесь, пока не кончится само время, если так будет нужно. Я все равно боюсь за тебя.
Герцог коснулся губами черной стали конской головы, попрощался и двинулся спасать Королеву. Он вспомнил чудовище, правящее мирами и неспособное умереть, и улыбнулся – он больше им не был. В первый раз со времен ранней юности ему было что терять, и эта мысль возвратила ему молодость. Он шел через залы пустого дворца, и сердце колотилось у него в груди – и Герцог смеялся.
Она ждала его там, где умирают цветы. Она была всем, что умело нарисовать его воображение. Ее платье было простое и белое, скулы – высокие и темные, а волосы – длинные, бесконечно ночного оттенка вороньего крыла.
– Я пришел спасти тебя, – сказал он ей.
– Ты пришел спасти себя, – поправила она.
Голос ее был почти шепот, почти ветерок, сотрясавший мертвые соцветья.
Он склонил голову, хотя она ростом равнялась ему.
– Три вопроса, – прошелестела она. – Ответь на них правильно, и все, чего ты желаешь, станет твоим. Но одно лишь неверное слово, и твоя голова навек упокоится на золотом блюде.
Ее кожа была коричневой, цвета мертвых розовых лепестков, а глаза – как темный янтарь.
– Задавай свои вопросы, – сказал он с уверенностью, которой совсем не чувствовал.
Кончик королевского пальца пробежал у него по щеке. Герцог и вспомнить не мог, когда в последний раз его касались без разрешения.
– Что больше вселенной? – спросила она.
– Подпространство и Подвременье, – быстро ответил Герцог. – Ибо оба они вмещают вселенную, а кроме того, и все, что ею не является. Но я думаю, ты хочешь ответа менее точного, зато более поэтичного. Изволь – это разум, ибо он может объять всю вселенную и вдобавок нарисовать себе вещи, которых не было и нет.
Королева молчала.
– Ответ правильный? – заволновался Герцог. – Или неправильный?
На мгновение он пожалел о змеином шепоте главного советника, о сгущенной мудрости веков, струящейся в мозг через невральную розетку, – или хотя бы о стрекоте жука-секретаря.
– Второй вопрос, – сказала меж тем Королева. – Что могущественнее Короля?
– Герцог, конечно! – тут же нашелся он. – Ибо все Короли, Первосвященники, Канцлеры, Императрицы и им подобные служат единственно моей воле и произволению. Но я снова подозреваю, что тебе нужен ответ менее трезвый, зато более цветистый. И снова это разум – он могущественнее Короля. И даже Герцога. Потому что хотя и нет никого в мире превыше меня, однако же есть в нем такие, кто способен представить мир, где нечто меня превышает, а его, в свою очередь, – другое нечто, и так далее. Нет! Погоди! У меня есть ответ! Он из Великого Древа: Кетер, Венец, сам принцип монархии, могущественнее любого Короля .
Королева поглядела на него янтарными очами и молвила:
– Последний вопрос для тебя: что нельзя взять назад?
– Мое слово, – немедленно сказал Герцог. – Хотя, если хорошенько подумать, бывает иногда так, что дашь слово, а потом обстоятельства изменятся – да что там! – сами миры изменятся каким-нибудь неблагоприятным или неожиданным образом. Время от времени, если уж на то пошло, приходится менять свое слово в соответствии с ситуацией. Я бы еще Смерть упомянул, но тут, по правде говоря, если уж мне придет нужда в ком-то, от кого я успел избавиться, я просто велю его перевоплотить…
По лицу Королевы скользнула тень нетерпения.
– Поцелуй! – воскликнул Герцог.
Королева кивнула.
– Ты не так уж безнадежен, – сказала она. – Ты полагаешь, что ты – моя единственная надежда, но на самом деле это я – твоя. Все твои ответы неверны. Но последний оказался не таким неправильным, как остальные.
Герцог представил, каково это – лишиться головы ради этой женщины, и неожиданно счел перспективу не столь уж ужасной.
Ветер пронесся сквозь сад мертвых цветов. Будто надушенный призрак, подумал Герцог.
– Хочешь узнать ответ? – спросила она.
– Ответы, – поправил он. – Конечно.
– Есть только один ответ, – возразила она. – И это сердце. Сердце больше вселенной, ибо в нем найдется сострадание для всего и вся, а вселенная не знает жалости. Сердце могущественнее Короля, ибо сердце может знать Короля таким, каков он есть, и все же любить его. И, наконец, когда ты отдашь свое сердце, его уже не взять назад.
– Я сказал, поцелуй, – напомнил ей Герцог.
– Этот ответ оказался ближе других к истине.
Ветер ударил сильнее, и на мгновение воздух вкруг них наполнился мертвыми лепестками. Но ветер ушел, как пришел, и растерзанные лепестки упали наземь.
– Итак, я провалил первое же задание, которое ты дала мне, – сказал Герцог Королеве. – И все равно не думаю, что голова моя будет хорошо смотреться на золотом блюде. И вообще на любом блюде, если уж на то пошло. Дай же мне еще задание, поставь мне цель, укажи, чего мне еще достичь, чтобы доказать: я достоин. Дай мне спасти тебя отсюда.
– Я не из тех, кого нужно спасать, – отвечала Королева, – и никогда такой не была. Твои советники, скарабеи и программы просто решили с тобою покончить. Они послали тебя сюда, как посылали тех, кто был прежде, давным-давно, ибо куда лучше тебе исчезнуть по собственной воле и желанию, чем им убивать тебя во сне. И к тому же не так опасно. Идем, – сказала она, беря его за руку.
И они покинули сад мертвых цветов и прошли мимо фонтанов света, извергающих свои сияющие струи в бездну, дальше, в цитадель песен, где на каждом углу их ждали совершенные голоса – вздыхая, распевая, возглашая и раскатываясь эхом, – хотя петь было решительно некому.
За стенами цитадели расстилался туман, и кроме него не было ничего.
– Смотри, – сказала она ему. – Мы достигли конца всего, где нет ничего, кроме того, что мы создаем сами – по собственной воле или из безрассудства. Здесь я могу говорить свободно, ибо нет сейчас никого, кроме нас.
Она погрузила взгляд ему в глаза.
– Тебе не обязательно умирать. Можешь остаться со мной. Ты будешь счастлив, ибо наконец обретешь сердце и смысл бытия. А я буду любить тебя.
Герцог устремил взор на нее, озадаченный и разгневанный.
– Я просил, чтобы мне всего лишь было о чем волноваться! Чтобы было о чем заботиться. Я просил сердца!
– И тебе дали все, чего ты желал. Но ты не можешь получить все это и остаться их властелином. Тебе нет дороги назад.
– Я… я сам хотел, чтобы это случилось.
Герцог больше не гневался. От бледных туманов за пределами мира у него болели глаза, если смотреть на них слишком пристально или слишком долго.
Земля начала содрогаться, будто под пятой великана.
– Есть здесь хоть что-нибудь настоящее? – спросил Королеву Герцог. – Что-нибудь постоянное?
– Здесь все настоящее, – отвечала она. – Великан идет. И если ты не вступишь с ним в бой и не победишь, он убьет тебя.
– Сколько раз все это уже повторялось? Сколько рыцарей сложили головы на золотые блюда?
– Нет здесь ни блюд, ни голов – ни одной, – молвила Королева. – Не моя работа их убивать. Они сражаются за меня и получают меня в награду, и остаются со мной, пока глаза их не закроются в последний раз. Они сами рады остаться, или я научаю их радоваться этому. Но ты… тебе ведь нужно твое недовольство, правда?
Он задумался – и кивнул.
Она обвила его руками и поцеловала – долго и нежно. Если подарить поцелуй, его потом уже не взять назад.
– Так что теперь? Я буду драться с великаном и спасу тебя?
– Так всегда и бывает.
Он поглядел на нее – и на себя, на свое оружие и покрытые гравировкой доспехи.
– Я не трус и никогда не уклонялся от битвы. Я не могу возвратиться к себе, но и радоваться, оставшись с тобой, не сумею. Поэтому я подожду великана и дам ему себя убить.
– Останься со мной! Останься! – вскричала она, встревожившись.
Герцог обернулся и бросил взгляд назад, в белую пустоту.
– А что там? – спросил он. – Что лежит за туманом?
– Так ты побежишь? Ты бросишь меня? – ответила она вопросами на вопросы.
– Я пойду, – сказал он. – Но я не уйду от тебя. Я пойду к цели. Я алкал сердца. Скажи мне, что ждет там, за туманом?
Она покачала головой.
– За туманом скрыта Малкут, имя ее значит Царство . Но ее нет и не будет, если только ты не дашь ей бытие. Она станет такой, какой ты ее сделаешь сам. Если дерзнешь войти в туман, ты либо создашь целый мир, либо сам прекратишь быть – полностью и навсегда. Выбор за тобой. И мне неведомо, что случится дальше, но я знаю одно: если ты покинешь меня, то уже никогда не вернешься.
Он все еще слышал гулкий грохот, но больше не был уверен, что это поступь великана. Теперь звук больше походил на стук, стук, стук его собственного сердца.
Герцог обратился лицом к туману – пока сам не успел передумать – и шагнул в ничто. Оно оказалось холодное и волглое. С каждым шагом Герцога будто бы становилось все меньше. Невральные розетки умерли и больше не передавали никакой информации – пока он не позабыл, в конце концов, и свое имя, и титул.
Он не знал, ищет ли он какое-то особое место в тумане или творит его сам. Но он помнил тьму кожи и янтарные очи. И он помнил звезды… Там, куда он идет, будут звезды, решил он. Звезды нужны непременно.
Он ускорил шаг. Кажется, когда-то он носил доспехи… но сейчас сырой туман омывал ему лицо и шею, и путник ежился в своем тонком пиджаке в холодной и черной ночи.
Тут он оступился – нога соскользнула с края тротуара.
Поймав равновесие, он уставился сквозь туман на расплывчатые огни фонарей. Мимо промчалась машина – слишком, пожалуй, близко! – и растворилась позади; габаритные огни запачкали дымку красным.
Мой старый особняк, с теплотой подумал он и замер в удивлении при мысли о Бекенхэме как о своем старом… чем бы то ни было. Он же только что сюда переехал. Можно использовать в качестве базы… Место, откуда можно сбежать. Дело же в этом, правда?
Идея бегущего человека, даже убегающего (возможно, лорда или герцога, подумал он… и мысль эта уютно устроилась у него в голове), неотступно болталась и кружилась вокруг, словно начало песни…
– Я лучше песню ля-ля напишу, чем стану править этим миром… – произнес он вслух, пробуя слова на языке.
Он прислонил гитарный футляр к стене, сунул руку в карман даффлкота, нашел огрызок карандаша и грошовый блокнот и записал их – эти слова. Потом он подыщет еще одно, славное, двухсложное, вместо этого ля-ля, решил путник.
И двинулся в паб. Теплый пивной шум обнял его со всех сторон – низкий гул и рокот застольных разговоров. Кто-то позвал его по имени, и он помахал в ответ бледной рукой, показал на часы и потом вверх, на звезды. Воздух от сигаретного дыма светился голубоватым. Он кашлянул, глубоко, до дна груди, и сам полез за сигаретой.
Вверх по лестнице, покрытой вытертым до ниток красным ковром, с гитарным кейсом наперевес, он вышел на магистраль своей новой жизни, а старая испарялась с каждым шагом. На мгновение он задержался в темном коридоре и лишь затем распахнул дверь в одну из верхних комнат. Судя по жужжанию ни к чему не обязывающей болтовни и звону стаканов, там уже было довольно народу – они работали и ждали его. Кто-то настраивал гитару.
«Монстра?» – подумал молодой человек. Песню-монстра. В этом слове как раз два слога.
Он несколько раз прокатил слово по языку, но решил, что сумеет найти что-нибудь получше… побольше и лучше подходящее миру, который он намеревался покорить, – и лишь миг помучившись сожалением, он отпустил его навсегда и переступил порог.
